Григорий Мелехов

"Вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у обоих общее, звероватое".

Был молодым, любил игрища, спать ложился поздно, приятно ощущая в сенцах запах богородицыной травки. В нем играла молодая кровь, упругая мускулистая сила. Радостно воспринимал он земное бытие.

В ранние утренние зори мчался на коне к Дону - гнал на водопой. "Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно. Возвращаясь, глянул на восход, там уже рассосалась синяя полутьма".

На скачках за джигитовку Григорий снял первый приз. Красив и статен в верховой езде, как Лукашка в "Казаках" Толстого.

Он всегда там, где смех, шутка, песни, трудовой азарт. Григория уважали за любовь к хозяйству, работе. На покосе он шел за отцом, "полузакрыв глаза, стелил косой травье". Диковатый, "взгальный", "истованный черкесюка", он в то же время человечен и прост, чуток и наблюдателен. Но бывает и настойчив и упорен, ради своей цели идет напролом.

Всем существом своим сопротивляется он лжи, насилию. Именно таким он пройдет через весь роман - гордым, свободолюбивым, страстным.

В нем с детства воспитаны человечность, любовь к земле, природе, животному миру. На покосе Григорий случайно перерезал надвое утенка, поднял его и "с внезапным чувством острой жалости глядел на мертвый комочек, лежавший у него на ладони".

Женили не по своей воле - смириться не захотел. Полюбил Аксинью - и сломал все преграды на пути к ней, ушел из дома. Казак стал батраком у пана. Виданное ли дело.

Берут в армию. Пристав придрался к обмундированию. Григорий "зло улыбнулся. Взгляды их столкнулись, и пристав, краснея верхушками щек, поднял голос:

- Кэк смэтришь! Кэк смэтришь, казак?"

Очень стоек этот человек прямого, открытого, честного взгляда и отчаянной решимости постоять за себя. Вахмистру он говорит: "Ежели когда ты вдаришь меня - все одно убью! Понял?"

Он возмущен грязным надругательством над Франей и бьет насильников.

Зарубил австрийца. И вдруг сошел с коня, чтоб посмотреть... "Путано-тяжек был шаг его, будто нес за плечами непосильную кладь; гнусь и недоумение комкали душу. Он взял в руки стремя и долго не мог поднять затяжелевшую ногу".

Хотя и учит его рубака Чубатый не думать о том, кого убиваешь в бою, Григорий этого не принимает, даже готов застрелить Чубатого за его садистскую расправу над военнопленным.

Он жалуется брату:

"Я, Петро, уморился душой. Я зараз будто недобитый какой... Будто под мельничными жерновами побывал, перемяли они меня и выплюнули... Срубил зря человека и хвораю через него, гада, душой. По ночам снится, сволочь. Аль я виноват?"

Раненный сам, то и дело падая, тащит на себе с поля боя беспомощного офицера. Спасет врага своего - Степана Астахова.

Мгновенна его реакция, когда в лазарете услышал от Гаранжи правду о войне, царизме, классовой несправедливости.

А когда Мелехов в чем-то убежден, то действует со всей энергией и страшен во гневе. При виде "императорского высочества", посетившего в сопровождении лощеных офицеров свиты лазарет, в нем поднимается вся ярость против этих "дурноедов", "гадюк", за чье благополучие, блеск и внешнее величие топтал он чужие хлеба, убивал людей, ползал раненный по жнивью. "Он стоял возле своей койки небритый, худой, с воспаленными глазами; мелкая дрожь острых коричневых скул выдавала его волнение".

Некоторые исследователи доказывают, что эта вспышка была в нем скоропалительной, случайной, что он оставался на фронте обыкновенным исполнителем долга, даже тщеславным рубакой, и ссылаются при этом на текст: "Добрым казаком ушел на фронт Григорий; не мирясь в душе с бессмыслицей войны, он честно берег свою казачью славу... Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы, джигитовал казак и чувствовал, что ушла безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые дни войны. Огрубело сердце, зачерствело, будто солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости. С холодным презрением играл он чужой и своей жизнью; оттого прослыл храбрым - четыре Георгиевских креста и четыре медали выслужил. На редких парадах стоял у полкового знамени, овеянного пороховым дымом многих войн..."

Да, так было... Никуда от правды не уйдешь. Здесь надо иметь в виду, конечно, овладевшее не только русскими, но и другими воюющими народами крайнее ожесточение. Многие писатели, касавшиеся темы первой мировой войны, рассказали о повальном одичании, национализме, ревностном соревновании - кто больше уничтожит. Ромен Роллан пишет, например, в "Очарованной душе" о том, как очень добрые французы, умные и сдержанные, поддавались идеям милитаристов, призывавших спасать родину, цивилизацию, мораль. "Нестерпимо удушлива была атмосфера Парижа - атмосфера всего мира - в эти последние дни лета 1916 года. Земля была как разверстая пасть, требующая жертв". Даже Аннета "горела той же страстью к убийству и жертвоприношению, - всем тем, что не признает сердце и чувство..."

На этом фоне Мелехов выглядел куда человечнее многих фронтовиков. Как он себя чувствует, что у него на душе, раскрывается ниже той цитаты, которую обычно приводят критики, чтобы доказать его бездушие на фронте: "...он знал, что больше не засмеяться ему, как прежде; знал, что ввалились у него глаза и остро торчат скулы; знал, что трудно ему, целуя ребенка, открыто глянуть в ясные глаза; знал Григорий, какой ценой заплатил за полный бант крестов и производства".

Правда, умозрительное освещение мировой трагедии облегчает труд исследователя, но, как говорится, гладко вышло на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить... Оврагов у фронтовиков оказывалось больше, чем предполагают иногда, и все они глубокие, с крутыми берегами...

Пройдя сквозь дым и огонь империалистической войны, проклял он кровавых заправил, распоряжающихся судьбами людей, офицерскую касту, живодерские порядки в армии: "С пятнадцатого года, как нагляделся на войну, так и надумал, что бога нету. Никакого!.. Мы, фронтовики, отменили бога... И перста никакого нету, и монархии быть не может. Народ ее кончил раз навсегда".

Григорий вначале принял революцию. Он стал другом Подтелкова. Вот он среди делегатов на съезде в Каменской. Как только заговорил оратор от рабочих шахтеров, "с первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения". Говорил оратор о большевиках и рабочем классе, с которым казак должен составить единую силу в борьбе против Каледина и всей контрреволюции.

Мелехов геройски защищал Советскую власть, когда она только что устанавливалась. В бою под Глубокой он ведет за собой две сотни, бьет Чернецова. В споре с отцом стоит за то, чтоб иногородних уравнять со всеми казаками. Это говорит о том, как высоко поднялось его сознание, как правильно он подходил к острой политической проблеме, волновавшей донскую бедноту.

Ведь Григорий такой же труженик, человек от земли. Где бы он ни был, перед ним стоял родной Дон, хутор, ежедневные дела в поле, огороде, курене. "Хотелось убирать скотину, метать сено, дышать увядшим запахом донника, пырея, пряным душком навоза. Мира и тишины хотелось..."

Через весь роман Шолохова прошла возвышенная и земная, светлая и печальная, радостная и трагическая любовь Григория и Аксиньи. Изображение высокой страсти простого человека никогда еще не поднималось до таких вершин, до такой силы убедительности и тонкости.

Мы следим за каждым шагом Григория и Аксиньи. Все началось с вечерних игрищ, рыбалки в утреннюю рань, покоса, у пристани на Дону. Прошло через мучительную ревность, терзания, разлуку, тоску друг о друге. Иногда казалось, что все отошло в голубое, как дымка, прошлое. Но вот встретились случайно у Дона после долгой разлуки. Аксинья сказала:

"- Мы свое, видно, уж отгутарили...

- Ой ли?

- Да так уж, должно быть! Деревцо-то - оно один раз в году цветет".

И все-то оказалось не так. Григорий ждал этой встречи. И Аксинья ждала. Но опять - врывается и мешает их счастью вихрь событий. Тоска, тревога, видят друг друга только во сне и ждут встречи.

...Заболевшего тифом Григория привезли на санях, втаскивают в дом. Стоит Аксинья около своего база. "Ни кровинки не было в белом Аксиньином лице. Она стояла, прислонившись к плетню, безжизненно опустив руки. В затуманенных черных глазах ее не блестели слезы, но столько в них было страдания и немой мольбы, что Дуняшка, остановившись на секунду, невольно и неожиданно для себя сказала:

- Живой, живой! Тиф у него. - И побежала по проулку рысью, придерживая руками подпрыгивающую высокую грудь.

К мелеховскому двору отовсюду спешили любопытные бабы. Они видели, как Аксинья неторопливо пошла от мелеховской калитки, а потом вдруг ускорила шаги, согнулась и закрыла лицо руками".

Аксинья борется за Григория, несмотря на побои мужа и хуторское презрение. Она кричит растерявшемуся Пантелею Прокофьевичу: "...А Гришку твоего, захочу - с костями съем и ответа держать не буду!.. Вот на! Выкуси! Ну, люб мне Гришка. Ну? Вдаришь, что ль?.. Мужу пропишешь?.. Пиши хучь наказному атаману, а Гришка мой! Мой! Мой! Владею им и буду владеть!.." То же скажет и Наталье. При муже открыто и смело залпом выпьет стакан за здоровье Григория Пантелеевича.

"Горячий комок внезапно подступивших сладких рыданий" давит ей горло, когда она в разлуке вспоминает его: "Вошел ты в меня, проклятый, на всю жизнь!"

Если любовь Аксиньи горит как бурное пламя, вся - на виду, то в Наталье - это глубоко запрятанная, но не менее опаляющая страсть. Любила она преданно. Волновалась, встречая суженого. Родители не хотели выдавать за Григория - она поставила на своем. Жизнь не складывалась. С отчаяния изрезала себя косой. Ходила в Ягодное умолять Аксинью, чтобы возвратила ей мужа... И даже в страшных проклятиях, обращенных к небу во время грозы, чувствуется скорбь безвыходно и навек влюбленной женщины. Расставаясь с миром, перед смертью она успевает сказать Мишатке, чтобы он обнял и поцеловал за нее Григория... В Наталье - гармоническое совершенство нежной и преданной женской души. Пленительные образы как бы озаряют своим светлым отблеском фигуру Григория.

Человеческий облик Григория проверен и мерой материнской привязанности. Нет у Ильиничны ближе - "младшенького". Смотрит она ночью, при луне, "в сумеречную степную синь", зовет его из далеких польских пространств: "Гришенька! Родненький мой!.. Кровинушка моя!"

Он - самый родной из родных и для Дуняшки. Отец, Петр, даже Дарья, когда они с Григорием, то становятся чище, человечнее. Его любят сверстники-хуторяне, простой люд Ягодного, однополчане. Привязан к нему неизменной дружбой Прохор Зыков.

Он храбр и ловок, в бою бесстрашен, горд и независим. На равных разговаривает с генералом Фицхалауровым, сразу ставит его на место: "Ежели вы, ваше превосходительство, спробуете тронуть меня хоть пальцем, - зарублю на месте!"

Григорий не пойдет на то, чтоб грабить беззащитных, унижаться и пресмыкаться перед высшими, подличать. Все, что было в казачестве здорового, доброго, воплощено в Григории, в этой поистине могучей индивидуальности.

Что бы там ни говорили некоторые критики, в мировой литературе это первый случай, когда так вдохновенно раскрыта душа земледельца. Мелехов - не одиночка, не отщепенец, как его иногда преподносят. Его отличают высокие человеческие качества народного характера, несокрушимого жизнелюбия и счастливой способности восприятия всего прекрасного на земле.

Какие бы испытания ни переносил Мелехов, он всегда оставался человеком. И это главное, чем он дорог читателю. Не может он быть отщепенцем по самому складу своего характера, нет у него ничего общего ни с Капариным, ни с Фоминым и прочими шкурниками и человеконенавистниками.

Григорию иногда некоторые критики отказывают в способности сложно мыслить, осознавать происходящее. А через чьи же лихорадочные думы чаще всего мы воспринимаем ту же мировую войну? Кто ставит перед собой столько вопросов - и не зряшных, а очень жгучих? Кто, как не он, отличается редкой наблюдательностью? Да, Григорий свои мысли не облекает в чеканные формулировки, но зато как он много познает непосредственным восприятием.

