Первая мировая война

"Тихий Дон" создавался между двумя самыми большими в истории народов войнами. Не успели подернуться пеплом костры первой мировой войны, как империалисты начали подготовку второй. И было то же, что накануне августа 1914 года: милитаристский угар, националистическая истерия, надежды на самые убедительные "аргументы" - бомбы и снаряды...

Фашизм открыто шел к войне, планировал передел мира, массовое уничтожение и порабощение народов. Англия, Франция, Америка потворствовали активизации фашизма и докатились до позорного мюнхенского сговора. И только страна социализма в той сложной обстановке проводила политику мира, срывала маски с поджигателей войны, агрессоров и "миротворцев".

Вот почему тема первой мировой войны становилась важнейшей и для тех, кто на ее мрачном материале разоблачал последствия милитаризации и не хотел, чтобы повторилось прошлое, и для тех факельщиков новой войны, фашистских смертоносцев, которые извлекали свои уроки из неудач и поражений.

Войну изучали политики и экономисты, историки и стратеги, дипломаты и разведчики, деятели науки и техники, писатели и художники, медики и психологи. События ее прослеживались день за днем, большие операции - по часам и минутам, давались подробные описания всех стратегических и тактических маневров.

Ленин определил мировую войну как разбойничью, грабительскую, порожденную противоречиями внутри империалистической системы, и указал прямой выход из этой катастрофы - превращение мировой войны в гражданскую.

Буржуазные деятели, политики, министры, генералы, дипломаты - непосредственные вершители судеб своих стран - пробовали найти оправдывающее объяснение побудительных мотивов, хода и исхода войны. О войне писали Вильгельм Гинденбург, Людендорф, Петэн, Фош, Першинг, Хейч, Ллойд Джордж, Черчилль, Хауз, Пуанкаре, Клемансо, Асквит, принц Макс Баденский, Бетман-Гольвег, Тирпиц, Бюлов, Грей, Чернин, Эрцбергер, Носке, Шейдеман, Бернштейн. Британский посол в Париже Лорд Берти и французский посол в Петербурге Морис Палеолог. Русские - А. И. Деникин, В. В. Шульгин, С. Ю. Витте, В. А. Сухомлинов, А. А. Поливанов, С. Д. Сазонов.

Победители рассказывали, как они победили, побежденные - как они были близки к победе. Встречались и восторженные самовосхваления, сетования на чью-то бесталанность, на интриги, вероломство, нераспорядительность. Оспаривали друг у друга лавры победы, ловили кто кого мог на подтасовках фактов, противоречиях, умалчиваниях и льстивых панегириках. Это была целая фабрика лжи и маскировки.

Все, конечно, клялись, что не имеют ни малейшего отношения к началу войны. Она была развязана, дескать, руками неприятеля.

Словом, буржуазные политики показали себя совершенно неспособными выявить объективные причины. Это были крайне субъективные определения, наивность, ограниченность историческая, национальная, классовая. Никто и словом не обмолвился о той истинной причине войны, которую называл Ленин.

Победители и побежденные рассуждали о причинах русской революции, гражданской войны, но в целом это были только кривотолки, намеренная путаница, откровенная ложь.

Причину разложения фронта, волнений, возникновения интернационалистических идей, овладевших народами России, эти авторы искали в загадках русской души. Особенно пространно размышлял об этом М. Палеолог: "И национальный, и частный характер русских глубоко проникнут непостоянством". По мере того как посол в своем дневнике ближе подходил к семнадцатому году, он чаще размышлял то о болезни воли у русских (не хотят воевать до конца!), то об анархизме, любви к зрелищам и возбуждению (затеяли всякие забастовки!)¹.

¹ (Палеолог Морис. Царская Россия накануне революции. М - Пг., Гос. изд-во, 1923, с. 63)

Сама жизнь требовала, чтобы в этот большой разговор вмешался, наряду с другими, и большой художник. Необходимо было эпическое полотно, убедительное, документальное, зримо воссоздающее историю, противоречия, политические искания, всю сумму обстоятельств, психологию масс.

