На новом переломе

Новую деревню после Октября и гражданской войны часто называли - красной.

Сельские Советы. Выдвиженцы. Селькоры. Избы-читальни. Призывные плакаты на стенах. Бывшие фронтовики еще в шинелях и буденовках. Комсомольцы в косоворотках, комсомолки в фуражках. Галстуки на деревенских подростках.

В избах - портреты Владимира Ильича. Жадно читают "Крестьянскую газету", "Бедноту", журнал "Сам себе агроном", читают и произведения классиков. Особенно Л. Толстого, М. Горького.

Деревня жила бурно, часто устраивались многолюдные собрания. На них активно и горячо выступали крестьяне, приветствовали новое, критиковали старое, с сосредоточенным вниманием слушали вести из города. Работали в предчувствии радостных перемен: скоро засветится "лампочка Ильича", появится трактор, заговорит радио. Сельский люд сбросит с себя лапти, зипуны, будет одеваться нарядно, жить празднично.

Работали в одиночку, но все больше крестьян привлекала идея общего, коллективного труда. Знали по опыту, что трудно одному на молотьбе, одному не соорудить моста через реку, не запрудить плотину, не осилить современную агротехнику, а главное - не одолеть кулаков.

Это было время контрастов. Во всем сложном и противоречивом крестьянству мешали разобраться малограмотность, рознь, суеверия. Шла жестокая борьба против мироедов, которые, в свою очередь, с неменьшим упорством выступали против трудового народа.

И этот фон обязательно надо учитывать, чтобы видеть особенный мир, открытый Шолоховым, определить оригинальность его взгляда и художественных красок.

Деревню того времени, хотя ее историческая роль была проверена всем ходом событий, художники изображали по-разному.

Одни видели в деревне признаки расцвета, энергии, экономического и культурного подъема, других раздражало ее якобы застойное состояние, третьих умиляли патриархальный быт, трехполье, соха, болотная глушь, молебны, лапти, холщовое одеяние.

О деревне писали много: это - "Двор" А. Караваевой, "Уклон" И. Никитина, "Трансвааль" К. Федина, "На отшибе" и "Передел" А. Тверяка, "Пятая любовь" М. Карпова, "Большая Каменка" А. Дорогойченко, "Бабьи тропы" Ф. Березовского, "Станица", "Разбег" В. Ставского, "Записки селькора", "Девки" Н. Кочина, "Лапти" П. Замойского, "Капкан" и "Когти" Е. Пермитина, "Ледолом" К. Горбунова, "Стальные ребра", "На казачьем хуторе" И. Макарова, "Бруски" Ф. Панферова и другие произведения.

Писатели, которые стремились отразить новое в жизни деревни, главными героями повестей и романов делали организаторов, людей очень волевых, стойких, напористых. Таковы Сергей Медведев у М. Карпова, Санек у А. Дорогойченко, Петька Сорокин у П. Замойского, Антон Кукушкин и Владимир Конычев у А. Тверяка, Кирилл Ждаркин и Степан Огнев у Ф. Панферова, Свиль и Корноухов у Н. Брыкина, Филипп Гуртов, Марсагага и Пустынкин у И. Макарова. Чаще всего это люди из армии или из города, возвратившиеся в родные места, или командированные. Они будоражат глушь деревни, просвещают ее, организуют борьбу с кулачеством, выводят крестьян на путь коллективного труда. Писатели пытались дать героя времени, человека дела, умного общественника, вожака. Но при этом нередко герой не столько сливался с массой, сколько противостоял ей - косной, несобранной, серой. Иногда он так высоко стоял над народом, что походил на монумент.

Правда, эти писатели хорошо знали, как возделываются нивы, как живется под соломенными крышами, когда домишки впритык с сараями, врастают всеми стенами в землю, печи не держат тепла, как проводят зимние вечера при слепом лампадном освещении. Слышали, какие песни поют, как водят шумные хороводы, собирают вечеринки, справляют свадьбы. Этот быт ими воспроизведен ярко, свежо, сцены расписаны щедро, живописно.

Собственные наблюдения, чаще всего нелегкие, удерживали многих от идиллий, но и не застраховывали от другой крайности - мрачного колорита, бытовизма, натурализма или суммарных представлений, стандарта.

Стремясь к анализу социальных типов, классовых отношений, писатели брали разные слои деревни - батраков, бедноту, середняков, торговцев, кулачество, интеллигенцию, но часто - по трафаретам, схематично, плакатно. Излюбленным сюжетом становились кулацкие засады против первого трактора и первого тракториста.

Более удачно изображены кулаки у К. Федина, Ф. Панферова в первой и второй книгах "Брусков", К. Горбунова в "Ледоломе", в очерках В. Ставского. Нередко живую речь крестьян - предметную, хлесткую, образную, афористичную - обильно насыщали диалектизмами, искажениями, просто стилизовали под крестьянскую речь.

На Первом Всероссийском съезде крестьянских писателей А. Ревякин справедливо отмечал недостатки этих книг - фотографизм, бытовизм, описательство, отсутствие синтетического обобщения, условно реалистическое изображение, частные наблюдения¹.

¹ (Пути развития крестьянской литературы. Стенограммы и материалы Первого Всероссийского съезда крестьянских писателей. М, - Л., 1930)

Безусловно, нелегко давалось мастерство молодым писателям, пришедшим в литературу из кривых избушек, прямо из полей, от плуга, не получившим образования. Сразу стать на уровень Бунина они не могли. Их произведения намного уступали по художественным достоинствам произведениям крестьянских писателей старшего поколения - С. Подъячева, С. Касаткина, А. Чапыгина, А. Неверова, А. Яковлева, Л. Сейфуллиной. Они приближались к сухому очерку или строились по типу занимательных повествований - с необычными приключениями, происшествиями, детективом, нагромождениями событий.

Самый же главный недостаток большинства деревенских прозаиков этого периода - однобокое изображение народа: крестьяне в их книгах порой слишком жадны, злы, пассивны, разобщены, ленивы, стихийны, слепы, трудно постигают новое, зато очень восприимчивы к любому враждебному влиянию.

В повести "Земля в плену" Н. Брыкин пишет о том, как крестьяне делят покос и никак не могут его разделить. Приходят на луг и... спят. Лишь один из них оказался способным разумно взглянуть на дикий беспорядок, но его никто не слушает. Не справляется с ними и организатор новой жизни Свиль: "И уже не людей, а стадо голодных, сбежавшихся на падаль волков видел Свиль, каждый из которых еще дорогой наметил себе лучшую часть покоса, оставляя худшую соседу, и скалил зубы, выходил из себя, зверел, когда видел, что и сосед как раз зарится на облюбованную часть".

Есть подобное и в романе того же автора "Стальной Мамай". Действие происходит на Кубани во времена коллективизации. Казаки поднимают восстание против тракторной колонны - "Стального Мамая", роют волчьи ямы, началось настоящее боевое сражение.

Серьезные недостатки имели и "Бруски" Ф. Панферова. Если первая и вторая книги содержали большой познавательный материал и во многом соответствовали действительному положению вещей, то третья, "Твердой поступью", наиболее ответственная и злободневная - э сложных проблемах колхозного строительства тех лет - во многом искажала действительность. Ее правильно критиковали за неудачный образ главного героя - Ждаркина, за сюжетную несобранность, словесную небрежность. При этом как-то оставалось в стороне самое главное - отношение к крестьянству.

В романе, например, читаем:

"Кирилл ясно видел, как миллионы мелких собственников, войдя в колхозы, остановились на полпути, задержались, как задерживаются воды у свалившейся скалы, бурля, накапливаясь, пучась, чтобы рвануться, разбить вдребезги глыбу, проложить себе свободный путь - путь к матерщинным людям, подданным царя православного. Кирилл ясно видел, понимал, что миллионы мелких собственников, покинув свои дворы, проявляют самое страшное - пассивное сопротивление и, как черви, подтачивают страну, не понимая, не сознавая даже этого.

...Кирилл видел нарастающую угрозу и терялся, наталкиваясь всюду на сопротивление вчерашнего мужика".

И ведь говорится о... миллионах, яростно рвущихся назад, к царизму... Странно, конечно. Вспомним красные обозы. Какая это была - особенно после организации колхозов - демонстрация нерушимого братского союза с рабочим классом. Но вот как это выглядит в "Брусках".

Илья Гурьянов говорит:

"Да, красные обозы... с красными знаменами. Но на знаменах - это мужичья кровь, кровь детей, стариков, кровь, которая лилась веками... и пусть эта кровь мерещится тем, кто кричит, что мужик красными обозами везет хлеб добровольно".

Как это воспринимают все другие?

"И зал грохнул в ответ... Мужики ощетинились, в глазах у них мелькнул недобрый огонек, какой бывает у собаки, когда у нее отнимают кусок мяса. Затем зал грохнул, рев хлестнул на сцену, от рева закачались красные полотнища - и все сорвалось, понеслось неудержимым потоком, ломая, коверкая, руша, замыкая, сплачивая людей... В зале люди кидались друг на друга, перебрасывали из одного места в другое Илью Гурьянова, жали ему руки, мяли его, крича на ухо мечту свою, заветную мысль свою, злобу неукротимую..."

