4. Белый стан изнутри

Острота классовой борьбы на новом этапе гражданской войны на Дону, сложность путей казачества в революции обусловили драматизм повествования в третьей книге романа. Шолохов начинает эту книгу сообщением о том, что в апреле 1918 года "на Дону завершился великий раздел". Значительная часть "верховских" казаков, особенно фронтовиков, ушла с отступавшими красногвардейскими отрядами, "низовские" же казаки преследовали их, оказавшись и на этот раз, как неоднократно в прошлом, на стороне старого мира.

"Только в 1918 году, - пишет Шолохов, - история окончательно разделила верховцев с низовцами. Но начало раздела намечалось еще сотни лет назад, когда менее зажиточные казаки северных округов, не имевшие ни тучных земель Приазовья, ни виноградников, ни богатых охотничьих и рыбных промыслов, временами откалывались от Черкасска, чинили самовольные набеги на великоросские земли и служили надежным оплотом всем бунтарям, начиная от Разина и кончая Секачем.

Даже в позднейшие времена, когда все Войско глухо волновалось, придавленное державной десницей, верховские казаки поднимались открыто и, руководимые своими атаманами, трясли царевы устои: бились с коронными войсками, грабили на Дону караваны, переметывались на Волгу и подбивали на бунт сломленное Запорожье" (4, 9).

Причины "великого раздела" писатель видит в особых экономических условиях, разломивших казачество и осложнивших его пути в революции. Вскрываются не только отдаленные, но и ближайшие исторические корни размежевания беднейшего казачества и его офицерской верхушки: "Враждебность, незримой бороздой разделившая офицеров и казаков еще в дни империалистической войны, к осени 1918 года приняла размеры неслыханные" (4, 110).

Раскрытие этих социальных и связанных с ними нравственно-психологических процессов изнутри все больше выдвигается на первый план. Гражданская война, вступая в казачьи курени и развертываясь уже на казачьих землях, еще больше усиливает этот "великий раздел", размежевывает казаков по разным лагерям, несет перемены в их сознание. Разительные изменения происходят и в быту, меняется характер бытовых сцен в романе. Это в основном похоронные сцены, изображение гибели тех, кто защищает старый мир, запустения казачьих куреней. Когда Кошевой приезжает в Татарский, его поражает "не свойственное хутору великое безмолвие": "У куреней были наглухо закрыты ставни, на дверях кое-где висели замки, но большинство дверей было распахнуто настежь. Словно мор прошел черными стопами по хутору, обезлюдив базы, пустотой и нежилью наполнив жилые постройки" (4, 427-428).

Сужается круг основных персонажей романа, место его действия. Изображенные в романе события почти не выходят за пределы Дона. Мало того - действие сосредоточивается преимущественно в хуторах и станицах Верхнего Дона. Даже самые незначительные бои, чисто местные операции на различных участках фронта, вплоть до перехода повстанцев к обороне за Доном, изображаются последовательно, детально, почти каждый раз с точной датировкой этого события.

С переходом к столь тщательному изображению этого нового и чрезвычайно сложного этапа на пути казачества меняется и круг исторического материала, на который опирается писатель, и характер его использования. Значительно сокращается введение в текст документов. Лишь один из них, обличающий продажность генерала Краснова, его письмо императору Вильгельму, цитируется пространно. Этот факт сам по себе обличает продажность генерала, на которого делали ставку казаки-самостийники^*. Другие цитаты - чаще всего газетный материал, информационные сообщения о боях на различных направлениях, листовки и приказы противоборствующих сил. Часть документов эпистолярного характера связана с руководством восстанием (письмо члена повстанческого штаба Григорию Мелехову, воззвание о сборе свинца для литья пуль, письмо Кудинова Богатыреву, письмо Кудинова Григорию, приказ Кудинова о наступлении и ответ Григория).

^* (См. "Архив русской революции", т. V. Берлин, 1922, стр. 210-212.)

Всего лишь четыре главы в самом начале книги строятся на основе активного использования мемуарных источников и изображают белогвардейский лагерь, его генеральскую верхушку. Причем, подробно останавливаясь на мелочных склоках, взаимных подсиживаниях в генеральской среде, документально подтверждая предательство Краснова, приглашение им на донскую землю немецких оккупантов, лакейское выслуживание Деникина и Краснова перед "союзниками" - англичанами и французами, Шолохов, как правило, опирался здесь прежде всего на свидетельства самих белогвардейских генералов.

В сцене избрания Краснова атаманом Шолохов, однако, опирается не только на собственно генеральские честолюбивые характеристики и свидетельства, не только сохраняет речи и шутки "избалованного всеобщим вниманием" "политического пройдохи"^*. Участником так называемого "Круга спасения Дона" писатель делает Пантелея Прокофьевича и через него, умиленного и взволнованного, начиненного "взрывчатой радостью", передает отношение старых казаков, увидевших в новом атамане "тусклое отражение былой мощи империи" (4, 17). Если "черкасня, низовцы горой стояли за Краснова", то фронтовики характеризуют его как "никудышнего генерала", а безымянный делегат учитель совсем категоричен в своих оценках: "Краснов-то? И генерал паршивый, и писатель ни к черту! Шаркун придворный, подлиза!.. Вот, поглядите, продаст он Дон первому же покупателю, на обчин! Мелкий человек!.." (4, 16).

