Интервенция и гражданская война

Вооруженное сопротивление свергнутых эксплуататорских классов привело к длительной и упорной гражданской войне. Ее сущность и причины определены в работах Ленина, документах партии и правительства.

После войны публикуются архивные материалы, исследования, воспоминания, создается "История гражданской войны". Эта тема интересовала многих писателей. Еще до "Тихого Дона" появились такие книги, как "Партизаны" и "Бронепоезд" Вс. Иванова, "Падение Дайра" А. Малышкина, "Неделя" Ю. Либединского, "Два мира" В. Зазубрина, "Гуси-лебеди" и "Андрон Непутевый" А. Неверова, "Перегной" и "Виринея" Л. Сейфуллиной, "Чапаев" и "Мятеж" Д. Фурманова, "Города и годы" К. Федина, "Железный поток" А. Серафимовича, "Барсуки" Л. Леонова, "Ветер" и "Сорок первый" Б. Лавренева, "Разгром" А. Фадеева и другие, которые отражали пафос революционного народа в борьбе с контрреволюцией, интервентами и одновременно разрешали сложную проблему - давали образ нового героя, который рос, приобретал опыт вместе с революцией и становился сознательным творцом истории.

Но в то же время писателей интересовал и внутренний мир людей, которые с трудом находили верный путь, ошибались, даже совершали тяжкие преступления перед революцией.

Во многих названных книгах присутствуют и образы белогвардейцев - насильников, вешателей, хладнокровных истязателей.

Шолохов взял эту тему значительно шире. Он наблюдает белогвардейское движение изнутри, вскрывает причины его временного успеха и окончательного поражения. Шолохов обезоруживает белоэмигрантов - активных участников движения, печатавших свои мемуары и исследования в Париже, Берлине, Константинополе, Брюсселе. Все они, как известно, играли роль правозащитников России.

Шолохов выступил как художник и одновременно как историк, вооруженный всеми необходимыми документами. Огромная сила воображения совмещается в нем с умом вдумчивого аналитика. Иногда художникам прощался некоторый дилетантизм в подходе к точным знаниям, что, конечно, неверно, особенно в наш век усовершенствованных методов наблюдения и исследования. История часто входила в произведения искусства лишь внешне - общие приметы быта, моды, речь, вещи, анекдоты - или подгонялась насильственно. И дилетантизм, и субъективизм, и приблизительность, и самовольное отношение к фактам начисто исключались Шолоховым. История предстала у него выверенной, документированной, научной. Но это не было простым переложением, копированием документов. Конкретное, фактическое служило лишь опорой художественного изображения.

Писатель воссоздает в романе подлинные факты, которые показывают, по чьей вине разгорелась гражданская война, прослеживает нити заговора, активную роль мятежных генералов, монархистов, кадетов, эсеров, националистов, буржуазных автономистов. Многие из них выведены под собственными именами: Керенский, Родзянко, Савинков, Корнилов, Алексеев, Каледин, Чернецов, Краснов, Деникин, Алферов, Попов, Кутепов, Назаров, Агеев и другие.

Московское совещание в августе 1917 года, корниловский путч, быховское заточение генералов, собрание Войскового круга в Новочеркасске в апреле 1918 года, избравшего атаманом Краснова, его переговоры с Добровольческой армией в станице Манычской, совещание военных - все это нашло место в романе.

Страницы, посвященные этим событиям, подтверждены документами: воззвания Корнилова, его телеграмма Каледину, телеграмма Романовского штабу Северного фронта, письмо Корнилова Духонину, ответ Войскового правительства на требования Военно-революционного комитета, постановление выборных от хуторов Каргинской и других станиц о смертной казни подтелковцев и приговор военно-полевого суда, письмо Краснова немецкому императору Вильгельму.

Шолохов опирается на факты и в том случае, когда показывает, как организуется, набирает силы революционный лагерь.

Известно, обилие фактического материала приводит иногда к тому, что эмпирика подавляет главную мысль. Некоторые критики находили эти недостатки в "Тихом Доне", особенно во второй книге. Но согласиться с этим никак нельзя. Исторический материал органически включен в художественное повествование, очень важен для всей концепции книги, характеристики ситуаций.

Подстерегала здесь художника и другая опасность - увлечение односторонним наблюдением. Но Шолохову это тоже не грозило, он хорошо знает и революционный лагерь, и контрреволюционный. По мере того как разгорается внутренняя борьба, перемещается театр военных событий. Если раньше он был в Полесье, районе Владимира-Волынска и Ковеля, Румынии, Двинске, то теперь действие переносится под Петроград и на Юг - в Каменскую, Новочеркасск, Ростов, Вешенскую, Ольгинскую, Сетраков, Пономарев, Каргинскую, на Кубань и в Новороссийск.