Восстали крестьяне Подомасова. В романе это выглядит как "метелица мужицкая", налет "саранчи": "Вот они спускаются с гор, топчут по пути зеленые травы, поля, ломают, коверкают плетни, загородки, выворачивают дубовые колья, орут, как огромное перепуганное стадо, - орут от злобы, страха, ненависти".

Такого много в третьей книге. А для некоторых критиков это -страницы особой выразительности и силы. И повальная пьяная вакханалия как перед концом мира ("пей - гуляй - однова живем"), и дикий мятеж - все это принимают за чистейшую правду, вид с натуры.

Много общего находят они с "Поднятой целиной". Но разница лишь в том, что у Шолохова весь материал от истории, а у Панферова - от былинного сюжета с героем-богатырем Ждаркиным, укрощающим крестьян. Пики, пожарища, становища...

Подобное суждение критиков объясняется тем, что они не сопоставляют "Бруски" с действительной историей, которую пережила наша деревня в тридцатые годы.

Если брать "Твердой поступью", то в книге, несомненно, отразились некоторые несправедливые представления о деревне, примыкающие к заключениям самого категорического свойства о мужицком саботаже, озверении. Тут многое объясняется просто грубыми приемами художественного рисунка. Но главное, на наш взгляд, это какие-то смещенные понятия.

Нет, по третьей книге "Брусков" очень трудно судить об истории.

Художественным документом эпохи, запечатлевшим события во всех подробностях, является "Поднятая целина", книга совершенно иного уровня по идеологической ясности, объективности, точному анализу, осведомленности о жизни крестьян.

У Шолохова деревня другая: она за Советскую власть, политику партии, за новое. Это в ней ведущее, побеждающее.

Наступило время сплошной коллективизации. В села едут агитаторы, двадцатипятитысячники - рабочие с заводов. Задание их было трудное: объединить деревню, разобраться в ее хаосе, противоречиях, загадках психологии крестьян, уничтожить эксплуатацию, начать техническое перевооружение сельского хозяйства. Это значило: приблизить деревню к городу, упрочить союз рабочего класса и крестьянства, поставить на ноги обездоленных и неимущих, создать им условия для человеческого существования.

Так вот и оказался путиловский слесарь Семен Давыдов, одетый по-городскому - в фуражке и ботиночках, - далеко от Ленинграда, в донской степи, на ветру и сырой изморози, в тавричанских санях. Дорога - длинна и безлюдна. Мелькают по сторонам засыпанные снегом макушки чернобыла и татарника. Видно, как мышкует лисица. Вот и казачий хутор... Отныне здесь Давыдов будет жить и работать.

В деревню въезжали разные люди и по-разному. Были серьезные, понимающие свой долг организаторы. Были и портфельщики. Ипполит Шалый рассказывает об одном:

"Приняли мы его с хозяйкой хорошо, как дитя родного, но он ни с моей старухой, ни со мной ничуть не разговаривал, считал для себя за низкое. За стол садится - молчит, из-за стола встанет - молчит и уйдет - молчит. Что ни спрошу у него про политику или про хозяйство, а он в ответ буркнет: "Не твое дело, старик". На том разговор и кончится".

Приезжали уполномоченные, которые, выйдя из саней, пробегали с портфелем мимо людей, в сельский Совет.

По первым же приметам, как только Давыдов подъехал, хуторяне определили: свой человек. Сам распрягает лошадь, охотно перекидывается шутками, угощает папиросами. Да и руки его не отличаются от мужицких - совсем как у кузнеца. Такого крестьяне принимают всерьез. Пусть для Давыдова это новая среда, но общность психологии трудовых людей сближает их и ведет к общему делу.

За годы существования Советской власти рабочий класс для крестьян стал действительно старшим братом, организующей силой. Давыдова слушают. Ему верят. Никакого принципиального противоречия с городом нет и не может быть. Рабочего двадцатипятитысячника сразу обступают активисты, бедняки, бывшие красноармейцы, партизаны. Павел Любишкин на собрании после Давыдова говорит:

"Чего ты, чудак, нас за Советскую власть агитируешь? Мы ее в войну сами на ноги тут ставили, сами и подпирали плечами, чтоб не хитнулась. Мы знаем, что такое колхоз, и пойдем в него. Дайте машины"!

"Тридцать два человека - гремяченский актив и беднота - дышали одним дыхом". Они понимали, что нет и не может быть иного выхода, как только объединиться, уничтожить эксплуатацию крестьян кулачеством, переложить непомерную тяжесть труда на плечи машин. Слова Давыдова о тракторе, на котором можно за сутки поднять столько же земли, сколько на лошадях одним плугом за всю осень, собрание принимает с радостью. Крестьяне-бедняки - за принципы социализма. Почти каждого к этому подводил собственный опыт.

Андрей Размётнов знал, что такое горькое унижение: казак, а на службу поехал на коне и в обмундировании, которые подарило ему общество. За это станичное правление взяло у Андрея пай. Он заслужил на германской три Георгиевских креста, получил за них деньги и посылал жене и матери. "Тем и жила со снохой старуха, чью старость, соленую от слез, поздновато пришлось Андрею покоить". Затем лихая расправа белых казаков над женой. Смерть ребенка. Бедная жизнь.

Знал Демид Молчун, что такое обездоленность. "Жил он на отшибе в конце хутора, был работящим и по силе первым во всей округе. Но как-то пятнила его судьба обидами, обделяла, как пасынка... Он пять лет жил у Фрола Дамаскова в работниках... Не успел обстроиться - погорел..." И мудрено ли, что этот человек ушел в себя, всю жизнь молчал "и обычно только отвечал на вопросы собеседника, улыбался виновато и жалостно".

Знал, что такое безвыходность, и Демка Ушаков. Когда раздавали отобранное у кулаков имущество, "жененка Демки Ушакова обмерла над сундуком, насилу оттащили... А как же ей, сердяге, было не обмереть, когда она за всю свою горчайшую жизнь доброго куска ни разу не съела, новой кофтенки на плечах не износила?"

В истлевшие пеленки да овчинный лоскут заворачивала грудных, а сама все лето ходила в одной юбчонке... И теперь она просит:

"Родимые!.. Родименькие!.. Погодите, я, может, ишо не возьму эту юбку... Сменяю... Мне, может, детишкам бы чего... Мишатке... Дуняшке... - исступленно шептала она..."

Эти сцены напоминают ту песню, которая распевалась на всех деревенских пирушках о доле бедняка:

Не твоя ль жена в лохмотьях, 
Ходит босиком?

Тут же менял свое латаное-перелатаное Любишкин. "Дрогнули у атаманца усы, затряслись руки... Уж он выбирал, выбирал пиджак - сорок потов с него сошло!"

Макар Нагульнов еще юным увидал, какую рознь - до тяжких преступлений - вносила в жизнь частная собственность, как она уродовала души людей. Он прошел через мировую войну - "газы нюхал, был отравленный", геройски сражался в гражданскую войну.

Мать Кондрата Майданникова учила сына в детстве: "Бог бедным терпеть велел... Молись богу, Кондратка! Твоя молитва скорей долетит". Но дорога его оказалась совсем другой: стойко защищал страну от интервентов и "давно уже не верит в бога, а верит в коммунистическую партию, ведущую трудящихся всего мира к освобождению, к голубому будущему". Он знает, что такое помощь кулака Лапшинова: занял две меры - отдай три. Помучила нужда и Кондрата.

Беды, несчастья обрушились и на Щукаря: Горькую жизнь его чувствуешь и сквозь юмор.

На глазах всего народа наглели, богатели, бесчинствовали хуторские богачи. Титок Бородин купил в голодный двадцать второй год просторный дом - за яловую корову и три пуда муки. Обстроился на вечность. Работников морил голодом, изнурял трудом... Совсем осатанел... Нажил таким способом мельницу-ветрянку, паровой двигатель, начал налаживать маслобойку, торговал скотом.

Видел хутор, как наживался и Лапшинов: ссужал под лихой процент, разорял людей, скупал ворованное, перепродавал краденых лошадей, "брал все, что плохо лежало", даже прихватывали его с чужими копнами.

Фрол Дамасков, что объединил вокруг себя кулаков, за молотьбу требовал восьмой пуд.

Беднота натерпелась. У всех было только одно решение: "Кулаков громить ведите", "Жилы кулаку перережьте... Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство! А то все разговоры да разговоры "кулака унистожить", а он растет из года в год, как лопух, и солнце нам застит". Беднота убеждена: кулацкое - значит награбленное...

Красный партизан Любишкин и после революции никак не выбьется из нищеты. Он видел, как и при Советской власти, несмотря на политику ограничения, жирели нэпманы, кулаки. Любишкин говорит на собрании: "Землю дозволили богатым в аренду сымать, работников им дозволили нанимать. Это так революция диктовала в восемнадцатом году? Глаза вы ей закрыли! И когда говоришь: "За что ж боролись?", то служащие, какие пороху не нюхали, над этими словами надсмехаются, а за ними строит хаханьки всякая белая сволочь! Нет, ты нам зубы не лечи! Много мы красных слов слыхали".

