На грани в борьбе двух начал

Как понимать Мелехова? Отчего он так неустойчив и что поучительного в горьких уроках его судьбы? Почему основным героем стал именно он, а не кто-то другой с более ясным пониманием событий, определенностью взглядов?

Ответить на последний вопрос не трудно. Это явление нередкое в литературе двадцатых - тридцатых годов, когда главное место занимал герой с очень сложной биографией. Можно назвать романы: "Города и годы", "Братья" Федина, "Барсуки" и "Вор" Леонова, "Хождение по мукам" А. Толстого, "Преступление Мартына" Бахметьева, "Севастополь" Малышкина и другие. Писатели, выдвигая на первый план таких героев, стремились детальнее исследовать те жизненные противоречия, которые несли в себе эти герои.

Дискуссия о "Тихом Доне" началась еще в тридцатые годы, как только вышли первые тома. Особенно бурно она проходила после завершения романа, в 1940 году. Разногласия, толки самые противоречивые. Было много высказываний примечательных, но и немало путаных, сбивчивых, когда анализ носил чисто "головной" характер. Наша критика встретилась с необычным явлением, которое невозможно было объяснить, не отбросив какие-то привычные устаревшие мерки, нормативы, догмы, не уточнив многие положения литературной науки. Роман заставил призадуматься над определением и трагического, и типического, и индивидуальной судьбы героя, и над возможностями реализма и искусства вообще. Умозрительный подход, в других случаях не столь заметный, если дело касалось вещей малохудожественных, схематичных, - здесь представал совершенно беспомощным, "саморазоблачался" до конца.

В. Ермилов определил роль Мелехова как трагикомическую¹, отказав ему в праве на трагедию. И что же вышло? Самый этот случай стал трагикомическим. Парадоксальность умозрительно составленного тезиса была замечена уже тогда.

¹ ("Литературная газета", 1940, 11 августа)

Немало писал в то время о Мелехове И. Лежнев - литературовед эрудированный, оригинальный. Содержания его статей определяют самые названия: "Две души", "Мелеховщина". Концепция его глубоко ошибочна.

Он доказывал, что в Григории рыцарь и злодей совместились в одной лице. Есть и "благородное, высоко нравственное, рыцарское начало, которое роднит Мелехова с народом, идет от седой и воинственной старины, от традиции вольнолюбивого казачества к величавому будущему", но есть и "антинародное", что коренится в собственнических инстинктах, в сословных предрассудках, в темноте и ограниченности". Иначе говоря, "демократическое самочувствие" и - "офицерские лычки".

Противоречия в Григории идут от якобы сидящего в нем мелкого хозяйчика. Мелехов - образ самой раздвоенности. "Живут в герое две души, как два кота в одном мешке, нападают друг на друга, грызутся, норовят оторвать голову один другому"¹. Второй кот оказался якобы сильнее, когтистее.

¹ (Лежнев И. Две души. - "Молодая гвардия", 1940, № 10)

Содержание тех коллизий, которые разыгрываются и отражаются в мятущейся душе Мелехова, Лежнев не анализирует, поскольку, считает он, конкретное в большом образном обобщении исчезает. Дон-Кихот, Лир, Гамлет, Ромео и Джульетта, Фальстаф, Тартюф, Фауст - все эти короли, принцы, придворные забулдыги, дворяне, мещане, мужи науки - интересны отвлеченными чертами, внешняя оболочка отмерла, конкретное стало условным, злободневное забыто. В Мелехове тоже интересно якобы только общее - образ раздвоенности, соответствующий той социальной категории, которую он отражает...

Правильно отмечая многие положительные черты в Мелехове - ум, храбрость, такт, благородство, правдивость, - исследователь все-таки настолько круто обходился, особенно после войны, с героем, что противоположные начала в нем определял уже как "аристократизм" и "демократизм", но первое берет верх над вторым¹.

¹ (Лежнев И. Михаил Шолохов. М., "Советский писатель", 1948, с. 185, 145 - 146, 172, 132, 176, 209, 179, 212)

Он считал героя представителем "крестьянской аристократии", подводил под категорию "ландскнехтов" буржуазии, ставил его в мрачный ряд, где стояли: "испанские фалангисты, итальянские фашисты, греческие монархисты, пресловутые хитосы, китайские чанкайшисты, японские сейюкаисты, немецкие шумахеровцы, пилсудчики, усташи, четники и прочие". Получалось: Мелехов - "ратоборец реакционной казачей старины", "воинствующий идеолог сословного казачества", "крестьянской аристократии", "благородной касты всадников", "отщепенец", "версалец", "добровольный слуга белых генералов и интервентов", "душитель революции и прислужник западного империализма", "не только на штанах своих носит Григорий казачьи лампасы, - в лампасах у него сама душа" и т. д.