Два мира, две силы, упорные в достижении своих целей - победить во что бы то ни стало, - действуют в эпопее, сталкиваются лицом к лицу. В смертельной схватке идет проверка, чья политическая программа жизненнее, ближе народу, проверялись на прочность идеологические, нравственные основы двух мировоззрений, тактические приемы и организаторские способности.

На подступах к Петрограду сталкиваются фронтовики и корниловцы. Силы оказались равными. На переднем плане - есаул Калмыков, истинный корниловец, и Бунчук. Есаул отличался незаурядной способностью агитатора, он, бледнея, говорил "о совместно пролитой крови". И смерть он принимает мужественно: "шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы". Бунчуку кричит: "Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские люди..."

Упорство врага отчаянное. Но все же оно было сломлено революционным народом, который начинает действовать по правилу: "Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь - кровью... Кто кого".

На Дону сталкиваются красногвардейцы и калединцы. У красногвардейцев не было военного опыта. Они шли на передовую в гражданской одежде, некоторые из них впервые взяли в руки винтовку, часто палили мимо цели. Зато очень точно, как на ученье, стреляли вымуштрованные белогвардейцы, шли в наступление, редко ложась, цепи офицерского отряда текли "парадной перебежкой".

Но быстро мужала и крепла революционная армия, повышался ее боевой дух. Незаменимым в бою стал пулеметчик Крутогоров. Точно бьют с тральщиков черноморцы. Погибает героем около пулемета парнишка-красноармеец "в солдатских, измочаленных временем обмотках". Ожесточеннее становилась борьба. Так "шесть дней под Ростовом и в самом Ростове шли бои. Дрались на улицах и перекрестках. Два раза красногвардейцы сдавали ростовский вокзал и оба раза выбивали оттуда противника. За шесть дней не было пленных ни с той, ни с другой стороны".

Опасность реставрации старых порядков не ослабляет, а, наоборот, удесятеряет энергию красных бойцов. Они идут в бой с пением "Интернационала", дерзко, с вызовом держатся на допросах. Вспомним сцену, когда пленный красный командир отвечает полковнику: "Вы мне надоели, старый дурак, тупица!"

Продотрядник, парень из Псковской губернии, попавший в плен к Фомину, на предложение остаться в банде отвечает, кто они такие: "По-вашему, значит, борцы за народ? Т-а-к. А по-нашему просто бандиты. Да чтоб я вам служил? Ну и шутники же вы, право!"

Или взять тот эпизод, когда пленных музыкантов белые заставляют исполнить гимн "Боже, царя храни". Они заиграли пролетарский гимн. "И в наступившей тишине, в полуденном зное, словно зовя на бой, вдруг согласно и величаво загремели трубные негодующие звуки "Интернационала".

Солидарность, стойкость, классовое чувство, взаимная поддержка превращают красные отряды в несокрушимую силу. Вот в Вешенскую ведут пленных коммунистов. Начальник конвоя бьет плетью по лицу Котлярова. Другой пленный пробует заступиться: "Кого бьешь? Меня вдарь, папаша! Меня! Он же раненый, за что ты его, - с просящей улыбкой, с дрожью в голосе крикнул один из еланцев и, шагнув из толпы, выставил вперед крутую плотницкую грудь, заслонив Ивана Алексеевича".

Исполнение долга - священная обязанность красного бойца-коммуниста. Один из них, токарь по металлу, рассказывает о себе, как добровольно пошел подрывать мост. Страшно было ему не то, что полз в темноте, а то, что отсырели спички, не сразу зажег. "Пропало все", - думаю. - "Не взорву - застрелюсь!"

Воля и превосходство духа красных вызывают раздумья даже у казаков, они с любопытством и завистью смотрят, как простые люди из народа бьют опытных генералов. Все громче гремит слава о Буденном - крупном полководце из простых казаков.

В народе издавна зрела ненависть к своим эксплуататорам. Пацифист многое не поймет и не примет из того, что вызывалось железной необходимостью. "Бунчук строил красногвардейцев, ронял чугунно-глухие слова:

- По врагам революции..."

Это давалось ему нелегко. "За неделю он высох и почернел, словно землей подернулся". Но им руководило сознание революционного долга.