Линия Советской власти на уничтожение эксплуатации в деревне находит дружную поддержку народа.

Размётнов заявляет Лапшину во время раскулачивания:

"Слеза твоя не дюже жалостная. Много ты людей пообижал, а теперь мы сами тебе прикорот даем, без бога".

Шолохов правдиво передает настроение бедноты - боевое, наступательное, решительное.

Опыт жизни сроднил с Советской властью и середняка.

...В первой книге Шолохов параллельно развертывает два описания: Гремячий Лог и Москва. В Гремячем стынет глухая тишина, искрятся снежные бугры, в балках пролиты густо-синие тени, тянутся к небу раины, звенит родниковая струя, заяц на кормежке гложет, скоблит ветку. На зорьке шуршат в левадах голые ветви тополей, мычат телята... В Москве - шум, движение, грохот. Половодье электрических огней. Трепещет и свивается полотнище красного флага над Кремлем.

Кондрат не спит ночью, вспоминает Москву. Был он на Всероссийском съезде Советов. "Глянул на Мавзолей, на победно сияющий в небе красный флаг и торопливо сдернул с головы буденовку. С обнаженной головой, в распахнутом домотканом зипуне стоял долго и недвижно..." И теперь мысли его обращены к Москве:

"Полночь. И мнится Кондрату ликующее марево огней над Москвой, и видит он грозный и гневный мах алого полотнища, распростертого над Кремлем, над безбрежным миром, в котором так много льется слез из глаз вот таких же трудяг, как и Кондрат, живущих за границами Советского Союза".

Крестьянин за эти годы вырос политически, он мыслит масштабно, смотрит в будущее, по-деловому решает сложные вопросы общенародного значения. Объединились, сдружились навек - Гремячий Лог и Москва.

Кондрат доложил собранию всю середняцкую арифметику - доходы от хозяйства, которые никак не сходились с расходами, и спросил: "Можно мне так дальше жить?" Этот вопрос был понятен каждому труженику. И все же путь середняка был мучительным даже при полном понимании того, что выхода другого нет. Смущало: установится ли порядок в коллективе, не появится ли пагубное безразличие к земле, скоту, инвентарю, не будет ли так, что Тит да Афанас, разымите нас...

Была коммуна, организованная еще в двадцатом году. Но из нее вышел даже Макар Нагульнов, потому что, как он рассказывает, "она впоследствии времени распалась от шкурничества".

Не получилось в хуторе и с товариществом по совместной обработке земли, куда вошла одна "горькая беднота". "Это есть, - определяет Нагульнов, - одно измывание над коллективизацией и голый убыток Советской власти", "они порченую ведут политику, и я их давно бы разогнал за то, что они подлегли под Советскую власть, как куршивый теленок, сосать - сосут, а росту ихнего нету. И есть такие промеж них мнения: "Э, да нам все равно дадут! А брать с нас за долги нечего". Отсюда у них развал в дисциплине, и ТОЗ этот завтра будет упокойником". Председатель Аркашка Лосев, по прозванию Менок, вконец разорил хозяйство, променял племенного быка на мотоцикл. Крестьянин своим цепким практическим умом взвешивал все это.

Ни в одном из произведений о коллективизации нет такого всестороннего освещения этой проблемы, как в "Поднятой целине". Писатель характеризует экономику, приводит цифровой материал, вводит читателя в обстановку деловых обсуждений. Обычно это в других книгах или совсем отсутствовало, или представало в чрезмерно оптимистическом успокоительном виде. Сошлись, дескать, крестьяне: у одного плуг, у другого - лошадь, у третьего - семена. Сложились, договорились - и вот она, коммуна... Но когда начиналось практическое осуществление большой задачи, требовался подход более точный. А в некоторых повестях и романах, смотришь, герой, стоило ему только задумать это, сооружает электростанцию в селе, оросительную систему, заменяющую дождь. Если же что-то шло туго, неорганизованно, то виной всему - косность мужицкая, застой, лень, несознательность...

Организация труда... Это был для крестьян, умеющих ценить время, сезон, земледельческий календарь, главный вопрос. Каждый прикидывал: точно ли будет учитываться труд, качество, как быть с нормами, возможно ли будет проявить в полной мере личную инициативу, оставаться таким же полноправным распорядителем в делах, будут ли по-настоящему, умно вести хозяйство.

Особенно волнует все это середняка. Он лучше других понимал, насколько точно должен работать хозяйственный механизм и как опасен при этом лодырь, рвач, бездельник, не умеющий запрячь лошадь. Казак Ахваткин говорит:

"У нас, ишо темно - встаешь, пашешь. До ночи сорок потов с тебя сойдут, на ногах кровяные волдыри с куриное яйцо, а ночью быков паси, не спи: не нажрется бык - не потянет плуг. Я буду стараться в колхозе, а другой, вот как наш Колыба, будет на борозде спать... Колыба всю жизнь на пече лежал".

Кондрат Майданников про себя рассуждает:

"Как будет в колхозе? Всякий ли почувствует, поймет так, как понял он, что путь туда - единственный, что это - неотвратимо?.. И еще думал: "А куда же ягнят, козлят сведем? Ить им хата теплая нужна, большой догляд... А коровы? Корма как свозить? Потеряем сколько. Что, если разбредутся люди через неделю же, испугавшись трудного?"

Крестьянин, беспокоясь о скотине, не знает покоя ни днем, ни ночью. Майданников понимает, что при ином отношении дело не пойдет.

"Бывало, прежде весь день напролет у него занят: с утра мечет корм быкам, корове, овцам и лошади, поит их; в обеденное время опять таскает с гумна в вахлях сено и солому, боясь потерять каждую былку, на ночь снова надо убирать. Да и ночью по нескольку раз выходит на скотиний баз, проведывать, подобрать в ясли наметанное под ноги сено. Хозяйской заботой радуется сердце".

Но вот первые шаги в новом хозяйстве, и картина вырисовывается не такой уж благоприятной. Строят сарай. Кондрат долбит пешней смерзшуюся землю. Рядом - Любишкин, Нагульнов. И пока все... "Размётнов, поглядывая на Кондрата, спросил:

- Ты чего насупонился? Радоваться надо, гляди, как хутор оживел, будто муравьиное гнездо тронулось.

- Радоваться нечего спешить. Трудно будет, - сухо отозвался Кондрат.

- Чем?

- И с посевом и с присмотром за скотиной. Видал вон: трое работают, а десять под плетнем на прицыпках сидят, цигарки курят...

- Все будут работать! Это попервоначалу. Кусать нечего будет - небось, меньше курить будут".

Майданников понимает, как много надо усилий, чтоб наладить труд, преодолеть силу привычки, перевоспитать психологию мелкого собственника. Вез Семен Куженков сено к колхозному сараю. По своему ротозейству перевернул воз. Сам ходит как неживой. Сено травит не по-хозяйски: пустил быков в вольную, они не столько съели, сколько потолочили. Отвечает:

"Оно теперича не наше, колхозное".

Прибегает с поля в хутор бригадир Любишкин в страшной тревоге и кричит:

"Ничего не выходит!"

Поехал Давыдов в поле - убедился: дело идет плохо. Атаманчуков на вопрос, можно ли пахать при дожде, отвечает:

"У хозяев нельзя, а в колхозе надо..."

Это, конечно, рвач. Но от Шолохова не уходит и другая сторона. Атаманчуков оказывается совершенно безразличным к тому, что его исключили из колхоза:

"- Сделайте одолжению! Сам уйду! Я не проклятый, чтобы вам тут жизню свою вколачивать. Силу из себя мотать за-ради чего не знаю! - пошел, посвистывая, к стану".

"За-ради чего..." Этот вопрос поставлен уже в первой книге. Честнейший человек Ипполит Шалый жалуется Давыдову: не очень щедро вознаграждают его за труд, мастерство, проворство.

"Они мою работу никак не хотят учитывать. День провел я в кузнице - пишут трудодень. А там работал я или цигарки крутил - им все равно. Я, может, за день на ремонте пять трудодней выработал - все равно пишут один. Хучь пополам переломись возле ковалда, а больше одного трудодня не заработаешь. Так что от твоей оплаты, парень, не дюже разжиреешь, живой будешь, а жениться не захочешь".

Действительно, если вспомнить первое время коллективного труда, то какой помехой сразу же стал примитивный учет, обезличка. Это были организационные промахи, недосмотры, недодуманность, но как они снижали настроение людей.

Шолохов, опираясь на факты, говорил о трудностях первой и второй колхозной весны, неполадках, упущениях, бесхозяйственности еще раньше, в заметках и очерках, когда объезжал правобережье и левобережье Дона, бывал на станах, в бригадах, на совещаниях и сам видел это. Организация порядка в новом деле, ответственность за хозяйство, землю, скот, инвентарь, производительность труда, заинтересованность в работе - вот что выдвигал тогда Шолохов как неотложное в колхозном деле.

Коммунисты и актив в Гремячем немало сделали, чтоб сплотить людей, создать колхоз, организованно провести весенний сев, преодолеть огромные трудности. В "Поднятой целине" проблема руководства массами едва ли не главная.