Правда, о войне уже было написано немало сильных художественных произведений. Сказали свое слово русские, немцы, болгары, французы, итальянцы, англичане, поляки, австрийцы, венгры, югославы, американцы.

Опаляющим гневом полны воспоминания о том времени, страшном по степени одичания и бесчеловечности, особенно тех, кто побывал в окопах, вырвался еле живым из пламени и черного пепла. Так писали о войне А. Серафимович, Д. Фурманов, А. Неверов, К. Федин, А. Толстой, С. Малашкин, Д. Бедный, А. Веселый, Л. Соболев, П. Лебеденко и другие. Дополняют представления о войне фронтовые записки и произведения, близкие к ним по жанру - Н. Федорченко "Народ на войне", особенно "По следам войны" Л. Войтоловского, "Записки из плена" и "Тенненберг" К. Левина и т. д.

За рубежом войне посвящены страстные книги А. Барбюса. О ней писали Дос Пассос, Э. Синклер, Г. Вринг, П. Жув, М. Залка, Я. Гашек, Б. Иллеш, Ж. Дюамель, Т. Пливье, Джон Рид, А. Шарер, Л. Ренн, Р. Лефевр, П. Вайян-Кутюрье, Б. Келлерман, Э. Ремарк, Р. Олдингтон, Э. Хемингуэй, Р. Роллан, Ж. Жионо и другие.

Мобилизация, казенно-патриотический дух в самом начале, подогретый обещанием закончить войну до первого листопада или снега. Расставание с близкими людьми и родными местами. Шагистика, смотры, казарма... Затем - эшелонами на передовую. Первые стычки. Окопы. Смерть или лазареты. Тоска по дому. Раздумья над судьбой, участью семьи, друзей, чад кошмаром, нависшим над родиной, миром... Вот о чем эти книги. Высок и мужествен их разоблачительный пафос, брошено гневное проклятие кровавой поре. Для них характерны - объективность, непосредственность личного восприятия фактов. Р. Олдингтон в предисловии к своему роману "Смерть героя" сказал: "В этой книге только то, что, безусловно, считаю правдой, и у меня не было ни малейшего намерения тешить чье-либо нечистое воображение. Для этого моя тема слишком трагична".

Война предстала со всей ее длительной историей. Воспроизведены картины знаменитых сражений: восточно-прусская операция 1914 года, Марна, Галиция, Сан и Висла, Карпаты, Верден, Сомма, Скагеррак, Брусиловский прорыв, июньское наступление 1917 года, псковско-нарвское сражение 1918 года, снова Марна. Писатели разных стран свидетельствуют о том, что армии всюду держались на свирепом режиме. Казарменные палачи, садисты, карьеристы, терзавшие тело и душу солдата, - постоянны в книгах о войне. Но если в казарме большинство все-таки выживало, то на полях сражений, как травы на лугу, косит повальная смерть: или мгновенная, или когда тело бьется в конвульсиях, или очень медленная, от ран - на носилках, в санитарных поездах, лазаретах.

Поле смерти... Перевязочные пункты... Полумертвые в лазаретах... Заживо погребенные... Сошедшие с ума... У Малашкина: "Третий день вздымается фонтанами земля, трещат наши блиндажи, откалываются, поднимаются с клочьями человеческого мяса" ("Записки Анания Жмуркина"). Ужас самой смерти дополняется ужасом погребения, когда не хоронят, а наспех сваливают в ямы.

Писатели как бы подвели страшные итоги войны. Об этом у А. Барбюса, в "Городах и годах" К. Федина, рассказе В. Шишкова "Кладбище", у Р. Роллана в "Очарованной душе", Б. Келлермана в "9-ое ноября" и многих других. Разрушенные города, спаленные деревни, вытоптанные поля... Безногие, слепые, осиротевшие... В прах поверженные мечты юношей... Такова правда.

В этих книгах находят отражение и те чувства возмущения и протеста, которые рождает война в человеке. Это, прежде всего, у А. Барбюса.