Ему не пришлось получить образования. Белый офицер Копылов мог, конечно, заметить у "неотесанного казака" Григория, "случайного в среде офицерства", и отсутствие приличных манер, и "ужасный" язык: вместо "квартира" он говорил "фатера", вместо "как будто" - "кубыть", вместо "артиллерия" - "антилерия" и вместо "дислокация" - "дисклокация". Григорий объяснял, что ему вроде бы это ни к чему, он кружился и будет кружиться около быков, с ними "расшаркиваться" и говорить "покороче: цоб-цобэ". Но насколько он при всем этом выше образованного чистенького Копылова, как Морозка у Фадеева куда сложнее и ярче "воспитанного" Мечика - предательской душонки.

В статье о "Виринее" Сейфуллиной Фурманов рассказывает, как он однажды спросил на фронте у одного командира, почему тот из погибших больше всего сожалеет о Пашке Сычеве - чрезмерно волевом человеке, озорном буяне, но лихом разведчике. Командир на это ответил:

"А свежее нутро у Пашки ты чуял?.. Из Пашки я себе готовил смену... Пашка не взнуздан и дик, зато силу большую имел человек у себя в нутре. И я эту силу в нем приметил, я бы той силе и линию дал, Пашкина сила только линию одну и ждала"¹.

¹ (Фурманов Д. Собр. соч., т. 3. М., ГИХЛ, с. 306)

Таков и Григорий. И не надо думать, что ненадежен по характеру этот человек необузданных страстей и аффектов, что колышет и гнет его любой идеологический ветер. Поступки Мелехова исходят из внутренней потребности, он стремится постигнуть правду своим опытом, открыто реагирует на доброе и злое.

Мелехов живет напряженно, эмоционально реагирует на собственные поступки, беспощадно казня себя за трагические ошибки. "Лишь трава растет на земле, безучастно приемля солнце и непогоду, питаясь земными жизнетворящими соками, покорно клонясь под гибельным дыханием бурь".

Такого существования никогда не было у Мелехова. Как и Пашке Сычеву, о котором говорил Фурманов, ему нужна была в жизни линия; И он в начале революции нашел ее.

Как это много значило - талантливый, умный казак, самородок с полководческим дарованием, человек с врожденным демократизмом, так располагающий к себе других простых казаков, враг угнетателей, тунеядствующих белоручек, больших и малых собственников, хапуг и насильников - стоит в борьбе двух начал на нашей стороне.

Но вот все пошло, как образно выражаются казаки, колесом под гору. В чем же причина?

Сводить причины к какой-то одной - нельзя. Несомненно, мелкобуржуазные слои наиболее склонны к колебаниям, поскольку они занимают промежуточное положение и не имеют самостоятельной политической линии, независимой ни от пролетариата, ни от буржуазии.

Поворот Мелехова происходит в тот период, когда колебания захватили большую часть крестьянства. То были "сначала - за большевиков, - говорил Ленин, - когда они дали землю и демобилизованные солдаты принесли весть о мире. Потом - против большевиков, когда они, в интересах интернационального развития революции и сохранения ее очага в России, пошли на Брестский мир... Диктатура пролетариата не понравилась крестьянам особенно там, где больше всего излишков хлеба, когда большевики показали, что будут строго и властно добиваться передачи этих излишков государству по твердым ценам. Крестьянство Урала, Сибири, Украины поворачивает к Колчаку и Деникину"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 40, с. 16 - 17)

После революции, пишет Шолохов, "казаки настороженно притихли. Многие радовались, ожидая прекращения войны...". Что же касается земли, то они не могли ощутить этого великого завоевания народа, потому что не нуждались в ней и больше думали о том, чтоб коренная ломка в этом случае не затронула интересы трудового казака.

В январе 1917 года Мелехов за боевые отличия был произведен в хорунжии. После Октябрьского переворота стал командиром сотни. "К этому времени, - читаем в романе, - можно приурочить и тот перелом в его настроениях, который произошел с ним вследствие происходивших вокруг событий и отчасти под влиянием знакомства с одним из офицеров - сотником Ефимом Извариным".

Это не значит, что настроение Григория стало определяться в какой-то мере интересами кастовыми, офицерскими. Он хочет разобраться во всем именно как рядовой казак. А многие размышляли тогда так: русские цари уничтожили старые казачьи порядки, наказными атаманами стали всякие фон Таубе, фон Граббе. Не лучше ли сейчас, когда наступила революция, установить свою власть на Дону и "жить, как в старину наши прадеды жили"? Может, действительно прав Изварин, что если "большевики возьмут верх - рабочим будет хорошо, остальным плохо", особенно - казачеству со своим укладом? Такие сомнения беспокоили и Мелехова.

Мелехов сознается прямо: "ничего я не понимаю... Мне трудно в этом разобраться... Блукаю я, как метель в степи..."

Он проверяет изваринские идеи, беседуя с новым другом - Подтелковым, убеждается в правоте его доводов, что автономизм не спасет казаков: "Так же над народом, какой трудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всяким их благородием... В старину прижали нас цари, и теперь не цари, так другие-прочие придавют, аж запишшим!.. Нам от старины подальше, а то в такую упряжку запрягут, что хуже царской обозначится". "Раз долой царя и контрреволюцию, - разъясняет Подтелков, - надо стараться, чтоб власть к народу перешла". Мелехов понял, что это ему куда ближе, "и после недолгих колебаний вновь перевесила в его душе прежняя правда", то есть правда революционно настроенного казака, ставшего красногвардейцем.

Многое он осознавал с трудом, но все-таки осознавал. Способность и стремление к этому у него были. Поэтому в ряду тех сложных фактов, которые определяли его поведение, большое значение имел и подход к казачьей проблеме вообще. Шолохов исследует это во всех подробностях, учитывает в полной мере, вместе с положительным, все отрицательное, ошибочное. Без такого учета невозможно идти вперед.

Что усиливало в Мелехове колебания? Первую заметную трещину дал случай под Глубокой. Мелехов пытался предотвратить самосуд над Чернецовым и сорока офицерами, взятыми в плен. Произошла стычка с Подтелковым. Важно, прежде всего, вот что: Мелехов только что вышел из боя, в котором отличился как красный командир, помог разгромить Чернецова и был ранен. Но как разговаривает с ним Подтелков?

"А ты, Мелехов, помолчи-ка!.. Понял? Ты с кем гутаришь? Так-то!.. Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая..."

Вот это-то определение "всякая", за которым обычно следует и еще что-нибудь не очень любезное, Мелехов переносить не согласен.

Над этим "всякая", особенно "Ты с кем гутаришь?" - задумывается и автор. Иногда и такие люди, как Подтелков, могут приобретать черты властного самодовольства, неограниченной распорядительности, выйти из-под контроля.

Даже Давыдов будет оглядываться на себя и признавать, что он незаметно усваивал грубую манеру обращения с народом.

Ведь в этом "Ты с кем гутаришь?" несомненно есть нарушение принципа революции, явное расхождение с тем, как отвечал совсем недавно на вопрос Григория Подтелков:

"- А править нами кто будет?

- Сами! - оживился Подтелков. - Заберем свою власть - вот и правило..."

И дело как раз в том, что "еще до избрания его председателем ревкома он (Подтелков. - Ф. Б.) заметно переменился в отношении к Григорию и остальным знакомым казакам, в голосе его уже тянули сквозняком нотки превосходства и некоторого высокомерия. Хмелем била власть в голову простого от природы казака".

Как только началась расправа над Чернецовым и казаками, Григорий заковылял к Подтелкову, не сводя с него "налитых мутью глаз". "Сзади его поперек схватил Минаев, - ломая, выворачивая руки, отнял наган; заглядывая в глаза померкшими глазами, задыхаясь, спросил:

- А ты думал - как?"

Вопрос, обращенный к Мелехову, - не бесспорный. Страшен колорит всей сцены. И это, видимо, служит ответом: самосуд производит тяжкое впечатление. Мелехов имел основания не соглашаться, исходя из правил войны, норм гуманизма, о которых старался не забывать в самой ожесточенной обстановке.

Мелехов в растерянности. Он едет домой, но все же недоволен был, что "покидал свою часть в самый разгар борьбы за власть на Дону". Одолевают тяжкие и мрачные раздумья.

"Ломала и его усталость, нажитая на войне. Хотелось отвернуться от всего бурлившего ненавистью, враждебного и непонятного мира. Там, позади, все было путано, противоречиво. Трудно нащупывалась верная тропа; как в топкой гати, зыбилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности - по той ли, по которой надо, идет. Тянуло к большевикам - шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем. "Неужто прав Изварин? К кому же прислониться?" Об этом невнятно думал Григорий, привалясь к задку кошелки". "А тут новое всучилось: не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и бессудный расстрел пленных офицеров".

Говорят, что Мелехов отстаивает некие всечеловеческие принципы, что это абстрактный гуманизм, проявление все тех же сословных пережитков, которые опутали его целиком. Согласиться с этим нельзя...

Дома отец восторгается умом Каледина, в Каменской, по его мнению, собрались "пустобрехи". Твердо определил свою линию и брат Петр. Но Мелехов сопротивляется. И лишь постепенно стихийный круговорот захватывает и его.

После случая с анархистами в Сетракове по хуторам и станицам спешно формируются отряды. Когда в Татарском, на майдане, выбирают командира отряда и предложили Григория, старики не согласились, потому что он был в Красной гвардии. "Нехай Гришка в табуне походит", - решают они. Мелехова это нисколько не обидело, он отвечает: "Я и сам не возьмусь, на черта вы мне сдались".

Вовсю верховодят контрреволюционеры вроде Коршунова. Круто-атаманил, например, Лиховидов в Каргинской. Он заставил стариков подписать постановление о выселении "мужиков", которые не принимают участие в защите Дона. Не менее строго карают и казаков, предлагают меру воздействия и на Мелехова: "Своим судом его".

Так Мелехов попадает в контрреволюционный лагерь, но воюет без твердого убеждения. Вообще, "молодые ехали поневоле, старые - по ретивой охоте". Григорий мало активен. Даже тогда, когда кричит Подтелкову, стоявшему перед виселицей, Мелехов еще раздвоен. Что-то заставило же его содрогнуться, когда он узнал о предстоящей казни. Какая-то сила гонит его и Христоню галопом вон из хутора Пономарева. Он где-то на середине: не противодействует казни, но и не казнит. Только со злостью напоминает Подтелкову случай с Чернецовым и скачет прочь.

Вместе с другими пробирается он в Усть-Медведицкий округ, но и теперь не уверен в себе. Это чувствует Петр:

"Мутишься ты... Боюсь, переметнешься ты к красным... Ты, Гришатка, до се себя не нашел".

А когда начались бепрерывные бои, Григорий стал с острым любопытством всматриваться в тех, против кого воевал. Но и он все больше накалялся злобой к большевикам, считал, как и многие другие, что по их вине идет война, они, дескать, напирают на область, чтоб отнять права, тамбовские, рязанские, саратовские мужики идут, стремясь захватить казачьи земли и угодья. И только из-за этого, думалось ему, в пору горячих полевых работ приходится держать фронт. Многие ожесточились, реже стали брать в плен, беспощадно грабили.

За все эти преступления перед народом, проводит мысль Шолохов, ответственны прежде всего заправилы контрреволюции. От их глаз не укрылось то, что сотник Мелехов, по словам одного из офицерских чинов, "либеральничает", "мягко стелет на всякий случай", "по старой памяти играет на две руки", снимают его поэтому с сотни и дают взвод. Григорий действительно отличался "чрезмерной мягкостью" обращения с пленными и не разрешал грабежей.

И хотя летом 1918 года перевес был на стороне казаков, это не радовало Григория. Ему было ясно: все хотят мира. Казаки перестали верить белогвардейской пропаганде, союзникам и начали понимать: Россия огромна, и не за то воюют мужики, чтобы землю отнять у казаков. Почуяв развязку, Григорий самовольно покидает фронт, возвращается домой.

Подходят красные. Мелеховы не идут в отступ: будь что будет. Некоторые исследователи здесь приходят к такому выводу: имущество спасали... собственники... Но дело не в этом, конечно. И другие тоже были собственниками, а бросали все, убегали и на прощанье грозили Мелеховым: "Мы припомним, какие красным на Дон ворота отворяли, оставались им служить..." Решение Мелеховых остаться объясняется тем, что наступил поворот в настроении казачества, стремление к миру.

У Мелеховых на постой остановились красноармейцы. Ведут они себя по-разному. Есть понимающие свой революционный долг. Есть и анархисты. Таким предстает Тюрников из Луганска. Правда, у него на глазах офицеры расстреляли мать и сестру. Сдерживаться ему трудно, особенно когда чувствует, что перед ним офицер. А в этом доме их двое. Происходит стычка с Григорием.

