IV. Григорий Мелехов - человек из народа

Становление характера

Труд - критерий и сущность

Особая роль первой книги "Тихого Дона"

В силовом поле народной психологии

Спору о Мелехове нет конца

Мы сказали: любой герой, будь то Подтелков или дед Щукарь, достоин стать примером того, как в шолоховских книгах осуществляется глубокий художественный синтез народного бытия и внутренней жизни личности. Любой - и тем не менее всех других отчетливей в этом случае всплывает в памяти образ Григория Мелехова. Это самый сложный шолоховский характер и по-своему самый богатый - своими многочисленными связями с общим, "концентрацией" правды о человеке. Если угодно, то и диалектическими противоречиями всех богаче...

Есть среди всего прочего и еще одно обстоятельство, почему образ Григория Мелехова особенно привлекателен для исследования связей характера и времени: из множества шолоховских героев это едва ли не единственный, чье нравственно-психологическое становление прослеживается с самой юности, что называется, от младых ногтей.

История того, как душу человеческую напитывает народная жизнь, в судьбе и характере Григория Мелехова раскрывается во всей полноте, в зримой поступательности. Тут роман обращает нас буквально к первоистокам.

...Спит на заре хуторской парень Гришка Мелехов...

Так всем знакома эта сцена, что кажется - зорюет парень на виду у целого мира. Вольно, наотмашь откинул руку, досматривает свои молодые сны.

Можно не спеша разглядеть его как следует - по-своему красивого, чубатого и горбоносого, с острыми плитами скул, обтянутых румянеющей смуглой кожей.

- Гришка, рыбалить поедешь?

Едва добудился отец.

Пошагал Григорий по росной траве следом за Пантелеем Прокофьевичем, сонно посапывая, чертыхаясь про себя: доспать бы, далась бате эта рыбалка...

Какой он в этот момент молодой еще, какой звонкий, открытый всем житейским радостям, парень с хутора Татарского!

Не верится, что будет день, когда встанет на виду все того же куреня угрюмый человек в измызганной солдатской шинели, изрубцованный и по-бирючьи седой, совсем старик. "Все отняла у него, все порушила безжалостная смерть". Последними судорожными усилиями будет цепляться он за землю, "как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и для других"...

Неужто старик этот - Гришка Мелехов по прошествии каких-то десяти лет? Сейчас 1912-й, два года до империалистической войны, а вернется он в Татарский из своего последнего похода, утопив в проруби винтовку и патроны, в 1922-м...

Дни юного Гришки складываются на редкость безбедно и незамысловато, словно сами собой. Затеяли хуторские парни скачки - кто кого, горячат коней, и Гришка, понятно, тут же, до конской забавы он большой охотник. Подошла пора лугового покоса, сноровисто собрался на работу. Хорошо ему - глаз ловит то пестреющее праздничными бабьими юбками займище, то дымчатый веер лучей от заходящего за дальние горы солнца. Мягко течет за Гришкой колышащийся след, певуче входит в травы коса...

В свете вульгарно-социологического анализа эти первые главы романа вроде бы "ни про что". Так, бытовые зарисовки, разные разности. Слышим простецкие шуточки веселого и свойского парня. Ощущаем, как роса холодит босые ноги. Кажется, какое это имеет отношение к высокой "диалектике души" - тому процессу, с которым обычно связывается в нашем представлении нечто очень сложное, бесконечно противоречивое?

Поит Григорий коня в Дону. Щекотнула лицо налетевшая паутина. Раздался на той стороне реки утиный кряк, бухнул сом. "Григорий долго стоял у воды. Прелью сырой и пресной дышал берег. С конских губ ронялась дробная капель. На сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно".

Так поначалу у него все - хорошо и бездумно.

Даже то, что произошло с Аксиньей, не несет чего-то такого, что способно потрясти этот устойчивый мир. Ну, живет по соседству, по ту сторону плетня, соблазнительно красивая, мужняя жена. Однажды рано утром ткнулся в их курень, дверь не заперта, увидел в поредевшей темноте взбитую выше колен ее рубаху, бесстыдно раскинутые березово-белые ноги. Воровато повел глазами, окликнул вдруг охрипшим голосом. Видел, как суетливо зашарила, забилась в ногах ее рука, натягивая рубаху...

В любви его - здесь, у истока - еще больше "парубкового", от века привычного, чем чего-то глубинно душевного и духовного.

Грубо заигрывая с Аксиньей, едва не стоптал ее у кручи конем ("и тут в первый раз заметил Григорий, что губы у нее бесстыдно-жадные, пухловатые").

После грозы вместе ловили бреднем рыбу, замерзли страшно, присели погреться у копны. "Волосы у тебя дурнопьяном пахнут. Знаешь, этаким цветком белым..." Без лишних слов, выпростав руку из кармана, внезапно притянул ее голову к себе. "Пусти!" - "Помалкивай". - "Пусти, а то зашумлю!" - "Погоди, Аксинья..."

И вот на покосе случилось, что должно было случиться. Написана эта сцена жестко, экспрессивно. "Рывком кинул ее Григорий на руки - так кидает волк к себе на хребтину зарезанную овцу, - путаясь в полах распахнутого зипуна, задыхаясь, пошел...

- Пусти, чего уж теперь... Сама пойду!"

Никогда еще не испытанное, оглушающее.

Но приспел срок возвращаться Степану, вот вроде бы и любви конец.

"- Что я, Гриша, буду делать?

- Я почем знаю.

- Придет муж, небось бросишь меня? Побоишься?

- Мне что его бояться, ты - жена, ты и боись.

- Гриша, дружечка моя... родимый... давай уйдем. Милый мой! Кинем все, уйдем..."

У нее ведь все намного сложнее, чем у Григория. Для нее тут - вся судьба, надежда, что пришло наконец счастье, которым Аксинья обделена смолоду. Девочкой ее изнасиловали. Истязал нелюбимый, неласковый муж. Давила черная однообразная работа. Чего она могла ждать от жизни? И вдруг - Григорий.

Это ее "сумасшедшинка" в их любви, возмутившей хуторскую нравственность. "Аксинья ходила, не кутая лица платком; траурно чернели глубокие ямы под глазами; припухшие, слегка вывернутые жадные губы ее беспокойно и вызывающе смеялись".

И теперь вот, в последнюю ночь: "...кинем все, уйдем. И мужа и все кину, лишь бы ты был... Кохать тебя буду, жалеть..."

А он:

"Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего".

Григорию не понять еще, что ему выпало на долю, от какой великой любви он отмахивается сейчас - в своем молодом непрозорливом благодушие.

Вернулся Степан, в кровь побились с ним, разошлись врагами - как же иначе! Жизнь продолжается. И, обуздывая Григория, уже спешно, чуть ли не силком сватают его за Наталью Коршунову. А та, соседка, еще надеется на что-то, еще ищет встреч с Григорием.

В подсолнухах Аксинья с такой горючей мукой выговаривает парню: "...И ты тоже хорош... Напаскудил, как кобель, и в сторону". И выговаривает, и жалуется, и боится отпугнуть его резким словом, и молит: неужто кончилась любовь?

"- Как кончилась? - испугалась Аксинья. - Как же это? - переспросила она, стараясь заглянуть ему в глаза.

- Я вот что надумал, - начал Григорий и оживился, - что случилось, того ить не вернешь, чего ж тут виноватого искать? Надо как-то дальше проживать... Надумал я, давай с тобой прикончим... эту историю. А?"

Тут он истинный хуторянин: подумаешь, бабьи страсти! Он груб и бессердечен с той, кого еще так недавно домогался со всей жадностью и нетерпеливостью юности, так ласкал в угарные ночи.

...Говорим: непритязательные эпизоды, бессобытийное с точки зрения социальной... А между тем это уже идет рассказ о народе, о личности в обществе, уже проступают первые штрихи широкой картины казачьего нравственного мира, психологии хутора, Дона, народной России в канун первой империалистической.

Народное начало, преломившееся в одной судьбе, - оно и в повадке молодого героя, в том, как он трудится, проводит время, как относится к людям и люди к нему.

Объективен Шолохов до скрупулезности, все замечает за Гришкой, - даже бесчестную фразу: "сучка не захочет...", брошенную в подсолнухах несчастной Аксинье. В этом парне, похоже, столько же доброго, сколько и черствого, нежность в нем легко уживается с цинизмом.

И все-таки такой "объективизм" обманчив - как в первых, хуторских главах романа обманчива мирная тишина перед близкой империалистической бойней, как призрачно условна эта умиротворенность хлеборобского житья. Очень скоро все переменится и раскроется в своей истинной сущности - мир обернется чудовищной бойней, сосед пойдет с топором на соседа.

Во "всякости" и незамысловатости характера Гришки Мелехова уже сейчас отзывается нечто существенное для характеристики целого народного бытия. Очень важно, что в самой основе своей это характер добрый, человечный. И к этому доброму в молодом герое автор как-то по-особому внимателен, по-художнически ревнив, старается, чтобы от читательского внимания не ускользнула ни одна светлая грань. Всего можно ждать от Григория, и тем не менее уже с первых шагов он предстает человеком недюжинным, одаренным тем добрым, что есть в казачестве. В его натуре - самостоятельность и неизменная готовность прийти на помощь другому, его отличают прямодушие и общительный нрав, песенность души: "Потянет, чисто нитка серебряная..."

Даже угрюмо-подозрительному к людям Мирону Григорьевичу, будущему тестю, Гришка "нравился за казацкую удаль, за любовь к хозяйству и к работе. Старик выделил его из толпы станичных парней еще тогда, когда на скачках Гришка за джигитовку снял первый приз". Согласна с мужем и старая Коршуниха: "Работящий паренек и собой с лица красивенький".