Шолохов правдиво изобразил картины напряженных боев, тот самоотверженный порыв, который помог красным дойти до Новороссийска, сбросить в море Деникина, разбить Врангеля и белополяков.

Ленин писал:

"Здесь мы имеем на практике доказательство того, что революционная война, когда она действительно втягивает и заинтересовывает угнетенные трудящиеся массы, когда она дает им сознание того, что они борются против эксплуататоров, что такая революционная война вызывает энергию и способность творить чудеса"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 39, с. 320)

У белогвардейцев отсутствовала та высокая идея, которая соответствовала бы запросам времени и получила поддержку в народе. Поэтому провал их планов был неминуем.

Сколько бы ни говорили они о своей преданности России, о кровной связи с народом, его историческими традициями, как бы ни клялись в том, что именно они призваны спасти Родину и предотвратить междоусобную войну, все их замыслы на проверку оказывались глубоко антинародными.

В те дни, когда революционные силы боролись за полную свободу, белогвардейские генералы вынашивали план - "перевешать весь Совет рабочих и солдатских депутатов" в Петербурге, усмирить "бунтующую чернь". "Милитаризация тыла, установление суровой карающей руки, беспощадное истребление всех большевиков, этих носителей маразма, - вот ближайшие наши задачи", - определяет Корнилов.

В "Тихом Доне" показан тот порядок, который устанавливали белогвардейцы на Дону: переполненные беднотой и иногородними тюрьмы, куда бросали детей и женщин, пытки, порки, садизм, расстрелы, виселицы, кастовый дух среди военных, презрительное отношение к "низшим" сословиям. Это почувствовали и казаки, оказавшись под властью Каледина, Богаевского, Краснова, Деникина.

Мелехов говорит Копылову: "Господам генералам надо бы вот о чем подумать: народ другой стал с революции, как, скажи, заново народился. А они все старым аршином меряют. А аршин того и гляди сломается. Туговаты они на поворотах... Все у них на старинку сбивается... Не хотят они понять того, что все старое рухнулось к едреной бабушке... Они думают, что мы из другого теста деланные, что неученый человек, какой из простых, вроде скотины".

Но белогвардейцы не хотели принимать все это в расчет.

Народ не мог примириться и с предательской политикой белогвардейцев, когда те вступали в союз то с немцами, то с англичанами, договариваясь о военной помощи, приглашали интервентов на нашу землю.

Белогвардейское движение не могло преодолеть внутренней распри и в собственной среде, где господствовали разложение, падение дисциплины, деморализация, дезертирство, беспросыпная пьянка. Все это воспринималось народом как признак скорого краха: "Они допьются... Они до своего допьются!"

Финал событий еще раз наглядно доказал, чьи интересы отстаивали белогвардейцы: "В Новороссийске шла эвакуация. Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка. Юнкера работали в артелях грузчиков, заваливая трюмы пароходов военным имуществом, чемоданами и ящиками сиятельных беженцев".

Вспомним, что писатель создавал свои произведения как раз в то время, когда искусство уже начинало отходить от приемов плакатного изображения, подчеркивания лишь каких-то ударных черт. Карикатура на белогвардейских генералов была пройденным этапом. Искусство поднималось на новую высоту, требовался всесторонний показ живого человека. Рационалистические приемы создания образа уже никого не убеждали, становилось очевидным, что не надо отнимать у врага ни мужества, ни упорства, ни способностей к организации, а в иных случаях и субъективной честности. "В книгах о торжестве Октябрьской революции мы в большинстве изображаем, - писала в 1934 году Л. Сейфуллина, - как Советская власть победила дегенератов, подлецов и трусов. Жизнь грубей и глубже. Победивший класс поверг во прах много волевых, прекрасно одаренных, честно служивших своим убеждениям людей. Храбрых людей, но не нашей правды и не нашей чести. Он победил не гнилого - сильного врага. И в литературе, как и в жизни, легче одержать победу над слабым врагом. Мы склоняемся к линии наименьшего сопротивления"¹.

¹ (Сейфуллина Л. За здравие преосвященного. - "Литературная газета", 1934, 4 апреля)

Шолохов понимал это и отстаивал более плодотворные художественные принципы, подлинный историзм. У него Каледин умен, внимателен, обходителен, но в то же время хитер, вероломен. Ведь никак не отнимешь и у Корнилова волю, стойкость, бесстрашие, дерзость замыслов.