^* (П. Н. Краснов. Всевеликое Войско Донское. В кн. "Архив русской революции", т. V. Берлин, 1922, стр. 192-198.)

Воссоздав атмосферу избрания Краснова атаманом, Шолохов обращает вскоре внимание на склочные отношения, сложившиеся между новым атаманом, стремившимся к "монаршей власти", и лагерем Деникина. Сцена переговоров между ними в станице Манычской не только остро раскрывает отношения между Добровольческой армией и донским правительством. От этой сцены писатель переходит к обобщению, публицистически острому изображению всего белогвардейского лагеря. Кроме того, сохранилась черновая рукопись этой главы, дающая возможность проследить процесс работы писателя над источником, характер отбора материала и складывание авторских оценок.

Сцена эта строится на использовании фактических сведений, полученных из воспоминаний Краснова и Деникина. Причем Деникин указывает на скрытую цель совещания, созванного по его инициативе, - "сближение с донским атаманом"^*. Краснов считает, что Деникин пошел на это совещание ради того, чтобы получить оружие и деньги, но при этом "старательно закрывал глаза на то, что оружие и снаряжение для Добровольческой армии донской атаман может получить только из Украины, то есть от немцев"^**.

^* (А. И. Деникин. Очерки русской смуты, т. III. Берлин, 1924, стр. 155.)

^** (П. Н. Краснов. Всевеликое Войско Донское, стр. 201.)

Сопоставляя воспоминания белых генералов, Шолохов сосредоточивает внимание на их конфликте по поводу участия при взятии Батайска вместе с донцами немецких войск, отказа Деникина от совместного похода на Царицын, уклонения Краснова от слияния донских частей с Добровольческой армией и создания единого фронта с единым командованием. Причем перепалка Краснова и Деникина по поводу получения снарядов от немцев и в связи с этим по поводу измены делу России и союзникам вставлена в рукопись при окончательной доработке этой главы^*.

^* (Рукописи "Тихого Дона". Рукописный отдел ИРЛИ, л. 18.)

Писатель использует деникинскую характеристику Краснова ("Наполеон областного масштаба. Неумный человек, знаете ли..."), уточняет ее репликой генерала Романовского ("Княжить и володеть хочется... Бригадный генерал упивается монаршей властью, а на Россию ему начхать. Ведь это же... по-моему, он лишен чувства юмора...") и, наконец, пронизывает всю сцену переговоров целой системой авторских оценок. Особенно подчеркивается усталость, дряхлость генерала Алексеева ("Он как бы ссохся от старости и пережитых потрясений", "...безучастно закрыл глаза", "Излучины сухого рта трагически опущены, голубые, иссеченные прожилками веки припухлы и тяжки", "обвислые щеки", "старчески желтоватые, коротко остриженные волосы", лицо "бесконечно усталое" "белело, как гипсовая маска"). Во время встречи, которая "дышала холодком", "Краснов держался с тяжелым достоинством". "Преданный союзникам" Деникин не мог простить ему "немецкой ориентации", "заговорил взволнованно и резко", "зло изогнув бровь", "сердито вздернул плечами". "Нервный тик подергивал и искажал рот" Краснова. Богаевский "нервически" крутил "выхоленный в стрелку ус" и т. п.

Охотно используются содержащиеся в мемуарах резкие характеристики, свидетельствующие о неприязненных отношениях между Добровольческой армией и донским правительством. Опираясь на них, Шолохов сообщает:

"Раненые добровольцы, отлеживающиеся в Новочеркасске, посмеивались над стремлением Краснова к автономии и над слабостью его по части восстановления казачьей старинки, в кругу своих презрительно называли его "хузяином", а Всевеликое Войско Донское переименовали во "всевеселое". В ответ на это донские самостийники величали их "странствующими музыкантами", "правителями без территории". Кто-то из "великих" в Добровольческой армии едко сказал про донское правительство: "Проститутка, зарабатывающая на немецкой постели". На это последовал ответ генерала Денисова: "Если правительство Дона - проститутка, то Добровольческая армия - кот, живущий на средства этой проститутки" (4, 44)^*.

^* (Ср. П. Н. Краснов. Всевеликое Войско Донское, стр. 205.)

Изображение белогвардейского лагеря все больше приобретает в романе сатирический характер. От сцен с конкретными персонажами генеральской верхушки писатель переходит к обобщающим оценкам. Он обращает внимание на то, что тылы белой армии "кишели офицерами" (в первых изданиях даже так: словно "падаль червями"): "Тысячи их спекулировали, служили в бесчисленных тыловых учреждениях, ютились у родных и знакомых, с поддельными документами о ранениях лежали в лазаретах... растерявшие за годы революции и честь и совесть, по-шакальи прятались в тылах, грязной накипью, навозом плавали на поверхности бурных дней... В большинстве они являли собой пакостную разновидность так называемой "мыслящей интеллигенции", облаченной в военный мундир..." И это в дни, когда "вся Россия - в муках великого передела" (4, 45).