И правда - работящий. Сколько раз мы косили с ним сено, добывали рыбу, ездили по дрова, убирали хлеб, чувствуя, как трудно разжать обветренные потрескавшиеся губы, как тяжел на вилах пшеничный ворох, как чешется мокрая грудь, а горький пот, падая на глаза, щиплет мылом...

Рис. 14. Кадры из фильма 'Они сражались за Родину' (постановка С. Бондарчука, 1975 г.)

Он может быть по-юношески жалостливым, всерьез расстроиться из-за утенка, срезанного косой. А может быть и по-мужски твердым, жестко-неподатливым. Когда разбушевавшийся отец поднял было на него руку, парень сурово пригрозил: "Драться не дам!"

Увидев через плетень, как Степан избивает Аксинью, Гришка, не раздумывая, бросается на защиту ее, хотя по молодости куда как еще жидковат против заматерелого казачины с его чугунным кулаком.

Когда человеку в такой большой степени присущ дар человечности, чувство личного достоинства и свободолюбия, его нельзя не уважать. Даже если он безжалостно говорит своей любимой: "Сучка не захочет..."

В нем много человечески ценного, что есть и в других хуторянах. Но в Григории этого всего как бы вдвойне: и силы вдвойне, и гордости, и смелости. И взбалмошности характера! Недаром он "турка", "черкесюка" - внук Прокофия Мелехова, который надолго вошел в историю Татарского, потому что был по-особому независим и отчаян в защите собственного человеческого достоинства.

В Григории с юных лет видны самостоятельность, решительность. И чувство товарищества, независимость и прямота, столь свойственные казакам, их органическое отвращение ко всему морально нечистоплотному, хлипкому, своекорыстному.

Тогда откуда же дурное в характере? Ведь мало сказать, что Гришка порой бывает и груб, и примитивен в выражении чувства, - он и жесток бывает до беспощадности. Такое откуда?

Да все оттуда же, от той же хуторской закваски. Нравственный мир казачества сложен, неотделим от всего того, что дорого автору, живет в хуторянах то самое дикое, "темное", что и через четверть века поразит питерского рабочего Семена Давыдова. И заставит Луначарского после прочтения первой книги "Тихого Дона" написать: "Интересно, как дальше поведет свое повествование Шолохов. До сих пор перед нами, так сказать, только звериный Дон со всеми яркими особенностями его быта, с необычайно богатой, богатырской, неуемной его кровью"¹.

¹ (А. Луначарский. Литературный год. - "Красная панорама". Л., 1929, № 1)

Звериный Дон! Вот ведь как еще можно воспринять мир, нарисованный Шолоховым. Наверно, и для такого здесь есть свои основания. Вспомним участь молодой турчанки, заподозренной темными людьми в "ведьмачестве". На свадьбе Григория казаки столь же красивы, сколь моментами и отвратительны. Звероподобны они в драке с хохлами-мужиками на мельнице. (Самое слово "мужик" - на Дону бранное, черное, обозначающее чужого, подозрительно-пришлого; даже маленький Мишатка, разозлившись на отца, может выругаться: "Ты, мужик, зачем маманю обижаешь?")

Ложные устои казачьей сословности, армейской "исключительности", мертвенная патриархальщина, дикость нравов, идущих чуть ли не от скифских времен, - все это тоже по-своему входит в понятие народной нравственности, в один и тот же "замес". Снова возникает речь о диалектике противоречий, без которой нет настоящей правды.

И ничто из этого не пройдет мимо юной, на все отзывчивой души Григория! Как доброе в казачьей психологии, так и темное - все незаметно оседает в характере, становится частицей неповторимой индивидуальности. Но и то, чего "душа не принимает", тоже существенно для характеристики героя, ибо жизнь требует от парня так или иначе определиться по отношению к любому проявлению хуторских нравов, в том числе и к таким, как отцовский деспотизм в семье, как отношение хутора к их с Аксиньей любви, как эта почти что насильственная женитьба на Наталье...

На их свадьбе по-животному чавкают, жуют, отрыгивают. И среди мутных во хмелю похабных взглядов и улыбок - его затравленные глаза.

"- Го-о-рь-ко!..

Григорий с ненавистью вглядывался в щербатый рот Коловейдина".

Бунт зреет в Григории неотразимо - он не хочет и не может примириться с насилием над собой. Где-то его бунтарство прорывается чисто по-казачьи: "...брал шашку, уходил на задний баз и, омываясь потом, двигая желваками скул, рубил понатыканные в землю толстые хворостины. За неделю нарубил ворох. Пантелей Прокофьевич ругался, сверкал серьгой и желтыми белками глаз:

- Нарубил, дьявол паршивый, на два плетня хватило бы!"

Но разрешился бунт совсем не по-казачьи, небывалым на хуторе скандалом: казак, сын казака, порвал с семьей, с отцом, ушел в черные батраки.

Это сильная, свободолюбивая личность взбунтовалась против патриархальщины, свирепой собственнической морали, обязательной на хуторе для каждого.

Григорий уходит батрачить в Ягодное, в имение пана Листницкого.

Автор и здесь, и в дальнейшем не раз будет ставить героя в такие психологические ситуации, где необходимость самоопределения в противоречиях народной жизни предельно остра, а проблема выбора по-житейски насущна.

Важно одно подчеркнуть: в какой бы плоскости ни шел разговор о гуманистическом в народной нравственности, всегда это будет речь о системе моральных ценностей, выработанных в тяжелом труде, объединенными усилиями, направленными на то, чтобы народу выжить, выстоять, сохранить свою нравственную определенность в жестоких условиях эксплуататорского классового общества.

В труде родились нравственные критерии народа - трудом они упрочиваются. Этими критериями, словно гигантским плугом, проведена глубокая борозда между работягами крестьянами Мелеховыми, Астаховыми, Зыковыми - и такими, как помещик Листницкий или купец Мохов, наживший богатство доносами и разбоем на большой дороге, весь век жиреющий от чужой беды.

Не удивительно, что Григорий Мелехов по-человечески хорош и красив своей мужичьей красотой именно в трудовой обстановке - на поле, молотьбе, с косой в руке, в нелегком крестьянском деле.

Оглядывая шолоховские страницы, убеждаешься, что и с многими другими героями из народа происходит нечто подобное: лучшие душевные мгновения - когда человек трудится, весь выкладываясь и физически, и духовно. Вспомним Давыдова за плугом, Шалого в кузнице, Андрея Соколова за шоферской баранкой. Одна из трогательных сцен романа "Они сражались за Родину" - когда на огненных дорогах воины пехотинцу Звягинцеву вдруг выпадает момент в минуту затишья помочь двум неудалым трактористам, у которых забарахлил мотор: "Он предусмотрительно снял гимнастерку и, довольный представившимся случаем - побывать возле машины, ловко, любовно и бережно орудовал ключом...

- Вот, Микола, тягач так тягач! Сила в нем невыносимая. Видал, какую он игрушку возит? Подержался я за него и вроде как дома, в своей МТС побыл...

Таким бесхитростным счастьем сияло лоснящееся, потное лицо Звягинцева, что Николай невольно позавидовал ему в душе".

Жизнь в Ягодном, в помещичьем имении, куда уходят Григорий и Аксинья, постоянно видится нам глазами именно трудового человека, привыкшего к делу, а не к панскому баловству. Григорий здесь на ролях то кучера, то егеря, и тоска по настоящему еще более обостряет видение окружающего. Видение, которое прежде всего характеризует самого Григория - его нравственность, все углубляющуюся духовность. Только истинно трудовой человек, хлебороб, способен так остро разглядеть всю заплесневелость, выморочность помещичьего бытия. "Тошное место!" - убежденно говорит Григорий о Ягодном Петру.

Великой русской литературе повезло на сцены охоты: лучшие из них (вспомним "охотничьи" страницы у Тургенева или в "Войне и мире" Толстого) нередко вырастают в картины тонкого психологического раскрытия характеров и социально-нравственных конфликтов.

Рассказ об охоте Григория с паном Листницким напряженно психологичен, хотя внешне и решен как одно сплошное физическое действие: бешеная скачка, азарт погони. Но конкретные ситуации и детали здесь в полную силу "работают" на характеры, раскрывают процессы внутреннего мира героя.

Вот Григорий в горячке залетает на знакомое поле, где осенью пахал с Натальей. Родная земля - труд, судьба крестьянина. А тут охотничья забава, панское баловство...

Среди казаков, случайно пришедших Листницкому на помощь, - Степан Астахов. Так неожиданно встречаются непримиримые враги, между которыми вражда затянулась в тугой "калмыцкий узелок". Для помещика, белой кости, оба они - только безликие серые мужички, казачишки. У него одна забота - волка не упустить. А у этих, мы знаем, такое многотрудное, неразрешимое - мучительная человеческая трагедия. Нищ духом и ничтожен пан рядом с ними. Не отделаться от мысли: и ради такого эти хлеборобы должны надрываться в работе, ломать хребты?

Батрачить в Ягодное Григорий уходит вместе с Аксиньей. Теперь они по-настоящему вместе: муж и жена, что бы там ни толковал о них хутор. И у них рождается дочь.

Это не возвращение к прошлому. Иным было чувство до Ягодного, иным будет после Ягодного, - их любовь на каждом новом жизненном переломе раскрывается все в новом живом озарении, и нет для нее тихой заводи, никогда не узнает она, что значит "тянуть лямку" устоявшегося, превратившегося в привычку чувства.

