3. Два мира

Русская революция - явление многогранное и сложное. В процессе ее развития складывались и трагические коллизии, были и полосы "тягостных переживаний и даже поражений". И Шолохов мужественно изображает этот необычайно крутой поворот в истории, не упрощая ни сами процессы, ни судьбы людей, участвующих в них. Историческая обусловленность перемен в жизни всего общества, в отношениях между людьми, стремительность и неодолимость революции прочно связаны в шолоховской концепции мира с бесконечностью и неистребимостью самой жизни.

Революция воспринимается писателем как жизнетворящая сила, обещающая миру обновление во имя человека и торжества всего человеческого. Шолохов выявляет в этой борьбе великую созидательную роль народа, несущего на своих плечах все ее тяготы и лишения. Муки народные, страдания и смерти в романе Шолохова - неизбежное столкновение с жестокостью старого мира. Не революция несет эту жестокость, а силы, противостоящие ей, и Шолохов показывает, как пытались они, эти силы, "сродниться" с казачеством, разжигая сословные чувства и отрывая от революции.

Коренные перемены в строе самой жизни, в психологии народа, рост народного самосознания как основа исторического деяния, революционная активность масс, рождение новых социальных отношений в суровых классовых схватках - все это складывалось в художественно зрелую, философски цельную концепцию эпического повествования о судьбе народа в революции.

В "Тихом Доне" революционная борьба за социализм представлена в ее эпическом размахе, сама же эпоха развернулась во всей психологической и драматической глубине сложных человеческих характеров, конфликтов и противоречий. Такого новаторского явления при всех своих успехах советская литература еще не знала. Этого не знала и вся мировая литература.

Во второй книге романа охватываются события с октября 1916 года по осень 1919 года. Начиная с развала фронта империалистической войны, с бурного разворота революционных событий в России нет ни одного сколько-нибудь заметного события этих лет, которое не нашло какого-либо отклика в романе. Причем события эти - на фронте ли, или в тылу, в столице или ставке - преломляются через восприятие героев, даются в их оценке, сказываются в их судьбах. Григорий участвует в боях на Румынском фронте, в горах Трансильвании, Петр Мелехов направляется на подавление беспорядков в столице, Яков Фомин дезертирует с фронта. По разоренным войной хуторам и станицам блуждают "отголоски столичных разговоров о Распутине и царской фамилии", слухи о близкой революции тревожат все слои общества, события февральского переворота даются в восприятии различных социальных сил, бурно обсуждаются на фронте и в тылу ("Наворошили делов!.. Как теперича жить!..", "Государственная дума будет править. Республика будет у нас", "Учредительное собрание будет хозяином новой, свободной России", "Я предвидел это еще в начале войны. Что же... династия была обречена", "Свобода - свобода, а касаемо войны - опять, значится, кровь проливать?", "...в Могилеве, когда я увидел в автомобиле свергнутого императора, уезжавшего из ставки... я упал на снег и рыдал, как мальчишка... Ведь я по-честному не приемлю революцию, не могу принять!").

Настроения солдат и развал фронта ("Армии дышали смертной лихорадкой... армии многоруко тянулись к призрачному слову "мир", армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались в июньском наступлении"), июньские события в столице ("выступления большевиков, правительственные мероприятия", "Правду" разгромили..."), Московское государственное совещание и поднимающая голову контрреволюция, корниловский мятеж, события кануна Октября и отказ казачьих полков защищать Зимний дворец и Временное правительство, докатившиеся до фронта разноречивые слухи о революции в Петрограде ("...утверждали, что Временное правительство бежало в Америку, а Керенского поймали матросы, остригли наголо и, вымазав в дегте, как гулящую девку, два дня водили по улицам Петрограда"), бегство корниловцев на Дон и полный развал фронта, вступление "перекипавшей в боях России" в гражданскую войну, особо острый ее разворот на Дону, ставшем оплотом контрреволюции, резкое столкновение мира революции и контрреволюции - все эти события обусловили своеобразие "Тихого Дона" как исторического повествования. Писатель резко переносит действие с одного участка фронта на другой, из ставки - в столицу, из донских хуторов и станиц - в Ростов и Новочеркасск... В повествование вовлекаются сотни новых героев, и прежде всего революционеры, персонифицирующие духовную силу и героизм народа, уверенность его в торжестве того дела, за которое он борется (Илья Бунчук, Иван Лагутин, Федор Подтелков, Михаил Кривошлыков, Анна Погудко, Абрамсон, Щаденко). В конкретных лицах предстает и мир контрреволюции, и не только в своей генеральской верхушке (Корнилов, Алексеев, Каледин, Деникин, Краснов и др.), но и особенно в конкретных персонажах казачьего офицерства (Изварин, Лиховидов, Чернецов, Сенин).