И в наше время иногда берут под сомнение важнейшие исторические факты и события, представленные в "Тихом Доне": "Не во всем молодой Шолохов оказался на высоте положения. Так, в частности, наша критика уже указывала на отдельные недостатки Шолохова в изображении генерала Корнилова. Ю. Лукин, например, отмечал нечеткость в художественной характеристике Корнилова, "создающей впечатление о некоей мнимой "субъективной честности" побуждений этого генерала"¹.

¹ (Якименко Л. Творчество М. Шолохова. М., "Советский писатель", 1970, с. 259, 260, 261)

Исследователь согласен с этим и добавляет: "Подлинная сущность Корнилова недостаточно выявлена в "Тихом Доне"... Главы о корниловском мятеже заметно перегружены историческими документами - обращениями Корнилова, донесениями, телеграммами. Писателя как будто связывал документальный материал, он не достиг еще... свободного и полного овладения историческими документами... Молодой писатель не смог... "подчинить" своим целям сложный документально-исторический материал корниловщины, подлинно художественно отобрать наиболее значительное, то что единственно было необходимо для дальнейшего разворота событий в романе".

Можно ли согласиться, что документально-исторический материал не подчинен определенным целям, что, например, воззвание верховного главнокомандующего Корнилова, обращение к казакам, его письма к Каледину и генералу Духонину с пометками последнего только загромождают текст и ограничивают "разворот событий в романе"?

Документы введены с большим художественным тактом, они придают повествованию характер подлинности. На этом, как известно, построен "Мятеж" Фурманова. Документы скрепляют и расширяют художественное повествование, а не разрушают и не суживают, они играют такую же роль в "Тихом Доне", как и документальная часть в "Войне и мире". Взять пометки Духонина. Они вошли в историческую литературу о казачестве как ценнейшее свидетельство о том, насколько ненадежны казаки для генералов. И странно, если бы Шолохов не использовал это.

Невозможно согласиться и с тем, будто Корнилов приподнят, изображен субъективно честным. Писателю надо было показать, как представала действительность перед рядовым солдатом, который не присутствовал ни в ставке, ни на секретных генеральских переговорах, а воспринимал события через доходившие до него обращения, приказы, распоряжения.

Исследователи желали бы видеть прямое определение Корнилова в двух-трех фразах. Но автор подводит к этому читателя более сложными путями, через документы, их обсуждение в офицерской и казачьей среде, на митингах. Читатель без авторской подсказки видит обреченность заговора и авантюризм его вдохновителей.

Социальная опора Корнилова и его методы определены в романе точно: "в записке, приготовленной для доклада Временному правительству, настаивал на необходимости следующих главнейших мероприятий: введения на всей территории страны в отношении тыловых войск и населения юрисдикции военно-полевых судов, с применением смертной казни; восстановления дисциплинарной власти военных начальников; введения в узкие рамки деятельности комитетов в воинских частях и т. д.". Поэтому офицер Долгов заявляет: "Мы-то гужом за верховного, а вот казаки мнутся..." И после этого говорят, что создается "впечатление субъективной честности..."

Читаем дальше у Л. Якименко: "В значительной мере историческая правда событий, происходивших на Дону в первой половине 1918 года, нарушается тем, что в романе почти не освещается деятельность большевистских организаций Ростова, Новочеркасска, Каменской, определившая во многом характер происходящего.

В частности, в "Тихом Доне" совсем не упоминается о деятельности таких видных коммунистов, как Г. К. Орджоникидзе, Е. А. Щаденко... Очевидно, что "Тихий Дон"... требовал большей глубины, большего размаха в изображении организаторской и сплачивающей работы Коммунистической партии.

...Не использовав эту возможность, Шолохов обеднил второй том "Тихого Дона"...

Пожалуй, самый важный период в деятельности Подтелкова и Кривошлыкова - работа в Ростове (апрель - май 1918 года) - не освещен Шолоховым... Это приводило к недостаточно глубокому раскрытию исторической действительности..."

И дальше: Шолохову не удалось "определение тех событий истории, где всего полнее раскрываются коренные проблемы действительности".

"Фигура Кривошлыкова получилась бледной... У Шолохова Подтелков жестче, "каменнее". И это, несомненно, влияло на восприятие читателем образа Подтелкова". "Образы Подтелкова и Кривошлыкова приобретали несвойственные им черты жертвенности и обреченности". Шолохов ничего якобы не сказал о коммунистах-агитаторах¹, которые сопровождали экспедицию Подтелкова.

¹ (Там же, с .274, 277, 276)

Упреков много, но все они необоснованны. Нигде не упоминается Щаденко - это фактическая неточность.