Пожалуй, как раз в любви особо отчетливо и обозначается, насколько глубже стали в Григории его добрые, гуманистические начала. То обстоятельство, что он не только порвал с отцом, но и увел с собою чужую жену, вдвойне усугубляет их вину в глазах хутора. Оба они оказались беглецами, нарушителями дедовских обычаев, противопоставили себя целому Татарскому.

Общая беда возвеличивает любовь. Она теперь стала и зрелей и надежней.

Наверно, только Шолохов мог вот так раскрыть всю силу любви - уже не бездумного парубка, а обремененного первым жизненным опытом казачины, как это делает писатель в сцене родов Аксиньи. Это подлинно взрыв сердечного чувства среди всей физиологической наготы происходящего, которая, однако, не убивает, а лишь еще ярче оттеняет душевную чистоту. Боль и резкость страха проникнуты потаенной нежностью, все сошлось, перехлестнулось - смерть и жизнь, кровь и ласка, прошлое и завтрашнее, и все это - одна любовь.

"Григорий не сразу воспринял наставшую тишину, опомнившись, глянул назад. Аксинья с искаженным, обезображенным лицом лежала, плотно прижав щеку к боковине повозки, зевая, как рыба, выброшенная на берег. Со лба ее в запавшие глазницы ручьями тек пот. Григорий приподнял ей голову, подложил свою смятую фуражку. Скосив глаза, Аксинья твердо сказала:

- Я, Гриша, помираю. Ну... вот и все!

Он дрогнул. Внезапный холодок дошел до пальцев потных ног. Григорий, потрясенный, искал слов бодрости, ласки и не нашел; с губ, сведенных черствой судорогой сорвалось:

- Брешешь, дура!.. - мотнул головой и, нагибаясь, переламываясь надвое, сжал подвернувшуюся неловко Аксиньину ногу:

- Аксютка, горлинка моя!.."

Любящая душа Аксиньи улавливает, как возмужала натура Григория. "И тот и не тот", - думает она в ночь перед уходом Григория в армию, вглядываясь в мутно чернеющие линии его лица, надолго прощаясь с ним. "Легла за плечами длинная, протоптанная днями стежка..."

Еще многим обогатится и многое утратит характер Григория Мелехова, но уже и Ягодное сделало свое дело: он далеко не тот простоватый, ласковый юноша, "с беспечным складом постоянно улыбающихся губ", какой встретился нам в памятное зоревое утро. Иной Григорий своим звероватым, исполненным ненависти взглядом пугает офицера на смотру ("Кэк смэтришь! Кэк смэтришь, казак?"). Иного, уже в чем-то нового Григория, угнетенного тяжелой думой, видим мы сквозь проем воинского вагона...

Книги Шолохова - своеобразная энциклопедия крестьянского труда: здесь все циклы и времена года, весь хлеборобский круговорот. И тем не менее у большого художника рассказы о людях в труде нигде не опускаются до простой жанровой сценки "с натуры", - всегда это существенные моменты чьей-то судьбы, всегда страницы, проникнутые чьим-то острым чувством.

А бывает и так, что одна мысль о работе - уже исцеление, поддержка в горькую минуту.

У Шолохова на этот счет - бесчисленное множество самых разных примеров, порой даже неожиданных: как лечит работой свою душевную муку казачка Анна в рассказе "Двухмужняя", как Давыдову камертоном звучит всю жизнь звон заводского железа, а герои романа "Они сражались за Родину" видят трудовые сны как самое прекрасное...

Но опять-таки Григорий Мелехов и тут вспомнится раньше других.

Будет момент, когда крестьянин Мелехов поймет в кровавой замяти войны, что нет ничего милей на свете родного поля: "Григорий с наслаждением мечтал о том, как снимет дома шинель и сапоги, обуется в просторные чирики, по казачьему обычаю заправит шаровары в белые шерстяные чулки и, накинув на теплую куртку домотканый зипун, поедет в поле. Хорошо бы взяться руками за чапиги и пойти по влажной борозде за плугом, жадно вбирая ноздрями сырой и пресный запах взрыхленной земли, горький аромат порезанной лемехом травы..."

Рис. 15. Кадры из фильма 'Они сражались за Родину' (постановка С. Бондарчука, 1975 г.)

Все происходящее с героями Шолохова так или иначе связано с миром хлеборобства, с трудовым образом жизни: любовь Григория и Аксиньи зарождалась, когда ходили с бреднем по Дону, когда косили сено, ездили на лесосеку; Ильиничну или Петра, Валета или Коршуновского батрака Гетька, Наталью или Дарью мы и в первый раз, и почти всегда потом видим в работе, здесь познавая многое и важное о них, о характере каждого. Темой труда в немалой степени определены и эстетика, и композиция, и конфликтность романа.

Через труд лежат пути общественного, революционного сознания казачества. Трудовой критерий в гражданскую войну делит их на красных и белых. Живущие чужим горбом, богатеи, они, конечно, поддержат антисоветское восстание, - объясняет в штабе Кудинова казак в лисьем малахае, - а на "бедных, не хозяйственных" контрреволюции надеяться нечего: "Им самая жизня с этой властью".

Когда казачество поставит наконец крест на мятеже, об этом - словно от имени целого народа - некий хуторянин скажет бандитам Фомина словами истинно трудового человека: "Пора подходит - сеять надо, а не воевать". И сам Григорий, к которому обращены эти слова, подумает о том же: "На черта мы им нужны? Никому мы не нужны, всем мешаем мирно жить и работать".

Труд, трудовая среда - это то поле, на котором новое, советское дает бескомпромиссный бой контрреволюционному, старому, собственническому.

Становление нравственного мира героя как производного от большого народного мира выразительно показано в первой, "хуторской", книге "Тихого Дона" - до ухода Григория в армию.

Потому и нельзя назвать справедливыми иногда встречающиеся литературоведческие определения этой книги как некоей предыстории сложной судьбы, как пролога, "запевки", - дескать, "узкому кругу образов первой части, вовлеченных в семейно-бытовой конфликт, соответствует и узкая пока что основа социальных отношений в казацком хуторе"¹.

¹ ("История русской советской литературы" в 3-х томах, т. II (1929 - 1941). М., 1960, с. 162)

Конфликт, может, и в самом деле "семейно-бытовой", но ведь у него такая мощная народная подоснова! Юная, формирующаяся душа Григория Мелехова "экранирует", по сути дела, все самое существенное в казачьей жизни - как нравственное, так и общественно-социальное.

Этого явно недооценили и наши кинематографисты: дважды экранизировался "Тихий Дон", и оба раза - как в довоенном фильме с Абрикосовым и Цесарской, так и в талантливом киноромане Сергея Герасимова - эпизоды юности Григория были решены главным образом в плане интимно-камерном, как живые жанровые сценки, не более.

А ведь определенно есть нечто симптоматичное в том, что именно эти главы Шолохов всего больше писал-переписывал, начиная роман снова и снова. Когда в 1925 году молодой автор "Донских рассказов" принялся за большое полотно, это еще не был ныне известный миру "Тихий Дон".

Это была "Донщина", со сравнительно скромной задачей - рассказать, как донские казаки участвовали в корниловском походе на Петроград и что из этого получилось.

Роман уже был готов наполовину, когда Шолохов, по его собственному признанию, вдруг почувствовал: не то пишет... Не с похода надо было начинать. Да и не в одном походе дело. Казачество надо показать и шире, и серьезней.

Написанная "Донщина" была отодвинута в сторону. Переживший своеобразный творческий кризис молодой писатель взялся за работу заново, с первого чистого листа.

Тогда-то на этом листе и возникла картина, как зорюет свежим летним утром хуторской парень Гришка Мелехов, вольно откинув руку...

Нечто исключительно важное увиделось писателю в буднях хутора Татарского. Кто знает, возможно, во всей судьбе героя "Тихого Дона" эти недолгие мирные дни - самые заветные и все определяющие.

На них он будет оглядываться и из окопов в белорусских болотах, и с горящих дорог, по которым пойдет повстанческая дивизия, они будут сниться ему в банде Фомина и в вонючей землянке дезертиров...

Чтобы восстановить, вернуть это светлое и мирное (будто прошлое можно вернуть!), он будет биться в страшных сечах, себя не жалея и не щадя других. Видение мирного хутора, идеализированное памятью, не раз будет вставать перед его глазами - как цель и смысл.

Как ни горька эта истина, но именно из этого чистого и зоревого в конечном счете в сознании Мелехова и выросла гибельная идея "третьего пути" в революции - милая Донщина "без белых и красных". Чем шире будут разворачиваться события романа и укрупняться масштаб мелеховской судьбы, тем многозначительней будут выглядеть в ретроспекции эти первые главы. В них ключ как к собирательному народному образу, хуторской психологии, так и к характеру, судьбе центрального героя.

Размышляя над "хуторскими" главами, зададимся вопросом, которым до нас задавались десятки и десятки шолоховедов: какой человеческий тип, какую нравственно-социальную определенность выводит в своем Григории Мелехове автор? Отщепенца или истинного сына народа, собственника-индивидуалиста или искателя правды для целой Донщины?

Со всей убедительностью эти главы скажут нам: нет, подобным образом характер отщепенца и индивидуалиста (а тем более "выразителя кулацкой идеологии") в литературе не пишут! То, как на самом деле решается художническая задача воссоздания антинародного типа, наглядно видно по горьковскому "Климу Самгину", когда буквально от первого знакомства, с детских лет героя уже копятся импульсы грядущего морального краха, каждая новая глава целеустремленно работает на эту главную идею произведения. Таковы внутренние законы настоящего искусства, - как мне кажется, это только для развлечения любознательных читателей придумывают удивительные истории, когда герой поступает-де вопреки воле автора, когда из-под его пера выходит нечто мистически неожиданное. Но это больше "занимательное литературоведение", чем подлинные закономерности художественного произведения.