Широкий охват исторически конкретных событий, участие в них реальных лиц, столкновения различных социальных сил, изображаемых с максимальным историзмом, - все это требовало освоения громадного материала, изучения исторических документов, исследований по истории Октябрьской революции и гражданской войны. Но Шолохов, в сущности, шел по горячим следам этих событий и обратился к их изображению раньше историков. Монографические исследования стали появляться перед самым началом работы над "Тихим Доном"^*, но их авторы тут же нередко оговаривались, что строят повествование "в силу недостатка документальных данных" на "относительно достоверных материалах"^**, ограничиваясь подчас противоречивыми показаниями мемуаристов. Правда, в какой-то мере проводился отбор материала, оценка источников, но историков, разумеется, мало интересовали те детали, которые необходимы были художнику.

^* (См., напр., В. Владимирова. Контрреволюция в 1917 г. (Корниловщина). М., "Красная новь", 1924.)

^** (А. И. Гуковский. Французская интервенция на юге России. М., ГИЗ, 1928, стр. 3.)

В собирании и систематизации материала писатель испытывал, по его словам, "большую трудность", особенно в работе с мемуарной литературой, которая давала субъективное, противоречивое, но необходимое художнику детальное описание событий. Важно было отобрать "наиболее значительное и политически действенное, чтобы каждый эпизод, каждая деталь несли свою нагрузку"^*, дать оценку изображаемым событиям и участвующим в них историческим лицам. Шолохов прибегает к обильному использованию большого количества исторических документов, связанных как с зарождением гражданской войны, так и особенно с ее разворотом на Дону (статья В. И. Ленина "Положение и задачи Социалистического Интернационала", листовки, обращения, телеграммы, воззвания, декларации, резолюции, требования, письма и ответы на них и т. п.). Многие документы ко времени работы писателя над "Тихом Доном" были уже опубликованы в газетах, книгах воспоминаний, специальных научных изданиях. Шолохов имел возможность использовать сборники воспоминаний и документов Ростовского Истпарта "Пролетарская революция на Дону"^**, книгу народного комиссара по борьбе с контрреволюцией на юге В. А. Антонова-Овсеенко "Записки о гражданской войне"^***, воспоминания участника подтелковской экспедиции в северные округа Донской области А. Френкеля "Орлы революции"^****.

^* ("Комсомольская правда", 17 августа 1934 г., № 191, стр. 3.)

^** (Пролетарская революция на Дону, сб. 2-й. Под ред. А. А. Френкеля. Ростов н/Д, ГИЗ; 1922; сб. 3-й Ростов н/Д, ГИЗ, 1922; сб. 4-й. М. - Л., ГИЗ, 1924 (Донской обл. комитет РКП (б). Ист. парт. Отд. по истории Октябрьской революции и РКП (б).)

^*** (В. А. Антонов-Овсеенко. Записки о гражданской войне, т. I (Октябрь в походе). М., ВВРС, 1924, 300 стр. + 6 схем; т. 2. М., ВВРС, 1927, 298 стр.)

^**** (А. А. Френкель. Орлы революции. Русская Вандея. Очерк гражданской войны на Дону. Ростов н/Д, ГИЗ, 1920, 40 стр.)

В данном случае писатель имел дело с достоверным фактическим материалом, с подлинными документами, приложенными к этим изданиям, уверенно привлекал эти источники. Сообщения участников революционной борьбы диктовали особенности изображения таких важных в истории гражданской войны на Дону событий, как съезд в станице Каменской, создание Военно-революционного комитета, поход Подтелкова в северные округа, борьба революционного казачества, его руководителей Лагутина, Подтелкова, Кривошлыкова и других против контрреволюции.

Однако и мемуарная литература не восполняла тех пробелов в изучении гражданской войны на Дону, которые имелись в середине двадцатых годов. Шолохову приходилось самому вести собирание необходимых для художественного обобщения фактов, деталей, рассказов участников этих событий. Вступал в действие и такой немаловажный фактор, как собственные впечатления, восприятие событий обостренным юношеским зрением. Гражданскую войну, как известно, Шолохов провел на Дону. Но и в этом случае для него была важна "проверка своих замыслов и представлений"^*, подкрепление их документами и свидетельствами других.

^* ("Комсомольская правда", 17 августа 1934 г., № 191, стр. 3.)

Значительные трудности испытывал писатель в отборе материала для изображения белогвардейского лагеря, хотя недостатка в источниках не было. Бежавшие от революции Родзянко, Шульгин, Милюков, Керенский и другие "бывшие" разразились многословными мемуарами, а предприимчивые издатели охотно публиковали их писания в Берлине, Париже, Брюсселе, Константинополе, Токио... Один за другим выходили в это время нередко многотомные мемуары белых генералов - Деникина, Лукомского, Краснова. Прикрываясь трудными условиями работы, Деникин в своих "Очерках русской смуты" стыдливо умалчивал о том, что на всякий случай он сохранял при себе и увез за границу многие важные документы, личную переписку, даже вырезки из газет. Теперь весь этот материал обильно использовался в мемуарах. И Шолохову необходимо было "ознакомление с зарубежными, даже белогвардейскими, источниками"^*.

^* ("Комсомольская правда", 17 августа 1934 г., № 191, стр. 3.)