А в атаманском дворце один за другим шли приемы. В июле 1918 года принимали майоров германской армии - фон Кокенхаузена, фон Стафани, фон Шлейница^*, спешно сочиняли по их наущению подобострастное, чуть ли не верноподданническое послание германскому императору Вильгельму II, в ноябре - военную миссию держав Согласия, в декабре - командующего британской военной миссией на Кавказе генерала Пула. Краснов обстоятельно и восторженно описывает эти "исторические моменты". Мемуарист становится здесь в позу "беспристрастного летописца", ведет повествование от третьего лица, называет себя не иначе как "Атаманом Всевеликого Войска Донского". И все-таки генералу-беллетристу, несмотря на этот прием, очень уж хочется предстать в выгодном свете. Впрочем, дадим слово самому мемуаристу, лишь слегка сократив его многословные и высокопарные писания:

^* (Любопытно, что в мюнхенском имении одного из них - майора Кокенхаузена - вскоре поселился сам Краснов, стал у него берейтором, занялся выездкой лошадей гостеприимного майора (см. И. Лученков. За чужие грехи (Казаки в эмиграции). С пред. С. Буденного. М.-Л., 1925, стр. 160).)

"25 ноября в Новочеркасск прибыли союзники. Они шли до Мариуполя на миноносцах, а потом по железной дороге на Таганрог, Ростов и Новочеркасск... В Таганроге на перроне стоял прекрасно одетый в новые шинели, с белой ременной амуницией и весь в кожаных высоких сапогах караул лейб-гвардии Атаманского полка, сотня с хором трубачей... В 10 часов утра поезд прибыл в Ростов. Такой же прекрасный караул лейб-гвардии Казачьего полка их ожидал...

Новочеркасск был полн гостей. Прибытие союзников на Дон было торжеством политики Атамана, ожидались речи глубоко политического значения. Англичан приехало трое офицеров, капитан Бонд и лейтенанты Блюмфельд и Монро, и с ними 10 матросов, французов тоже трое - капитан Ошэн и лейтенанты Дюпре и Фор - и 10 матросов.

Стоял пасмурный, но тихий день. Чуть таяло. Печальная торжественность разлита была в воздухе - так неутешная вдова в глубоком трауре, но с очаровательной улыбкой встречает жениха своей дочери, полная радости сдержанной, помнящей о невозвратимой потере. Все улицы были покрыты сплошными массами празднично одетого народа. Несмотря на глубокую осень, у всех были цветы - хризантемы в руках... Автомобили длинной вереницей двигались в середине Крещенского спуска, и им сопутствовали тихо-торжественные певучие звуки донского гимна и нескончаемое "ура" жителей и войск. По одну сторону бульвара стояли войска, по другую - дети учебных заведений. И за теми, и за другими толпа народа, из которой непрерывно летели и сыпались дождем цветы осени, нежные, пушистые хризантемы...

В тот же день, в 7 часов, в большом зале Атаманского дворца, увешанном портретами донских атаманов, был обед на 100 кувертов. Играла музыка, и пели донские казачьи песни певчие Войскового хора. Здесь присутствовали управляющие отделами, высокие войсковые начальники и многие члены Круга. Были представители всего войска. Ожидали, что скажет Атаман и что ответят ему союзники.

Атаман произнес свою речь по-французски...

- Вы находитесь, господа, в историческом зале, со стен которого на вас глядят немые глаза героев другой народной войны, войны 1812 года. Платов, Иловайский, Денисов напоминают нам священные дни, когда население Парижа приветствовало своих освободителей - донских казаков, когда император Александр I восстанавливал из обломков и развалин прекрасную Францию...

Страшно сказать, но они ждут вашей помощи, и им, и только им, вы должны помочь, не Дону. Мы можем с гордостью сказать - мы свободны! Но все наши помыслы, цель нашей борьбы - великая Россия, Россия, верная своим союзникам, отстаивавшая их интересы, жертвовавшая собой для них и жаждущая так страстно теперь их помощи. Сто четыре года тому назад в марте месяце французский народ приветствовал императора Александра I и российскую гвардию. И с того дня началась новая эра в жизни Франции, выдвинувшая ее на первое место. Сто четыре года назад наш атаман граф Платов гостил в Лондоне. Мы ожидаем вас в Москве! Мы ожидаем вас, чтобы под звуки торжественных маршей и нашего гимна вместе войти в Кремль, чтобы вместе испытать всю сладость мира и свободы! Великая Россия. В этих словах все наши мечты и надежды!..

После речи атамана встал капитан Бонд и заявил, что он и капитан Ошэн уполномочены заявить Донскому Атаману, что они являются официально посланными от союзников, чтобы узнать о том, что происходит в России. Союзники помогут всеми силами и всеми средствами, не исключая и войск, донским казакам и Добровольческой армии.

Эти слова были покрыты громовым "ура"! И особенно ликовали члены Круга, фронтовые казаки, те люди, которых война касалась непосредственно. Затем шли тосты за войско Донское, за союзников, и наконец капитан Бонд сказал:

- Я провозглашаю тост за великую Россию, и я хотел бы услышать здесь ваш прекрасный старый гимн. Мы не будем придавать значения его словам, но я бы хотел услышать только его музыку!..

Едва только переводчик кончил переводить слова английского офицера, как Атаман при гробовом молчании всего зала отчетливо сказал:

- За великую, единую и неделимую Россию! Ура!

Величаво мощные, волнующие сердце, могучие звуки старого русского гимна были исторгнуты из скрипок и труб. Все мгновенно встали и застыли в молитвенных позах. Архиепископ Гермоген плакал горькими слезами, и слезы лились по его серебристой седой бороде. Все были глубоко растроганы охватившими вдруг воспоминаниями прошлого и тяжелыми думами о настоящем"^*.