Ничего подобного тому, что происходит с самого начала в "Климе Самгине", нет и в намеке у Шолохова: как раз именно первая книга всего решительней и предостерегает нас от упрощенческих соблазнов, когда вся исследовательская забота только в том и состоит, чтобы подыскать Мелехову соответствующую социологическую этикетку.

(Вроде того, как это в свое время было сделано в книге В. Г. Васильева "О "Тихом Доне" М. Шолохова", где получалось, что Григорий Мелехов выведен как недостающая клетка в галерее отщепенцев, представляющих "крушение индивидуализма во всех его многообразных формах": если, скажем, "в образе Клима Самгина показано крушение индивидуализма интеллигенции с буржуазной ориентацией", а в образе Мечика из "Разгрома" "развенчивается индивидуализм интеллигентного мещанства", то "социальная драма Григория Мелехова окрашена "крестьянским индивидуализмом"¹. Вот в какой ряд, случалось, ставили Гришку Мелехова - между Самгиным и Мечиком!)

¹ (В. Г. Васильев. О "Тихом Доне" М. Шолохова. Челябинск, 1963, с. 67 - 68)

Роман надо и впрямь читать с самого начала, чтобы почувствовать, какого героя увидел Шолохов, вглядываясь в лицо спящего парня, диковинно красивого, чубатого и горбоносого, с острыми плитами скул, обтянутых румянеющей кожей...

Не будет преувеличением сказать о первой книге романа и то, что именно ею Шолохов открывал Дон для отечественной литературы, для всего читающего человечества.

Хорошо заметил финский романист Мартти Ларни, побывавший в гостях у Шолохова на Дону: писатель увековечил эту реку в мировой литературе "как символ и как действительность"...

Искусство знает такое: с Есениным стала близкой каждому Рязанщина, с Гоголем - Днепр... Казачество, с его историей и бытом, противоречивым и героическим характером, навсегда вошло в литературу с шолоховским понятием - Тихий Дон. После романа теперь все чаще так называют уже и саму область; имя шолоховской книги сегодня с гордостью носят колхозы и санатории, школы и фирменные поезда.

А ведь было время, когда Дон, казаки, казачество - все это звучало для широкой русской публики (не говоря уже о зарубежье) в высшей степени и смутно, и тревожно. Казаки - с одной стороны, потомки дерзкой вольницы, сумевшей отстоять свою независимость даже в условиях чудовищной крепостной державы, беглые холопы, бунтари, Стенька Разин, Пугачев, Болотников; но с другой сторону, казаки - нечто почти бранное, пугающее, ненавистное. Те, что пороли нагайками студентов, разгоняли маевки, потопили в крови Девятьсот пятый...

Но казаки - это ведь и легендарная Первая Конная, слава и оплот молодой Советской власти. Сам Буденный, первый красный офицер, из казачьего хутора Козюрина.

Что же они за люди, в конце концов, эти казаки, какие на самом деле?

Только само искусство может ответить так, как это сделал Шолохов: он ввел читателя в казачий курень, посадил с хозяевами за один стол, взял в поле "сены ставить", на рыбалку, на ток.

Казак не в сапогах и не на коне с пикой, а в сыромятных чириках, с граблями в руках, с ребенком на коленях, с любушкой у плетня...

Есть читатели, которые для любого явления ищут формулу-отмычку, когда вся сложность раскрывается в двух словах. Не потрафляя таким, как и любителям всяческих экзотических откровений, "Тихий Дон", и его первая книга прежде всего, раскрывали "загадку казака", доверительно рассказывая о жизни трудной и противоречивой, о людях грубых и душевных, гордых и спутанных по рукам и ногам сословными предрассудками...

"Нигде, ни в одном месте Шолохов не сказал: класс, классовая борьба, - заметил А. Серафимович в своей рецензии, появившейся в газете "Правда" сразу же вслед за выходом первой книги "Тихого Дона". - Но, как у очень крупных писателей, незримо в самой ткани рассказа, в обрисовке людей, в сцеплении событий это классовое расслоение все больше вырастает, все больше ощущается, по мере того, как развертывается грандиозная эпоха"¹.

¹ (А. Серафимович. "Тихий Дон". - "Правда", 1928, 19 апреля)

Если говорить о воссоздании коллективной психологии в "Тихом Доне", то вершинным итогом всех писательских усилий здесь как раз и явился собирательный образ Дона, целого казачьего края. Лишь глубокое знание казачьего характера, повадки, жизненной силы, заветных устремлений этих людей дает нам до конца понять, почему под крышей одного куреня могли вырасти такие несхожие личности, как Петр Мелехов и Григорий Мелехов, как у Коршуновых - Митька-палач и светлая душа Наталья...

И больше того - понять, почему одни казаки становились буденовцами, а другие деникинцами, почему не только Кошевой и Котляров оказались по ту сторону фронта, но, как сказано в романе, в северных районах Дона казаки "ушли с красными почти поголовно". Вот ведь как все непросто было на Дону, в той исторической ситуации!

Было непросто, смутно, противоречиво, и тем не менее равнодействующая всех народных сил, всех нравственно-психологических устремлений неуклонно склонялась к правде ленинской революции. "Тихий Дон" рассказывает об этом языком искусства с достоверностью непреходящей.

Народную психологию мы сравнивали с самим воздухом, которым дышат. Только в нем и может существовать, развиваться какой бы то ни был человеческий характер. Пусть иной из шолоховских героев решительно далек от "простонародья" (Листницкий, скажем, или Елизавета Мохова, или Ольга Горчакова), но все равно жизненная история его получает подлинную достоверность лишь в широком контексте народных представлений о добре и зле, о праведном и ложном на земле. Военные акции Корнилова или пьяный разгул банды Фомина, похождения двух офицеров-монархистов в революционном Петрограде или сексуальные страсти Елизаветы Моховой и ее незадачливого любовника (автора преданного гласности дневника) - все видится в критическом свете народных нравственно-социальных представлений.

И если нас снова и снова поражает цельность и монументальность шолоховского произведения, слаженность всех его деталей и органическая связь порой весьма разнородного материала, это в немалой степени зависит от того, что в повествовании, в любом его моменте, неизменно отчетлив тонус народной психологии и с ним соотносится буквально все, большое и малое.

"Хуторские" главы "Тихого Дона" сменяются "фронтовыми" - Григорий призван в армию, на народ обрушилась империалистическая война.

Все, что открылось нам в казачестве, любые представления о мире, труде, семье, самые избирательные парадоксы хуторской психологии, - все на суровой поверке. Кажется, сама жизнь брошена в кровавую мясорубку, чтобы быть испытанной на истинность огнем и бедой.

После хуторской вольницы - армия с ее удушающей несвободой. Григорию временами хочется забыть обо всем на свете, вскочить с нар, пробраться в конюшню к Гнедому и гнать его, гнать, роняя пенное мыло, до самого дома... Впору свихнуться молодому новобранцу от всего непонятного, вчерашними понятиями никак не объяснимого.

"Человека руби смело, - толкует Григорию Чубатый, бывалый рубака. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело - рубить, не спрашивая... Животное без потребы нельзя губить - телка, скажем, или ишо что, - а человека унистожай. Поганый он, человек..."

Был личностью, была своя судьба, надежды, намерения, - теперь ты не больше, чем тот безликий патрон, что загнан в ствол и ждет, когда им выстрелят. Армия стремится стереть с человека все индивидуальное, оболванить.

Однако существует нечто и еще более страшное - война... Плачет Валет, и лицо его сразу стареет от слез, он бьет кулаком по ребристой груди: "Был твердым, а теперь помяли!.. Укатали сивку!.." Сошедший с ума Гаврила Лиховидов пьяно кидает ноги, что-то хватает в воздухе рукой, словно смахивает с лица невидимую паутину... Стучит о мостовую срубленная Григорием голова австрияка... Целым взводом насилуют Франю... Из-под развалин дома выползает на руках взводный любимец, весельчак Егорка Жарков, все его лицо - сплошной крик, кровяные слезы текут по щекам из вывалившихся глаз, а под животом дымятся выпущенные кишки, конец этого вывалянного в песке клубка шевелится, увеличиваясь в объеме, рука умирающего сгребает, сгребает что-то... И после атаки, заведомо обреченной, кричит, задыхаясь, Мишка Кошевой: "Дураков учить надо! Учить... Сука народ! Хуже! Кровью весь изойдет, тогда поймет, за что его по голове гвоздют!"

Нравственное здоровье, сердечная доброта к ближнему, честь смолоду - все, что по капле копила душа, что взяла от вековой народной нравственности, все под колеса войны! Нет для гуманизма испытания более сурового, чем испытание войной.

Григорий Мелехов, с его социально незакаленной натурой, насильно отторгнутый от всего, чем жил до сих пор, от привычного труда, от Аксиньи, от Дона, по-своему свидетельствует о состоянии личности на этой войне: "Мне зараз думается, ежели человека мне укусить - он бешеный сделается..."

События империалистической войны как бы заново "перечитывают" первую книгу романа, повествование о мирных днях героя и хутора. И впредь так будет - эта первая книга шолоховской эпопеи все длится и длится в дальнейших главах, каждый новый поворот судьбы Григория снова и снова возвращает нас к тем дням, когда стоял парень на донском берегу, ронялась с конских губ звонкая капель и так сладостно и бездумно было на душе...

Только в огне и становится понятной настоящая цена всего этого.