В 1958 году И. Лежнев отчасти признал слабость своей концепции: "Установился обычай писать (и я в том грешен) об историческом романе "Тихий Дон", не сличая его с историческими фактами гражданской войны на Дону, то есть с той действительностью, которая непосредственным образом отражена в художественном произведении. С другой стороны, вовсе не принималась в расчет та более близкая к нам по времени действительность, с вышки которой писатель глядел на прошлую жизнь и события, описанные в романе. Таким образом, анализ производился в двойном отрыве от действительности: от истории десятилетия 1912 - 1922, к которому относится действие романа, и от истории полуторадесятилетия, во время которого романист создавал свое произведение"¹.

¹ (Лежнев И. Путь Шолохова. Творческая биография. М., "Советский писатель", 1958, с. 11)

Признав свои промахи, он все-таки не внес в трактовку образа существенных поправок.

Некоторые исследователи после И. Лежнева стали строить свои концепции на той же основе: две души... два сознания... отщепенец.... бандитский анархизм...

Весь характер рассматривался ими без уяснения смысла сложных ситуаций, индивидуальных явлений, поворотов в раскрытии проблем, а как прямое производное от социальной принадлежности, как нечто алгебраическое. Человек становился категорией, схемой. Мелехов за Советскую власть - значит, перетянули чувства труженика, а когда перешел к повстанцам - одержали верх страсти озлобленного и ощетинившегося собственника. Л. Якименко тоже признает некоторые положительные качества в характере Мелехова, но рассуждает так: "Григорий на всем протяжении гражданской войны никогда не забывал, что у него есть свой пай земли? свое хозяйство", "Влияние Чубатого сказалось на психике и характере Григория... Семья Мелеховых, обстоятельства их жизни и Чубатый чем-то весьма существенном соприкоснулись в читательском восприятии..."¹

¹ (Якименко Л. Творчество М. А. Шолохова. М., "Советский писатель", 1970, с. 120, 127)

Дойти таким образом до шолоховского Мелехова невозможно. Писали о нем, а выходило, что это, скорее, Митька Коршунов, палач и собственник. Что, например, могут объяснить пассажи вроде такого: "У этого человеконенавистника (Чубатого) усвоил Григорий науку умерщвлять людей холодным оружием"¹.

¹ ("Звезда", 1958, № 11, с. 155)

Если бы он был действительно "человеконенавистником", то надо ли так много заниматься им? На каждой странице подобных исследований мелькают привычные формулы: "разрушительные чары собственности", "цепкое прошлое", "утвердился на позициях казачьего сепаратизма", "крах мелкобуржуазного индивидуализма", "агонизирующая неустойчивость психологии мелкого собственника", "сложная борьба двух начал в сознании", "неизбежность гибели собственнического уклада жизни". Пишут о "новой исторической Немезиде", справедливо покаравшей Мелехова, уравнивают его то с Климом Самгиным, то с Мечиком.

Смело проводит параллель между Мелеховым и... Половцевым В. Литвинов. Что их, по его мнению, делает похожими одного на другого? Оказывается, деградация личности. "Это, - разъясняет критик, - один из самых выразительных мотивов в шолоховском творчестве: неотвратима расплата, неотвратимо крушение души того, кто сам себя приговорил служить неправому, антинародному делу".

Обратим внимание на это: "сам себя приговорил". В равной позиции оказались Половцев и Мелехов.

"Мотив этот, - раскрывает автор главную суть рассуждений, - был отчетлив еще в ранних шолоховских рассказах, могуче он прозвучал в трагической судьбе Григория Мелехова, простого казака, возглавившего антисоветский мятеж на Дону".

Если брать ранние рассказы, то кто же из героев в этом случае - моральном падении - стоит рядом с Григорием? Белогвардейские каратели, садисты, уничтожающие лучших сынов Дона сознательно, в силу классового принципа. Это хорунжий Михаил Крамсков из "Коловерти" - палач народа и родной семьи, это пан Томилин из рассказа "Лазоревая степь", кулацкие душегубы из ряда рассказов.