^* (П. Н. Краснов. Всевеликое Войско Донское, стр. 269-273.)

А вот как Шолохов, опираясь на свидетельства самого Краснова, изображает это "историческое событие" в "Тихом Доне":

"В конце ноября в Новочеркасске стало известно о прибытии военной миссии держав Согласия...

Краснов приказал выслать почетный караул казаков лейб-гвардии Атаманского полка. Спешно нарядили две сотни молодых атаманцев в высокие сапоги и белую ременную амуницию и столь же спешно отправили их в Таганрог совместно с сотней трубачей.

Представители английской и французской военных миссий на юге России, в целях своеобразной политической рекогносцировки, решили послать в Новочеркасск несколько офицеров. В задачу их входило ознакомиться с положением на Дону и перспективами дальнейшей борьбы с большевиками. Англию представляли капитан Бонд и лейтенанты Блумфельд и Монро, Францию - капитан Ошэн и лейтенанты Дюпре и Фор. Приезд этих-то небольших чинов союзнических военных миссий, по капризу случая попавших в "послы", и наделал столько переполоху в атаманском дворце.

С великим почетом доставили "послов" в Новочеркасск. Непомерным подобострастием и пресмыкательством вскружили головы скромным офицерам, и те, почувствовав свое "истинное" величие, уже стали покровительственно и свысока посматривать на именитых казачьих генералов и сановников всевеликой бутафорской республики.

У молодых французских лейтенантов сквозь внешний лоск приличия и приторной французской любезности уже начали пробиваться в разговорах с казачьими генералами холодные нотки снисходительности и высокомерия.

Вечером во дворце был сервирован обед на сто кувертов. Певчий ойсковой хор стлал по залу шелковые полотнища казачьих песен, богато расшитых тенорами подголосков, духовой оркестр внушительно громыхал и вызванивал союзнические гимны. "Послы" кушали, как и полагается в таких случаях, скромно и с большим достоинством. Чувствуя историческую значимость момента, атаманские гости рассматривали их исподтишка.

Краснов начал речь:

- Вы находитесь, господа, в историческом зале, со стен которого на вас смотрят немые глаза героев другой народной войны, тысяча восемьсот двенадцатого года. Платов, Иловайский, Денисов напоминают нам священные дни, когда население Парижа приветствовало своих освободителей - донских казаков, когда император Александр Первый восстанавливал из обломков и развалин прекрасную Францию...

У делегатов "прекрасной Франции" от изрядной меры выпитого цимлянского уже повеселели и замаслились глаза, но речь Краснова они дослушали со вниманием. Пространно обрисовав катастрофические бедствия, испытываемые "угнетенным дикими большевиками русским народом", Краснов патетически закончил:

- ...Лучшие представители русского народа гибнут в большевистских застенках. Взоры их обращены на вас: они ждут вашей помощи, и им, и только им, вы должны помочь, не Дону. Мы можем с гордостью сказать: мы свободны! Но все наши помыслы, цель нашей борьбы - великая Россия, верная своим союзникам, отстаивавшая их интересы, жертвовавшая собой для них и жаждущая так страстно теперь их помощи. Сто четыре года тому назад в марте месяце французский народ приветствовал императора Александра Первого и российскую гвардию. И с того дня началась новая эра в жизни Франции, выдвинувшая ее на первое место. Сто четыре года назад наш атаман граф Платов гостил в Лондоне. Мы ожидаем вас в Москве! Мы ожидаем вас, чтобы под звуки торжественных маршей и нашего гимна вместе войти в Кремль, чтобы вместе испытать всю сладость мира и свободы! Великая Россия! В этих словах - все наши мечты и надежды!

После заключительных слов Краснова встал капитан Бонд. При звуках английской речи среди присутствовавших на банкете мертвая простерлась тишина. Переводчик с подъемом стал переводить:

- Капитан Бонд от своего имени и от имени капитана Ошэна уполномочен заявить донскому атаману, что они являются официально посланными от держав Согласия, чтобы узнать о том, что происходит на Дону. Капитан Бонд заверяет, что державы Согласия помогут Дону и Добровольческой армии в их мужественной борьбе с большевиками всеми силами и средствами, не исключая и войск.

Переводчик еще не кончил последней фразы, как зычное "ура", троекратно повторенное, заставило содрогнуться стены зала. Под бравурные звуки оркестра зазвучали тосты. Пили за процветание "прекрасной Франции" и "мужественной Англии", пили за "дарование победы над большевиками"... В бокалах пенилось донское шипучее, искрилось выдержанное игристое, сладко благоухало старинное "лампадное" вино...

Слова ждали от представителей союзнической миссии, и капитан Бонд не заставил себя ждать:

- Я провозглашаю тост за великую Россию, и я хотел бы услышать здесь ваш прекрасный старый гимн. Мы не будем придавать значения его словам, но я хотел бы услышать только его музыку...

Переводчик перевел, и Краснов, поворачиваясь побледневшим от волнения лицом к гостям, крикнул сорвавшимся голосом:

- За великую, единую и неделимую Россию, ура!

Оркестр мощно и плавно начал "Боже, царя храни".

Все поднялись, осушая бокалы. По лицу седого архиепископа Гермогена текли обильные слезы. "Как это прекрасно!.." - восторгался захмелевший капитан Бонд. Кто-то из сановитых гостей, от полноты чувств, по-простецки рыдал, уткнув бороду в салфетку, измазанную раздавленной зернистой икрой..." (4, 103-106. Курсив мой. - В. Г.).