Взглянем на книги Шолохова в свете большой темы - человек и война, народ на войне, и получится: все творчество - об империалистической, гражданской, о схватке с вооруженными заговорщиками в момент коллективизации, о великой и страшной битве с гитлеризмом.

До боли резким светом озаряются в коллизиях войны личность, народ, человек как субъект истории.

Вчерашний хуторской парень за считанные месяцы становится мужчиной, хлебнувшим лиха до краев: "Знал, что больше не засмеяться ему, как прежде; знал, что ввалились у него глаза и остро торчат скулы; знал, что трудно ему, целуя ребенка, открыто глянуть в ясные глаза..."

Но, рассказывая о войне, о ратной жизни и подвигах казаков, этого, может, самого боевого племени среди всего русского народа, Шолохов, однако, нигде, ни единой строкой не воздал войне хвалу. Недаром его книги первыми были запрещены у маоистов, считающих, что война - лучший способ социального оздоровления планеты. Книги Шолохова - страстное отрицание любой такой людоедщины. Любовь к людям несовместима с любовью к войне. Война - всегда беда народная.

Такой ее Шолохов и пишет.

Были попытки в критике представить дело так, что Шолохов-де в своем всепонимании происходящего с пименовской терпимостью относится ко всему, что случается, особенно на войне, - в том числе и к жестокому, к мукам и даже самой смерти. Не соглашаясь с такими утверждениями, Л. Г. Якименко напоминал, какого трагизма и скорби всякий раз исполнены страницы, где погибают шолоховские герои, - смерть Натальи, Котлярова, Аксиньи, Давыдова с Нагульновым... Смерть в восприятии Шолохова - это насильственное в мире жизни, противостоящее этому миру, Шолохов и в этом смысле - верный продолжатель лучших гуманистических традиций мировой и русской литературы: "Только декадентская литература, только литература распада может опуститься до воспевания разрушения и смерти"¹.

¹ (Л. Якименко. Критерии опенок Методологические проблемы современной литературной критики. - "Новый мир", 1974, № 7, с. 245)

Ненавидя истребление народа на войне, зная, каким реальным угрозам подвержено нравственное в людях, когда оно обретается среди крови, смертей, обостренной ненависти, Шолохов при этом нарисовал в своих книгах поистине классические картины мужества и душевной стойкости, раскрывающихся во фронтовых условиях. Не может без остатка сгореть истинно человеческое в пламени, оно стоит, держится, все превозмогая, потому что нравственное - не просто тонкая оболочка народного характера, оно вошло, что называется, в плоть и окончательно может погибнуть разве что вместе с самим человеком.

Как ни смятенна душа Григория Мелехова на войне, но самостоятельность, свободолюбие, человечность все равно остаются определяющими чертами его личности.

Тот вахмистр, что в кровь избивает Прошку Зыкова, парня с телячье-ласковыми глазами, однажды и на Григория бросается с кулаками. Не поднимая головы и растягивая слова, Григорий говорит ему с неотступностью окончательно решенного для себя самого: "Вот что... Ежели ты когда вдаришь меня - все одно убью. Понял?"

И вахмистр понял. Гришка - не Прохор Зыков, этот и вправду убьет.

Один против целого взвода, Мелехов бросается защищать несчастную Франю, и потом, вспомнив страшную эту сцену, едва не заплачет: что сделали с людьми, какая муть поднялась со дна душ человеческих!

Григорий, сам тяжело раненный, выносит из боя офицера. Неведомы пути людские на войне, и в другой раз ему довелось спасти в боевой переделке не кого-либо, а смертного своего врага - Степана Астахова. Автор подчеркивает: "спас, подчиняясь сердцу".

Таков неоднозначный шолоховский ответ на вопрос о человечности и войне. Непримиримо враждебны друг другу эти два понятия, и в то же время на фоне кровавой бойни особо отчетливо прорисовывается, каким прекрасным может быть человек. Война сурово экзаменует нравственную крепость, веру и самоотверженность, может быть, и неведомые для мирных дней. Оно исключительно реально, все то доброе, что взято от народа, что только и может спасти в огне душу живу.

Толстой, Барбюс, Хемингуэй... Каждый писал войну по-своему. Из современных нам литераторов многие настоящие художники выросли именно на военной теме - и баталисты, мастера панорамных изображений, и тонкие бытописатели малой "окопной правды", и романтики от войны, стремящиеся подняться над кроваво-глинистыми буднями окопов и кошмаром рукопашной...

"Доктрина войны" - если так можно сказать о художнике - в шолоховском варианте предельно "очеловечена": это понятие о войне, сложившееся в конкретно-неповторимом душевном мире этого фронтовика. Военная летопись Шолохова - словно летопись души солдата. "Судьба человека" не только название, но и генеральная мысль всего шолоховского повествования о том, что есть война. Под пером Шолохова она никогда не может быть отвлеченностью, чисто философским обобщением. На человеке, живом, с теплой кровью и тонкой кожей, замыкаются все цели войны, линии фронтов, победы и поражения. Философия войны вырастает из повседневного фронтового бытия рядовых - из того, что лично у каждого было до войны, что есть сейчас и что будет, если этот рядовой останется жив.

Чудовищным обманом народа была империалистическая война - в "Тихом Доне" общая эта мысль раскрывается в конкретном, в том, как именно был обманут Мишка Кошевой, как война ломает несчастного Валета, по-мальчишечьи размазывающего слезы кулачком...

Беспощадная правда о войне - в перипетиях фронтовой судьбы Григория Мелехова. О войне, не нужной трудящемуся человеку, неправой и вместе с тем пробуждающей серьезную социальную мысль, взывающей к гражданскому сознанию. По Мелехову особенно ясно, почему империалистическая война не могла принести победы царскому двору, почему она непременно должна была перерасти в народную революцию...

Поскольку для Шолохова война - это бытование людское, страшное, нелогичное, и тем не менее бытование, - автор "Тихого Дона" хочет увидеть ее как звено в общей цепи народной жизни, так, чтобы "окопная правда" стала бы синонимом правды более серьезной - народной, просвечивала бы эпическим, широкосоциальным. В этом случае "окопная правда" способна стать правдивой картиной массовой, народной психологии - мирочувствия коллективного. Чувства и помыслы отдельного героя неотрывны от анализа общественных обстоятельств, социальной диалектики народного самосознания.

Рис. 16. Кадры из фильма 'Они сражались за Родину' (постановка С. Бондарчука, 1975 г.)

Психология народа, нравственность народа - явления векового порядка, и обычно движение в этой области нелегко заметить человеческому глазу. Но в сравнительно короткий исторический срок - от 1914-го до 1919-го - в народной психологии происходят такие разительные перемены, что оказывается необходимым пересмотреть все прежние представления о динамике психологизма, "рассчитанной" на века. И чем ближе личность к народу, тем явственней подобное "ускорение" в ее собственном психологическом мире. В Григории Мелехове война до предела обострила все человеческие чувства, все задатки его богатой натуры - любовь, ненависть, мужество, веру. Никогда он так горячо не любил свой хутор, как в окопах, с такой страстью не вспоминал об Аксинье.

И никогда раньше хуторскому парню не приходилось так много думать о себе и мире, о том, что он - частица народа, живет с ним и в нем, обо всем механизме общественной жизни. Неимоверно трудную внутреннюю работу приходится теперь проделывать его сознанию, чувства напряжены до предела, социальные проблемы во многом оказываются главным двигателем всего личного.

Получается, что здесь-то, в серошинельной массе, и требуются как никогда раньше и определенность твоего решения, и нравственная активность: все надо решать самому, для себя лично - хотя и со всеми вместе. Сквозь тоску по дому и ужас бойни прорастает, формируется и крепнет чувство ненависти к несправедливому миропорядку, к царской армии, превращающей человека в зверя или покорную убойную говядину. Жизнь, пробуждая гражданскую, социальную мысль, заставляет все энергичнее искать какой-то самозащиты от всего чудовищно несправедливого и по-человечески бессмысленного.

Фронтовые главы "Тихого Дона", изображение событий Февраля и Октября, внешне выглядят менее психологичными, чем хуторские главы, - "прямое эпическое изображение исторической действительности здесь главенствует над психологическим анализом отдельной личности"¹.

¹ ("История русской советской литературы" в 3-х томах, т. II, с. 163)

Но явление художественного психологизма - мы уже говорили об этом - не сводится только к картинам внутреннего мира отдельной личности. Да и сам этот анализ - понятие далеко не однозначное. Еще Н. Г. Чернышевский в своей знаменитой статье, где впервые прозвучала формулировка - "диалектика души", указывал на множество возможных путей психологического анализа: "одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого - влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего - связь чувств с действиями; четвертого - анализ страстей; графа Толстого всего более - сам психический процесс"¹.

¹ (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч. в 15-ти томах, т. 3. М, 1947, с. 425)

И не только в диапазоне одного художественного метода или творчества одного художника могут меняться психологические задачи, - движение художественной мысли требует своих самобытных решений порой едва ли не на каждом повороте судьбы героя. Одно дело - рассказать о самочувствии Григория на мирном донском берегу, и совсем другое - увидеть его внутренний мир на фоне катастрофически летящей в пропасть царской России. Все изменилось - место действия, масштабы, связи, острота противостояния. Может ли при этом остаться неизменным инструмент психологического анализа?

Теперь, говоря о психологии одного, художник должен видеть за ним не просто хутор или даже Дон, но психологическое состояние целой нации, взвихренной революцией. Стремительность событий такова, что нет и речи о постепенности перехода из состояния в состояние: с гулом разламывается мир, события бьют по нервам, каждый новый день неожидан, непохож на вчерашний.