И чего после этого стоит оговорка, которую делает критик: "Половцев не Григорий Мелехов со всеми его распутьями и перепадами"¹. Дело не в одних только "распутьях и перепадах", а в том, что у них вообще ни в чем нет сходного, коренное различие в причинах действий, целях, психологии. У Мелехова - явное заблуждение. Что же касается Половцева, то это - сознательный реставратор эксплуататорского строя. Половцев входит в роман уже с определившимися чертами деградации, что выражено и в его внешнем облике ("крутой волчий склад лысеющего лба", "глубокие провалы глазниц"), во всех поступках и замыслах этого матерого душегуба. А Григорий при всех тяжких испытаниях, утратах остается человеком.

¹ (Литвинов В. Силовое поле романа. - "Новый мир", 1974, № 12, с. 248)

Каждый раз наталкиваемся на невозможные искажения, "исправления" шолоховского текста, приблизительное или прямо противоположное чтение. Так сконструирован какой-то особый - не шолоховский - народ, не его Мелехов, а жадный, ощетинившийся, злейший собственник, самостийник красновского профиля, индивидуалист и отщепенец.

Анализа точного нет, да он вроде бы и не нужен. Определена классовая принадлежность: Мелехов - представитель мелкобуржуазного слоя, а из этого делаются все последующие выводы, самые произвольные. Анализировать таким образом совсем не трудно, достаточно общей схемы, она вроде бы гарантирует от ошибок.

Несомненно, мы не можем изымать героя из его социальной среды. Но нельзя ограничиваться только этим. Горький предостерегал от "грубой шаблонности характеристик людей по "классовому признаку". Он доказывал: "Неоспоримо, что "классовый признак" является главным и решающим организатором "психики", что он всегда с различной степенью яркости окрашивает человеческое слово и дело. В каторжных, насильнических условиях государства капиталистов человек обязан быть покорнейшим муравьем своего муравейника, на эту роль его обрекает последовательное давление семьи, школы, церкви и хозяев, чувство самосохранения усиливает его покорность закону и быту; все это - так. Но конкуренция в недрах муравейника до того сильна, социальный хаос в буржуазном обществе так очевидно растет, что то же самое чувство самосохранения, которое делает человека покорным слугой капиталиста, вступает в драматический разлад с его "классовым признаком".

Горький давно показал это на образе Фомы Гордеева, Ильи Артамонова-младшего, Егора Булычева и увидел потом, как в среде европейской интеллигенции "такие "разлады" становятся обычным явлением, они неизбежно будут количественно возрастать в соответствии с ростом социального хаоса и, естественно, усиливать хаос". Вот почему, советовал он, "нужно в каждой изображаемой единице найти, кроме общеклассового, тот индивидуальный стержень, который наиболее характерен для нее и в конечном счете определяет ее социальное поведение"¹.

¹ (Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 26, с. 414 - 415)

Если это необходимо делать в отношении некоторых выходцев из буржуазной среды, то еще более строгая требовательность должна быть в тех случаях, когда "изображаемой единицей" становится трудовой крестьянин, "индивидуальный стержень" которого должен быть выявлен со всей определенностью.

Насколько ошибочен и вреден голый социологизм, как мало может он объяснить, если речь идет об историческом событии, определяющем судьбы людей, говорил еще Ф. Энгельс: "...Экономическое движение как необходимое в конечном счете прокладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей (то есть вещей и событий, внутренняя связь которых настолько отдалена или настолько трудно доказуема, что мы можем пренебречь ею, считать, что ее не существует). В противном случае применять теорию к любому историческому периоду было бы легче, чем решать простое уравнение первой степени... История делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль, причем каждая из этих воль становится тем, что она есть, опять-таки благодаря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит одна равнодействующая - историческое событие...

Маркс и я отчасти сами виноваты в том, что молодежь иногда придает больше значения экономической стороне, чем это следует. Нам приходилось, возражая нашим противникам, подчеркивать главный принцип, который они отвергали, и не всегда находилось время, место и возможность отдавать должное остальным моментам, участвующим во взаимодействии..."¹

¹ (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 37, с. 395 - 396)

Если не учитывать взаимодействия факторов, которые определяли многие события на Дону, то Мелехов и другие казаки действительно могут показаться ратоборцами привилегированности, узкоклассового эгоистического принципа, который они противопоставили общественному прогрессу. Такие люди не должны вызывать наше сочувствие. Настолько это не соответствует гуманистическому настрою романа, всей его эмоциональной атмосфере - слишком очевидно.