После сравнения мемуарного источника и текста романа нетрудно убедиться в том, что Шолохов воссоздает обстановку встречи "послов" в той последовательности, в какой это сделано Красновым, опирается на приведенные факты, сохраняет содержание всех речей и тостов, передает слово в слово высокопарную речь самого атамана.

Однако автор "Тихого Дона" избирает свою интонацию повествования, ведет его в совершенно ином ключе. Прежде всего он решительно отказывается от сомнительного сравнения "печальной торжественности" встречи этой, с позволения сказать, миссии с тем, как неутешная вдова встречает жениха своей дочери.

Восторженно и слащаво описывая прибытие союзников как "торжество политики Атамана", ожидая "речи глубокого политического значения", мемуарист никак не желает понимать комический характер создавшейся ситуации. Как раз это обстоятельство использует писатель. Перечисляя чины и фамилии офицеров довольно скромной миссии, наделавшей "столько переполоху в атаманском дворце", Шолохов тут же вводит свои оценки и характеристики, и они, сразу же обнажая комизм ситуации, приобретают иронические и даже саркастические оттенки ("...по капризу случая попавших в "послы", "...непомерным подобострастием и пресмыкательством вскружили головы скромным офицерам", "Чувствуя историческую значимость момента, атаманские гости рассматривали их исподтишка" и т. п.).

Вносятся и весьма существенные уточнения в описания мемуариста. Краснов сообщает, что слова капитана Бонда о том, что союзники помогут донским казакам "всеми силами и всеми средствами, не исключая и войск"^*, "были покрыты громовым "ура!..". В шолоховской передаче этот факт принимает иной смысл, иное звучание: "зычное "ура", троекратно повторенное, заставило содрогнуться стены зала". После очередного и весьма неожиданного тоста того же капитана Бонда, пожелавшего услышать старый русский гимн, атаман, по его словам, "при гробовом молчании всего зала отчетливо сказал...".

^* (По этому поводу Шолохов высказывается опять же в ироническом плане. Глава начинается со слухов о том, что в новороссийской гавани "будто бы уже высаживаются, переброшенные из Салоник, огромнейшие десанты союзнических войск" (4, 103), а в конце ее с нескрываемой авторской улыбкой сообщается: "Но что-то не высаживался в Новороссийске союзнический десант" (4, 110).)

Шолохов уточняет и передает всю "психологическую напряженность" ситуации: "Краснов, поворачиваясь побледневшим от волнения лицом к гостям, крикнул сорвавшимся голосом: "За великую, единую и неделимую Россию, ура!" "Сорвавшийся голос" передает некоторую растерянность атамана-самостийника, вынужденного славить "неделимую Россию", но об этом он предпочел умолчать в своих мемуарах.

Далее Шолохов заимствует у Краснова конкретный факт о том, как плакал растроганный старым гимном епископ Гермоген, и после этого кладет уже свой штрих, завершающий комической деталью всю эту комическую ситуацию: "Кто-то из сановитых гостей, от полноты чувств, по-простецки рыдал, уткнув бороду в салфетку, измазанную раздавленной зернистой икрой..."

На такой комической детали обрывается эта сцена. Далее писатель резко меняет интонацию повествования, прибегает к контрасту, к суровому описанию того, что вершилось в эту морозную ночь за стенами атаманского дворца:

"В эту ночь над городом выл и ревел лютый приазовский ветер. Мертвенней блистал купол собора, овеянный первой метелицей...

В эту ночь за городом, на свалке, в суглинистых ярах по приговору военно-полевого суда расстреливали шахтинских большевиков-железнодорожников. С завязанными назад руками их по двое подводили к откосу, били в упор из наганов и винтовок, и звуки выстрелов изморозный ветер гасил, как искры из папирос...

А у входа в атаманский дворец, на стуже, на палящем зимнем ветру мертво стыл почетный караул из казаков лейб-гвардии Атаманского полка. У казаков чернели, сходились с пару сжимавшие эфесы обнаженных палашей руки, от холода слезились глаза, коченели ноги... Из дворца до зари неслись пьяные вскрики, медные всплески оркестра и рыдающие трели теноров войскового хора песенников..." (4, 106).

Аналогичные принципы использования мемуарного материала, освещения его с той же иронической интонацией, применяются в сценах поездки Краснова с союзниками на Царицынский фронт и показа англичанам на станции Чир такого почетного караула, подобный которому "можно было видеть только во время наполеоновских войн", и еще одного "зрелища" - смотра в слободе Бутурлиновке Гундоровскому георгиевскому полку...

Если пришедший на смену Краснову генерал Богаевский прежде изредка пописывал в местных газетах, то, став донским атаманом, предпочитал оставаться в тени. Его же генералы - новый командующий Донской армией Сидорин и осуществлявший прорыв конной группы к повстанцам Секретев - не склонны были к писаниям мемуаров. Изображая их приезды в Вёшенскую и Татарский, автор "Тихого Дона" вынужден был опираться на иные источники, преимущественно рассказы очевидцев, свидетельства донских газет. И эти генералы оказывались совсем не в героических ситуациях.