Чувства - как озаренья, как сверканье "блица", ловящего стоп-кадры истории и вместе с ней движущегося мира чувств.

Так в главах "Тихого Дона", посвященных войне и революции, возникает своеобразный психологический пунктир. Скажем, производство Григория Мелехова в офицеры вообще упомянуто беглой строкой, зато в тонких деталях вдруг передается сон, привидевшийся Григорию в окопах: как идет он бескрайней выжженной суховеем степью, среди зарослей розово-лилового бессмертника и сиреневого чабреца, где виднеются следы некованых копыт, однако самих коней не видно, степь ужасающе тиха и пустынна, идет он, не слыша своих шагов, и оттого к сердцу подступает неизъяснимый страх...

Особую психологическую обстоятельность отмечаешь, скажем, и в такой сцене, как встреча Григория со случайным земляком в станице Каменской - тот накануне видел на станции Листницкого и, зная, что офицер у Мелехова "бабу отбил", зашел предупредить по-свойски; разговор о сугубо личном словно отодвигает на час всю громаду событий, автор описывает, как всколыхнулась давняя обида в душе Григория, взяла "волкодавьей хваткой", закровоточила, казалось бы, зажившая рана, забилась мысль: "За давнее сладко отомстил бы Григорий - за то, что по вине проклятого человека выцвела жизнь и осталась на месте прежней полнокровной большой радости сосущая голодная тоска, линялая выцветень..."

Нужно присмотреться, в какие именно моменты происходит подобное "торможение", какие события выделяются крупно, чтобы стало ясно: каждое из них - слагаемое единого психологического ряда, одной причинно-следственной логики. "Пунктир" по-своему господствует над сюжетом в его привычном однолинейном понимании. Каждый "кадр" здесь означает новый и принципиальный сдвиг во взбаламученной душе героя, - в такие-то моменты психологический анализ и выступает всего отчетливей как художническое исследование не только чувств героя, но как анализ событий исторического масштаба, как своеобразное провидение того, куда и как пойдет общее развитие дальше.

"Тихий Дон" велик, и еще длинна жизненная дорога Григория Мелехова - через революцию, гражданскую войну, мятеж, в первые советские годы; еще не раз мы станем свидетелями, как под воздействием конкретно-исторических обстоятельств, отвечая глобальной художественной задаче, снова и снова будут меняться психологические регистры повествования, под пером Шолохова будут возникать новые, новаторские решения.

Одно из них в данном случае - возникновение своеобразного психологического "пунктира" во второй книге. Не благодаря ли ему факты, эпизоды исторической хроники и становятся элементами большого человековедческого произведения, - все эти картины окопов, штабов, митингов, бунтов, переговоров, перегруппировок словно проникнуты одним нервом, гудят одной напряженной психологической струной. Не слыша ее - не объяснить логики авторского обращения к тем или другим событиям, как не объяснить и иных парадоксальных поступков героя.

"Диалектика" - значило у древних: "спор", "противоборство"; и "диалектика души" для нас - не просто психологическая обстоятельность чувства в малых подробностях и взаимопроникновении, но, что всего важнее, это анализ внутренних противоречий. Шолохов дает им развиваться в своем герое естественно и свободно, стремясь во всей предметности показать, как Мелехов "вынашивал в себе и растил семена, посеянные войной".

В таком смысле психологический "пунктир" фронтовых глав не только не противоречит понятию "диалектики души", но достаточно выразительно отвечает главной особенности этой наиболее высокой формы психологизма. "Пунктир" идет через мучительные перепады, зигзаги и метания героя в грозных обстоятельствах войны и революции.

Как яростно бунтовала в окопах свободолюбивая душа Мелехова, но вот Григорию разрешен короткий отпуск, снова он в родных стенах, и куда девалось вчерашнее презрение к отцовским верноподданическим наставлениям, ко всем этим уставам казачьей славы! Удивительно скоро все становится на свои исконные места, - на фронт Мелехов возвращается словно бы другим человеком: "Свое, казачье, всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни, взяло верх над большой человеческой правдой..."

Всю свою недюжинность, неспокойствие, отчаяние он начинает вкладывать в дерзкие фронтовые подвиги, словно бы этими лихими делами во славу казачью сможет спасти в себе самом то человеческое, душевное, что так легко было потерять в серошинельном месиве. "Не мирясь в душе с бессмыслицей войны, он честно берег свою казачью славу".

Берег... Но вот письма Григория домой снова ставят в тупик простодушного Пантелея Прокофьевича, поскольку они наполовину перемараны цензурой. И Георгиевские кресты Мелехова блистают не у полкового знамени на смотру, а в сцене "ареста" червивых щей, которыми кормят казаков в окопах, - "кавалер" возглавляет орущую, требующую начальства, готовую вот-вот подняться на бунт солдатскую толпу.

Свое, всосанное с материнским молоком, разъедает правда, зароненная в душу большевиком Гаранжой.

"С ужасом Григорий сознавал, что умный и злой украинец постепенно, неуклонно разрушает все его прежние понятия о царе, родине, о его казачьем воинском долге...

Проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум Григория.

- По-твоему, что ж... все вверх ногами надо поставить?

- Га! Власть треба, як грязные портки, скынуть. Треба с панив овчину драть, треба им губы рвать, бо гарно воны народ помордувалы...

- Ну, хохол, спасибо, что глаза мне открыл. Теперь я зрячий и... злой!"

Симптоматично, что теперь, когда Григорий встал на таком сложном перепутье, рядом с ним постоянно возникает кто-то из тех, кого справедливо можно назвать людьми-антиподами: то Чубатый - то Кошевой, то Гаранжа - то ярый пропагандист "самостийного Дона" сотник Изварин; решающим моментом в "социализации" мировосприятия Григория Мелехова окажется его встреча с Подтелковым.

Это очень по-шолоховски - вскрывать самое потаенное в человеке, сталкивая одну сильную натуру с другой, столь же сильной. Кремень о кремень! Сила против силы! Сшибки характеров в "Тихом Доне" - как сколки с самого исторического времени.

Угрюмо втолковывает свое человеконенавистническое Чубатый... Виснет на ногах рутина староказачьего в письмах отца, в советах брата... Хитро сплетена демагогия Изварина. Этот бьет в самое больное. Человек недюжинный, Изварин "носил горячую голову, умом был ясен и трезв". Его речи о том, что Дон должен жить самостоятельно от России, жить вольно и на свой особый лад, звучат для казацкого уха "покоряюще красиво".

И снова смятена мысль Григория. "Зыбилась под ногами недавно такая устойчивая почва..."

Зыбилась, но ничто прежнее не прошло даром для Души. Навсегда оставили в ней свой след и окопные проклятья Кошевого, и предсмертный крик Егорки Жаркова, и бунт из-за червивых щей, и беседы с Гаранжой, и скандал, учиненный в госпитале в день посещения лицом императорской фамилии.

И вот - Подтелков.

Сила революционного убеждения в этом большом, могучем человеке поистине неотразима. Чего стоит вся изваринская демагогия по сравнению с его ясными и простыми, как хлеб, словами о правде, которая лишь одна-единственная у человека, "какой трудящийся".

Самостийный Дон, как в давнюю старину? Как бы не так! "Нам от старины подальше, а то в такую упряжку запрягут, что хуже царской обозначится... Худые шаровары хучь наизнанку выверни - все одно те же дыры".

С Подтелковым Григорий приходит в лагерь красных. Вернувшиеся в родной хутор фронтовики приносят известие, что младший Мелехов остался воевать дальше - "подался на сторону большевиков".

Теперь уже совсем по-иному - вот как решительно - разговаривает Григорий с недавним своим кумиром Извариным. Нет, они все-таки враги, белорукий офицер и вчерашний хлебороб, черная кость. И Мелехов, похоже, сумел изжить в себе то состояние, когда мысль "блукала, как в метельной степи". Теперь он вот как определенен.

"- Ты... кажется, принял красную веру?

- Почти,- согласился Григорий.

- Искренне или, как Голубов, делаешь ставку на популярность среди казаков?

- Мне популярность не нужна. Сам ищу выхода...

- Боюсь, что встретимся мы, Григорий, врагам и.

- На бранном поле друзей не угадывают, - улыбнулся Григорий".

Социальное пробуждение живой, открытой миру души нарисовано кистью большого художника-психолога.

"Толчок был дан, проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум Григория".

В этом как бы аналог всему, что происходит с целым народом. Веками складывающаяся нравственность, психология глубинных народных масс испытывают небывало новое, революционное воздействие.

Все ощутило этот мощный толчок, получило напряжение, пришло в действие. Вот когда действительно обозначилась целостность народного самосознания, духовная общность трудящихся людей.

Это так, хотя на слух и звучит странно: раскалывалась Россия, семьи разламывало надвое, и в такой-то момент - "целостность". Но речь тут о принципах структуры, а не о ее модификациях. Вообще к любым определениям в разговоре о "народной душе" надо подходить с большой опаской, так, чтобы не прозвучало некоей метафизикой все это - "народ почувствовал", "народ решился"... Чтобы не повисали без ответа естественные в этом случае читательские вопросы: если народное мирочувствие в постоянном движении, развитии, то где же конкретно зарождается очередная "подвижка" массовой психологии, каким образом процесс захватывает тысячи и миллионы? Можно ли это движение зафиксировать в реальных фактах, найти его исток, самый первотолчок? А ведь есть он, должен быть! Не все же разом и в одночасье, существует кто-то, стоявший впереди других. Кто он, какой?

Рис. 17. И. С. Конев, М. А. Шолохов, А. А. Фадеев на Западном фронте. 1941 г.