Что помогает Давыдову вести за собой народ?

Идейная вооруженность, правильность политической линии, принципиальность, демократизм, деловитость, такт. Он приезжает в хутор со своим слесарным инструментом. Ремонтирует инвентарь, пробует пахать. Он вместе с народом в поле, на стану, хотя Размётнов убеждает его, что место председателя колхоза - в правлении. Он везде, где опасно, трудно. Быт его ничем не отличается от крестьянского, только, может, еще более неустроенный.

Давыдов самокритичен, он умеет осознать свои ошибки и быстро исправить их, забывает личные обиды. Удержать на своей стороне народ, предотвратить новые эксцессы - вот чем руководствуется Давыдов, когда он говорит: "Большевики не мстят, а беспощадно карают врагов; но вас, хотя вы и вышли из колхоза, поддавшись уговорам кулаков, хотя вы и расхитили хлеб и били нас, - мы не считаем врагами. Вы - качающиеся середняки, временно заблужденные, и мы к вам административных мер применять не будем, а будем вам фактически открывать глаза".

И это дошло до народа. Один хуторянин отвечает:

"Ить нам вместе жить... Давай, Давыдов, так: кто старое помянет, - тому глаз вон!"

Давыдов тоже понимает, что им вместе жить... Поэтому у него хватает терпения выслушать каждого, разубедить богомольцев, когда они просят разрешить молебен на полях по случаю засухи, не прерывает россказни надоедливого деда Щукаря, умеет приласкать ребенка, послушать бывалых людей.

Так постепенно исчезают недоразумения. Старик Обнизов пошутил над Давыдовым. "И тут в школе грянул такой добродушнейший, но громовой хохот, что в лампах заметались язычки пламени... Смеялся и Давыдов". Одному Макару казалось, что нет на собрании "никакой сурьезности". Но она была - в самом этом смехе, добродушии, спаде напряжения.

Веселее становился и Давыдов, даже сентиментальнее. Он прослезился по случаю благополучного исхода родов у одной казачки, охотно принимает приглашение на свадьбу. Вот почему Давыдов, талантливый организатор и обаятельный человек, стал любимым героем.

Смысл этого образа значителен. Известно, руководство - это всегда акт творческий, оно требует точной ориентировки, учета всех сложностей. А так как по мере движения по неизведанным путям задачи не становятся легче, их непрерывно рождает каждый новый день, нужен умный, собранный, честный, не ищущий личного благополучия человек с его верой в народ, убежденностью, волей, не знающей паники и попятных движений.

Опыт Давыдова стал поэтому примером для всех коммунистов. Особенно важен он для руководителей в социалистических странах, укрепляющих политический строй, экономику, реорганизующих сельское хозяйство.

Коммунисты старшего поколения знают, как велика сила воспитательного воздействия, агитации, человеческого подхода. Осип Кондратько, "подпиравший" в годы революции своим широким плечом Советскую власть, чекист, а потом рабочий на заводе, отчитывает одного бригадира:

"Шо це ты надив на себя поверх жакетки наган? Зараз же скынь!"

Комсомольцу Ванюше Найденову, другому агитатору, не требуется оружия, потому что он уверен: каким бы внешне грубым, замкнутым, недоступным ни казался крестьянин, всегда можно проложить тропинку к его сердцу.

Секретарь райкома Нестеренко вспоминает, какую силу имел деликатный подход к человеку и во время гражданской войны. В отряде не было порядка, стал он вроде махновской банды, но приехал комиссар из шахтеров, который брал душою, с каждым сумел поговорить, окрылить - и люди переродились... Нестеренко считает большим упущением в работе Давыдова, что тот мало думает о читальне, библиотеке. Советует ему лучших из хуторян принимать в партию, помогать комсомолу.

Волнуют его и мысли о более тактичном отношении к самим руководителям: "Привились у нас в партийном быту, на мой взгляд, неумные действия и соответствующие им выражения: "снять стружку", "прочистить с песочком", "продрать наждаком" и так далее. Как будто речь идет не о человеке, а о каком-то ржавом куске железа. Да что же это такое, в самом деле? И заметь, что выражения эти в ходу по большей части у тех, кто за всю свою жизнь не снял ни одной стружки ни с металла, ни с дерева и уж наверно никогда не держал в руках наждачного бруска. А ведь человек - тонкая штука, и с ним надо ох как аккуратно обходиться!"

Нестеренко, заехав на полевой стан, разговаривает со стряпухой Куприяновной, пересыпая речь шутками. Ведет деловую, критическую, острую беседу с Давыдовым, когда касается его запутанных личных дел. Но с каким тактом он это делает!

Шолохов в своем романе отстаивает ленинские принципы руководства. В годы перестройки сельского хозяйства, когда складывались новые отношения с миллионами крестьян, часто малограмотных, эта проблема приобрела решающее значение. Писатель выступал против "волевых" приемов, крутых и неоправданных мер, показывал карьеристов, засевших в районе и округе, командующих "свыше": гони процент!.. Жми!.. Создавай колхоз-гигант!.. Никаких разговоров и дискуссий!..

Подобные деятели накаляли обстановку, сбивали с толку не только крестьян, но и руководителей, подрывали доверие к Советской власти, давая повод врагам чернить нашу действительность, усиливали Половцева, Лятьевского, Островнова, а еще шире - всю международную реакцию. Загибщики умели только одно - "гладко гутарить выучились", как характеризует их Нагульнов. Такими изображены районный "деятель" Беглых, Хомутов, который когда-то сдал партийный билет - испугался банды Фомина, "а потом опять в партию пролез, как склизкая мокрушка скрозь каменьев", - говорит Макар.

Но загибы, тем более в такой нервозной обстановке, которую создавали эти "администраторы", могли допускать и честные люди, далекие от карьеристских побуждений, с благородным намерением поскорее шагнуть в завтрашний день. Это могло происходить и от излишнего энтузиазма или экстремизма, который был свойствен политически неразвитым массам.

Шолохов исследовал это явление со всей тщательностью. Макар Нагульнов незаменим, где нужен натиск, всегда обращен лицом к огню, готов пойти врукопашную, умереть в окопе, ночном налете на вражеское логово. Суровое время потребовало от него отдачи всех сил, подчинения личной жизни общему делу. И он целиком посвящает себя тому, что живет идеей. За нее, как Рахметов, мог бы лечь на гвозди. Но плохо, когда его суровость оборачивается против своих же. Нагульнов рассказывает: "Я за колхоз как агитировал? А вот как: кое-кому из наших злодеев, хотя они и середняки числятся, прямо говорил: "Не идешь в колхоз? Ты, значится, против Советской власти? В девятнадцатом году с нами бился, супротивничал, и зараз против? Ну, тогда и от меня миру не жди. Я тебя, гада, так гробану, что всем чертям муторно станет!" Говорил я так? Говорил! И даже наганом по столу постукивал. Не отрицаюсь! Правда, не всем, но иным говорил, какие в душе против нас особенно напряженные".

К. Прийма в статье "Прототипы "Поднятой целины" привел такой рассказ одного старожила: "На границе с Волгоградской областью есть хуторок Гремячий... Так вот в нем жил неплохой коммунист Востриков. Он был секретарем партячейки в Колундаевке. Когда пришла директива о начале коллективизации, Востриков объявил Колундаевку и Гремячий на осадном положении и в двадцать четыре часа создал колхоз-гигант имени Всемирной революции. Перегибов там у него было не счесть"¹.

¹ ("Литература в школе", 1964, № 5, с. 8 - 9)

Это очень напоминает партизанские поступки Нагульнова. Он говорит Давыдову: "Я зараз, дорогой товарищ, как во дни гражданской войны, как на позиции. В землю надо зарыться, а всех завлечь в колхоз. Все ближе к мировой революции".

Некоторые критики не раскрывают до конца опасности нагульновских приемов, отходят от неприятного разговора о срывах, рукоприкладстве, угрозах. Они даже несколько идеализируют Нагульнова как романтика и утверждают, что классового чутья у него побольше, чем у Размётнова!

Нагульнов открыл в хуторе слишком много "врагов" и охотно подводил их под административную меру. Прав Размётнов: "Макара, вот кого взнуздать!.. Макару попадет шлея под хвост - тогда и повозки не собрать". Ведь он больше думает о том, чтоб "задать острастку", что есть якобы все основания к тому: "А ежели он, этот середняк, в прошедших временах был в белых казаках и до се до невозможности приверженный к собственности?.." Всерьез предлагает он применить к ним оружие.

Надо не забывать, что Нагульнов - это не какая-то там незначительная фигура, а секретарь ячейки, он председательствует на собраниях, принимает людей, активно участвует в жизни хутора, к нему приходят старики и просят разрешить молебен по случаю засухи, как руководителю первоначального, но очень чувствительного и ответственного звена. В обыденной практике человеку чаще приходится иметь дело именно с низовыми руководителями. Здесь общение с людьми самое непосредственное, ежедневное, по линии больших и мелких дел. Это и Советы, и профсоюз, и разные хозяйственные службы. Недаром Ленин требовал, чтоб новое проверялось по фактам местной жизни, изменениям снизу.