Тот самый Секретев, которого "Донские ведомости" безудержно расписывали как выдающегося полководца, созданного для конного боя, "большого кавалериста", снискавшего якобы себе "колоссальное уважение" и даже "обожание" казачества^*, появляется в "Тихом Доне" на площади станицы Вёшенской вскоре после своего "искусного и беззаветно лихого маневра" в непотребном состоянии: "Жара и самогон одурманили его. На углу против кирпичного здания гимназии ослабевший генерал споткнулся, упал ничком на горячий песок... Двое престарелых казаков под руки почтительнейше приподняли генерала, которого тут же всенародно стошнило. Но в перерывах между приступами рвоты он еще пытался что-то выкрикивать, воинственно потрясая кулаками" (5, 55). И писатель здесь же, отмечая, как провожали генерала казаки укоризненными долгими взглядами и вполголоса переговаривались, дает народную оценку "страстному любителю верховых лошадей", весьма далекую от того, что газета называет "любовью казачества", граничащей "почти с обожанием". А после речи Секретева на банкете, исполненной "пьяного бахвальства" и содержавшей в конце "недвусмысленные упреки и угрозы по адресу верхнедонцов", Григорий Мелехов с ненавистью думает: "Сосватала нас с вами горькая нужда, а то и на понюх вы бы нам были не нужны. Сволочь проклятая! Ломается, как копеечный пряник, попрекает, а через неделю прямо начнет на глотку наступать..." (5, 58).

^* ("Донские ведомости", 5 июля 1919 г., № 153, стр. 1.)

Опираясь на сообщения тех же "Донских ведомостей" о поездке нового командующего Донской армией, генерал-лейтенанта Сидорина, на фронт, Шолохов рисует приезд его в хутор Татарский через восприятие Пантелея Прокофьевича, преподносившего генералу хлеб-соль, и Дарьи, получившей из рук генерала медаль на георгиевской ленточке за убийство Ивана Алексеевича Котлярова (в аналогичной ситуации, как известно, была Марья Дроздова, вдова офицера, убившая Ивана Алексеевича Сердинова).

"Донские ведомости" обстоятельно сообщали, как был встречен Сидорин в Еланской станице "обществом, поднесшим хлеб-соль", как в Усть-Хоперской станице "путь гостей устилался коврами из живых цветов", а "многие старики и женщины плакали", как в Вёшенской Сидорин "с сопровождающими лицами и английскими офицерами" встречен был "почетным караулом, депутациями от станиц, которые поднесли хлеб-соль, и толпами народа", как Сидорин удостаивал "георгиевскими наградами отличившихся" и почти везде произносил пространные речи, указывал "на старые ошибки и неотложные вопросы и призывал всех к мужественной работе до полной победы над большевиками"^*.

^* ("Донские ведомости", 25 июня (8 июля) 1919 г., № 145, стр. 1.)

У Шолохова приезд в разгар полевых работ столь высокопоставленного лица со свитой вписывается в хуторские будни. Казаки неохотно собираются у церковной ограды в такую горячую пору, делают это лишь потому, что приказано "стариков и баб всех до одного собрать на сходку", "хлебом-солью встречать" незваных гостей. И все-таки "чувство трепетного уважения" к генералам заставляет Пантелея Прокофьевича махнуть рукой на спешную работу в поле и даже решиться поднести блюдо с хлебом-солью. Но генералы, которых по виду "ничем нельзя отличить от обыкновеннейших солдатских писарей", без золотой шитвы, аксельбантов и эполет, разочаровали старика, и он уже, слыша за спиной насмешки станичных ребятишек, осуждает себя за то, что стоит, "как дурак, с блюдом в руках и с плохо пропеченным хлебом, на блюде, который и пекла-то какая-нибудь сопливая старуха" (5, 116). "Внутри у Пантелея Прокофьевича все клокотало от негодования", а при виде выбритого иностранца в шлеме ("...не фуражка, как полагается, какой-то котелок под кисеей"; "...морда вся выбрита наголо, ни одной волосинки не найдешь, хоть с фонарем ищи") он "нахмурился и чуть не сплюнул от отвращения". Зато Дарья осталась довольна, щурила ищущие свои глаза, без стеснения разглядывала Сидорина и со свойственным ей цинизмом думала: "А генералик ничего из себя, подходящий".

И только после того, как "скрылись сопровождаемые собачьим лаем автомобили", трое стариков еще долго спорили, переругивались и дивились "диковинным временам", тому, за что "медали бабам понавешали": "Казаки пригнали в хутор, а они кольями побили пленных, обезруженных людей. Какая ж тут геройства? Не пойму, накажи господь!" Другой рассудил по-своему: "...надо и бабам приманку сделать, чтоб духом все поднялись, чтоб дюжей воевали" (5, 121). Третий поощряет жестокость расправы над пленными коммунистами.

Всему этому спектаклю награждения "героинь-казачек", отличившихся "в вооруженной борьбе против красных", предшествует, тяжелым отсветом ложится на него жестокая расправа Митьки-карателя над семьей Кошевого и крайне острая, с открытой, нескрываемой ненавистью, авторская характеристика и самого Митьки Коршунова, и белогвардейских офицеров-карателей: "Соприкасаясь по роду своей службы со всеми стекавшимися в отряд подонками офицерства - с кокаинистами, насильниками, грабителями и прочими интеллигентными мерзавцами, - Митька охотно, с крестьянской старательностью, усваивал все то, чему они его в своей ненависти к красным учили, и без особого труда превосходил учителей" (5, 105-106).