Началась тревожная ночь: придирки, наскоки... Григорий урезонивает дебошира:

"- Я тебе вот что скажу, товарищ... Негоже ты ведешь себя: будто вы хутор с бою взяли. Мы ить сами бросили фронт, пустили вас, а ты как в завоеванную страну пришел... Собак стрелять - это всякий сумеет, и безоружного убить тоже не хитро...

- Ты мне не указывай! Знаем мы вас... И разговаривать с тобой я могу по-всякому".

Григорий "в этот миг знал непреложно, что духом готов ни любое испытание и унижение, лишь бы сберечь свою и родимых жизнь". Но все кончилось миром. Один красноармеец доложил обо всем комиссару, тот увел скандалиста. Мелеховы ценят благородство и человечность. Когда утром вступившийся за них красноармеец, извиняясь, дружелюбно прощается, угощает детей сахаром и уходит, Пантелей Прокофьевич гневно выговаривает Наталье:

"- Необразованность ваша! Хучь бы пышку дала ему на дорогу. Отдарить-то надо доброго человека? Эх!

- Беги! - приказал Григорий".

Как много смысла в этой сцене и слове "беги" - была, значит, основа для дружбы и понимания. Ведь Мелеховы - не Коршуновы и не Моховы, не кулацкие палачи. Хотя сословная спесь и живет в них, даже в Ильиничне, но все-таки Мелеховы всегда готовы отозваться на искреннюю доброту и честность.

Да, луганец пострадал от белых, стал, по словам красноармейца, "вроде головой тронутый". И все-таки Шолохов в письме к Горькому, говоря о том, как "загибщики" озлобляли казаков, искажая идеи Советской власти, указывает, что виноват в этом "отчасти и обиженный белыми луганец"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 70, с. 696)

Не мог не сказаться на настроении Мелехова и тот случай, когда его хотели убить на вечеринке как офицера. Этот случай имеет большое значение для характеристики Григория, его дальнейших срывов и падений. Недаром сам он потом многое будет объяснять данные случаем - припомнит его в ночном разговоре с Кошевым. Эпизод этот в критике истолковывается по-разному. Напомним его.

Григория вместе с соседями пригласили в дом Аникушки на пьяную вечеринку, устроенную анархистами из красноармейской части. Отец посоветовал: "Пойди, а то скажут: мол, за низкое считает. Ты иди, не помни зла".

Григорий пошел. Сидел рядом с сибирским пулеметчиком. Тот говорил, что вот разбили Колчака, теперь надо убрать Краснова. "А там ступай пахать... А кто поперек станет - убить. Нам вашего не надо. Лишь бы равными всех поделать..." Григорий с ним соглашался.

Но вдруг ему украдкой передают: убить сговариваются... (Кто-то доказал, что он офицер.) Посоветовали: "Беги..." И он убегает в степь, а вдогонку стреляют. "Как за зверем били!" - механически подумал он. Григорий зимой ночует в степи, в брошенной копне чакана. И стал он думать, не махнуть ли через фронт к казакам. После побега Григория его разыскивали. "Пришли домой, мое все дочиста забрали, - рассказывал он. - И шаровары и поддевки. Что на мне было, то и осталось".

Но вспомним и такое его признание: "Когда погнались, зачали стрелять - пожалел, что не ушел, а теперь опять не жалею".

Пожалел о том, что не ушел в отступ, остался, рискнул... Но теперь, когда в хуторе устанавливалась Советская власть, он доволен, что не ушел к тем, кто продолжал воевать против красных.

Нередко этот эпизод истолковывается так, что вроде бы виноват Мелехов...

Вскоре дошли до хутора мрачные слухи о трибуналах, судах и расстрелах. "Все Обдонье жило потаенной, придавленной жизнью. Жухлые подходили дни. События стояли у грани. Черный слушок полз с верховьев Дона, по Чиру, Цуцкану, по Хопру, по Бланке, по большим и малым рекам, усыпанным казачьими хуторами. Говорили о том, что не фронт страшен, прокатившийся волной и легший возле Донца, а чрезвычайные комиссии и трибуналы. Говорили, что со дня на день ждут их в станицах, что будто бы в Мигулинской и Казанской уже появились они и вершат суды короткие и неправые над казаками, служившими у белых. Будто бы то обстоятельство, что бросили верхнедонцы фронт, оправданием не служит, а суд до отказу прост: обвинение, пара вопросов, приговор - и под пулеметную очередь. Говорили, что в Казанской и Шумилинской вроде уже не одна казачья голова валяется в хворосте без призрения... Фронтовики только посмеивались: "Брехня! Офицерские сказочки! Кадеты давно нас Красной Армией пужают!"

Слухам верили и не верили. И до этого мало ли что брехали по хуторам. Слабых духом молва толкнула на отступление. Но когда фронт подошел, немало оказалось и таких, кто не спал ночами, кому подушка была горяча, постель жестка и родная жена немила.

Иные уж и жалковали о том, что не ушли за Донец, но сделанного не воротишь, уроненной слезы не поднимешь..."

Слух есть слух. Но вот когда дело дошло до хутора Татарского, как там проводилось решение трибунала "изьять все наиболее враждебное" - попов, атаманоз, офицеров, богатеев? Список был составлен на десять человек. В графе "За что арестован" стоит: "Пущал пропаганды, чтобы свергнули Советскую власть", "Надевал погоны, орал по улицам против власти", "Член Войскового круга", "Подъесаул, настроенный против. Опасный", "Отказался сдать оружие. Ненадежный" и пр. Семерых из списка арестовали и отправили в Вешенскую, где они были расстреляны в тот же день. Председатель ревкома Иван Алексеевич Котляров возмущен: "Я думал им тюрьму дадут, а этак что ж... Этак мы ничего тут не сделаем! Отойдет народ от нас... Тут что-то не так. На что надо было сничтожать людей? Что теперь будет?" Тревога о последствиях у Котлярова законна, но тем не менее Штокман отвечает ему, что это "слюни интеллигентские... С врагами нечего церемониться... На фронтах гибнут лучшие сыны рабочего класса. Гибнут тысячами! О них - наша печаль, а не о тех, кто убивает или ждет случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их! Третьего не дано". В этом заключена большая правда. Борьба есть борьба. С подстрекателем Коршуновым действительно не следовало церемониться. Но вот собрался сход. Он протестует. Оказалось, что многие попали в список случайно, это были люди темные, простые, всю жизнь держались за плуг. Казаки из этого и других фактов делали выводы: "И мы поняли, что, может, советская власть и хороша, но коммунисты, какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить!.. И мы гак промеж себя судим: хотят нас коммунисты изничтожить, перевесть вовзят. Чтоб и духу казачьего на Дону не было".

Сход настроен мрачно. К концу Кошевой и Штокман остаются одни. Народ разошелся...

Когда по хутору поползли недобрые слухи, Мелехов идет вечером на огонек в ревком рассказать, что в "грудях накипело". Из его разговора видно, как многое смущает середняка. Даст ли Советская власть что-нибудь трудовому казаку или, наоборот, отнимет из того, что есть? Не обман ли рассуждения о равенстве? А то ведь шла через хутор красноармейская часть. "Взводный в хромовых сапогах, а "Ванек" в обмоточках. Комиссара видел, весь в кожу залез, и штаны, и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они, - куда равенство денется?"

Он размышляет и над тем, что вот, бывает, свои же брат, "а глядишь - вылез в люди и сделался от власти пьяный и готов шкуру с другого спускать, лишь бы усидеть на этой полочке".

Котляров рассказывает, как хорошо приветил его окружной председатель, поздоровался за руку. А у Мелехова свое на уме: "Атаманов сами выбирали, а теперь сажают. Кто его выбирал, какой тебя ручкой обрадовал?"

Если не так давно вопрос о перераспределении земли на равных началах ничуть не вызывал возражения, то теперь и это его смущает. Котляров говорит: "Нехай богатые казаки от сытого рта оторвут кусок и дадут голодному. А не дадут - с мясом вырвем. Будя пановать! Заграбили землю...

- Не заграбили, а завоевали!"

Из рассуждений Мелехова видно, как за короткое время прибавилось много такого, что усиливало его колебания. Поэтому Котляров выговаривает ему: "А ты на холостом ходу работаешь, куда ветер, туда и ты, как флюгерек на крыше. Такие люди, как ты, жизню мутят".

Да, смутно на душе у Григория. Он даже запальчиво бросает: "А власть твоя - уж как хочешь - а поганая власть". Но все, что он откровенно высказал, конечно же, не демагогия врага, а неосведомленность о том, что такое Советская власть, как будут проводиться важнейшие мероприятия на Дону. Сама жизнь ставила эти вопросы. Они не легкие, но на них надо было отвечать. Земля, самоопределение трудового казачества, выборная власть, отрицательные стороны "назначенства", случаи карьеризма - все это волновало многих. Мужик настороженно присматривался к новому, хотел все проверить на фактах. Он знал по керенщине, какой расчет делают иные политики "на приваду", на заманчивые обещания. Задача сводилась к тому, чтоб разъяснить людям, успокоить их. В предписании Ленина В. А. Антонову-Овсеенко еще в январе 1918 года было сказано: "Относительно земельного вопроса на Дону советую иметь в виду текст принятой позавчера на Съезде Советов резолюции о федерации Советских республик. Эта резолюция должна успокоить казаков вполне"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 50, с. 32 - 33)

Что же отвечают Мелехову на это в ревкоме? "Твои слова - контра", "Ты советской власти враг!", "Такие думки при себе держи", "Стопчем!" Несомненно, это нельзя считать ответом, и гораздо больше резона как раз в словах Григория: "Ежели я думаю за власть, так я - контра? Кадет?" Выходило именно так. Председатель ревкома дает зарок: "Ишо раз придет - буду гнать в шею! А начнет агитацию пущать - мы ему садилку найдем..."

Правда, у Мелехова в тоне, запальчивости, категоричности, обобщения есть и перехлесты не только политически неосведомленного, шаткого, но и озлобленного человека. Но надо учитывать, что вызваны они были и личными переживаниями.

Обстановка после этого осложняется еще больше. Григорий уходит из хутора. "Перегожу время на Сингином, у тетки... Что-то мне страшновато тут ждать...", то есть держится нейтралитета. А на него уже готовят материал, срочно разыскивают. Григорий попал в черный список, вместе с отцом, главным образом за тот разговор в ревкоме. Штокман убежден: "А вот Мелехов, хоть и временно, а ускользнул. Именно его надо было взять в дело! Он опаснее остальных, вместе взятых. Ты это учти. Тот разговор, который он вел с тобой в исполкоме, - разговор завтрашнего врага". А то, что Мелехов мог быть полезнее многих, это не интересовало.

И вот - прямое распоряжение Котлярову и Кошевому: "А Григория взять сегодня же! Завтра мы его отправим в Вешенскую, а материал на него сегодня же пошли с конным милиционером на имя председателя ревтрибунала... Михаил, возьми двух человек и иди забери зараз же Гришку. Посадишь его отдельно".

Впрочем, некоторые критики отмечают дальнозоркость Штокмана, безошибочность его предвидения. Но так ли это? Не путают ли они причину и следствие? Вместо того чтоб изолировать контрреволюционеров, в Татарском ударили по колеблющимся и до предела накалили обстановку. Это оттолкнуло казаков.

Иногда все дело представляют так, что Мелехов был вдохновителем мятежа. На самом же деле он к нему лишь присоединился, подогретый всем тем, что происходило с ним во время скитаний. Он прятался в кизешнике у чужих людей, отца арестовали. Когда Григорий отсиживался в логове, пришел хозяин, сообщил: "Дон поломало!.. - И рассыпчато засмеялся". По улице мчатся верховые. Какой-то старик сзывает казаков на конь: "Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают..."

Началось волнение. "Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило все Обдонье, задонские степные края на четыреста верст в окружности. Двадцать пять тысяч казаков сели на конь". Понесла и завертела коловерть. Восстали еланские, вешенские, Казанская, I Шумилинская, Мигулинская. Все это еще больше подхлестнуло Мелехова. Теперь и он становится повстанцем. Нейтралитет кончился.

"Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. Теперь ему уже казалось, что извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий, и, до края озлобленный, он думал: у каждого своя правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь...

Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда. Биться с ними насмерть. Рвать у них из-под ног тучную донскую, казачьей кровью политую землю. Гнать их, как татар, из пределов области! Тряхнуть Москвой, навязать ей постыдный мир!"

Исследователи иногда указывают на эти слова как на откровенную философию злобного собственника, как на голос уходящего мира, где каждый думает только о себе одном, где человек человеку - волк. От крайнего эгоизма, индивидуализма, сословности, дескать, так клокочет в Мелехове ожесточенность и ненависть. И попробуй убеди, что нельзя не учитывать ситуацию: ведь рассуждает приговоренный к смерти человек.