Военная проза обогатила реалистические приемы изображения. В ней широко применялась исповедь фронтовика. Колоритен солдатский диалог, порывистые иронические реплики, нервные размышления героев и авторов, напряженные лирические краски. Олдингтон создает "джазовый роман". Много от экспрессионизма у Ж. Жионо. Он щедр на краски, лаконичен, мастерски создает рельефные картины, образы, ситуации.

Но в это время появлялись в изрядном количестве и творения фашистских псевдолитераторов. Разжигая низменные инстинкты, ненависть к народам, они возлагали надежды на "железную руку" войны.

Но нас интересуют, конечно, не эти лживые писания, далекие от искусства, а подлинные достижения. Они несомненны. Были созданы правдивые, честные и высокохудожественные книги. И все же Шолохов сделал огромный шаг вперед в этом направлении.

В чем именно?

У него - четкая идеологическая линия, ясные политические выводы. Несравненно шире социальная база, которая отражена в образах и потребовала эпического повествования.

Писатели часто не могли выйти за грань пацифистских настроений... Как много путаных идей было в зарубежной литературе - то абстрактное противопоставление биологизма социальной жизни вообще, то рассуждения вроде такого, как у Р. Олдингтона в "Смерти героя": "Не верю я, что капиталисты хотели войны - они слишком много теряют на этой передряге. И не верю, что гнусные правительства всерьез хотели войны... Во всем виновато слепое, безумное стремление рожать и жрать, жрать и рожать. Конечно, не все войны были вызваны перенаселением. Нет, конечно..." Правда, так говорит герой, но автор не дает от себя оценку этой мысли.

У Шолохова концепция войны точна и определенна. Причины войны - социальные. Война преступна от начала до конца, она растаптывает принципы гуманизма. Он смотрит на военные события глазами трудового народа, к нелегкой судьбе которого прибавились новые страдания.

Если героем военного романа был чаще всего интеллигент - честный, страдающий, растерявший всего себя в боях, то у Шолохова - миллионное население страны, которое обладает силой, способной решить свою судьбу, это сыны "всевыносящего русского племени" из станиц и хуторов, сел и деревень, городов и предместий.

Война у Шолохова - всенародное бедствие, поэтому ее картинам соответствует мрачная символика: "По ночам на колокольне ревел сыч. Зыбкие и страшные висели над хутором крики, а сыч с колокольни перелетел на кладбище, ископыченное телятами, стонал над бурыми затравевшими могилами.

- Худому быть, - пророчили старики, заслышав с кладбища сычиные выголоски.

- Война пристигнет".

"Война пристигла" как раз в то время, когда народ был занят уборкой хлеба и дорожил каждым часом. Но примчался вестовой, и пришлось выпрягать коней из косилок и мчаться в хутор. Надвигалось роковое.

"Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг него казакам:

- Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорил, что это для наглядности. Могете быть спокойными.

- Добришша! Как возвернусь домой, зараз же на поля.

- Да ить дело стоит!

- Скажи на милость, что начальство думает?..

- Тимошка, перекажи нашим, мол, завтра вернемся".

Захлебываются газеты. Торжественно говорят ораторы, а у мобилизованных казаков на митинге - "округленные глаза и квадратная чернота раскрытых ртов". Слова до них не доходят. Их думы - о другом:

"Полковник говорил еще. Расстанавливая в необходимом порядке слова, пытался подпалить чувство национальной гордости, но перед глазами тысячи казаков - не шелк чужих знамен, шурша, клонился к ногам, а свое буднее, кровное, разметавшись, кликало, голосило: жены, дети, любушки, неубранные хлеба, осиротелые хутора, станицы..."

"Через два часа погрузка в эшелоны. Единственное, что ворвалось в память каждому".

Шолоховские страницы резко обличительны, их тон тревожен и не предвещает ничего, кроме страшного ожидания смерти: "Эшелоны... Эшелоны... Эшелоны несчетно! По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серошинельную кровь".