Известно, что ни одна эпопея, будь в ней даже десять томов, не может охватить всех фактов, что художественное произведение - это особый способ отражения действительности. Нельзя сводить эпопею к исторической энциклопедии, хронике, документу, иначе можно дойти до требования, чтоб к историческим романам прилагался указатель имен и перечень страниц, на которых они упоминаются. После "Войны и мира", "Пармской обители", где присутствует история, но отсутствуют какие-то исторические факты, вполне понятно, что главное все-таки не эмпирическая сторона, а философская. Вспомним замечания А. С. Норова, П. А. Вяземского, А. Витмера, М. И. Богдановича на роман "Война и мир". Все они были того же рода. Если кому-то нужна самая полная хронология событий, он, конечно, будет пользоваться другого рода источниками.

Есть ли агитатор в составе подтелковской экспедиции по "Тихому Дону"? Есть, да еще какой - Бунчук. Но исследователь его не заметил или он хочет, чтоб были перечислены все поименно, чего в романе делать совсем не обязательно.

Дальше. Был такой случай: после разгрома Чернецова Подтелков, не сдержав себя, в горячке учинил над ним и сорока офицерами самосуд. В романе описано так:

"- Попался... гад! - клокочущим низким голосом сказал Подтелков и ступил шаг назад; щеки его сабельным ударом располосовала кривая улыбка.

- Изменник казачества! Под-лец! Предатель! - сквозь стиснутые зубы зазвенел Чернецов...

- Придется тебе... ты знаешь? - резко поднял Чернецов голос.

Слова эти были услышаны и пленными офицерами, и конвоем, и штабными.

- Но-о-о-о... - как задушенный, захрипел Подтелков, кидая руку на эфес шашки".

Исследователь поправляет художника: "Чем бы ни руководствовался М. Шолохов при создании этой сцены, очевидно ее несоответствие многочисленным опубликованным свидетельствам"¹, и ссылается на воспоминания Кудинова. Там эпизод представлен несколько иначе.

¹ (Там же, с. 279)

"И вдруг Чернецов кинул руку за борт опушенной серым каракулем бекеши и, выхватив маленький "стеер", направил на Подтелкова. Но выстрела не последовало - осечка.

- Разбегайся! Господа, разбегайся! - повис хриплый возглас Чернецова над колонной пленных. Те кинулись врассыпную.

Все произошло настолько быстро, что ехавшие за Чернецовым вплотную конвойные не успели схватиться за шашки. Они видели, как Подтелков перебросил с правой на левую руку повод, выдернул клинок и, перегнувшись, наотмашь ударил им Чернецова, а вслед за этим раздался его оглушающий рев:

- Руби их всех!"¹

¹ (Кудинов С. И. Этого не забудешь. Ростов-на-Дону, 1957, с. 95)

В издании романа в 1953 году, когда были внесены многие ненужные "исправления", эта сцена подавалась почти как у Кудинова, но Шолохов отверг такую редакцию и вернулся к прежнему варианту. Не будем подвергать сомнению свидетельство С. Кудинова, но, думается, что текст Шолохова, подходившего к эпизоду как художник, ярче передает накаленность атмосферы, взаимную ожесточенность, толкавшую на самые крайние действия. Чернецов бросил вызов, оскорбил Подтелкова, забыв, что он не на передовой, а в плену. Подтелков не сдержался. Мотивировка вполне достаточная. И она опиралась тоже, несомненно, на свидетельства.

Если бы Шолохов изобразил эпизод так, как он дан, кстати с чужих слов, Кудиновым, будто Чернецов хотел убить Подтелкова и тем вызвал нападение на себя, ему, несомненно, труднее было бы довести до сознания читателя некоторые "случайности". Например, берут в плен опасного главаря, но он почему-то остается на коне, да еще не до конца разоружен, пробует стрелять и подает команду пленным в самой безнадежной обстановке: "Разбегайся!.." - которой они все разом подчиняются. Это, думается, воспринимать куда труднее.

Во всяком случае, никак нельзя согласиться с мнением, будто Шолохову нужен был такой вариант для того, чтоб создать новую острую коллизию: Мелехов справедливо протестует и расходится с Подтелковым (такой глубокомысленный комментарий развил В. Гура).