Да, в его словах есть то, что проповедовал Изварин. Но почему Мелехову пришли на ум эти мысли? По продуманной какой-то программе? Разумеется, нет. Сепаратизм, обособленность, враждебный тон определены особыми обстоятельствами.

К этим страницам романа Шолохов дал комментарий в письме Горькому от 6 июня 1931 года, когда требовалось отстоять третью книгу от рапповских ортодоксов. И хотя без комментариев все ситуации в романе вполне ясны, но для полноты аргументации приведем несколько строк из письма:

"6-я часть почти целиком посвящена восстанию на Верхнем Дону 1919 г...

Теперь несколько замечаний о восстании:

1) Возникло оно в результате перегибов по отношению к казаку-середняку.

2) Этим обстоятельством воспользовались эмиссары Деникина, работавшие в Верхне-Донском округе и превратившие разновременные повстанческие вспышки в поголовное организованное выступление... Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию...

Наиболее мощная экономическая верхушка станицы и хутора: купцы, попы, мельники, отделывались денежной контрибуцией, а под пулю шли казаки зачастую из низов социальной прослойки. И естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями Советской власти, иногда даже врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество.

Но я же должен был, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, так как, не давши этого, нельзя вскрыть: причин восстания"¹.

¹ ("Литературное наследство", т. 70; Горький и советские писатели (Неизданная переписка.). М., Изд-во АН СССР, 1963, с. 695, 696)

Шолохов говорит, что он вывел "шелкоперов от Советской власти", которые грубо искажали наши идеи. Таков - Малкин. Подводчик, который везет Штокмана и Кошевого, рассказывает им об этом деятеле: "Чужими жизнями, как бог, распоряжается". Фокусы он творит действительно чудовищные. Обычная команда: "По третьей категории его!" "Это не смывание над народом?" - спрашивает подводчик. И сравнивает того деятеля с известным в истории Дона Долгоруким.

"Ваша власть справедливая, - говорит подводчик, - только вы трошки неправильно сделали... Потеснили вы казаков, надурили, а то бы вашей власти и износу не было. Дурастного народу у вас много, через это и восстание получилось..." Когда спросили о Малкине политкома (тоже упомянут в письме Шолохова), то его, оказывается, не очень тревожило, что происходило рядом: "Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят... Сейчас он эвакуирует в глубь России мужское население станиц...

"Изваринские" идеи Мелехова порождены этим нарушением классового принципа, а не тем, что они сами по себе, вне обстоятельств, стали его "символом веры".

А как обстоит дело с индивидуальными чертами характера Григория? Он горяч, несдержан, реагирует с повышенной страстью.

В обстановке, которая сложилась, это приводило к острым конфликтам, тяжелым осложнениям. Возьмем его стычки. Ведь мог же он промолчать, когда придирался луганец, и не ходить в ревком. Вспомним, как поступает Петр. С луганцем он не пререкается ни одним словом, нависла опасность - он сразу в Вешенскую к Яшке Фомину, как-никак "окружным ревкомом заворачивает". "Вез и он подарок могущественному теперь сослуживцу: кроме самогона - отрез довоенного шевиота, сапоги и фунт дорогого чая с цветком". Расчувствовался председатель ревкома, заверил: "...Ты не бойся, тебя не тронут".

А Григорий не может так. Он стоит за справедливость, не терпит насилия, добивается ясности. Из Мелеховых он ближе всего к деду Прокофию, который привез из Туретчины жену, перенес насмешки, улюлюканье, но никому не дал ее в обиду. А когда хуторяне пришли убивать "ведьму", Прокофий раскидал шестерых казаков и развалил одного шашкой до пояса. Таковы и индивидуальные черты Григория. Но есть и другое. Слишком горяч, поспешен в решениях. Бурно реагировал он на обиды, не сумел вовремя остановиться, обуздать страсти, обдумать хорошенько, взвесить все обстоятельства. Справедливые судьи не могут не спросить, однако, и с тех, кому не дорога была судьба Григория. И не только его судьба. Предшествовавшая восстанию обстановка должна быть принята ими во внимание с большей серьезностью, чем это делалось.

Озлобленный до предела, Григорий становится вожаком повстанцев, ведет за собой тридцать двух татарцев, а через несколько дней - даже три с половиной тысячи сабель. На позиции выходят старики, бабы, подростки. Преступление одно страшнее другого совершают казаки и вместе со всеми Григорий. После гибели Петра еще беспощаднее разгорается в нем ярость. Будет мстить за себя, за отца, брата и - метаться, тосковать, истерически рыдать над убитыми матросами: "Кого же рубил!.. - И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: - Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога... в бога мать... Смерти предайте!.." Он будет жить "с этим неразрешенным, саднящим противоречием, с восставшим чувством неправоты своего дела...". И где-то глубоко внутри осознавать: "А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли..."

Он самовольно выпустит из белогвардейской тюрьмы заключенных, помчится спасать Котлярова, Штокмана и Кошевого, будет присматриваться к красным - командирам и рядовым. И не раз охватит его палящая ненависть к Фицхалаурову, союзникам, белогвардейцам, мародерам, карьеристам. Осмыслит он и трагизм положения: "Наворошили мы делов... Спутали нас ученые люди... Господа спутали! Стреножили жизню и нашими руками вершают свои дела".

В разгар кровопролитной междоусобицы он пожалуется Наталье: "Вся жизня похитнулась... Людей убиваешь... Неизвестно для чего всю эту кашу... Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и - на кадетов. А как? Кто нас сведет с советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть?.. Война все из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал..."

Задолго до поражения он станет уклоняться от боя, возненавидит службу, погоны и даже казачью славу. Потянет его к детям, семье, родным полям, мирной жизни. Вихрь войны занесет Григория в Новороссийск. Тут, надеялся он, конец мукам. Повеселевший и как-то "весь подобравшийся", он встречает цепи красноармейцев, которые спускались с гор.

Вряд ли кто станет оправдывать тяжкие преступления, совершенные Григорием и другими казаками во время восстания, да и нет нужды: он сам не прощает их себе. И потому с такой искренностью Мелехов искупал свою вину перед новой властью. Он громил белых в Крыму, на Украине, в Польше, мужественно и честно отстаивал родину. Прохор рассказывает Аксинье: "Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый из себя стал... Говорит, буду служить до тех пор, пока прошлые грехи не замолю... Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах четырех ихних уланов срубил... После боя сам Буденный перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была".

Сам Григорий вспоминает, с каким "усердием навернул" в бою корниловского полковника: "...ажник сердце взыграло... Они, сволочи, и за человека меня сроду не считали, руку требовали подавать, да чтобы я им после этого... Под разэтакую мамашу! И говорить-то об этом тошно! Да чтоб я ихнюю власть опять устанавливал? Генералов Фицхалауровых приглашал? Я это дело спробовал раз, а потом год икал, хватит, ученый стал, на своем горбу все отпробовал!"

Так вел себя Григорий в то время, когда многие вожаки восстания отсиживались с врангелевцами в Крыму, готовились к новому походу на Дон, иные пробирались к туркам, бродили по Кубани, по степям за Манычем или возвращались в хутора, надеясь "перевоевать". Лучшие воспоминания у Григория и Прохора связаны со службой в Первой Конной, когда после сомнений, ошибок, роковых дорог они причалили к берегу.

Советское правительство доверяло прозревшим от заблуждений казакам, и доверие оправдывалось. Уже приводились исторические документы. Об этом говорит и сам Шолохов: "Большое количество людей с нехорошим прошлым служили в Красной Армии верой и правдой. Крестьянин-казак, человек практического склада ума, убедился в провале белых, старался замолить свои грехи. И подвиги совершал, кровишки не жалел - ни своей, ни чужой"¹.

¹ (Лежнев И. Путь Шолохова. Творческая биография, с. 334)

По мнению И. Лежнева, вполне правомерно, что "выпали из романа" восемь месяцев службы Мелехова в Красной Армии. Они опущены "без сколько-нибудь существенного ущерба в обрисовке фигуры главного героя романа"¹. Но сам Шолохов объясняет все иначе: "Для того, чтобы показать должным образом Первую Конную, надо было написать еще книгу. Это нарушило бы архитектонику романа"².

¹ (Там же, с. 335)

² (Там же)

И пусть не была написана книга о службе Григория в Первой Конной, но нельзя вычеркивать этот период из биографии Мелехова. Что может быть несомненнее и честнее искупления своей вины кровью?

Правда, потом для Григория многое поломалось. Он "с величайшей душой служил советской власти", а ему не доверяли. "У белых, у командования ихнего я был чужой, - рассказывает Григорий, - на подозрении у них был всегда. Да и как могло быть иначе? Сын хлебороба, безграмотный казак, - какая я им родня? Не верили мне! А потом и у красных так же вышло... В бою с меня глаз не сводили, караулили каждый шаг... Остатнее время я этого недоверия уже терпеть не мог больше. От жару ить и камень лопается".

Мелехов вернулся после демобилизации в хутор. Кошевой ему никак не доверяет. "Как волка ни корми, он в лес глядит", - роняет Михаил в ночном разговоре. Формально он вроде бы прав. А по существу?

Григорий отталкивает от себя на майдане Крамскова, когда тот, недовольный продразверсткой, предлагает: "Перевоевать надо! Скажем, как в прошлом годе: долой коммунию, да здравствует советская власть!" Григорий ответил: "Иди домой, пьяная сволочь! Ты сознаешь, что ты говоришь?!" А про себя решает: "Нет, надо уходить поскорее. Добра не будет..." Об опасениях Кошевого думает: "Боится, что восстание буду подымать, а на черта мне это нужно - он и сам, дурак, не знает".

Григорий навоевался. Все мысли теперь только об одном: пожить возле детей и Аксиньи. Восьмой год не слезал он с коня и даже сны видел одни и те же: или он убивает, или его убивают.

Народ трудился. Началось восстановление разрушенного войной хозяйства. Казаки, рассказывает Прохор, "сенов понавалили скирды, хлеб убрали весь до зерна, ажник хрипят, а пашут и сеют". Хотелось и Григорию заняться мирным трудом. Но он не рассчитался за прошлое. И понимает сам: вину до конца не искупил.

Возможную меру наказания обсуждают еще до его возвращения.

Кошевой: "Суд будет. Трибунал". Он полагает, что могут расстрелять.

Дуняшка: "Что же, по-твоему, кто в белых был, так им и сроду не простится это?.. Власть про это ничего не говорит... Он в Красной Армии заслужил себе прощение..."

Аксинья: "Брехня! Не будут его судить. Ничего он, твой Михаил, не знает, тоже знахарь нашелся".

Прохор: "Об старом забывать надо".

В ночном разговоре Кошевой повторяет то же самое: "Раз проштрафился - получай свой паек с довеском". Это, конечно, от излишнего ожесточения.

Сам Мелехов готов принять наказание. Хочет, чтоб зачли службу в Красной Армии и ранения, какие там получил. Просит, по существу, о малом: разберитесь, не поступайте со мной как раньше (два раза ему угрожал расстрел), накажите, но справедливо и дайте возможность искупить вину.

Если Дуняшка, Аксинья, Прохор - близкие Григорию люди - естественно смягчают его вину, то Кошевой заостряет. Начать хотя бы с того, что "не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал" - речь идет о случае на пьяной вечеринке. Довод, к сожалению, не вызывает возражения и у некоторых критиков, хотя Григорий и красноармейцам, стоявшим на квартире, и Кошевому говорил: офицером стал на фронте, погоны получил за военные отличия. Но тут выходит, что, если человек побывал в белых офицерах, хотя бы даже на фронте, он никак не может рассчитывать на малейшее снисхождение. "Офицерская среда, которая несла тяжелую повинность, - разъяснял М. И. Калинин, - была так же задавлена высшим начальством, как и все солдаты. И если... солдат был задавлен только физически, то офицерство было невероятно задавлено и морально. Офицеру, у которого было хотя немного самолюбия, не было житья в старых царских армиях... Я не сомневаюсь, что красное знамя... будет твердо держать не только красный офицер, но и те офицеры, которые с каждым днем все больше сливаются с Красной Армией"¹.