Нагульновские методы (берем лишь отрицательное) опасны еще тем, что они не сложны, доступны любому, а поэтому заразительны. Даже Размётнов начинает думать: а может, прав Макар, который сажает "местных буржуев" в темную, чтоб они скорее одумались и везли семена. "Кабы покрепче нажать - в один день засыпали бы!"

Озабоченность Шолохова этой ступенью руководства правомерна. Ведь народ проверяет политику не только по лозунгам и декларациям, но и по тому, в каком виде доходят права, завоеванные революцией, до каждого из них. Писатель подчеркивает, как тяжело отражается на настроении человека произвол, от кого бы он ни исходил, как трудно порой, особенно малограмотному, найти правду, какой урон нашим идеям наносит администрирование.

Возьмем историю с раскулачиванием Гаева. Размётнов с группой содействия из бедноты описал имущество Фрола Дамаскова, выселил из дома. И все время был спокойным. Но когда к вечеру отправил со двора раскулаченного Гаева последнюю подводу конфискованного имущества - не выдержал, пришел в сельсовет. "Андрей... задрожав губами, глухо сказал: "Больше не работаю... Раскулачивать больше не пойду". Участник гражданской войны, красный партизан, преданный советский работник - и вдруг заговорил: "Да разве это дело? - возмущается он. - Я что? Кат, что ли? Или у меня сердце из самородка? Мне война влилася... - и опять перешел на крик: - У Гаева детей одиннадцать штук! Пришли мы - как они взъюжались, шапку схватывает! На мне ажник волос ворохнулся! Зачали их из куреня выгонять... Ну, тут я глаза зажмурил, ухи заткнул и убег за баз! Бабы - по-мертвому, водой отливали сноху... детей... Да ну вас в господа бога!"

Давыдов отвечает: "Ты их жалеешь... Жалко тебе их. А они нас жалели? Враги плакали от слез наших детей? Над сиротами убитых плакали? Ну? Моего отца уволили после забастовки с завода, сослали в Сибирь... У матери нас четверо... мне, старшему, девять лет тогда... Нечего было кушать, и мать пошла... Ты смотри сюда! Пошла на улицу мать, чтобы мы с голоду не подохли!.. Ты! Как ты можешь жалеть?!"

Осудил Размётнова и Нагульнов: "- Гад! - выдохнул звенящим шепотом, стиснув кулаки.- Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемета... всех порежу! - вдруг дико закричал Нагульнов, и в огромных, расширенных зрачках его плеснулось бешенство, на углах губ вскипела пена".

Кто же прав? Говорят, что Давыдов защищает принципы подлинного гуманизма, Нагульнов тоже, если не брать в расчет его крайнюю запальчивость. А Размётнова долго считали правым уклонистом. Теперь такого не услышишь, но все равно обвиняют его в том, что излишне мягок, преступно добродушен, снисходителен по отношению к классовому врагу, политически незрелый, поддается панике. Жалость к врагам - это якобы давний грех Размётнова.

Но вспомним этот "грех". Шла гражданская война. Белые казаки, мстя Андрею за уход к красным, изнасиловали его жену, она покончила с собой, а через неделю умер ребенок. Андрей примчался на коне домой, мать рассказала обо всем, и вот он у двора Девяткиных. С обнаженной шашкой вбежал на крыльцо, но Аникея не было. Отец, седой старик, умолял на коленях о пощаде, старуха валялась у печки в беспамятстве. Андрей занес было шашку над стариком, но тут сноха сгребла в кучу шестерых детей, и они "посыпались ему под ноги с ревом, с визгом, с плачем...

- Руби всех их! Все они Аникушкиного помета щенки. Меня руби! - кричала Авдотья... А в ногах у Андрея копошилась детва, все мал мала меньше...

Попятился он, дико озираясь, кинул шашку в ножны и, не раз споткнувшись на ровном, направился к коню".

"Антипартийный поступок" приписывают ему некоторые критики и в случае с Гаевым. Но ведь это был середняк, многодетный. Перед коллективизацией призвали в Красную Армию его сына. Гаев не мог поэтому управиться с уборкой урожая и нанял на один месяц девушку из своего хутора, оформил договором и честно расплатился. И вот его как "эксплуататора" выселяют из хутора. Оказывается, на раскулачивании Гаева настоял Нагульнов, и никто не проверил, потому что торопились.

Раскулачивание Гаева - возмутительное дело. Его восстановили потом в правах. Вернулся он в пустой дом, естественно, обиженным и озлобленным. А когда согласился вступить в колхоз, то Нагульнов был против.

Вот, оказывается, в чем причина истерики Размётнова, а не его малодушие, слезливый гуманизм или паника. Председатель сельсовета, коммунист, хуторянин, что он мог сказать Гаеву? Как должен был оправдывать свое поведение? Он растерялся и в отчаянии убежал на баз. Размётнов понимает, что не дело коммунистов - воевать с тружеником. Опасение у него серьезное и обоснованное, он чувствует, что так можно натворить много непоправимых ошибок.

Но как понимать Давыдова, когда он говорит председателю сельсовета о беспощадности к врагам? Тут он, несомненно, прав: жалость, которую могли проявлять хуторяне, даже коммунисты, к местным эксплуататорам, - действительно была бы преступной. Но общие формулы, правильные и точные, могут подвести, если они применяются не к месту. Давыдов, не зная хутора, во всем полагается на Нагульнова. Это его и подвело.

Если бы Давыдов заинтересовался главным, не полагаясь на Нагульнова, то понял бы Размётнова. И тому не пришлось бы, вопреки всему, признавать свою вину. На ходу была бы исправлена ошибка.

Или вся эта кутерьма с обобществлением: "И снова заколобродил притихший было Гремячий Лог... На общественные базы двое суток гнали и тянули разношерстных овец и коз, в мешках несли кур. Стон стоял по хутору от скотиньего рева и птичьего гогота и крика". А в результате - хищнический убой скота в каждом доме.

Шолохов выводит районного загибщика Беглых уже в роли борца против перегибов. Ездит по хуторам, "исправляет ошибки", тут же насаждая новые. Низовым работникам то и дело угрожает: голову оторвем! "Уже садясь в тачанку, вскользь кинул:

- В общем и целом тя-же-ле-хонь-ко! За перегибы придется, братишечка, расплачиваться, принести кое-кого в жертву..."

Немало писали критики о "бабьем бунте", мелкобуржуазной стихии, анархизме, дикости. Но как-то они оставляют в стороне то, что крайние эксцессы возможны стали из-за таких "распорядителей", как Беглых. Без них Давыдов и Размётнов, опираясь на рассудительных практиков, как Майданников, сдерживая Нагульнова, куда безболезненнее провели бы перестройку хозяйства в Гремячем.

Давыдов вскоре почувствовал, что необходимо лучше знать хутор, людей. Он способен к самокритике, здравой оценке ошибок и просчетов. Такие как раз и нужны были в то время деревне. Жизнь и работа в Гремячем показали бывшему моряку, что и здесь отмелей не меньше.

Вспомним хотя бы стычку с Рыкалиным. Приехал Давыдов на сенокос. Возле стана бригады творится неладное: половина косилок не работает, лошади ходят по степи, ни одной копны, возле будки шестеро казаков режутся в карты, седьмой подшивает чирик, восьмой спит. Выяснилось, что женщины ушли в церковь. Давыдов возмущен, кричит срывающимся голосом. Устин Рыкалин ему в ответ: "Ты не шуми, председатель, шумом-громом ты меня не испужаешь, я в артиллерии служил... Мы в колхозе сами хозяева: хотим - работаем, не хотим - отдыхаем, а силком работать нас в праздник ты не заставишь, кишка у тебя тонка!" Это Устин подбил косцов не работать, потому что воскресенье. Давыдову он не дает сказать ни слова и ведет себя вызывающе: - "Никак вдарить хочешь? Давай попробуй! - угрожающе и тихо проговорил он".

К этому случаю можно относиться по-разному. Нагульнов затеял бы драку, другой составил бы материал на саботажника и провокатора, обязательно упомянул бы прошлое - Устин сколько-то был в белых. Давыдов нашел другой способ. Он сдержал себя, "обуздал слепую нерассуждающую ярость", слез с коня, присел играть в карты. Когда напряжение спало, началось деловое обсуждение.

Устин говорит, что народ стал иным после революции, гордым, "не уважает, когда на него кидаются с криком". "Ты думаешь, что я согласился бы нынче косить, если бы ты не остановился? Черта с два! А ты себя укоротил, сменил гнев на милость, в картишки с нами согласился перекинуться, поговорил толково, и вот уж я - весь тут! Голыми руками бери меня, и я на все согласный: и в карты играть, и стога метать".

"И Давыдов, не кривя душой, должен был сознаться самому себе, что незаметно он усвоил грубую, нагульновскую, манеру обращения с людьми, разнуздался, как сказал бы Андрей Размётнов".

У Рыкалина шестеро ребят на шее, и все мал мала меньше, а язык - как помело, сам он инвалид, жена хворая. "Раскуси, попробуй, что он за фрукт, этот Устин. Оголтелый враг или же попросту болтун и забияка, у которого что на уме, то и на языке?" - размышляет Давыдов.