Передовая фронта - сплошной ад. И всюду в произведениях Шолохова проступает боль за землю: "вызревшие хлеба - топтала конница", "Там, где шли бои, хмурое лицо земли оспой взрыли снаряды: ржавели в ней, тоскуя по человеческой крови, осколки чугуна и стали". А еще мучительнее была боль за людей. Русские воины трупами повисают на проволочных заграждениях. Немецкая артиллерия до корня выкашивает целые полки. Раненые ползают по жнивью. Глухо охает земля, "распятая множеством копыт", когда обезумевшие люди устремляются в кавалерийские атаки и плашмя падают вместе с конями. Не помогает казаку ни молитва от ружья, ни молитва при набеге. "Крепили их к гайтанам, к материнским благословениям, к узелкам со щепотью родимой земли, но смерть пятнила и тех, кто возил с собою молитвы".

Первые удары шашки, первые выстрелы - все это остается в памяти у тех, кто совершал убийства.

Всего лишь месяц войны, а как изменились люди: Егорка Жарков грязно ругался, похабничал, все проклинал, Григорий Мелехов "весь как-то обуглился, почернел". Война калечит души, опустошает до самого дна. Фронтовики грубеют, опускаются. "В головной колонне наяривали похабную песню; толстозадый, похожий на бабу солдат шел сбочь колонны задом, щелкая ладонями по куцым голенищам. Офицеры посмеивались".

Жители прифронтовых мест мечутся, бегут с домашним скарбом. "Беженцы, беженцы, беженцы..."

Казаки познают ту самую черту неизвестности между двумя неприятельскими войсками, о которой говорил Толстой и вспоминает в романе Шолохов, - черту, отделяющую живых от мертвых. Один из казаков записывает в своем дневнике, как он в то мгновение "слышал отчетливый хриповатый смешок немецких пулеметов, перерабатывающих этих живых людей в трупы. Два полка были сметены и бежали, бросая оружие. На плечах их шел полк немецких гусар".

Поле недавней сечи. На прогалине в лесу - длинная стежка трупов. "Лежали внакат, плечом к плечу, в различных позах, зачастую непристойных".

Пролетел самолет - сбросил бомбу. Из-под развороченного крыльца выползает Егорка Жарков - "дымились, отливая нежно-розовым и голубым, выпущенные кишки".

На Владимиро-Волынском и Ковсльском направлениях в сентябре 1916 года применили французский способ наступления - волнами. "Шестнадцать волн выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у безобразных комьев смявшейся колючей проволоки, накатывались серые волны людского прибоя... Из шестнадцати волн докатились три..."

Такова страшная правда о войне. И каким кощунством над моралью, разумом, сущностью человечности казалось прославление подвига. Потребовался герой - и он появился. Кузьма Крючков якобы один убил одиннадцать немцев.

Герой нужен штабу дивизии, влиятельным дамам и господам офицерам, императору. О Крючкове писали газеты и журналы. Его портрет был на пачке папирос.

Шолохов пишет:

"А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались нравственно искалеченные.

Это назвали подвигом".

Критики говорили, что здесь подражание Толстому по мысли (антитеза) и синтаксису ("разоблачительная" фраза, оформленная как периодическая речь). Да, сходство несомненно, но шло оно не от внешнего подражания, а от совпадения во взглядах на ужасы, ложь, маскировку, парадные представления о войне. Но в то же время нельзя дело представлять себе так, будто, по мысли писателя, в той войне вообще не было подвигов. Они были. Значительной части народа казалось, что дело идет действительно о спасении Родины, славянства, что цель России - оказать помощь Сербии, укротить притязания германских милитаристов. Это вдохновляло фронтовиков и ставило их в очень противоречивое положение.

Главное внимание Шолохова сосредоточено на изображении неурядиц, которые принесла война России. Полуфеодальный режим, существовавший в стране, за время войны еще больше усилился, особенно в армии. Дикое обращение с солдатом, зуботычины, слежка... Фронтовиков кормят чем придется. Грязь, вши... Бессилие генералов поправить дело. Бездарность и безответственность многих из командования. Стремление союзников выиграть кампанию за счет людских резервов России, на что охотно шло царское правительство.

Разваливался тыл. "Вместе со второй очередью ушла и третья. Станицы и хутора обезлюдели, будто на покос, на страду вышла вся Донщина".