¹ (Калинин М. И. Избр. произв. в 4-х т., т. 1, М., Гослитиздат, 1960, с. 71 - 72)

И кто, как не Кошевой, должен был знать, что Мелехов не принадлежал к тем белым офицерам, которые, отстаивая свои дворянские привилегии, не на жизнь, а на смерть боролись с Советской властью: "Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество - так вроде как из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким от них холодом на меня попрет, что аж всей спиной его чую! - Григорий бешено сверкнул глазами и незаметно для себя повысил голос... - Почему это так, спрашивается? - сбавив голос, продолжал Григорий.- Да потому, что я для них белая ворона. У них - руки, а у меня - от старых музлей - копыто! Они ногами шаркают, а я как ни повернусь - за все цепляюсь. От них личным мылом и разными бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и потом. Они все ученые, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток".

Что же касается самосуда, то такого рода поступки приравнивались в то время к опаснейшим преступлениям против революции, считалось, что от анархии до контрреволюции - один шаг.

В январе 1918 года матросы из гвардейского экипажа в Петрограде задержали на улице трех офицеров. Один из них оказался действительно подозрительным. Началось самоуправство. Когда было предложено освободить офицеров - не подчинились.

Ленин пишет предписание В. Д. Бонч-Бруевичу: "Оповестить матросов гвардейского экипажа (с взятием от них подписки о том, что им это объявлено), что они отвечают за жизнь арестованных офицеров и что они, матросы, будут лишены продуктов, арестованы и преданы суду.

Принять экстренные меры: (1) к посылке хорошо вооруженной охраны к зданию; (2) к записи возможно большего числа имен матросов гвардейского экипажа"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 50, с. 27)

Анархисты были немедленно разоружены. В. Д. Бонч-Бруевич рассказал об этом эпизоде в очерке "Страшное в революции". Так Ленин относился к самоуправству, анархии¹.

¹ (См.: Бонч-Бруевич В. Д. Воспоминания о Ленине. М., "Наука", 1969, с. 171 - 198)

Или взять убийство Ф. Кокошкина и А. Шингарева, бывших министров Временного правительства. Каким взрывом возмущения встретила этот самосуд наша пресса! И снова вмешался Ленин. С этими фактами критики должны считаться. Они имеют ближайшее отношение к анализу и оценке "Тихого Дона".

Кошевой перекладывает на Мелехова всю ответственность за восстание. И это его несомненная ошибка, потому что он не хочет извлекать уроков из прошлого, очень необходимых для него лично. Кошевой не верит в искренность Мелехова: он, дескать, "ремни бы вырезал", мог перебежать к полякам, он "хуже, опаснее" Митьки Коршунова, несправедливо приравнивает его и к Кирюшке Громову.

Ночной разговор закончился угрозой: "Погоню под конвоем". После этого Григорий, "не раздеваясь, лег на кровать".

"Не раздеваясь..." И это в родном доме, где прошла его молодость, куда он спешил на побывку, где слышны еще голоса родителей, брата, жены, дочери...

Григорий сходил в Чека. Там обошлись вежливо, отпустили, но Кошевой требует ареста. Завязался новый трагический узел. Все сложилось так же, как и накануне восстания. В хуторе ему говорят: ты - враг, был им и остался, здесь не нужен. Служба в красных - не в зачет. "Там тебе не верили, и тут веры большой давать не будут, так и знай". Мелехов заверяет, что против власти не пойдет, пока она за хрип не возьмет, а если возьмет, то он будет обороняться. Но Кошевой не верит, критики тоже считают, что слова Мелехова - самообман, что никакая сила не властна удержать его от участия в мятежах, что логика поступков, дескать, имеет свою железную последовательность, настоящее стоит на плечах прошлого. Если в прошлом он был повстанцем, то таким и останется. Это всего лишь агонизирует неустойчивая природа мелкого буржуа. Нет ей места в жизни, той природе. Мелехову в данном случае приписывают не меньше как бандитский анархизм.

Такой анкетный подход к сложной биографии, на наш взгляд, перестраховка.

И вот - следующий заколдованный круг. Григорию опять грозит расстрел. И когда Дуняшка предупреждает, он бежит, поступает так, как говорил: "За восстание голову подкладать... не буду... Дюже густо будет". Он снова скитается по хуторам, как перед мятежом. Беглеца случайно задерживают на дороге, приводят под конвоем в банду.

Надо ли было ему бежать? Б. Дайреджиев предполагает: "Очень может быть, что политбюро и освободило бы Григория и дало бы нагоняй Кошевому за усердие не по разуму, ибо увеличивать количество врагов в такой момент было не в наших интересах, а Григорий мог еще пригодиться"¹. А может, прав Фомин, когда говорит: "Не прихоронись ты тогда - навели бы тебе решку. Лежал бы ты теперь в вешенских бурунах, и ноготки обопрели бы".

¹ (Даиреджиев Б. О "Тихом Доне". М., "Советский писатель", 1962, с. 287)

Выходит, что есть правота в словах Григория: "У меня выбор, как в сказке про богатырей: налево поедешь - коня потеряешь, направо поедешь - убитом быть... И так - три дороги, и ни одной нету путевой... Деваться некуда, потому и выбрал... Вступаю в твою банду", - говорит он Фомину. И попадает в новое страшное логово.

Чего же добился Кошевой? Дал толчок "главному действующему лицу для перехода в новое состояние", - замечает И. Лежнев¹. Ускорил развязку, внес ясность в положение дел, отмечает О. Салтаева, ибо она убеждена, что "Мелехов по логике борьбы должен был неизбежно очутиться в стане, враждебном революции"².

¹ (Лежнев И. Михаил Шолохов. М., "Советский писатель", 1948, с. 231)

² (Ученые записки Горьковского педагогического института, т. XXV, 1958, с. 1.31 - 132)

Но ведь могло быть и другое - доверие, понимание, сочувствие, учет сложности времени. Иван Алексеевич Котляров, вероятно, так бы и поступил - спас человека. А помочь ему надо было не только потому, что это не Листницкий или Коршунов, а просто заблудившийся казак. Кроме всего прочего, казаки любят его, и перетянуть Григория на свою сторону - значит воздействовать на других.

У нас нет ни малейшего намерения взять под сомнение честность, прямоту, достоинства преданного и волевого коммуниста Кошевого, вышедшего из низов, на себе испытавшего бесправие и произвол, косность и жестокость. Страшной смертью от рук палача погибла его мать. Да и сам он во время гражданской войны на Дону побывал в суровых переделках. Жизнь учила его суровости и бдительности.

Но нелегко руководить в сложной обстановке. У него появился избыток прямолинейности там, где требуется более гибкий подход. Вряд ли обдуманно поступает он, когда расстреливает выжившего из ума столетнего деда Гришаку, путаные проповеди которого никто всерьез не принимал, или сжигает дома богатых хуторян. Для борьбы с контрреволюцией партия находила другие средства, а не такие: "Я вам, голуби, покажу, что такое советская власть!" Все это - особенно в тех условиях - не объединяло, а разъединяло коммунистов с народом.

Да, конечно, говорят критики, Кошевой вроде бы и жесток. Но он же "сын своего времени, он действует сообразно тому, что требуют от него местные условия, и в силу тех представлений о жизни, которыми он обладает, того уровня политического и нравственного развития, которого достиг. Кошевой не крупный и дальновидный политик, а рядовой практик, один из многочисленной армии сельских коммунистов, он руководствуется классовым инстинктом и ожесточен борьбой... Он такой, какой есть, и в тех условиях, какие сложились на Дону, не может поступить иначе, чем поступает. Такова правда истории, логика характера, и благие пожелания тут ничего не изменят"¹.

¹ Озеров В. Полвека советской литературы. Литературно-критические очерки. М., "Советский писатель", 1967, с. 166

Но разве художественная достоверность и логика образа Кошевого вызывают сомнения? Речь идет о том, как представала перед хуторянами в некоторые моменты новая, еще не окрепшая власть. И важен тут не казак Кошевой, а представитель власти в Татарском, руководитель, поступки которого соответственно направлялись и корректировались из Вешенской. Ссылаясь на обстановку, В. Озеров меньше всего учитывает такую ее особенность, когда даже Штокман вынужден подчиняться распоряжениям потерявших голову "деятелей", в том числе повелениям "всемогущего" Фомина. Эта вот обстановка не могла не отразиться на Кошевом. В романе очень ясно показано, какая тенденция в руководстве поощрялась, поддерживалась, кому-то нравилась, побеждала в конкретной ситуации. А. В. Озеров взялся подравнивать под Кошевого - имея в виду его жестокость - армию сельских коммунистов тех лет. Дальновидность, дескать, свойство только крупных политиков. Кстати, все те, кого обвиняли В. Трифонов и другие, ходили в "дальновидных". Деление на рядовых и нерядовых в этом случае мало что объяснит. Подводчик, рассказавший Штокману и Кошевому, как и почему сложилась исключительная обстановка, тоже не проходил особых студий. Но чутье подсказало ему, что так и что не так. Котляров, хоть и рядовой практик, обладал дальновидностью.

Критики, которые оправдывают Кошевого во всем, исходят из того, что, мол, время не располагало к гуманизму. Думается, что весь этот "историзм" далеко не точен. Люди героической революционной эпохи мыслили широкими категориями - о народах, классах, государствах. Но они не забывали и отдельного человека, заботились о нем, "нельзя на людей жалеть ни одеяло, ни ласку" (В. Маяковский). Лучшие деятели тех лет крепили связь с массами, защищая человека труда, одергивали всех, кто был груб, нетактичен, рубил сплеча.

Ленин никогда не считал заботу об отдельном человеке маленьким делом. Он лично помогал разобраться в обстановке, выводил человека на путь истинный, убеждал, учил, разъяснял, и то же самое требовал от призванных к руководству людей. Вот что говорил он о тех, кто приобретал искусство народных руководителей:

"Все сознательные рабочие: питерские, иваново-вознесенские, московские, которые бывали в деревне, - все рассказывали нам примеры того, как целый ряд недоразумений, самых, казалось бы, неустранимых, целый ряд конфликтов, самых, казалось бы, крупных, устранялись или ослаблялись тем, что выступали толковые рабочие, которые говорили не по-книжному, а на понятном мужику языке, говорили не как командиры, позволяющие себе командовать, хотя они не знают деревенской жизни, а как товарищи, разъясняющие положение, взывающие к их чувству трудящихся против эксплуататоров. И на этой почве товарищеского разъяснения достигалось то, чего не могли достигнуть сотни других, которые вели себя как командиры и начальники"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 38, с. 203)

Ленин требовал, чтоб руководители научились протягивать руку помощи тем, кто в этом нуждался, всем, кто почему-либо сомневался или не верил в установление нового строя. "Революция, которая бы сразу могла победить и убедить, сразу заставить поверить в себя, такой революции нет"¹.

¹ (Там же, т. 37, с. 212)

Ленин учил, как следует добиваться соглашения и с середняком, и со вчерашним меньшевиком из рабочих, и даже со вчерашним саботажником из служащих и интеллигентов, требовал, чтоб руководители умели подавать руку честным офицерам старой армии, ученым, работникам просвещения, специалистам, кооператорам, советовал выкинуть вон из учреждений "примазавшихся" и заменить их "интеллигенцией", которая вчера еще была сознательно враждебна нам и которая сегодня только нейтральна"¹.

¹ (Там же, с. 196)

Некоторые ссылаются на опасную обстановку, которая определила поведение Кошевого кое-где начались волнения, мол, из-за продразверстки, а в хуторе до этого уже побывал бандит Громов, мог появиться и Митька Коршунов. Это, конечно, так. Но, видимо, каждый должен отвечать за свое. А иначе получится, что все эти люди на одно лицо, тогда как их надо было рассматривать в отдельности. На это и обращает внимание Шолохов.

Ведь даже находясь в банде Фомина, Григорий сумел сохранить многое от прежнего Мелехова.

Живы еще в Григории ощущения прекрасного, движения любящей и чувствующей души. Он воспринимает "аромат доцветающих фиалок, неясный и грустный, как воспоминание о чем-то дорогом и давно минувшем... У него словно бы обострилось зрение и слух, и все, что ранее проходило незамеченным, - после пережитого волнения привлекало его внимание. С равным интересом следил он сейчас и за гудящим косым полетом ястреба-перепелятника, преследовавшего какую-то крохотную птичку, и за медлительным ходом черного жука, с трудом преодолевавшего расстояние между его, Григория, раздвинутыми локтями, и за легким покачиванием багряно-черного тюльпана, чуть колеблемого ветром, блистающего яркой девичьей красотой. Тюльпан рос совсем близко, на краю обвалившейся сурчины. Стоило только протянуть руку, чтобы сорвать его, но Григорий лежал не шевелясь, с молчаливым восхищением любуясь цветком и тугими листьями стебля, ревниво сохранявшими в складках радужные капли утренней росы. А потом переводил взгляд и долго бездумно следил за орлом, парившим над небосклоном, над мертвым городищем брошенных сурчин..."