И перед новоиспеченным офицером Митькой Коршуновым, жестокость которого, свойственная его натуре с детства, "чудовищно возросла", и перед всеми этими насильниками и грабителями - "интеллигентными мерзавцами", руками которых вершила жестокие дела генеральская верхушка, и близко не стояли вопросы, так мучившие героя "Тихого Дона": с кем идти, к кому прислониться, в каком сражаться стане? Однако именно эта отъявленная белогвардейская жестокость, так открыто и остро обнаженная в романе, угнетавшая и отталкивавшая от белых Григория Мелехова, была воспринята зарубежным читателем чуть ли не как сущность русского характера. Шолохову пришлось писать специальное предисловие к английскому изданию романа и объяснять, что "жестокость русских нравов едва ли превосходит жестокость нравов любой другой нации"; "И не более ли жестоки и бесчеловечны были те культурные нации, которые в 1918-1920 годах посылали свои войска на мою измученную родину и пытались вооруженной рукой навязать свою волю русскому народу?" (8, 104).

Как о "продажном мерзавце", обманом вовлекавшем казачество в гражданскую войну, говорил Шолохов и о тех генералах, которые вершили на Дону свои жестокие дела: "...атаман Краснов и прочие подобные ему политические пройдохи", прикрываясь словами о любви к родине, "приглашали на донскую землю немецких оккупантов и потом так называемых "союзников" - англичан и французов. Говорили о любви к родине и одновременно торговали кровью казаков, обменивали ее на предметы вооружения для борьбы с советской властью, с русским народом" (8, 124).

Весьма знаменательно, что почти во всех случаях изображения белогвардейских генералов в романе им сопутствуют офицеры и генералы-интервенты. В частности, рядом с командующим Донской армией в хуторе Татарском оказывается матерый английский полковник, который "по приказу генерала Бриггса - начальника британской военной миссии на Кавказе... сопровождал Сидорина в его инспекционной поездке по очищенной от большевиков земле Войска Донского..." (5, 117). Из сообщений белогвардейских газет известно, что Сидорина сопровождал майор Ульямсен и даже выступал с речами на хуторских и станичных майданах. Шолохов не называет его имени, повышает в звании и раскрывает через него истинную сущность отношений так называемых союзников к России, к русскому народу: "...английский полковник из-под низко надвинутого на глаза шлема с холодным любопытством рассматривал казаков", "...с истинно британским высокомерием смотрел он на разнохарактерные смуглые лица этих воинственных сынов степей", "...не поворачивая головы, оглядел их смуглые обветренные лица, и твердо сжатые губы его тронула чуть приметная презрительная усмешка", "...рассматривая казаков, он думал о том, что не только этим варварам, но и внукам их не придется идти в Индию под командованием какого-нибудь нового Платова. После победы над большевиками обескровленная гражданской войной Россия надолго выйдет из строя великих держав, и в течение ближайших десятилетий восточным владениям Британии уже ничего не будет угрожать. А что большевиков победят, - полковник был твердо убежден. Он был человеком трезвого ума, до войны долго жил в России и, разумеется, никак не мог верить, чтобы в полудикой стране восторжествовали утопические идеи коммунизма.." (5, 118).

Если Пантелею Прокофьевичу явно не нравится лишь внешность надменного гостя в пробковом шлеме, то Григорий, столкнувшись под Усть-Медведицкой с английским офицером-артиллеристом, не может сдержать свой гнев и на вопрос изумленного Копылова: "Или тебе его шлем не понравился?" - отвечает: "Мне он тут, под Усть-Медведицей что-то не понравился... ему бы его в другом месте носить... Две собаки грызутся - третья не мешайся, знаешь?" И здесь же еще более четко определяет свою позицию: "...я бы им на нашу землю и ногой ступить не дозволил!" (5, 99). А вскоре в дружеской беседе с инструктором по вождению танков Кэмпбеллом, с удивлением рассматривая его "большие смуглые рабочие руки" и узнавая, что англичанин "уважает" красных, считает, что "народ нельзя победить", дружески обнимает его и советует: "Езжай-ка ты поскорей домой, пока тебе тут голову не свернули. Это я тебе - от чистого сердца. Понятно? В наши дела незачем вам мешаться. Понял? Езжай, пожалуйста, а то тебе тут накостыляют!" (5, 199). Неизвестно, понял ли Григория "уморительно говоривший по-русски" англичанин, но он встал, дружелюбно похлопал Григория по спине, поклонился ему.

Автор "Тихого Дона" и на этот раз опирался на различные источники, на живые свидетельства современников, воплощал их в позициях и оценках своих героев, сталкивал эти оценки и характеристики, социально заострял их и добивался объективной, исторически конкретной картины гражданской войны на Дону, раскрывал антинародность белого движения, поддержанного иностранным вторжением, международной реакцией. Об этом же, называя имена Африкана Богаевского и генерала Денисова как тех, кто "совместно с представителями английской и французской военных миссий" разрабатывал "широкие планы похода на Москву, ликвидации большевизма на всей территории России", Шолохов пишет с остротой публициста:

"В порты Черноморского побережья прибывали транспорты с вооружением. Океанские пароходы привозили не только английские и французские аэропланы, танки, пушки, пулеметы, винтовки, но и упряжных мулов, и обесцененное миром с Германией продовольствие и обмундирование. Тюки английских темно-зеленых бриджей и френчей - с вычеканенным на медных пуговицах вздыбившимся британским львом - заполонили новороссийские пакгаузы. Склады ломились от американской муки, сахара, шоколада, вин. Капиталистическая Европа, напуганная упорной живучестью большевиков, щедро слала на юг России снаряды и патроны, те самые снаряды и патроны, которые союзнические войска не успели расстрелять по немцам. Международная реакция шла душить истекавшую кровью Советскую Россию... Английские и французские офицеры-инструкторы, прибывшие на Дон и Кубань обучать казачьих офицеров и офицеров Добровольческой армии искусству вождения танков, стрельбе из английских орудий, уже предвкушали торжества вступления в Москву..." (4, 366).