Конечно, не с таких, как Мелехов, начиналась революция. Она его разбудила, подхватила, заставила самоопределиться, человеческая его индивидуальность раскрывается и действует в жестких рамках исторической необходимости. И тем не менее личности, подобные Григорию, сыграли немаловажную роль в революционной ситуации на Дону, его собственные искания имели серьезное общественное значение. Потому что искания эти - в общем русле, типичны для народного самосознания в конкретно-исторический момент, для многих таких же "блукающих". Григорий Мелехов - человек незаурядный, пользующийся большим авторитетом в массе простых казаков, и в его примере феномен "обратной связи" получает особую выразительность - видно, как именно социально-психологическая активность одного оказывает воздействие на мироощущение многих. Вспомним, как доверчиво внимает Мелехову, буквально смотрит ему в рот простодушный Христоня, приехавший на слет фронтовиков в Каменскую. Как дружно поднимаются за ним люди в схватке с чернецовцами. Можно себе представить, сколько других Фронтовиков зажег пример этого основательного человека, когда он "подался к большевикам".

Из конкретности судеб, поступков и чувствований складывался сам нравственно-психологический опыт бурных революционных лет. Мелеховский характер постоянно соотносится с главным в народной психологии, особенно когда Григорий воспринимает империалистическую войну как нечто противоестественное, несовместимое с человеческим существованием, когда начинает понимать, что всех, кто "мордует" трудовой народ, надо сбросить, "как грязные портки". И вот теперь, пришедший в красный лагерь, Григорий видится нам как бы в самой первой шеренге фронтового серошинельного братства, что сложилось в испытаниях империалистической войны и сыграло такую решающую роль в революции на селе.

Понял ли Мелехов, что эти недолгие дни в большевистском стане были самым чистым и высоким взлетом всей его судьбы? Что именно они отныне станут вспоминаться ему снова и снова, когда придется оглядываться на прожитую жизнь, такую "богатую горестями и бедную радостями"?

А ведь это и в самом деле был взлет! Уже оставалось за спиной перепутье - то ли за Извариным, то ли за Гаранжой.

Самое участие в борьбе за правое дело, за народ обостряет все лучшее в человеческой натуре Мелехова - каким решительным и дальновидным командиром выказывает он себя в бою под Глубокой, где стал во главе красного дивизиона! Бывалый воин не поддался общей панике, сумел образумить бегущих, наладил контрнаступление против наседающих калединцев, смелым фланговым ударом решил судьбу всего сражения.

"Мелехов, молодец!" - кричит ему Голубов.

Молодец - в смысле боевой ситуации и вообще по-человечески молодец, сильной личностью себя показал.

Что бы потом ни приключилось с Григорием, эти дни с красными уже никогда не выветрятся из памяти.

Да и люди ему это не забудут, по-разному будут напоминать.

"Пущай он наперед заслужит веру, покроет свою вину", - скажет на майдане старик Богатырев, когда на хуторе станут выбирать командира, который поведет отряд против Советов.

Худо-бедно, но в глазах того придирчивого старика Григорий Мелехов в конце концов "оправдается", докажет в мятеже, что не такой уж он красный, как думали. А вот перед самим собой не изжить ему вины до конца дней - перед тем Григорием Мелеховым, которому поверили и Гаранжа, и Подтелков, за которым шел в бой красный дивизион.

Даже когда он будет стоять во главе мятежников, к сердцу нет-нет да подкатит против воли это неизжитое, неизживаемое. И белогвардейские "соратники" не раз намекнут, напомнят: "По старой памяти играешь на две руки?"

В дни контрреволюционного восстания мы не раз будем свидетелями драматических коллизий: перед Мелеховым пленные красные, то комиссар, то боец, то продотрядчик... С болезненно обостренным чувством будет он вглядываться в лица красноармейцев, будто ища в них правду о самом себе, возвращаясь памятью к дням в Глубокой. Таким мог быть и он. Мог - и не стал...

Смысл подлинного произведения искусства неисчерпаем. Приходят новые поколения читателей и открывают для себя в нем неожиданно новые аспекты, глубинные пласты. Нередко художник раньше всех точных наук провидчески предсказывает не только подводную лодку или расщепление атома, но и новые, неведомые превращения социального мира и человека в нем.

Шолоховские книги в этом смысле весьма показательны.

Ранние рассказы, одно время, похоже, забытые и самим автором, редко переиздававшиеся (их вернули в круг чтения в связи с изданием Собрания сочинений, где по необходимости следовало представить полного Шолохова), эти ранние рассказы о событиях первых советских лет на Дону в 60 - 70-е годы вдруг начали привлекать все большее и большее внимание, и не только массового читателя, но и ученых-литературоведов, в том числе зарубежных (А. Фельдеш в Венгрии, Тадеуш Древновский в Польше и др.); рассказы словно заново были открыты кинематографом, по ним стали ставить фильмы - "Донская повесть", "Пастух", "Жеребенок", "Когда казаки плачут", "Нахаленок", "Непрошеная любовь", "Смертный враг" и другие, - и актеры, и зрители в них нашли нечто очень созвучное нашим сегодняшним нравственно-гуманистическим раздумьям о человеческом долге, товариществе, борьбе, в этих шолоховских рассказах обнаружились большие возможности для создания самобытных драматических характеров, полнокровных картин новой, советской действительности. Нечто подобное произошло и при экранизации "Они сражались за Родину".

Все полнее характеристика "Поднятой целины", которая за свой книжный век значилась и "историей коллективизации", и "учебником колхоза", и "кодексом положительного героя". Но в новые, нынешние времена выразительно звучат на знакомых страницах и иные, волнующие нас сегодня темы. Народовластие и его нравственный аспект. Гуманистическая сторона практического партийного руководства. Воспитание людей. Или, с другой стороны, существо тех закономерностей, что привели Поляницу, рабочего от станка, в ряды самых махровых "хозяйчиков"... В этой книге о становлении колхозов в 30-е годы немало таких коллизий и характеров, которым откликаются не просто конкретные десятилетия, но целые эпохи.

Разве не слышится дальновидное предостережение большого художника для многих других революционеров всех других времен - предостережение от "левацких заскоков", от опасного устремления к цели любыми путями? Сердечно любя своего Нагульнова, сострадая его горестям и трудностям, автор тем не менее счел необходимым сказать об этой стороне дела всю беспощадную правду. И кто знает, скольких других Макаров Нагульновых в живой действительности оберег тем самым от непоправимых бед...

Новой своей стороной с годами поворачивается к нам фигура Кондрата Майданникова, героя, несущего в романе важную идейно-нравственную функцию. Было время, когда он привлекал к себе внимание прежде всего своей конкретно-исторической реальностью - как образ типического для российской деревни середняка, с которым были связаны едва ли не самые острые проблемы всего колхозного преобразования страны. Федор Абрамов, ныне и сам известный романист, а лет двадцать пять назад считавшийся одним из самых вдумчивых исследователей народного начала в "Поднятой целине", так объяснял интерес к этой стороне образа: "Подлинно новаторское значение образа Майданникова станет очевидным, если вспомнить, что в прозе восстановительного периода, как правило, вообще не было середняка. Деревня тех лет изображалась главным образом в плане борьбы двух социальных полюсов: бедноты и кулачества"¹.

¹ (Ф. Абрамов. Народ в "Поднятой целине" М. Шолохова. - В сб.: "Михаил Шолохов". Л., 1956, с. 85)

С годами эта фигура - как и иные другие персонажи романа - все укрупняется в наших глазах, раскрывал свои "материковые" философские пласты. Сегодня в образе Майданникова видишь не только типического середняка, но и характерное раскрепощение человеческого духа при социализме, личность в условиях исторической необходимости; это простой человек из народа, который начинает сознательно воспринимать социальные процессы и свое непосредственное участие в них. "О Майданникове можно смело сказать, что это и живая индивидуальность, и социальный тип, отражающий в себе характерные явления эпохи,- указывает современный исследователь. - Победа нового в его сознании становится субдоминантой его характера"¹.

¹ (В. Новиков. Художественная правда и диалектика творчества. М., 1971, с. 121, 123)

Что же касается ключевой для понимания образа Кондрата Майданникова XIX главы в романе (в ней даны воспоминания героя о Москве, где он побывал в качестве крестьянского делегата, заветные думы о всемирном братстве), то предпринявший специальное исследование профессор Загребского университета А. Флакер так определяет современное звучание и конкретной главы, и образа: "...В сознание Кондрата оказывается включенным спор об отношении к "трудящимся людям", спор, имеющий интернациональное звучание. При этом пространство повествования расширяется, распространяясь на "безбрежный мир", "бедных людей" и "рабочих Запада", которых призывают к действию как флаг над Кремлем - эмблема Советской власти, так и Кондрат Майданников". А в конечном счете, подчеркивает исследователь, события затерянного в донской степи хутора "приобретают громадное значение не только для "строящей пятилетку" и терпящей нужду страны, о которой раздумывает Кондрат, но и для всего мира, с которым он так прочно связан"¹.

¹ (А. Флакер. Кондрат Майданников и Москва (К структуре одной из глав "Поднятой целины"), - В сб.: "Михаил Шолохов, Статьи и исследования". М., 1975, с. 319, 321)

Нужно заметить, что такое энергичное "расширение вселенной" замечательного шолоховского произведения порой приводит и к известным издержкам интерпретации: теряются очертания романа как определенного целостного художественного организма со своей задачей, сюжетом, конфликтом, - метафору "энциклопедия деревенской жизни" начинают понимать в буквальном смысле и, как в настоящей энциклопедии, ищут в романе ответы на все случаи жизни от А до Я...