Не лень, якобы свойственная русским, не анархизм, не безразличие к судьбе Родины, а более чуткое восприятие интернационалистических лозунгов, недоверие к правительству, протест против внутренней анархии, порожденной господствующими классами, - вот что руководило русскими, когда они шли на братание, отказывались воевать.

"Близкий дыбился фронт. Армии дышали смертной лихорадкой, не хватало боевых припасов, продовольствия; армии многоруко тянулись к призрачному слову "мир"; армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались в июньском наступлении; в армиях вызревший гнев плавился и вскипал, как вода в роднике, выметываемая глубинными ключами..."

С исключительной выразительностью нарисованы картины народного бедствия в "Тихом Доне". Осенью 1917 года казаки стали возвращаться с фронтов империалистической войны. Радостно встречали их в семьях. Но это еще безжалостнее подчеркивало горе тех, кто потерял родных.

Надо было очень близко к сердцу принимать боль, муку мученическую всей земли русской, чтоб вот так торжественно-скорбно сказать об этом:

"Многих недосчитывались казаков, - растеряли их на полях Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии, трупами легли они и истлели под орудийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом. И сколько ни будут простоволосые казачки выбегать на проулки и глядеть из-под ладоней, - не дождаться милых сердцу! Сколько ни будет из опухших и выцветших глаз ручьиться слез, - не замыть тоски! Сколько ни голосить в дни годовщины и поминок, - не донесет восточный ветер криков их до Галиции и Восточной Пруссии, до осевших холмиков братских могил!..

Травой зарастают могилы - давностью зарастает боль. Ветер зализал следы ушедших, - время залижет кровяную боль и память тех, кто не дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не много всем нам суждено истоптать травы...

Билась головой о жесткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной пол зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, Мартин Шамиль, свою беременную жену, нянчит детей и раздает им подарки. Билась баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки, выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами.

Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих - отца, и помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот, никто не избавит тебя от непосильной работы и нищеты, никто не прижмет к груди твою голову ночью, когда упадешь ты, раздавленная усталью, и никто не скажет тебе, как когда-то говорил он: "Не горюй, Аниська! Проживем!"

Строгие параллелизмы с единоначатием ("И сколько ни будут..."), с нагнетанием отрицаний ("не дождаться", "не замыть тоски") и идущие следом поэтические сопоставления ("Травой зарастают могилы - давностью зарастает боль") придают повествованию траурную величавость. Это реквием.

Подчеркнуты интонационно глаголы ("билась головой", "билась баба", "ползала в корчах", "гуртились детишки", "выли"), которые сменяются потом рядом экспрессивных обращений ("Рви ворот... Рви волосы... кусай свои в кровь искусанные губы...") и снова повторы с этими беспощадными "нет" и "никто" - все это возвышает тон повествования до трагического пафоса. В каждом слове - жестокая обнаженность правды: "простоволосые казачки", "ворот последней рубахи", "жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы...", "раздавленные усталью...". Только писатель, переболевший болью за трудовой люд, мог так вот просто и выразительно сказать о страшном.

Войны обычно связаны в памяти народа с именами городов, сел, полей, рек. В древности были Дон, Куликово поле. Потом Бородино, Шипка, Цусима. Мировая война - это обагренные кровью трудового люда поля Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии. Все эти географические обозначения обросли новым страшным смыслом.

Галиция - символ неисчислимых народных бед, бессмысленно пролитой крови, это осевшие холмы могил, простоволосые казачки, выбегающие на проулки, раздирающий вопль матерей и детишек.

"Трупами легли". Из каких же далеких времен пришли эти слова! "Полегоша за землю русскую". Но тогда клали головы за свою землю - и утрата переносилась легче. А тут за что?..

Шолохов создал величественный скорбный плач о погибших под орудийный гул, проклял преступные войны. Всем памятен эпический образ: "Позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом..."