Особые соображения у критика и насчет образа Бунчука. Надо иметь в виду, что речь идет не о прототипе (Бунчук не реальное лицо), а образе солдата революции, красноармейца, хотя относится и к конкретному эпизоду - экспедиции Подтелкова. Он пишет: "В стремлении "поземному" многокрасочно раскрыть образ Шолохов привносит в характер Бунчука мало свойственные ему элементы жертвенности, чем в известной степени ослабляет силу самого образа. Видимо, в этом оказался под влиянием тех произведений конца 20-х годов, в которых нередко ведущей чертой коммунистов было жертвенное служение делу... После гибели Анны Бунчук живет "словно в полусне, одуряющем и дурманном".

И тут возникает чувство несогласия с автором.

...Ведь под пулями белоказаков вместе с Лагутиным и другими бойцами отряда Подтелкова, захваченного в плен, гибнет не воин, а нравственно надломленный человек"¹.

¹ (Якименко Л. Творчество М. Шолохова. М., "Советский писатель", 1970, с. 265)

Во-первых, если что-то и связывает образ Бунчука с той прозой двадцатых годов, то как раз противоположное: многим представлялись тогда люди этого типа как "кожаные куртки", с механическими душами. У Шолохова образ раскрывается со всех сторон, реалистически.

Бунчук - это живой человек, сражающийся, любящий, тяжело переносящий личное горе. Он потерял в бою любимую. Это совпало с общей отчаянной обстановкой: оказавшись агитатором в отряде Подтелкова, Бунчук увидел, как захлестывает Дон контрреволюционная стихия. "Ее, видно, не обгонишь. Шибко идет, как прибой на низменном месте", - говорит Кривошлыков. Но о какой нравственной сломленности можно говорить, если именно Бунчук требует от Подтелкова, когда договаривались об условиях сдачи: "Скажи, что оружия мы не сдадим!" - если он убеждает казаков из отряда "прорваться и с боем идти по железной дороге, но большинство было настроено явно примиренчески", если именно Бунчук в последний миг еще раз заявляет Подтелкову: "Оружия не сдадим. Слышишь ты?"

Ведь это именно с Бунчуком было:

"- Фамилия? - Спиридонов приставил жало карандаша к бумаге, мельком глянул в пасмурное лобастое лицо красноармейца и, видя, как ежатся губы того, готовя плевок, вихнулся всем телом в сторону, крикнул: - Проходи сволочь. Издохнешь без фамилии!

Зараженный примером Бунчука, не ответил и тамбовец Игнат. Еще кто-то третий захотел умереть неузнанным, молча шагнув через порог..."

О каком впечатлении "жертвенности", как некоем слабоволии, пассивности, идет речь, да еще приписывается заодно и Подтелкову, и Кривошлыкову? Ничего этого нет. Есть трагическая безвыходность ситуации, которую герои осознают и мужественно погибают.

Бунчук был подпольщиком, храбрым бойцом в красногвардейской цепи, героем погиб он вместе со всеми подтелковцами. Таков этот образ у Шолохова. Таков вообще революционный лагерь, изображенный без какой-либо схемы, идеализации, ходульности, принижения, исторически достоверно и полнокровно.

"Мы знаем, - вспоминает Н. Тихонов, - как писалась эта эпопея, какие мучения перенес автор ее, прежде чем она пришла к своему концу, и если у нее с самого начала были друзья, то были и люди, которым казалось, что это - неправильное освещение событий, неверное изображение людей того времени, что герои должны думать по-другому, так, как хотелось этим наблюдателям со стороны, блюстителям тех убивающих литературу схем, о которых сегодня вспоминаем мы не без содрогания"¹.

¹ (Слово о Шолохове. М., изд-во "Правда", 1973, с. 471)

Эти "блюстители" опасались, не послужит ли "Тихий Дон" и даже "Поднятая целина" белогвардейцам и прочим классовым недругам... Этого, разумеется, не случилось. В книгах Шолохова безошибочно разобрались наши друзья на всех континентах - революционеры, антифашисты, защитники мира, все честные люди, взяв их на вооружение в классовой битве. "Тихий Дон" сражается" - так названа книга Константина Приймы, в которой систематизированы мнения зарубежных читателей. Мало кого убедили те определения, которые мелькали в отзывах злопыхателей о "Тихом Доне": "примитивизм героев", "эффект грубой непосредственности", "беспощадный натурализм", "сухое перечисление событий", "неполный анализ характеров", "нет стержня концентрированного действия", "гибрид роман-история", "прагматизм" и т. д.

Другие истошно кричали: "литературный коммунизм", "красный факел"...

Много беспокойства принес "Тихий Дон" цензуре буржуазных стран. И уродовали, изымали, раздергивали как раз те места, которые отражали мировую войну, революцию, поход белогвардейцев и интервентов.