О том, как мешала всякая догматика понять великий образ, созданный Шолоховым, говорил еще в 1940 году Б. Емельянов в статье "Тихий Дон" и его критики". Это было памятное выступление. "Все самые непримиримые критики, - писал он, - покорены художественной силой финала. Но, придя в себя, они обрушиваются на роман... Что-нибудь одно: либо перед нами редкостное в истории несовпадение эстетических критериев и мастерства художника или неслыханное банкротство критики". И дальше: "Художественная интуиция не обманула критиков, они были преисполнены жалости и сострадания к Григорию, но затем лицемерно отреклись от него".

Б. Емельянов вступил в спор с теми, кто не видел причин для трагедии Мелехова. При этом они исходили из двух посылок. Первая: в положении середняка нет объективно неразрешимого противоречия. Вторая: "Только человек высшей природы может быть героем или жертвой трагедии". Это слова Белинского. Если, дескать, применить их к Мелехову, то окажется, что никакой "высшей природой" он не обладает. Трагедия, следовательно, надумана. Неразрешимое противоречие создал герой для себя сам. Б. Емельянов отверг обе посылки: "Объективно неразрешимого противоречия" не существует в судьбе среднего крестьянства в условиях пролетарской революции, заявляет критика. Но разве одним этим устраняется возможность трагедии?

Нет более "объективно неразрешимого противоречия". Но "всемирно-историческое заблуждение" масс разве не остается до тех пор, пока они не поймут объективного хода истории?..

Огромный трагизм заложен в том именно обстоятельстве, что как раз в величайший момент мировой истории, когда она перестает быть стихией рока и судьбы, становясь управляемой, отсталая часть народных масс все еще, в силу ряда социально-экономических причин, продолжает какое-то время свое движение...

Трагично лишь то, что могло и не быть, что порождено заблуждением представителей угнетенного класса, мешающих делу своего освобождения... Потому-то казацкое восстание на Дону - результат "всемирно-исторического заблуждения" основных масс казачества, - продолжающееся в течение четырех лет, может служить темой произведения трагического".

Б. Емельянов говорил об абстрактном подходе к теме, схематизме, вульгаризаторстве. "Для большинства критиков Шолохова, - замечает он, - не существует истории. Они не в состоянии видеть ее в единичном, в индивидуальном, даже когда это сделано за них искусством".

Критики, продолжает он, не понимали, что реализм "можно уподобить пространству, каждую часть которого нужно брать с боями и завоевывать непрестанно. Критики преисполнены рационалистическим пафосом".

В статье "Тихий Дон" и его критики" ложными признаны попытки объяснить колебания Мелехова "между двух начал" его личной слабостью, безволием, "явной политической безразличностью", равнодушием к истине, гамлетовской рефлексией, усталостью, опустошенностью, растерянностью. "Все происходящее с Григорием, вся его трагедия обусловлена силой действующего на него мира. Его кажущаяся беспринципность - лишь давление объективного. Он не безволен, а в каждом отдельном случае весь наполнен силой и одержим страстью". "В Григории, - утверждает Б. Емельянов, - есть "та самая определенность, то gestalt - та сила и крепость единого пафоса, остающегося верным самому себе", которых требует Гегель, - это чувство справедливости, доводящее его до самозабвения и смертельного риска, его благородство, свежесть и чистота восприятия явлений мира и его мужество ответного воздействия на них.

Истина... рождается во всей величественности конкретного бытия, во всей тяжести своего становления, искаженная предрассудками прошлого, страстью борьбы и пламенем мести за гибель близких. И Григорий ощущает ее не интеллектом, а чувством. Поразительна сила, с которой он воспринимает действительность. Замечательна быстрота ответного воздействия Григория на мир"¹.

¹ ("Литературный критик", 1940, № 11 - 12, с. 187 - 188, 191, 192)

Емельянов сказал как раз то, что надо было сказать о "трагической вине" критики. Он точнее прочитал Шолохова. Но все же определить причины метаний народа и трагедии Мелехова он не смог. Для этого надо было привлечь все данные истории, вошедшей в роман, исследовать их. Вместо этого он выдвинул теорию "всемирно-исторического заблуждения". Она так сформулирована у К. Маркса: "Трагической была история старого порядка, пока он был существующей испокон веку властью мира, свобода же, напротив, была идеей, осенявшей отдельных лиц, - другими словами, пока старый порядок сам верил, и должен был верить, в свою правомерность. Покуда ancien regime¹, как существующий миропорядок, боролся с миром, еще только нарождающимся, на стороне этого ancien regime стояло не личное, а всемирно-историческое заблуждение. Потому его гибель и была трагической"².