Разоблачая карьеристов и авантюристов, привыкших распоряжаться чужими судьбами, всех тех, кто во имя грабежа гонит свой народ на другие народы - прямо на минные поля и колючие заграждения, в сырые окопы, под пулеметный огонь, в страшные кавалерийские и штыковые атаки, решительно протестуя против любого посягательства на право человека жить свободно и радостно, Шолохов противопоставил преступлениям перед народом красоту человеческих чувств, счастье земного бытия, гуманизм, победное шествие нарождающейся жизни. Страницы романа, посвященные дружбе, родственным чувствам, любви, состраданию - всему истинно человеческому, поразительны.

...Мелеховы получили известие с фронта, что Григорий "пал смертью храбрых". Эта весть сразила всю семью. Но вот на двенадцатый день после этого получили два письма от Петра. "Дуняшка еще на почте прочитала их и -то неслась к дому, как былка, захваченная вихрем, то, качаясь, прислонялась к плетням. Немало переполоху наделала она по хутору и неописуемое волнение внесла в дом.

- Живой Гришка!.. Живой наш родненький!.. - рыдающим голосом вопила она еще издали. - Петр пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!.."

И трудно сказать, где Шолохов добивается большей художественной силы: в описаниях фронтовых зрелищ или этих эмоций, волнующих своей искренностью и человечностью.

Убивают друг друга люди на фронте. И что с Григорием - никто не знает. А в доме Мелеховых берет свои права неискоренимая жизнь. "Пантелей Прокофьевич, услышав на базу о том, что сноха разрешилась двойней, вначале руками развел, потом обрадованно, потурсучив бороду, заплакал и ни с того ни с сего накричал на подоспевшую бабку-повитуху:

- Брешешь, канунница! - он тряс перед носом старухи когтистым пальцем. - Брешешь! Ишо не зараз переведется мелеховская порода! Казака с девкой подарила сноха. Вот сноха - так сноха! Господи, бо-ж-же мой! За такую-то милость чем я ей, душечке, отхвитаю?"

Неудержимо зрели в народе внутренние силы протеста, которые умножались со дня на день и нависли над царским строем грозовой тучей. Народ не хотел войны.

Гаранжа разъясняет: "Трэба, нэ лякаясь, повернуть винтовки. Трэба у того загнать пулю, кто посылав людэй у пекло".

Фронтовики стали смелее разговаривать с офицерами. Накалялся гнев. К концу 1916 года "коренным образом изменились казаки по сравнению с прошлыми годами", - пишет Шолохов.

Когда есаул Листницкий запретил солдатам разводить костры, "во влажном взгляде бородатого дрожали огневые светлячки.

- Обидел, сука!

- Э-э-эх!..- протяжно вздохнул один, вскидывая на плечо ремень винтовки".

Валет отпускает пленного: "Беги, немец, у меня к тебе злобы нету". Дозорные на дорогах, вместо того чтоб задерживать беглецов, отпускают их.

Война обнажила классовые противоречия, еще больше отделила солдат от реакционных офицеров, а в деревне - трудовой народ от верхушки.

В "Тихом Доне" показан процесс постепенного пробуждения и роста народного сознания, движение масс, определившее весь ход истории. Царизм свергнут. События развиваются дальше. Разгорается классовая борьба. Идея мира, свободы, равенства овладевает всеми трудящимися, их невозможно повернуть назад. "Раз превзошла революция и всему народу дадена свобода, - говорит казак Манжулов, - значится, должны войну прикончить, затем что народ и мы войну не хотим!" И станичники дружно поддерживают его.

Идея революции выношена и выстрадана "низами". Лагутин говорит Листницкому, что у его отца четыре тысячи десятин земли, а у других - нет ничего. Есаул озлился:

"- Вот чем начиняют тебя большевики из совдепа... Оказывается, недаром ты с ними якшаешься.

- Эх, господин есаул, нас, терпеливых, сама жизня начинила, а большевики только фитиль подожгут..."

Так народ искал и находил выход из трагического тупика истории, вставая под большевистское знамя. "Тихий Дон" резко отличается от тех книг о мировой войне, герои которых, проклиная действительность, не в силах найти выход и впадают в отчаяние или примиряются. Роман и по сей день остается непревзойденной книгой о той страшной мировой катастрофе.