Да, по-разному можно было определить, кто такой Устин. Давыдов сначала посчитал его "белячком", "кулацким прихвостнем", но когда узнал ближе, то решил: не трогать, не раздувать дело.

Давыдов, может быть, даже временами излишне самокритичен, когда раздумывает: "Не знаю я людей в колхозе, чем они дышат... А надо всех узнать, не так-то уж их много. И не так-то все это, оказывается, просто... Крепенько надо мне обо всем подумать, хватит руководить вслепую, не зная, на кого можно по-настоящему опереться, кому по-настоящему можно доверять".

Шолохов выдвинул проблему руководства на первый план, потому что не мог примириться с теми отступлениями от законности, которые наблюдал.

Сквозь многие неполадки, неурядицы, раздоры пришлось пройти гремяченцам. Давить в себе жалость к собственности, нажитой в муках, устоять против вражеского влияния. Но трезвый ум, чутье, практичность одержали верх над всякими сомнениями, колебаниями, иногда даже паникой. Возврата к старому - не может быть. Один казак отвечает Половцеву:

"Вы, товарищ бывший офицер, на наших стариков не пошумливайте, вы на них и так предостаточно нашумелись в старую времю. Попановали - и хватит, а зараз надо без грубиянства гутарить. Мы при Советской власти стали непривычные к таким обращениям, понятно вам?.. Разошлись поврозь наши с вашими стежки-дорожки".

Не хотят казаки выступать против Советской власти, не хотят никаких "союзников": "Оружию-то они привезут, это добро дешевое, но, гляди, они и сами на нашу землю слезут? А слезут, так потом с ними и не расцобекаешься! Как бы тоже не пришлось их железякой с русской землицы спихивать... Нет уж, мы тут с своей властью как-нибудь сами помиримся..."

Не удивительно, что именно эти эпизоды не принимали некоторые критики. Один из них прямо заявил: "Неправильно все это описано... Представить дело так, что все те, которые были за, стали после появления статьи Сталина против выступления, значит писать неправду, ибо кулак до последнего вздоха будет бороться против колхозов и Советской власти. Неправдиво описанная обстановка отражается, несомненно, на художественном качестве этой главы и на диспозиции книги". Нашел этот критик и другие "подводные камни" в романе. У Шолохова, уверял он, "получается очень игриво, отполированно, гладко, но не совсем правдиво", Шолохов, дескать, лучше бы сделал, если показал "собственническую стихию", которая "как будто сорвалась с цепи"¹, и уж коли крестьянин пошел за Половцевым, его, мол, никакой силой назад не вернуть.

¹ (Васильковский Г. О "Поднятой целине". - "Литературная газета", 1933, 23 апреля)

Смысл всего этого ясен: для подобных критиков земледелец - свирепый, жестокий, неукротимый в своей необузданности. Других они не признают.

Шолохов же показал народ, который несет в себе могучие нравственные силы. Он растет, мужает в борьбе, просвещается, строит новую жизнь. Майданников, Дубцов, Шалый становятся коммунистами. Их прием в партию - праздник для хутора.

Шолоховский крестьянин скромен, деловит, сердечен. Нередко внешность его обманчива. Вздорным и болтливым кажется вначале Устин Рыкалин, но как на самом деле проста и открыта его душа и сколько он высказал резонного о правах членов колхоза, демократии, материальной необеспеченности.

Озорство, грубоватая веселинка, словесные перепалки, чудинка в человеке - все это свойственно народу, но за этим вырисовываются натуры сильные, душевные, оригинальные. С виду сурова и мрачна старуха Игнатьевна, с которой произошла перепалка из-за кота, губящего голубей:

"Молод ты мне указывать! - загремела старуха. - И как это наши казаки могли такого паршивца в председатели выбрать! Да ты знаешь, что со мной в старое время ни один хуторской атаман не мог сговорить и справиться?! А тебя-то я со своего база выставлю так, что ты только на проулке опомнишься".

Ипполиту Шалому легче проработать день в кузнице, чем выступить перед собранием с ответной речью за премирование. А ведь был же случай, когда помещик Селиванов заехал к нему подковать пристяжную. Услышал кузнец, как тот бранил кучера, и взял за это барина в оборот:

"Пойдем с тобой, браток, в кузницу, двери поплотнее притворим, а ты попробуй меня там выругать. Люблю я рисковых людей".

Подковал коня, а серебряный рубль за услугу бросил обратно в тарантас: "Жертвую тебе на бедность..."

На вид Аржанов - "дядя с придурью". Так и зовут его - полоумный Ванька Аржанов. Но вот Давыдов слышит его образную речь и удивляется:

"А ты, дядя Иван, оказывается, гусь".

Человек с чудинкой как вишневая ветка - в сучках, в листьях, в своей красе. А без чудинки - это уже кнутовище, так разъясняет свою мысль дядя Иван. Эту чудинку Шолохов подмечает в Молчуне, Демке Ушакове, поварихе Куприяновне, Любишкине, Нагульнове, Размётнове, Щукаре. Однообразной, скучной и суровой была бы жизнь без чудинки. Высмотреть ее, задуматься над ней - дело не простое, и не каждому это удается.

Когда читаешь первую книгу "Поднятой целины", то невольно задумываешься: почему здесь нет таких пленительных женских образов, какие встречались в "Тихом Доне"?

И во второй книге появляется Варя Харламова, напоминающая чудесных женщин из "Тихого Дона", вначале это угловатый подросток, затем "статная девушка, с горделивым посадом головы, с тяжелым узлом волос, прихваченных голубой косынкой". Птицей летела она к стану, только мелькали на черной пахоте смуглые икры ее быстрых ног "да, схваченные встречным ветром, бились на спине концы белого головного платка... Вся она пахла полуденным солнцем, нагретой зноем травой и тем неповторимым, свежим и очаровательным запахом юности, который никто еще не мог, не сумел передать словами".

Варя берет слово, чтоб защитить вступающего в партию Майданникова от деда Щукаря. "Глаза Варюхи возбужденно блестели, блестело и мокрое от пота, розовое, не знавшее ни пудры, ни помады лицо".

Мы видим ее в бедном доме. Больная мать. Шестеро детей. Опора - одна Варюха. Следим за ее нежным девичьим чувством к Семену. И за трагедией...

Во второй книге не только женские образы показаны в ином свете. Как-то по-особому раскрывается и Андрей Размётнов. Ходит на могилу жены, разговаривает с ней: "А ведь я доныне люблю тебя, моя незабудняя, одна на всю мою жизнь..."

По-особому раскрывается во второй книге и Макар Нагульнов. Он стал нежнее. Расставание с Лушкой, которое для него оказалось не таким простым, как думалось, по-новому высветляет образ Макара. Да и народ в колхозе стал более приветливым, сговорчивым. Теперь, когда Давыдов подходил к стану, "навстречу ему уже тянулись руки и светились улыбками сожженные солнцем лица мужчин и матово-смуглые, тронутые загаром лица девушек и женщин... С ним успели крепко сжиться, его приезду были искренно рады, встречали его как родного".

Установились самые доверительные отношения. Он теперь может легко уговорить женщин, которые с сенокоса пошли в церковь, вернуться в поле убирать сено. Он понял, что с таким народом можно добиться всего. Давыдов теперь больше думает о народе, его нуждах, живет его заботами, становится частым гостем на ферме, в детских яслях, библиотеке. Много еще и других нерешенных дел.

В романе Шолохова нет того, чтоб сельская жизнь, как у некоторых писателей, сразу же предстала в полной благоустроенности, чтоб все неожиданно появилось, как в сказке на скатерти-самобранке, легко, без каких-либо трудностей.

Голодным скитается по хутору дед Щукарь. Скуден сельский ларек, в котором нет даже мыла. Майданников не знает, где приобрести для дочери какие-нибудь чириченки. Подумав, решил: "Нет, нехай уж эту зиму перезимует на пече, а к лету они ей не нужны". Устин забрал из школы последнего парнишку, "ни одеть, ни обуть нечего". А их у него - шестеро, мал мала меньше.

Время тяжелое, переломное... Не устроен быт и в самом хуторе, и на колхозных станах. И как раз тогда-то постигла хуторян трагедия - убивают председателя колхоза и секретаря ячейки.

Каким, оказывается, своим был для хуторян Давыдов - посланец рабочего класса. Люди переживут и это горе. Но они еще раз задумаются над тем, как нелегко строить новое, преодолевать сопротивление врага...

Гибель замечательных людей из Гремячего предостерегает: надо постоянно помнить о том, как хитер и изворотлив враг, как необходима бдительность. Социальный конфликт - процесс затяжной, ожесточенный. Никогда не надо забывать, что свергнутые классы всегда стремятся к реставрации.

Очень опасен скрытый враг. Яков Лукич - прекрасный хозяин, знаток земледелия, но теперь он все свои знания отдает тому, чтобы искуснее разрушать общественное хозяйство. Ведет подрывную работу в колхозе, помогает убивать хуторян, подстрекает на бунт, скрывает у себя опасных врагов. Он мечется и понимает обреченность авантюры Половцева, но в то же время это страшный и неумолимый собственник, не останавливающийся ни перед чем ради личного обогащения. Он расправляется даже с родной матерью. Вот такого-то Шолохов лишает права на трагедию, поскольку ничего человеческого в нем не осталось.