Однако в это же время один из самых отъявленных приверженцев старого мира - Евгений Листницкий - утрачивает веру в возможность победы белых. Он начинает осознавать неизбежность гибели того дела, которому служил. Его письмо к отцу с трезвой оценкой белогвардейской верхушки исполнено большого смысла. В нем и злоба, и отчаяние, и духовная сломленность, и стремление обрести "тихую пристань": "Я мог бы еще и с одной рукой уничтожать взбунтовавшуюся сволочь, этот проклятый "народ", над участью которого десятки лет плакала и слюнявилась российская интеллигенция, но, право, сейчас это кажется мне дико-бессмысленным... Краснов не ладит с Деникиным; а внутри обоих лагерей - взаимное подсиживание, интриги, гнусь и пакость. Иногда мне становится жутко. Что же будет? Еду домой обнять вас теперь единственной рукой и пожить с вами, со стороны наблюдая за борьбой. Из меня уже не солдат, а калека, физический и духовный. Я устал, капитулирую" (4, 57).

Фигура Евгения Листницкого - одна из тех разновидностей махрового врага революции, через которую как бы изнутри раскрывается не только распад отдельной личности, но и разложение того лагеря, к которому он принадлежал. Листницкий вымышленный персонаж, но и через него, активного участника реальных событий, раскрывается этот неизбежный исторический процесс.

Сохранилась черновая рукопись пятой главы шестой части романа, по которой представляется возможным проследить процесс работы писателя и особенно роль литературных источников в характеристике Листницкого, в раскрытии его взаимоотношений с Ольгой Горчаковой. Писатель значительно расширяет сцену приезда Листницкого в Новочеркасск, к ротмистру Горчакову, вносит существенные поправки в описание знакомства и развития отношений Листницкого с женой его друга Ольгой Николаевной. Вставляются и характеризуются строки из стихотворения И. Бунина "Собака" ("...с любовью перебирал все сохранившиеся в памяти пахучие и густые, как чеборцовый мед, бунинские строки"), выписывается значительная часть стихотворения А. Блока "Незнакомка" (в тексте остается только одно четверостишье), набрасываются на полях отдельные штрихи к характеристике Ольги ("ущербная красота", "палевое платье"). Правда, Листницкий уже не раз оказывался в окружении литературных цитат: то по пути на фронт слушает рассуждения о "Записках врача" В. Вересаева (2, 340), то отец напоминает ему строки из романа Д. Мережковского "Петр и Алексей" (3, 83). Теперь же бунинская и блоковская лирика передают "истомную скуку" Листницкого, и он, решив "приволокнуться" за Ольгой, рискнул козырнуть меланхолической строфой ("...эти дни одолевала его поэзия, и мысли, как пчелы, несли в соты памяти чужую певучую боль"). Наедине с собой Листницкий "рассуждал, как герой классического романа, терпеливо искал в себе какие-то возвышенные чувства, которых никогда и ни к кому не питал", и, "вспоминая прочувствованное около Ольги, решил, что любит ее той подлинной любовью, которую испытывают порядочные герои романов и живые люди". Горчаков также обращается к литературным параллелям и характеризует свою жену как "тургеневскую женщину" (4, 54).

Влияние литературных источников сказывается в раскрытии взаимоотношений Листницкого и Ольги (он хранил "ее светлый, немеркнущий образ, облекая его ореолом недосягаемости и поклонения"), в изображении облика Ольги через восприятие Листницкого ("розовая мочка крохотного ушка", "золотая пыльца" "золотисто-ржавых волос", "гаснущая ущербная красота", "тонкие, смугло-красные, растрескавшиеся, жаркие губы", "просвечивающая розовым кожа щек", "волнующе-трогательное детское выражение", "...благоговейно, как молящийся четки, перебирал... в памяти" "сладостные и тоскливые" дни и т. п.).

Шолохов не раз говорил, что Листницкий не его герой. Как человек, которым "властно правит разнузданный и дикий инстинкт - мне все можно" (4, 57), он не мог интересовать писателя. Однако его судьба олицетворяет в романе судьбу белого офицерства, крах его надежд, разложение обреченного на гибель старого мира. Лишь в конце романа читатель узнает от Прохора Зыкова итог этой судьбы: "Кум мой Захар был в отступе при молодом Листницком за денщика, рассказывал: старый пан в Морозовской от тифу помер, а молодой до Катеринодара дотянул, там его супруга связалась с генералом Покровским, ну, он и не стерпел, застрелился от неудовольствия" (5, 379). Григорий поначалу равнодушно встречает это известие, но тут же, противопоставляя молодого Листницкого и Михаила Кошевого, раздумчиво заговорил: "Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное. У них, у обоих, свои, прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь..." (5, 380).