Но все-таки в банде Мелехов участвовал. Как это объяснить?

Шолохов исследует две стороны народного сознания, которые проявились в годы революции: прозрение, стремление к миру, борьбе с интервентами и контрреволюцией; с другой стороны - тяжкие заблуждения, когда люди вставали на ложный путь, поднимали оружие на братьев, объятые страстью мщения. Многие действовали вслепую, стихийно. И писатель этого не оправдывает. Кстати, и сами участники мятежей часто раскаивались в содеянном. Особенно мрачно оно выглядит на фоне того движения к новому, которое происходило в жизни и требовало от людей труда взаимного понимания, сближения, содружества. Возникавшие трудности Советская власть устраняла мирными средствами, а не теми, к каким прибегали казаки, надеясь на оружие. Шолохов сочувствует народу, если он действительно справедливо требует что-то изменить, устранить как неверное, мешающее движению вперед, но он не оправдывает безрассудство, слепое поведение той части народа, которая поддерживала контрреволюцию в разные годы.

В "Тихом Доне" масса действует иногда по инерции, легко поддается обману, не предвидит трагических последствий. После случая в Сетракове сотник, приехавший в хутор Татарский, говорит: "Ведь не позволим же мы, чтобы мужики обесчещивали наших жен и сестер, чтобы глумились они над нашей православной верой, надругивались над святыми храмами, грабили наше имущество и достояние... не так ли, господа старики?"

Сотник все подает в самом обобщенном виде. Фактов как следует казаки не знают, но тем не менее: "Майдан крякнул от дружного верна-а-а!..

Старики разошлись вовсю. С диковинной быстротой был тут же избран атаманом Мирон Григорьевич Коршунов".

Записываются в добровольцы с шутками и смехом, будто развлекаются, не отдавая отчета в том, чем все это может обернуться. Даже Христоня просит:

"Намулюй, стал быть, меня. Только наперед говорю, что драться не буду... Поглядеть хочу".

Казаки-повстанцы рвут мосты, устраивают крушения, когда с Украины идут эшелоны отступавших красногвардейцев.

Подтелков с отрядом пробирается к Краснокутскому юрту, их спрашивают, правда ли, что они "режут вчистую всех". В слободах верят, что подтелковцы грабят курени и церкви, уничтожают казачество. Верят атаманам, кулакам. В постановлении выборных от хуторов подтелковцы именуются как "грабители и обманщики трудового народа". И от имени "трудового народа" выносят им приговор и исполняют его... Правда, ужас казни и совесть гонят людей прочь от такого страшного зрелища. Но мрачное пятно накладывает этот случай на тех участников, которые поддались обману. Среди них были и фронтовики.

Легко верят казаки демагогии врага, лозунгам: в 1918 году - "За Советскую власть, но против Красной гвардии", в 1919 году - "За Советскую власть, но против коммуны, расстрелов и грабежей", не видят, каким содержанием теперь наполняются и обращение "товарищ", и понятие "Советы".

Расправились с Лихачевым - командиром карательного отряда: "Его не расстреляли. Повстанцы же боролись против "расстрелов и грабежей...". Живому выкололи ему глаза, отрубили руки, уши, нос, искрестили шашками лицо".

И многие из трудового народа в таких изуверствах были не безучастны. Шолохов показывает, как озверевший Алешка Шамиль добивал пленных красноармейцев: "Он ставил их лицом к плетню, рубил по очереди...

- Из трех шестерых сделал, - хвастался Алешка, мигая глазом, дергая щекой".

Жестокость становилась нормой. Григорий распорядился стащить крючьями и баграми в общую яму сто сорок семь красноармейцев, порубленных в бою. Так мстил он за Петра. Вспомним иступленность, психоз хуторян, когда вели пленных коммунистов. "Старики, бабы, подростки били, плевали в опухшие, залитые кровью и темнеющие кровоподтеками лица... бросали камни и комки сохлой земли, засыпали заплывшие от побоев глаза пылью и золой. Особенно свирепствовали бабы, изощряясь в самых жесточайших пытках. Двадцать пять обреченных шли сквозь строй".

Правда, были и сочувствующие. Спешил на помощь Григорий. Но не нашлось силы, которая бы прекратила позорные судилища, заставила задуматься...

Все, что показано в романе, - это не вымысел. В архиве хранятся документы о расправе над коммунистами после измены сердобского полка и предательства Вороновского. "Прогоняя по хуторам и станицам, производили над несчастными дикую расправу, избивали кто чем попало, из 15 человек осталось в живых только пять, а остальные бесчеловечно были замучены и забиты..."¹

¹ (ЦПА, ф. 17, оп. 65, ед. хр. 156, л. 42)

Кудинов понимает, что республику из десяти станиц организовать невозможно, что надо идти с повинной к Краснову: заблудились, мол, бросив фронт... Пришлось против души и совести примириться с теми, кого трудовой казак не терпел: кадетами, атаманами, генералами, распоряжающимися на родной земле иностранцами.

Казакам не нравилось, что их называют пособниками Деникина. Но это стало фактом. Повстанческие части были расформированы, подчинены белым офицерам. Григорию вместо дивизии дали сотню. Не хотели казаки выходить за пределы Донской области, а деникинцы их заставили. Так и оказались между двух огней.

Взять Москву и одолеть мужиков - этим белогвардейская пропаганда кружила головы казакам, особенно старикам, - не удалось, высвободиться из-под гнета деникинцев - тоже.

Все больше, по мере неудач, казаки осознают преступность своего мятежа. Катятся к Черному морю. Дороги забиты повозками, пешими, конницей. Затянули старую казачью песню. Как справедливый и тяжкий укор вольным сынам Дона, ставшим на пути народной революции, бегущим неизвестно куда, зазвучала она. Слушая песню, Григорий рыдает...

"Над Черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая век песня. Она бесхитростными, простыми словами рассказывала о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати; ходивших по Дону и Волге на легких воровских стругах; грабивших орленые царские корабли; "щупавших" купцов, бояри воевод; покорявших далекую Сибирь... И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа..."

Не один Григорий почувствовал угрызение совести. Присмирел весь скорбный обоз...

...Столпотворение около пароходов в Новороссийске. Казак, увидев, как белогвардейские офицеры гонят его от трапа, говорит: "Когда воевали - нужны были, а зараз мы им ни к чему..."

Этот путь трагических заблуждений казаков поучителен. Он подтверждал, что только союз с рабочим классом может вывести их на путь истинный.

Мелехов участвует в банде после того, как достаточно хлебнул горьких мук, получил огневое крещение.

Как он попал туда - понятно: его привели под конвоем, а остается там потому, что считает: некуда податься... Можно также и предположить, что вряд ли его отпустили бы с миром.

С самого начала он не верит в реальность планов Фомина, смотрит на банду как на временное убежище. Но в то же время он участвует в стычках, рубит милиционеров. Пытается навести порядок, дисциплину в отряде, обдумывает военные тактические приемы. Для чего все это делается? Не думает ли он "перевоевать", против чего был настроен самым решительным образом?

А. Толстой говорил: "Книга "Тихий Дон" вызвала и восторги и огорчения среди читателей. Общеизвестно, что много читателей в письмах своих требуют от Шолохова продолжения романа. Конец четвертой книги (вернее, вся та часть повествования, где герой романа Григорий Мелехов, представитель крепкого казачества, талантливый и страстный человек, уходит в бандиты) компрометирует у читателя и мятущийся образ Григория Мелехова, и весь созданный Шолоховым мир образов, - мир, с которым хочется долго жить, - так он своеобразен, правдив, столько в нем больших человеческих страстей.

Такой конец "Тихого Дона" - замысел или ошибка? Я думаю, что ошибка, причем ошибка в том только случае, если на этой четвертой книге "Тихий Дон" кончается...

Григорий не должен уйти из литературы как бандит. Это неверно по отношению к народу и к революции"¹.

¹ (Толстой А. Собр. соч., т. 10. М., ГИХЛ, 1961, с. 463 - 464)

Бытовало и такое мнение, что уход Мелехова в банду - логическое завершение его пути, шаткого положения. Кошевой был, дескать, полностью прав, не доверяя этому "ненадежному человеку".

Полагали также, что Шолохову требовалось показать весь тяжкий путь революции. Не мог он пройти и мимо тех банд, которые отражали недовольство народа продразверсткой. Не нарушая единства сюжета, он включает и эти факты истории. Изображение действительности становится более широким и полным.

Банда Фомина, конечно, в известной мере отражает недовольство продразверсткой, системой экономических отношений, которые сложились между городом и деревней в годы "военного коммунизма". Ленин считал вполне естественным, особенно после разрухи и неурожая 1920 года, недовольство крестьянства. "Эта воля его выразилась определенно. Это - воля громадных масс трудящегося населения. Мы с этим должны считаться, и мы достаточно трезвые политики, чтобы говорить прямо: давайте нашу политику по отношению к крестьянству пересматривать. Так, как было до сих пор, - такого положения дольше удерживать нельзя"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 43, с. 59)

В ходе революции возникло противоречие, которое требовалось во что бы то ни стало устранить. И оно было устранено. Поэтому трудовым крестьянам, казакам, попавшим в антисоветские банды, была объявлена в 20-х годах амнистия. Григорий же возвращается домой до амнистии.

Раскрывается и другая сторона в эпизодах с бандой - поведение казаков, их отношение к Фомину. Продразверсткой они недовольны, но и в "заступнике" больше не нуждаются. Многому научил 1919 год. И как бы ни настраивал их Фомин и ни угрожал им, поддерживать его не думают, в авантюру больше не верят. Коротким гостем оказался в банде и Мелехов. Он все больше убеждался, что Фомин - пьяница, бездарен как военный, в отряд приходит самое мрачное пополнение - анархисты, уголовники, разный сброд. "Идейные борцы" превращались в "разбойников". Но Мелехов всегда носил в себе иллюзии борца за общие интересы. Его участие в банде еще полнее раскрывает сложность времени, противоречия развития, амплитуду колебания крестьянства.

Многое, как и прежде, если еще не в большей мере, объясняется душевным состоянием и индивидуальными чертами характера Григория. Его повышенная реакция на обиды, горячность, доходившая до белого каления, - все, что было в нем с юности, еще больше усилилось.

Старик Чумаков советует Григорию замириться с властью. "Хороший казак! Всем взял, и ухваткой и всем, а вот непутевый... - размышляет он. - Сбился со своего шляху!.. С Гришки-то спрашивать нечего, у них вся порода такая непутевая... И покойник Пантелей такой же крученый был, и Прокофия деда помню... Тоже ягодка-кислица был, а не человек... А вот что другие казаки думают, побей бог, не пойму!"

Неистовый, бурный характер возвышал Григория, когда тот попадал в общую струю народного движения. И снижал, когда он с тем же упорством отстаивал заблуждение...

Григорий возвратился домой. "Что ж, вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром".

Что с ним будет? Многие критики определяли: теперь-то уж - конец несомненный! Только расстрел! Но соотнести судьбу Мелехова с обстоятельствами, изменениями, политическими лозунгами времени они не хотели. А между тем и тогда снимались многие противоречия. Прошел X съезд партии. На местах изучали его материалы, брошюру Ленина "О продовольственном налоге". Еще раз было сказано о том, что значит для дела социализма крестьянский вопрос, как губителен бюрократизм, нетерпимы "злоупотребления примазавшихся к коммунистам старых чиновников, помещиков, буржуа и прочей сволочи, которая иногда совершает отвратительные бесчинства и безобразия, надругательства над крестьянством. Тут нужна чистка террористическая: суд на месте и расстрел безоговорочно"¹.

¹ (Там же, с. 234)

Весной 1922 года были амнистированы участники банд на Тамбовщине. "Правда" в заметке "Тамбовская деревня" сообщала: "Можно было опасаться рецидивов "антоновщины", тем более что почти все они вернулись в запущенные, полуразрушенные хозяйства". Этого не произошло. Органы Советской власти пресекли всякие административные меры в отношении тех людей, оказали помощь, чтоб они приступили к труду. "Обошлось хорошо: за все лето на территории губернии не появилось ни одной даже самой незначительной банды. Тамбовская губерния стала самой благополучной, доподлинно советской губернией. Эсеровским духом и не пахнет"¹. В том же году из-за границы возвращались и амнистированные донцы-солдаты, офицеры, служившие в белой армии у Деникина и Врангеля.