В свое время некоторые рецензенты упрекали писателя в том, что Яков Лукич слишком долго остается раздвоенным. Но ведь Островнов раздвоен потому, что он не верит в силы контрреволюции, не находит в них надежную опору, а с новым примириться не хочет.

Шолохов как бы психологически готовил читателя к тому, чтоб тот знал врага, его повадки, уловки, приспособляемость, знал, что враг опирается на всяких отщепенцев, ищет слабые места, удобный момент.

Конфликт в Гремячем выводит изображение в план более широкий. Недаром "Поднятую целину" вспоминали потом всюду, где поднимала голову контрреволюция. Свои Половцевы и Лятьевские готовили мятежи в Венгрии, Чехословакии, приходили "руководить" из эмиграции, громили и убивали.

У "Поднятой целины" есть как бы продолжение - это "Слово о Родине", хотя оно и написано в 1948 году.

Шолохов в этом очерке рассказывает о том, как преобразился советский крестьянин, начиная с тридцатых годов, какие обрел он новые прекрасные черты. Вспоминает январь 1930 года, беседу с возницей, когда ехал из Миллерова в Вешенскую. По станицам и хуторам в то время проходила коллективизация. Возница Прокофьевич, "бородатый, пожилой, но все еще, несмотря на годы, по-молодому статный казак с шельмовскими, глубоко запрятанными глазками и лихо зачесанным чубом", находился в отчаянном раздумье, перед выбором: "Ты вот лучше скажи: какой жизни надо дюжей опасаться, колхозной или единоличной. Боюсь ошибку понесть, потому что смолоду ученый и знаю: иной беды ждешь с одной стороны, а она на тебя - с другой, ну, и будь здоровенький!.. Чума его знает, куда податься... Ну поживем - увидим!"

Рассказал он, как у них "по трое суток подряд, и днем и ночью", заседает народ, "раскололись пополам". Михей Фомич, из богатых середняков, и сам не вступал в колхоз, и других отговаривал, стращал Священным писанием и собственными выдумками. Так и сидел он на всех собраниях, по словам возницы, "яд пущал". Но его агитация не действовала, например, на вдову Фроську, у которой хозяйство - одна коровенка, задавила ее нужда.

Сам Прокофьевич решает подождать, присмотреться, "вперед людей за стол не садиться".

И был еще один тип крестьянина. Заехали переночевать в хутор Нижне-Яблоновский, попросились в хатенку. Старик с хозяйкой только что вступили с радостью в колхоз, отвели на общий двор коня, пару быков. Кому-то нужно было распорядиться так, чтоб отвели и корову. И сразу увидели: стало "на базу без животины как на кладбище". Хозяйка рассказывает: "Видать, свое отхозяевали... Один ветер по пустым базам гуляет, хозяйничает, как хочет... Кобель был, да и тот с порожнего двора куда-то подался, нечего караулить стало". Старик вроде бы умом тронулся, не спит по ночам, "весь почернел обличьем... все курит и курит". Сидит ночью около ягненка и гладит его. Яблоню срубил на дрова...

Свою тоску старик объясняет вековой привязанностью к тому, во что вложены все силы: "С мальства возрастал я возле лошадей да быков, всю жизнь кормился от них, до старости дожил при них же, а теперь вот остался без тягла один, как старый пенек в лесу... Не к кому на баз выйти, баз-то пустой... Понимаешь ты это, добрый человек, не к кому выйти! Или, может, ты думаешь, что такое горе пухом на сердце ложится?"

Хозяин до этого ночью выходил к скотине раза два-три, спал по-заячьи, потому что и лошадь, и быки требовали строгого догляда. Вставал с криком петухов. Это вошло в привычку, от которой нелегко отрешиться, трудна оказалась эта перестройка всего распорядка, психологии. Но старик знает: он будет трудиться и в коллективе с тем же радением. И когда один уполномоченный разъясняет ему, что "никакой заботы у тебя не будет. Скотину тебе не убирать, об корме для нее не печаловаться. Зимним бытом тебе только и дела будет: поел - да на печь", - то старик отвечает на это: "Легкий человек по-легкому и рассуждает. Неужели я в колхоз вступил, чтобы дармоедом быть? Работать мне все одно надо, пока на ногах держусь..."

С тех пор прошло восемнадцать лет колхозной жизни. И вот неподалеку от Калача встретился писателю председатель колхоза Корней Васильевич. Добровольцем он ушел на фронт, вернулся после ранения в разоренный хутор. Жизнь начиналась сызнова...

Председатель рассказывает, что было с хутором в войну. Рабочая сила - женщины да ребятишки, зеленая молодь. Труд был не по их силам. Девочка, которая становилась трактористкой, не могла завести трактор. И все же выдюжили. Корней Васильевич восхищается хуторянами: "А весной как работали! Иного ветром валит, а он в поле идет и работает из последних сил. Золотой же у нас народ, это тоже надо понимать!"

И Корней Васильевич не спит ночью, как тот старик. Но теперь причины другие. То автомашина подошла, то приехали из глубинки подводы. Поломался трактор - опять пришлось подниматься. Зачем-то еще будили раза три... А в пятом часу утра - заседание правления.

Рано утром строгий председатель уже вышагивает по борозде, проверяет пахоту. Следит, чтоб был порядок.

Два времени - два хозяина. Боль по частной собственности перешла на общественную. Корней Васильевич сохранил беспокойство, догляд, расторопность, сообразительность и хватку в трудовом деле. О нем отзываются так: "Он у нас тревожный... Но под лежачий камень вода не течет".

"Тревожными" были и другие хуторяне. Это чудесное качество народа помогло им за два года поднять обессиленное войной колхозное хозяйство, преодолеть все трудности, выпавшие на их долю. Когда уезжали из хутора, "шофер, любуясь на превосходную озимку, широкими зелеными волнами уходившую к горизонту, сказал: "Этого колхоза озимь. Какое добро вырастили! Корней Васильевич почти всю ночь про народ рассказывал. А вот когда народ хорош и кто им руководствует хорош, тогда и дело идет на красоту".

"Поднятая целина" сразу же была воспринята как необходимая книга.

...Вспоминаю 1933 год. Это было в Саратовской области, в селе Красная Звезда. Оно называлось тогда Большие Сестренки (потому что где-то недалеко были Малые Сестренки). Вдоль густых лесистых берегов тянется Хопер, и какая-то особенная благодать приютилась в широких оврагах с зарослями на бугристых склонах. Там, как и на Дону, когда наступает первая оттепель - только не в конце января, а позже, - овеянные первой оттепелью, хорошо "пахнут вишневые сады", "тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок", так же сказочно прекрасен "крытый прозеленью рог месяца" и "кидают на снег жирующие зайцы опушенные крапины следов".

И такой же ветер со степного гребня... Опаленная морозами полынь... Чернобыл, бурьян, стерня, волнистые бугры зяби...

В селе была машинно-тракторная станция. Начальник политотдела Иван Михайлович как-то вечером, после всей суматохи дня валившийся с ног от усталости, вдруг живо заговорил с нами, сотрудниками политотдельской газеты, о "Поднятой целине":

- Вот это - я признаю - книга. Как раз то самое, что нужно. Читал - оторваться не мог. Написана с огромным знанием, всерьез, без вычуров и умничанья. Очень много дает. И наводит на серьезные размышления. Ее надо не просто читать, а изучать. Главное, что подсказывает она, - мы должны отлично знать и понимать людей, стоять к ним ближе. А вот некоторые руководители наши сделали для себя правилом: хотят взять криком, командуют, распекают, грозят... Не смей, видите ли, возражать! Разве мы так убедим кого-то? Одолеем наши трудности? А их вон сколько: нет порядка в бригадах, учет запущен, урожай - горе одно... А земля-то какая: чернозем! Идешь - нога тонет. И люди, если с подходом к ним, - горы свернут. Дворцы можно было бы по всему Хопру возвести...

Потом с упреком и к сотрудникам газеты:

- Вы тоже, по-моему, плохо вдохновляете людей нашей газетой. Мало хвалите. Придираетесь ко всему. Только и строчите о конюхах, вроде бы не умеют они ухаживать за лошадьми... Не очень-то верю... Послушать иного - до нас в селе никто не умел ни пахать, ни сеять... И как только вели хозяйство, существовали - понять невозможно... Сочиняют всякое и думают, что это очень хорошо.

После этого мы занялись изучением романа.

Книга волновала правдой - большой и честной. И стали привычными сопоставления: "Это наш Кондрат Майданников. можно положиться, дело знает", "От него толку, как от деда Щукаря - только басни рассказывать". Вспоминали и другие образы - Давыдова, Нагульнова... Островнова...

Весной приехал из Саратова театр имени Карла Маркса. На спектакле "Поднятая целина" мест в клубе не хватало. Люди стояли вдоль стен, в проходах, на подоконниках.