Впрочем, подобные издержки вполне понятны, когда речь идет о художественном явлении такого масштаба, как "Поднятая целина".

Шолоховедению сегодня трудно и предположить, какой новой стороной обернется перед читателем эта книга завтра, через годы, в будущем столетье, что еще нового увидят в героях романа далекие читатели, - такого, чего не удалось разглядеть нам, сегодняшним.

Тем ощутимей подобная неисчерпаемость в шедевре шолоховского творчества - эпопейном "Тихом Доне".

Со дня его появления не прекращается дискуссия в критике - что считать в романе главным, на чем ставит акценты сам автор. Одни видят цель романа в том, чтобы заклеймить отступничество, любое противопоставление личности обществу; другие считают, что задача "Тихого Дона" - исследование природы крестьянско-середняцкого феномена в революции, его двойственности и исторически неизбежных колебаний; третьи называют инею заблуждения, непреднамеренной ошибки, подстерегающей даже самого честного и умного человека в метельной коловерти небывалых революционных событий; четвертые говорят о "трагедии эпохи", о неизбежности человеческих бед в революции...

Всплесками этой непрекращающейся дискуссии отмечены и 30-е годы, и 50-е, и 70-е. Возникают новые аспекты, новые шолоховеды включаются в спор. Окидывая взглядом материалы многолетней этой дискуссии, невозможно не отметить, сколько теоретически ценного было высказано в ходе дебатов, сколько обнародовано тонких наблюдений над текстом романа. Однако главный вопрос, тот, с которого всякий раз начинается новый тур дискуссии, - как понимать судьбу и образ Григория Мелехова, а вместе с ним и пафос всего "Тихого дона") - этот вопрос по-прежнему остается все таким же свежим и злободневным, как и полвека назад...

Удастся ли вообще когда-либо привести к одному знаменателю, к какой-то универсальной формулировке это гениальное произведение?

Наверно, найдутся самые разные объяснения такой "перманентности" дискуссии, и главное из них, конечно же, будет исходить из художественного величия произведения, его роли не просто в истории литературы, но, можно сказать, и в самой народной жизни, в становлении культуры нового общества.

Однако среди возможных объяснений вполне закономерна и ссылка на известную "многослойность" повествования, таящего множество то явных, то подспудных проблем и конфликтов, - в негаснущем творческом споре это обстоятельство тоже играет не последнюю роль! Позволю себе предположить, что участники дискуссии потому и не могут сойтись окончательно на какой-то единой трактовке романа, что почти любая концепция, будь она достаточно здравой и убежденно выраженной, так или иначе находит себе текстуальное подтверждение в безбрежном богатстве изображенного в романе.

И если, например, одним кажется, что главное в "Тихом Доне" - показать классовую расстановку сил в революции и гражданской войне, в первую голову роль середняцкого крестьянства, которое называют острейшим вопросом всякой социальной революции, - то для подобной трактовки найти доказательства в общей архитектонике и в подробностях романа проще простого - сословно-классовая "раскладка" героев совершенно очевидна: на одном крыле - беднейшие из казаков (Валет, Христоня, Прохор Зыков, Кошевой), на другом - деревенские мироеды, "белорукие" (Мохов, Коршунов, Листпицкий), а между ними - Мелеховы, олицетворяющие середняка в самых его выразительных социально-нравственных проявлениях...

В. И. Ленин говорил о середнячестве, как оно сложилось в дореволюционной России: "...Крестьяне живут, точно вросшие в землю: крестьяне боятся новшеств, они упорно держатся старины". И еще: в революции крестьянин-середняк неизменно "колебался, колеблется и будет колебаться"¹. По своей мелкособственнической натуре он тянется к буржуазии, а по трудовому образу жизни - к пролетариату, рабочему классу. Житейские тяготы заставляют его взывать к лучшему, однако опасность потерять и то немногое, что есть, рождает в середняке угрюмую подозрительность к любым новшествам и резким переменам: лучше все равно не будет!

¹ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 37, с. 180, 195)

Стоит "наложить" эти истины на известную нам мелеховскую коллизию - и все получится так, словно "Тихий Дон" специально написан на эту тему. "Точно вросшей в землю" представляется нам семья Мелеховых, в особенности старший из них, Пантелей Прокофьевич, - он живота не пожалеет ради сохранения векового казачьего образа жизни, старых хуторских обычаев и порядков. И уж не Мелехов ли Григорий так ярко продемонстрировал, что конкретно значит, когда середняк "колебался, колеблется и будет колебаться", - его перелеты из лагеря в лагерь феноменальны, а состояние, о котором в романе сказано - "стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их", - оказывается едва ли не самым "устойчивым" моментом всех его колебаний. Вспомним, каково самое последнее в романе "политическое заявление" Григория Мелехова, - когда он, устав от всего на свете, возвращается к своим детишкам. Оно, это "заявление" (в доверительном разговоре в Прохором Зыковым), все о том же: "Вот и я зараз вроде этого хохла думаю: кабы можно было в Татарский ни белых, ни красных не пустить, лучше было бы". В одной этой фразе - целая конкретно-историческая ситуация. Уже революция нашла верное решение старой проблемы, уже большинство российского середнячества, и на Дону в том числе, сознательно встало под знамя Советской власти, а в иных характерах, подобно Мелехову, словно невынутая заноза, все так же сидит извечно косное, упорное стремление удержаться в революции на грани двух непримиримых начал, поистине консервативное нежелание каких-либо решительных перемен в своем Татарском.

"Тихий Дон" достоверно подтверждает, что всякая революционная ситуация, народно-демократическое движение в аграрной стране непременно упирается в вопрос о середняке: с кем он пойдет, с революцией или контрреволюцией, сумеет ли передовой отряд завоевать в его лице себе союзника по борьбе.

Все так, - и тем не менее подобная "середняцкая" трактовка многим участникам дискуссии представляется очень и очень обедненной по сравнению с самим материалом произведения, - по слабости ее можно сравнить разве что с теми первыми характеристиками, которые сводили "Тихий Дон" к ограниченному кругу "чисто казачьих интересов". Вот уж заведомо хилая версия! Но разве и для нее не найдется необходимых доказательств в романе? Казачьим духом в повествовании проникнуто буквально все, коллизии взяты специфически донские, характеры неповторимо местные. Эту историю невозможно пересадить на какую-либо другую почву, рассказать ее изолированно от Дона, от казачьего образа жизни. Именно от казачьих проблем в определенные конкретно-исторические времена...

Больше сказать, даже те из исследователей, кто стоял за концепцию, решительно неприемлемую и звучащую ныне как печальный анахронизм вульгарно-социологических "проработок" Шолохова, - я имею в виду "концепцию отщепенчества", трактовку мелеховского начала как враждебного народу и социализму, - даже они находили в романе необходимые цитаты и примеры, говоря: как же не отщепенец, если кончает Мелехов свой петлистый путь среди бандитов Фомина, у дезертиров, этих поистине отбросов общества?!

Подобные суждения типичны для тех исследователей, которые не поднимаются над отдельными эмпирическими фактами, не способны ощутить общий пафос произведения, суть его идейно-художественной концепции.

Своя беда и у другого крайнего крыла дискуссии - у тех критиков, что склонны видеть историю Григория Мелехова в безоговорочно радужном свете. Закрывая глаза на реальные факты повествования и не слушая никаких иных доводов, эти словно в экстазе твердят одно и то же: великий художник мог написать свою книгу только о герое кристально чистом, только о благородной душе, и Григорий Мелехов именно таков! А если на его пути и были отдельные заминки, то виноват в этом отнюдь не сам он, а различного рода "трагические обстоятельства", помехи и случайности - Михаил Кошевой виноват, комиссар Малкин виноват, Подтелков виноват...

"...Григория Мелехова, с такой открытой душой порвавшего с контрреволюцией и возвратившегося домой, к своему народу в трудные для Советской власти дни, мы видим сейчас в первых рядах строителей коммунизма на берегах Дона. Крепкий это человек, и той народной правды, к которой он рвался в таких душевных мучениях, он не отдаст никому, ни за что, никогда", - читаем мы в одной из работ, где далее эта тема развивается уже и вовсе стихами:

Книга - бой. 
И врагам не спокоится, 
рвут Григория. 
Нет, он наш! 
Пестроглазое 
критиков воинство, 
неужель его белым отдашь?.. 
..............................
Где чабрец 
с вечной засухой спорил 
и отряды срывались в намет, 
в предрассветную степь Григорий 
сцеп комбайнов смело ведет...1

¹ (Василий Гришаев. Наш Шолохов (Раздумья и встречи). М., 1964, с. 60, 61)

Исследователям в этом случае кажется, что только так они и могут выразить свое восхищение, сердечную любовь к роману, к его автору. Но столь наивной своей "защитой" Григория Мелехова они скорее компрометируют величие и сложность художественного замысла, упрощают его, сводя "Тихий Дон" к простейшей формуле романа с образцово-положительным героем и счастливым концом. Без "хэппи энда" для них вроде бы и книга не книга!

Едва ли сам автор испытывает чувство благодарности к подобной "защите"...¹

¹ (Да так оно, собственно, и есть, если судить по высказыванию Шолохова в адрес кинематографа: "Из трагического конца Григория Мелехова, этого мечущегося искателя правды, который запутался в событиях и разошелся с правдой, сценарист делает счастливый конец... В сценарии Григорий Мелехов сажает Мишатку на плечо и идет с ним куда-то в гору, так сказать, символический конец, Гришка Мелехов поднимается к сияющим вершинам коммунизма. Вместо картины трагедии человека может получиться этакий легкодумный плакат" ("Известия", 1956, 1 июля))