¹ (Старый порядок)

² (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 418)

Итак, речь идет о "старом порядке", который боролся с миром нарождающимся. Б. Емельянов применил это к "заблуждениям представителей угнетенного класса, мешающих делу своего освобождения", потому, что они бессильны "найти пути к уже существующей правде". А первопричина - в социальной неопределенности мелкой буржуазии, неспособной понять объективного хода истории. Параллель с тем, что имел в виду К. Маркс, конечно же, искусственная. Выходит, Мелеховы тоже стояли за "старый порядок" и поэтому боролись с нарождающимся миром.

Была и другая опора этой концепции "исторического заблуждения", которую развивал Б. Емельянов, - мысль Ф. Энгельса о трагической коллизии "между исторически необходимым требованием и практической невозможностью его осуществления". Это сказано было по поводу трагедии Зиккингена, изображенной в драме Ф. Лассаля. Энгельс писал автору: "Насколько исторически обосновано Ваше предположение, что Зиккинген был все же в какой-то степени связан с крестьянами, я не могу судить. Да это и не важно. Впрочем, насколько я припоминаю, там, где в своих произведениях Гуттен обращается к крестьянам, он лишь слегка задевает щекотливый пункт об отношении к дворянству и старается направить всю ярость крестьян главным образом против попов. Но я отнюдь не хочу оспаривать Вашего права рассматривать Зиккингена и Гуттена как деятелей, ставивших себе целью освобождение крестьян. Однако тут и получается у Вас то трагическое противоречие, что оба они оказались стоящими между дворянством, бывшим решительно против этого, с одной стороны, и крестьянами - с другой. В этом и заключалась, по-моему, трагическая коллизия между исторически необходимым требованием и практической невозможностью его осуществления"¹.

¹ (Там же, т. 29, с. 495, 483)

Это тоже меньше всего относится к Мелехову. Можно ли действительно на этих основаниях, которые определяют специфические и никак не сопоставимые коллизии, строить концепцию "Тихого Дона"? Рассматривать народ, изображенный в нем, сквозь призму "старого порядка" и искать аналогию для Мелехова в дворянских революционерах XVI века в Германии, лютеранско-рыцарской оппозиции Зиккингена, о котором Маркс писал: "Он погиб потому, что восстал против существующего или, вернее, против новой формы существующего как рыцарь и как представитель гибнущего класса"¹.

¹ (Там же, с. 483)

Емельянов не видел всех специфических особенностей, которые характеризуют время, среду, изображенную в "Тихом Доне". И в этом слабость его теории, абстрактный ее характер. Но все же ему удалось сказать свое. Теория "заблуждения" - это серьезный шаг вперед. Она противостояла в известной мере многим вульгаризаторским определениям.

В 1957 году появилась статья А. Бритикова "Образ Григория Мелехова в идейно-художественной концепции "Тихого Дона", развивавшая теорию "заблуждения". Она тоже воспринималась как своевременное напоминание о том, что необходимо умерить пафос всех тех, кто учинял суд над народом из "Тихого Дона", попавшим в трагические водовороты. Бритиков подошел к проблеме несколько тоньше, стремясь рассмотреть сложные пути крестьянских масс к новому. Он критиковал тех, кто хотел бы убрать Мелехова с переднего плана - не Григорий якобы главный герой, и не он представляет народ и т. п. Бритиков определял: "Особенность главного героя "Тихого Дона", как художественного типа, состоит в том, что он представляет народ как главного героя "Тихого Дона", но представляет его специфически"¹.

¹ (Историко-литературный сборник. М. - Л., Изд-во АН СССР, 1957, с. 177)

Критик выступил против теории "отщепенства". Заблуждения Мелехова, по его мнению, - это не личное, а историческое заблуждение. "Идя вместе с массой, герой заблудился гораздо сильнее ее". О причинах сказано так:

"Что же касается самого факта вооруженного контрреволюционного выступления, то он, конечно, объясняется местными условиями - военной организацией "мужиков в мундире", их охранительной идеологией, сосредоточием на Дону активных кадров контрреволюции и т. п.".