Давно это было, но и теперь вижу сосредоточенное, задумчивое выражение на лицах крестьян, которых так взволновало правдивое повествование о судьбах деревни, когда происходившее на сцене воспринималось как равнозначное самой действительности.

"Не знаю, может ли иметь право на существование такая поэзия, - говорил Шолохов, - которую поймут, скажем, через сто лет. Лично я предпочитаю быть понятным сегодняшним людям. Я уверен, что если поэт пишет для своего времени, если его понимают и ценят современники, то вспомнят о нем, по достоинству оценят его и потомки.

Путь всякого поэта в будущее лежит через сердце читателя-современника"¹.

¹ (Разговор о поэзии. "Литература и жизнь", 1958, 12 ноября)

Шолохов был понят современниками. Никакие тиражи не удовлетворяли спроса на книгу. Она нужна была в каждом райкоме, колхозе, школе.

Книга воспитывала гражданское сознание, помогала разобраться в сложных противоречиях.

В те годы Лидия Сейфуллина, резко критикуя произведения, в которых заметно было отставание от времени, так объясняла особенное воздействие "Поднятой целины": "Наша любовь к стране, нашему строю, ко всему, что крепит СССР, в произведениях наших - малосильно. Потому что мы слишком субъективны. Мы не парим над объектами. И эта любовь наша светит как маленький фонарик. При свете его мы часто кричим "ура", когда надо кричать "караул". Нужен беспощадный прожектор творческой любви для произведений, достойных эпохи. О перерождении единоличника в колхозника написано много книг, а запоминается, сердит или убеждает лишь "Поднятая целина". В ней пласты жизни захвачены глубоко. Любимые и враждебные объекты освещены равномерным светом знания - чему погибать, чему расти...."¹

¹ (Сейфуллина Л. За здравие преосвященного. - "Литературная газета", 1934, 16 апреля)

Как-то многое менялось в стиле руководства и в том селе, где я работал, а от этого и настроение народа. Начальник политотдела день и ночь мотался по деревням, бригадам и полевым станам. Чаще стали общие собрания. И выступали на них открыто, подмечая большие и малые упущения.

Вспоминая, какое воздействие оказала "Поднятая целина", убеждаешься, как правильно было сделано, когда эту книгу ввели в школьную программу. Она учила любить, ненавидеть, бороться, побеждать... Учила превосходно, потому что идеи ее были возвышенны, материал достоверен и неотразимо впечатляющ, весь ее настрой укреплял оптимистическое чувство, ее герои, утверждающие социализм, несли в себе непреходящие качества.

Это были герои времени, взятые из жизни, победной и сурово-драматической, с радостями и тяжелыми утратами. Их можно было встретить в любом селе и на каждом полевом стане. Они были борцами с неколебимой убежденностью, отдавали общему делу все силы, если надо, трудились на полях при луне. Это были яркие представители того времени.

Поколению, которое в тридцатых годах познавало жизнь по книгам, предстояло выдержать тяжелейшее испытание на войне. Шолохов воспитывал в читателях стойкость и мужество. Его героев - Давыдова, Нагульнова, Размётнова, Любишкина, Майданникова - не поставишь на колени. А эта стойкость оказывалась в битве с фашизмом самой несокрушимой броней.

Потом этому поколению пришлось разрешать нелегкие задачи. Очень важно поэтому, что они уже тогда, в пору своей юности, с помощью большого искусства составили себе представление о том, как организуется настоящее дело, какие действия идут на пользу, а какие - во вред. Параллель между тем, как поступал Давыдов и, с другой стороны, не в меру горячий, торопливый, хотя и до конца свой Нагульнов, была необходима для воспитания практиков ленинского типа.

Огромный вклад вносила и вносит наша литература, особенно могучее дарование Шолохова, в формирование характера советского человека, его политического и нравственного облика.

Шолохов вел своих героев трудными путями, жизнь часто вставала "на дыбы, как норовистый конь перед препятствием". Тем поучительнее становилась книга. Но это чисто практическое ее значение нисколько не снижает художественной ценности, а наоборот, опирается на нее.

Вторая книга "Поднятой целины" отделена от первой четвертью века. Сюжет воспринимался уже как воспоминание о давнем времени. Но злободневность идей со хранилась, внимание к истории нашей деревни еще больше возрастало, книга оказалась крайне важной в связи с теми решениями, которые касались дальнейшего развития сельского хозяйства, она существенно дополняла наши представления о советских людях, поднимавшихся в трудах и борениях на новую высоту.

"Поднятая целина" воспринимается и теперь как летопись времени, которая не только дает самое точное воспроизведение событий и служит как бы художественным первоисточником наших представлений, но всем своим пафосом устремлена в будущее.

Книги Шолохова взяты ныне на вооружение прогрессивным лагерем мира именно потому, что они содержат "социальную педагогику" высокого смысла, претворенную в реалистическую образность высочайшего мастерства. События всемирно-исторического значения представлены в них в полной истине, народ - в его подлинном виде, действительность - без украшательства, схематизма и приблизительности.

"Донскими рассказами", "Тихим Доном", "Поднятой целиной", очерками и статьями Шолохов повернул художественное изображение деревни в сторону тонкого аналитического объективного исследования.

Позиция Шолохова определенна - он дал широкое представление о потенциальных силах, заложенных в крестьянстве. Были развеяны не только узкосектантские представления о народе Дона, получившие вид строгих недоступных концепций, но и дилетантские суждения. После книг Шолохова невозможно стало всякое поверхностное изображение деревни, верхоглядство, интеллигентский скепсис, очернительство, чистоплюйство или прекраснодушное пейзанство, сентиментальная идиллия.

Лучшие произведения советской литературы о деревне - Г. Маркова, М. Алексеева, А. Калинина, В. Закруткина, А. Иванова, В. Белова, В. Шукшина, Ф. Абрамова, В. Распутина, П. Проскурина, С. Крутилина, Е. Носова, И. Авижюса, Е. Исаева, В. Лихоносова и других - как раз и находятся на этом шолоховском пути.

В литературе пока нет ничего равного по силе анализа, обобщениям, лепке характеров, художественности "Тихому Дону" и "Поднятой целине". Но уже существует шолоховское направление - у нас и за рубежом, а это многое обещает...

Теперь писатели и критики во всем мире еще больше задумываются над тем, что было до Шолохова и на какую вершину поднялась литература после его книг. Он не только выдерживает сравнение с крупнейшими писателями прошлого, не только не уступает им в силе анализа и художественности, но во многом, что касается крестьянского мира, превосходит их.

"Для меня лично - и думаю, и для многих других писателей, описывающих крестьянский быт, - говорил венгерский писатель Петер Вереш, - большой поддержкой служила в начале писательского поприща шолоховская манера изображения крестьянства. Она противостояла манере изображения крестьян некими "оригиналами", манере идиллизации крестьянского быта, манере натуралистов, развлекавших буржуа.

Я внутренне восстал против таких произведений, написанных о крестьянской жизни, считая, что описывать их надо так, как это делал Толстой и делает Шолохов. Писать о крестьянине нужно не для того, чтобы показать скучающему "эмоционально тонкому", всегда жадному до "сенсаций" так называемому образованному читателю: смотрите, какие чудаки эти крестьяне, - а для того, чтобы показать, что и крестьянин - человек, к тому же крестьянство - один из основных трудовых классов всех народов и наций"¹.

¹ (Вереш П. Живая летопись революции. - "Литературная газета", 1955, 24 мая)

Такие отзывы, признания, размышления деятелей литературы и искусства теперь уже повсеместны. Весь прогрессивный мир признает это. И разве не прав Вилис Лацис, что настоящий писатель "должен всей душой любить свой народ", "говоря о недостатках, отрицательных явлениях, он всегда найдет правильный тон для такого разговора - тон друга, желающего помочь победе нового... К сожалению, встречаются еще у нас иной раз такие "литераторы", которые рады видеть кругом темное и уродливое. Они, как ядовитые насекомые, при первом для себя случае вылезают из своих нор"¹.

¹ (Лацис В. Без любви к народу нельзя писать о народе. - "Литературная газета", 1954, 16 октября)

Этот принцип изображения народа вообще - не только крестьянства - с наибольшей убедительностью утвердил Шолохов. К нему обращаются, когда хотят перенять конкретный опыт преображения мира. Политики изучают по его книгам процесс постепенного слияния людей города и деревни, динамичность этого небывалого явления. Если в "Тихом Доне" до революции народ жил часто вразброд, на трактах казаки и "хохлы" затевали драки; настоящее побоище устраивали драчуны на мельнице; казаки одной станицы подтрунивали над другой, награждая прозвищами; если горожанин вызывал подозрение, - то куда это все девалось потом и как сблизились люди нашей страны.

Герасимов из рассказа Шолохова "Наука ненависти", Соколов из "Судьбы человека" - советские люди, представляющие рабочих и крестьян. В одном строю стоят шахтер Лопахин и человек от земли Стрельцов. Морально-политическое единство народа дало возможность разгромить гитлеризм, возродить порушенное войной хозяйство, преодолевать трудности, встававшие на пути экономического развития.

Читая Шолохова, веришь в народ, в его будущее.