¹ ("Правда", 1922, 2 декабря)

В Новороссийск пришел пароход "Варна". "Меня окружают бывшие офицеры и полковники. Жмут почему-то руку, и каждый спешит высказаться: так ошеломлены они неожиданной встречей их "чудовищными большевиками", - писал об этом корреспондент "Правды".

Расспрашивают. Большинство интересуются вопросом: примут ли их на службу в Красную Армию.

Один полковник рассказал, как он в Болгарии, когда Врангель хотел перебросить части на румынскую границу против России, сорвал с себя погоны и ушел из армии. Хотели послать его на высшие административные курсы, чтоб стал он вице-губернатором будущей "единой неделимой" России - и тоже, отказа лея, уехал в Турцию, стал чернорабочим.

Один бывший старшина вступил в члены коммунистического клуба болгарских металлистов.

Часть офицеров во главе с генерал-майором, несмотря на преследования со стороны монархистов, организовала демократическую группу в Египте, требовала прекращения войны с Россией и возвращения их на Родину. "Верой и правдой будем служить Советской власти", - заявляли эти возвращенцы"¹.

¹ ("Правда", 1922, 12 сентября)

Вот материал о бывшем руководителе Вешенского восстания хорунжем П. Н. Кудинове. В Болгарии он стал ударником колхозного труда.

П. Н. Кудинов писал К. И. Прийме: "Читал я "Тихий Дон" взахлеб, рыдал, горевал над ним и радовался - до чего же красиво и влюбленно все описано, и страдал - казнился - до чего лее полынно горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки - батраки-поденщики - собирались по вечерам у меня в сарае и зачитывались "Тихим Доном" до слез. И пели старинные донские песни, проклиная Деникина, барона Врангеля, Черчилля и всю Антанту... Поверьте, что те казаки, кто читал роман М. Шолохова "Тихий Дон" как откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких были тысячи!), - эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли"¹.

¹ (Прийма К. "Тихий Дон" сражается. Ростов-на-Дону, Ростов. кн. изд-во, 1972, с. 190 - 191)

Правда, некоторые эмигранты из казаков охотно становились в Болгарии карателями, а потом и верными прислужниками фашизма. Но таких было мало. Все это лишний раз говорит о том, что подход к каждому должен быть строго индивидуальным.

Григорий Мелехов, если бы попал в Новороссийске на пароход, вряд ли прижился бы где-то за границей, в буржуазной стране. В нем слишком велик дух свободолюбия, непокорности, независимости. Кроме того, он не может жить без родины, Дона, полынных горьких степей.

В повести Д. Фурманова "Чапаев" есть страницы, посвященные тому, как перевоспитывали запутавшихся людей. Один из командиров убеждал в марте 1920 года: "Если вы серьезно хотите, чтобы фронт теперь же, весной, был прикончен, - встречайте по-братски переходящие и сдающиеся вам казачьи части... Они теперь слишком чутки ко всякой мелочи, крайне болезненно воспринимают всякую насмешку и самую малую обиду. Бойтесь ожесточить их понапрасну".

Когда начали строго придерживаться этого правила, тысячи людей в Копале сдали оружие. "Так фактически закончился семиреченский фронт", - пишет Фурманов.

Время покажет, как будет развиваться шолоховедение. Но уже теперь несомненно одно: более точное, основательное, широкое, свободное от упрощенности толкование получает шолоховский гуманизм.

Подлинный гуманизм - вечная, неисчерпаемая и очень сложная проблема. Он далек от абстрактного, надклассового чувства сострадания, идеи всепрощения - с одной стороны, от замкнутости, узости, сектантства в политике - с другой. Наша революция, самая народная и потому самая гуманистическая, выдвинула великого художника Шолохова, определила возвышенный строй его идей, взгляд на человека, его предназначение и судьбу. И в этом - одна из решающих причин, почему писатель, способный вызвать "чувства добрые" к трудовому народу, стал мировым явлением.

Все творчество Шолохова доказывает, что гуманизм остается фразой, если художник уйдет от правды, сложных и многообразных проявлений жизни, если познание особенного, индивидуального будет сводиться к упрощенным схемам, если художественное воспроизведение жизни будет выглядеть серо и бледно и не даст представления о реальности, богатой содержанием, формами, красками, тонами, звуками. Он сказал в Стокгольме: "Я хотел бы, чтобы мои книги помогли людям стать лучше, стать чище душой, пробуждали любовь к человеку, стремление активно бороться за идеалы гуманизма и прогресса человечества. Если мне это удалось в какой-то мере, я счастлив"¹.

¹ (Шолохов М. По велению души. М., "Молодая гвардия", 1970, с. 315)

Это ему удалось. И в том его подвиг. Думается, что именно это не всегда воспринимается в полной мере критиками. Все признают, что несмотря на трагическое содержание, "Тихий Дон" - одно из жизнеутверждающих произведений. Но применительно к образу Мелехова это истолковывается часто так: "закономерно погибает запутавшийся человек с его "поганой песней", "несчастный" отец, а его сына, которому принадлежит будущее, уже в духе новой морали воспитывает Кошевой". Удивительно, с каким легким сердцем вычеркивается Григорий из жизни как нечто обременительное и опасное. Забывают при этом, что героем повествования у Шолохова избран Григорий, а не Мишатка.

Невозможно принять и слишком "бодрую" трактовку трагедии в таком духе: Мелехов разоружился, вернулся домой, держит на руках сына. Он входит в будущее. Недоразумение рассеялось.

Чаще всего сталкиваемся с теорией предопределенности, по существу - фаталистической. Смысл ее сводится к тому, что в эпосе Шолохова человек, дескать, свободен в своем выборе, но сам выбор соотнесен с тем, что является исторической необходимостью. Мелехов свободен был в выборе. И его вина, что он сделал не тот выбор. Но над свободой нависает необходимость. И снова вина Мелехова в том, что он, как собственник, подчинен закону необходимости. В романе, дескать, вершится суд над отщепенцем, он наказан - поломана его судьба: он потерял родных, стал одиноким и отчужденным от мира.

Вспомним, что было с ним после смерти Аксиньи: "Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория. Он лишился всего, что было дорого его сердцу. Все отняла у него, все порушила безжалостная смерть. Остались только дети. Но сам он все еще судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и для других..."

И после этого: "Днем никто из жильцов землянки не слышал от него ни слова жалобы, но по ночам он часто просыпался, вздрагивал, проводил рукою по лицу - щеки его и отросшая за полгода густая борода были мокры от слез.

Ему часто снились дети, Асинья, мать и все остальные близкие, кого уже не было в живых. Вся жизнь Григория была в прошлом, а прошлое казалось недолгим и тяжким сном".

У некоторых выходит: это ему за все прегрешения перед обществом и семьей. При этом иногда вспоминают слова Ленина о "неизбежной жестокости мер борьбы", о "ряде репрессий", о необходимости сажать в тюрьмы подстрекателей. Однако все это, как известно, относилось к провокаторам. О людях типа Мелехова Ленин говорил, что "по отношению к среднему крестьянину нужно добиться более правильной установки... крестьянство в огромном большинстве за нас. Оно в первый раз получило Советскую власть. Даже лозунгами восстания... были: "За Советскую власть, за большевиков, долой коммунию". Надо поэтому отделять темных людей, которым трудно разобраться, от политических мошенников, жонглирующих словами "революция", "демократия", "социализм"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 38, с. 294, 339)

Поистине удивляют вопросы отдельных критиков: "Обещала ли история особое покровительство людям исключительной судьбы? Должен ли гуманный эксперимент... ставить на карту нечто гораздо большее, чем судьба одного человека?"

Что значит применительно к литературному типу "один человек"? Разве за Мелеховым больше никто не стоит? И как можно опираться в этом случае, то есть в отношении к Григорию, на слова из повести А. Неверова "Андрон Непутевый": "Жалость тянет назад, ненависть толкает вперед"¹.

¹ (Бритиков А. Новое и старое в трактовке трагедии Григория Мелехова. - "Русская литература", 1968, № 7, с. 143)

В предисловии к изданию "Тихого Дона" Б. Емельянов, сохранив некоторые верные положения своей прежней статьи, поражает неожиданным критическим пассажем в духе "рационалистического пафоса": "У Штокмана не было времени заниматься агитацией таких людей, как Григорий, и он сознательно и жестоко (а как же иначе?) намерен устранить его заблаговременно. Григорию, еще ни в чем не повинному, задолго до того, как он стал командиром повстанческой дивизии, грозит арест, а затем смерть. Штокман посмеивается над Кошевым (в действительности - над Котляровым. - Ф. Б.), смущенным приказом арестовать Григория лишь за опасный образ мыслей, как потенциального врага... Штокман прав, ибо только активными мерами можно было предупредить восстание..."¹

¹ (Шолохов М. Тихий Дон. М., "Художественная литература", 1968, с. 15)

Совсем непонятно это "а как же иначе?". Так теория исторического заблуждения попросту превращается в заблуждение анекдотическое. Начиналось хорошо, даже бурно, а завершилось, используя старое определение Б. Емельянова, "трагической виной" критиков, пренебрежением к истории.

Подобная трактовка, естественно, отражается на эмоциональном восприятии шолоховского мира. Некоторые исследователи стали делать выводы в полном отвлечении от текста. "Григорий должен был быть расстрелян вместе с кулаками хутора Татарского, но, - сожалел критик, - успел скрыться"¹. А чем точнее такое рассуждение: "Тихий Дон" с его редким по силе и убедительности пафосом раскрывает неизбежность тяжкой расплаты людей за темноту, предрассудки, бессознательность в своей жизни и в своих действиях. Расплата за бессознательность - это у Шолохова поистине новая историческая Немезида, рожденная эпохой социалистической революции". И там же: "Герой империалистической войны, Григорий Мелехов растерял свои богатые человеческие качества, становясь порой двуногим зверем с саблей наголо"².

¹ (Маслин Н. Роман Шолохова. М., 1958, с. 187)

² (Ученые записки Московского института культуры, вып. 12-й. М., 1965, с. 63)

Или взять такое патетическое восклицание: "Образ смерти встает перед нами в "Тихом Доне" как неумолимая судьба, равнодушно уничтожающая то, что встало на пути железной необходимости прогресса".

О чем говорит литературовед? О смерти Петра, Пантелея Прокофьевича, Дарьи, Натальи, Ильиничны, малолетней Полюшки. Это, видите ли, "расплата кровью за все прошлое, что до сих пор составляло, так сказать, ведущее содержание жизни казачества"¹.

¹ (Ученые записки Горьковского пединститута, т. XIV, 1950, с. 13)

Во всех этих случаях, по существу, снимается проблема гуманизма в ее шолоховском понимании.

У писателя причудливое сплетение противоборствующих тенденций в одном явлении, характере, а у исследователей часто все в обручах схем.

Как много содержит такое, скажем, понимание предмета искусства в статье Чингиза Айтматова: "Рядом с бесспорными, или, как говорят, идеальными героями существовали и существуют люди, которые не смогли - по тем или иным причинам - так сильно проявить свои возможности, хотя потенциально погли бы. Литература призвана исследовать личность в разрезе общественной жизни, в комплексе всех социальных и экономических условий. Один человеческий тип - Овод, он совершил подвиг и зовет к подвигу своим примером. Но есть и другой - в литературе это, скажем, Мелехов или Мышкин, - в них тоже происходит кристаллизация добра, честности, бескомпромиссности. Назначение искусства - проявлять пристальный интерес, пробуждать внимание, желание постичь, уважать человека во всем его бесконечном многообразии"¹.

¹ (Айтматов Ч. Ответь себе. - "Правда", 1967, 5 августа)

И посмотрите, какой жалкий минимум оставался от пленительного образа, в котором "кристаллизация добра, честности, бескомпромиссности" так велика и несомненна: "И все же облик Натальи не достигает гармонического совершенства прекрасного существа. Есть в ней ущербность, ограниченность. Ограниченность проявляется прежде всего в эгоистической замкнутости ее чувства. Наталья все-таки больше думает о себе, о своих страданиях. Тут-то и проступало то ущербное, что вынесла Наталья из кулацкого дома Коршуновых"¹.

¹ (Якименко Л. "Тихий Дон" Шолохова. М., "Советский писатель", 1954, с. 297)

Как же мог решиться на такое исследователь? И надо ли так усиленно развивать подобные высказывания, как делает следом другой литературовед: "Наталья связана с собственническим миром, с вековыми устоями казачьей жизни. Вот почему Григорий не порвал окончательно с Натальей". В свою очередь, "поворот Григория к красным совпадал обычно с вспышкой чувства к Аксинье, с возобновлением отношений с ней... Социальная жизнь Григория шла в тесной взаимосвязи с личной"¹.