И вот обобщение: "Конечная причина донской трагедии - фактор объективный и закономерный... Склонность мелкобуржуазных масс к самообману должна была вылиться в нечто подобное вандейской истории"¹.

¹ (Там же, с. 155, 156, 163)

Началась дискуссия. Против этой точки зрения выступили Л. Якименко, Н. Маслин, проявившие в этом случае перевес "рационального пафоса" над эмоциями, и Н. Драгомирецкая, признавшая все же некоторые положительные стороны в высказываниях А. Бритикова.

В данном случае нас интересует ответ на главный вопрос: отношение к народу в "Тихом Доне", его колебаниям.

"Вихрь истории все грознее звучит в эпопее Шолохова, - писал Л. Якименко, - он захватывает все больший круг лиц, проносится над Доном, над семьей Мелеховых, чтобы затем в последней, в восьмой, части уйти вперед, отбросив в сторону растерявшего все общественные и семейные связи Григория Мелехова.

Гибель старого, рождение в крови и муках величайших социальных конфликтов нового мира Шолохов изобразил как закономерный процесс исторического развития, как результат исторического творчества миллионов трудового народа. Все события в эпопее Шолохова определяются могучим движением масс, сметавших своих врагов, развитием и углублением революции, ее этапами"¹.

¹ ("Вопросы литературы", 1958, № 12, с. 52)

"Гибель старого" - это говорится о колеблющемся народе, "враги, которых сметает движение масс", - это о нем же. Так "звучит вихрь истории" в эпопее.

Н. Маслин делал вывод, что наша революция "сокрушает на своем пути оголтелую белогвардейщину, она же не щадит и тех, кто является слепым орудием в руках врага...

Колебания, противоречия, опустошенность - короче, вся трагедия жизни Григория предстает и в чертах индивидуализированного характера, и в признаках социального типа с его мрачной бесперспективностью"¹.

¹ (Там же, с. 57, 59)

Та же мысль есть и в статье Н. Драгомирецкой, когда она утверждала, что в главном герое "писатель резко обнажает страшные, звериные черты - лик собственника"¹. От этого - все беды на его пути.

¹ (Там же, с. 67)

А. Бритиков был более прав. Но уже тогда чувствовалось, что в основе доводов оппонентов много общего, что серьезное в споре подменялось подчас терминологической распрей. Последующие выступления А. Бритикова и Б. Емельянова подтвердили это опасение: живое в теории оказалось придавленным схоластическим грузом, и в главном они были с теми, чьи выводы вначале не принимали.

Куда ближе к истине подходили В. Петелин и А. Хватов, которым удалось точнее понять и раскрыть образ Мелехова.

Споры о "Тихом Доне" естественны и благотворны. Но нельзя думать, что роман дает одинаковые основания для взаимно исключающих концепций. В этом смысле "Тихий Дон" - однозначен. Он огромен по материалу, это - движущаяся река самой жизни, стремительная, бурная, с порогами и плавным разливом. Картины освещены с разных сторон, образы сложны, объемны. Но мысль художника, контролирующая этот кажущийся хаос, определенна и ясна. Ответы не лежат на поверхности, но они доступны, постижимы, если не дать себя сбить заданным ходом рассуждений.

В статье "Снова о Мелехове" ("Новый мир", 1965, № 5) и ряде других я пытался поставить вопрос: действительно ли неотвратимы были изображенные в романе трагические события, связанные с восстанием против Советской власти, в котором принял участие и трудовой народ? Можно ли было избежать кровавого столкновения внутри этого слоя, этой среды? Действительно ли закономерны и неизбежны были именно те самые перешедшие всякие границы метання Мелехова? Можно ли было подать ему руку помощи и перетянуть в наши ряды? На это А. Макаров ответил иронией:

"Найдись такой благодетель, тысячи Мелеховых вряд ли бы такую руку приняли - они в этом жесте не силу, а слабость почувствовали бы, возможность сохранить свои старые сословные привилегии узрели. Пренебрежение конкретно-историческим подходом к явлениям и приводит к тому, что прошлое до предела схематизируется и служит исключительно целям субъективным"¹.

¹ ("Знамя", 1965, № 10, с. 243)

Эту цитату как-то очень дружно, на щит, подняли критики. Однако рассмотрим, какие к тому основания.