¹ (Васильев В. Г. О "Тихом Доне". М. Шолохова. Челябинск, Кн. изд-во, 1963, с. 102)

Это можно графически представить так. Мелехов - середняк. Отсюда отходят в разные стороны две линии: собственник - служит у белых - живет с Натальей; труженик - служит у красных - живет с Аксиньей. Самое четкое расположение. А мы-то предполагали, что немало значит и психология любви. Думалось, что это с Аксиньей встречается Григорий в Вешках во время восстания, с ней он едет в отступление...

Или взять Дарью. Для многих критиков она всего лишь развращенная, непутящая, пропащая, безнравственная, нечистоплотная в любовных увлечениях, ее испортила потребительская мораль, собственнические чувства и прочее...

И тут тоже хочется слегка вмешаться. На Дарье ведь, помимо всего другого, - траурная тень времени - империалистической войны и белогвардейской смуты, неурядиц. Она входит в роман не такой уж безобразной, "уродливой в характере", а уходит сломленная, чужая. Трагедийность не снимается и в этом случае.

Часто в критических работах нет ни Христони, ни Аникушки, только в отрицательном плане упоминают Степана Астахова, исчезают десятки других лиц. Шолохову они нужны, чем-то интересны, близки как народные типы, живые люди, исследователи же обходятся без них.

Куда больше истины в тех высказываниях, которые строятся на более глубоком понимании гуманистической сущности романа. Н. Тихонов пишет о Шолохове: "Он рассказал в романах, ставших всемирно известными, о том, как жили многие поколения в том мире, который звался казачеством. О жестоких, страшных нравах прошлого, о печальных, мрачных судьбах, о том, как разделились люди этих мест на два смертельно враждующих лагеря в борьбе за будущее, о том, как победило новое.

И случилось чудо. Герои его повествования сошли с книжных страниц и стали жить, как самые обыкновенные люди. Они полюбились всем, кто узнал их трудную, необыкновенную жизнь, радости и печали. Огромный труд, труд всей упорной жизни писателя, увенчался успехом, потому что это было выражение большой любви и преданности той богатой, ревнивой земле, на которой творилась эта сложная, беспощадная своей откровенной трагичностью жизнь"¹.

¹ (Сб. статей "Слово о Шолохове", М., "Правда", 1973, с. 471)

Иногда даже кажется, что читатели глубже и тоньше воспринимают шолоховское повествование, чем иные критики. Они недовольны тем, что порой у критиков куда-то исчезают живые герои, сложность, суровая правда изображения, обедняется оригинальная мысль, схематизируется и насильственно подгоняется под заданные категории особенное, индивидуальное, неповторимое, герои трактуются превратно, в полном расхождении с читательским восприятием.

Например, учитель из Таганрога Ф. Н. Линьков, родом с Дона, пишет о том, что исследователи превратили Мелехова и других героев в абстрактные тени: "Психологию нельзя отрывать от социологии, но и противно читать критиков, которые слишком уж непосредственно связывают психологию и социологию".

В истории мировой литературы не было случая такого массового читательского обсуждения образа героя, стремления вмешаться в его судьбу, как это случилось с Мелеховым. Борьба за него шла в ходе создания этого образа. Шолохов рассказывал: "Многие, очень многие читатели не хотят представить Мелехова "выдуманным", они убеждены, что он - живой, работает в одном из колхозов Верхнего Дона, и просят подробно описать его жизнь в наши дни... "Тихий Дон" пишется с 1925 года. Первая книга вышла в 1928 году, и с тех пор я получил тысячи писем от читателей "Тихого Дона". "Довести линию Григория до сплошной коллективизации", "Закрепить окончательно переход Григория в Красную Армию и показать его работу в условиях мирного времени", - таких советов, просьб тысячи. А в последние годы многим почему-то показалось, что Григорий будет убит. И вот посыпались письма с категорическим требованием: "Оставьте в живых Григория Мелехова"¹.

¹ ("Молот", 1939, 26 марта)

Значит, очень глубоко затронул герой народные чувства, пришелся по душе читателям. Их волновало, конечно, его скорбное безвыходное состояние, то, что этот одаренный человек тонул в пучине, и они не могли спокойно наблюдать это с берега и как бы протягивали ему руку, чтоб спасти.

"Весь этот месяц я жила и думала думами Григория... - писала одна из читательниц. - Мне трудно писать. Одно могу лишь сказать: насколько сложно в жизни все. "Тихий Дон" - исключительное произведение. Оно доходит глубоко до сердца, так же, как "Война и мир"¹.

¹ ("Молодая гвардия", 1940, кн. 10, с. 123)

Образ вызывал раздумья над человеческой судьбой.

Эти читатели хорошо понимают, как труден путь Григория, сочувствуют ему, хотят, видеть его более последовательным в своих поступках, более решительным в порывах к новому. Восприятие большинством читателей образа Мелехова, думается, куда больше соответствует авторскому отношению. Четырнадцать лет писатель не расставался со своим героем, а когда ему случилось расстаться, он с глубокой грустью смотрел вслед уходящему в неизвестность и поразил нас траурными образами потрясающей силы: мы помним утро, когда над яром в дымной мгле суховея на черном небе подымался ослепительно сияющий черный диск солнца... Помним обугленную степь после весеннего пала...

Шолохов предстал перед всем миром как писатель сложного восприятия действительности, знаток жизни, которую он одинаково зримо воспроизводит и в масштабном измерении, и в мельчайших подробностях, еще больше утвердил принцип в искусстве: вот как надо всматриваться в народ, постигать его судьбы, настроения, быт, схватывать общее и индивидуальное. Шолохов подводил читателя к глубоким выводам.

О колебаниях крестьянства, например, рассказано во многих произведениях о гражданской войне. Писатели обычно довольно живописно, даже с излишней увлеченностью, воспроизводили внешнюю сторону этих выступлений, но раскрыть причины не всегда могли. Все изображалось как нечто естественное, похожее на смерч или землетрясение, когда разыгравшуюся стихию ничем не остановить. Приравнивали всякое недовольство, возмущение крестьян к проявлению вольницы, анархизма и просто бандитизма, звериных инстинктов. Шолохов дал глубокое аналитическое изображение действительности, в котором раскрываются объективные и субъективные моменты, социальное и индивидуальное, закономерности и случайности.

Писатель озабочен судьбой средних слоев, его тревожат трудности, которые могут возникнуть на их пути к будущему. "Думается мне, Алексей Максимович, что вопрос об отношении к среднему крестьянству еще долго будет стоять и перед нами, и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции", - писал он Горькому¹. На историческом примере он показал, как тяжело может складываться обстановка, особенно если при этом мало считаются с ленинскими принципами.

¹ ("Литературное наследство", т. 70, с. 697)

Писатель раскрыл, наряду с объективными причинами, и опасные последствия волюнтаризма, администрирования, извращения классового принципа, особенно там, где и без того все накалено действиями враждебных сил. Он осудил высокомерное повелевание, зазнайство, практику судить о людях не по их нынешним делам и настроениям, когда все так стремительно менялось, а по анкете, показал пагубность раздувания дел, перестраховку. Приемы руководства с опорой на формулы: "лес рубят - щепки летят", "по третьей категории..." - вели к разладу с народом, создавали заколдованный круг недоразумений.

Трудно понять "Тихий Дон", если не будет учитываться гениально обоснованная теоретически и подтвержденная практикой борьба великого Ленина за трудовые массы, подверженные колебаниям, за сближение их с революционными силами, если отвлечься от ленинского учения о решающей роли субъективного фактора при наличии объективных данных. Мировое значение "Тихого Дона", если брать его ведущую идею, надо определять именно в соотношении с ленинской стратегией и тактикой пролетарских партий, с учением о завоевании масс. Это ставит роман на высочайший уровень. Самое опасное в руководстве - отвлечься от сложности исторического процесса, от далеко не сходной психологии разных слоев и групп народа. Жизненные противоречия всегда многообразны, богаты индивидуальными проявлениями. Ситуации складываются очень индивидуально. Шолохов дал самое убедительное представление об этой сложности.

Вот почему писатель в выборе тем, образов, проблем пошел по линии наибольшей трудности, он прослеживает всякие зигзаги на пути людей к их собственному счастью, ищет неисследованное. Он расширяет область познания, обостряет наблюдательность. Плоская иллюстрация, умозрительность без проникновения в сущность еще никого ничему не научили. Именно стремление дойти до корня, первопричины позволило Шолохову во всей широте представить ход событий.

Шолохову приписывали объективизм. Это, разумеется, неверно. В том-то и суть, что он равно далек от бесстрастного объективизма и безнадежного фатализма. "Объективист, - говорил Ленин, - доказывая необходимость данного ряда фактов, всегда рискует сбиться на точку зрения апологета этих фактов... Объективист говорит о "непреодолимых исторических тенденциях"; ...материалист, с одной стороны, последовательнее объективиста и глубже, полнее проводит свой объективизм... С другой стороны, материализм включает в себя, так сказать, партийность, обязывая при всякой оценке события прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы"¹.

¹ (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 418 - 419)

Объективизм, который предполагает чистейшую метафизику, апологию факта, непреодолимость исторических тенденций, не имеет отношения к Шолохову. Его позиция глубоко партийна. Мысль ясна, определенна и очень существенна. Он говорит как раз о преодолимое™ тех тенденций, которые мешают прогрессу, считает вполне возможным и обязательным делом завоевание самых различных представителей трудовых масс, но показывает и то, насколько это не простое дело, если касается непролетарских слоев - вследствие промежуточного их положения и того постоянного расчета, который делает на эти слои реакция.

Итак, борьба за массы, опора на величайшие потенциальные возможности, которыми они обладают, проблема правильного руководства, выдвинутая революцией на первый план, - вот одна из главных идей Шолохова. Есть и другая, не менее важная, она касается поведения самих масс и учит осмотрительности, большей озабоченности собственной судьбой, предостерегает от крайностей, легковерия, действий "на авось", вслепую, что служит обычно на пользу политическим обманщикам и проходимцам.

"Тихий Дон" напоминает о явлениях, которые историки предпочитали обходить. Шолохов и здесь исходил из того, что говорил Ленин: "Сила наша была и будет в том, чтобы совершенно трезво учитывать самые тяжелые поражения, учась на их опыте тому, что следует изменить в нашей деятельности. И поэтому надо говорить напрямик"¹.

^{1>Там же, т. 44, с. 205)}

Роман проблемен в широком и локальном плане. Если взять тот же вопрос о казачестве, то он, как уже говорилось, обсуждался на пленуме ЦК партии в 1925 году. Тогда же были изданы статьи и речи А. И. Микояна. В них разъяснялось низовым работникам, что значил крестьянский вопрос для революции, насколько неверны были меньшевистские и троцкистские установки. Говорилось о том, как необходимо прочнее укрепить союз трудящихся города и деревни, повысить политическую активность крестьянства, вовлечь в строительство новой жизни не только бедноту, но и середняков, бороться с администрированием, беззакониями, преступлениями, произволом, быть осторожными в религиозном и национальном вопросе, терпимыми к сложившимся бытовым традициям. А такие загибы, говорил А. И. Микоян, нередко происходили по воле органов Советской власти, шли и от некоторых коммунистов.

Отношение к казачеству и в то время у отдельных работников было неверным и политически вредным. Это - огульный подход ко всем казакам как якобы к несомненным контрреволюционерам, травля тех, кто прежде был атаманом или писарем, презрение к традициям, бытовым особенностям.

В деревню порой посылали людей, можно сказать, без разбора. В статьях и речах А. И. Микояна говорилось, что необходимо направлять туда только лучших организаторов. Если где-то складывалось дело плохо, говорил Анастас Иванович, "то мы должны винить себя, мы должны быть более строги к себе, чем к другим, надо дать указания на места исправлять ошибки"¹.

¹ (Микоян А. Партия и казачество. Ростов-на-Дону, 1925, с. 43)

Задача состояла в том, чтоб сплотить казаков вокруг партии.

Что же касается традиций, то недопустимы "выпады против местного быта", когда запрещали носить казачий костюм, петь донские песни и прочее - напротив, многое ценное надо развивать и распространять: это - храбрость, отвага, ловкость, умение ездить верхом, джигитовать, метко стрелять. Взять хотя бы внешний вид казаков: не только молодые, но и старики выглядят жизнерадостными, крепкими, их выправка великолепна. И поэтому надо сломать консерватизм тех, кто не умеет ценить эти качества народа.

Если брать крестьянский вопрос в его широком значении, то и теперь он остается одним из самых важных в тактике международного коммунистического движения. И "Тихий Дон" содержит огромный познавательный материал.