Правда, воспоминания мемуаристов в генеральских мундирах были проникнуты ненавистью к русскому народу. Злоба особенно слепила "премьера эмигрантской словесности" генерала Краснова, величавшего себя не иначе как "бывший донской атаман, беллетрист". Его романы до революции находили себе место в качестве бесплатных приложений к "Ниве" и "Родине". Теперь же своими бездарными писаниями он заполонил эмигрантскую прессу. Но нередко и белые генералы с несвойственной им обычно откровенностью начинали описывать распад царской армии, разложение и мародерство "добровольцев", руководствуясь прежде всего стремлением "подсидеть" друг друга, переложить вину на плечи "ближнего". И Шолохов, обнажая истинное лицо контрреволюции, отбирает все ценное из собственных показаний тех же генералов. Для раскрытия внутреннего мира белогвардейского лагеря, для показа склок его "вождей", их столкновений между собой писатель привлекает воспоминания тех генералов, которые принимали непосредственное участие в изображаемых событиях, но и в этих случаях сопоставляется обычно несколько мемуарных источников.

В самом начале второй книги "Тихого Дона" писателя особенно привлекает изображение реального процесса - превращения империалистической войны в гражданскую. Опираясь на ленинские мысли, идеи эти высказывает революционер Бунчук ("...эта война завершится новой революцией. И не только революцией, но и гражданской войной"). Его "противник Листницкий не верит в это, а позже, рассказывая отцу и Мохову о большевиках, озлобленно излагает их взгляды: "Они хотят прежде всего захватить власть в свои руки, на любых условиях кончить, как они выражаются, "империалистическую" войну, хотя бы даже путем сепаратного мира, - земли передать крестьянам, фабрики - рабочим. Разумеется, это столь же утопично, сколь и глупо, но подобным примитивом достигается расположение солдат" (3, 84).

Шолохов показывает не только эти столкновения во взглядах на реальные процессы, он изображает сам "ход жизни", развитие революции и сопротивление контрреволюционных сил. Даже монархист Листницкий, оказавшийся отъявленным корниловцем, вынужден менять свои взгляды и позиции ("...тогда, то есть в будущих боях, в гражданской войне, - я только сейчас понял, что она неизбежна, - и понадобится верный казак").

Композиционная структура второй книги романа подчинена передаче остроты борьбы непримиримых лагерей, показу краха надежд контрреволюции, стремившейся опереться на казачество, обреченности выступления Корнилова. Вскрывая социальные истоки корниловщины, показывая разложение царских войск на фронте, Шолохов особенно выделяет фигуры Листницкого и Калмыкова, раскрывает их настроения, а затем, рисуя обстановку и деятельность этих офицеров в столице, описывает подготовку контрреволюционного переворота, назревание мятежа, вводит читателя в "кухню" корниловского заговора.

XIII глава четвертой части начинается сообщением о получении начальником штаба верховного главнокомандующего генералом Лукомским приказа о сосредоточении 3-го конного корпуса с Туземной дивизией в районе Невель - Н. Сокольники - Великие Луки. После разговора с Корниловым, состоявшегося 6 августа 1917 года, Лукомский становится участником заговора, разделяя убеждения своего верховного, который хотел "перевешать весь Совет рабочих и солдатских депутатов". Показу подготовки заговора, описанию тайного разговора между Корниловым и Лукомским Шолохов отводит целую главу. Подробности разговора, в котором была сообщена цель переброски войск к Петрограду, можно было получить только непосредственно от одного из участников этого заговора. У Шолохова оставался один источник - книга Лукомского "Воспоминания", автор которой подробно описывал, как он был введен в заговор, как, растроганный доверием, сообщил, что пойдет за Корниловым до конца, и даже брался разработать план удара по Петрограду^*.

^* (А. Лукомский. Воспоминания, т. I. Берлин, 1922. Ср. хотя бы следующий текст из этой книги: "После этого генерал Корнилов вернулся к разговору, бывшему у меня с ним до его поездки в Петроград... "Вы правы. Конный корпус я передвигаю главным образом для того, чтобы к концу августа его подтянуть к Петрограду, и если выступление большевиков состоится, то расправиться с предателями родины как следует. Руководство этой операцией я хочу поручить генералу Крымову. Я убежден, что он не задумается, в случае если это понадобится, перевешать весь состав Совета рабочих и солдатских депутатов. Против Временного правительства я не собираюсь выступать. Я надеюсь, что мне в последнюю минуту удастся с ними договориться... Пойдете ли Вы со мной до конца и верите ли, что лично для себя я ничего не ищу?" Я... ответил, что верю ему, вполне разделяю его взгляд и пойду с ним до конца... Я просил поручить мне все это обдумать" (227-229).)

В критике появилось мнение, что "опасность подстерегает" Шолохова именно тогда, когда он средствами исторической хроники воссоздает фон, на котором развивается сюжет романа. Ю. Лукин считал, что Шолохов, "стремясь к протокольной точности в передаче хода событий, фактов, обрисовке характеров, кое-где впадает в ненужный объективизм, как бы становится в позу "беспристрастного летописца" событии^*. В качестве примера критик указывал на художественную характеристику генерала Корнилова, которая, по его мнению, создает впечатление некоей мнимой "субъективной честности" побуждений этого генерала, тогда как он являлся отъявленным врагом, злобным душителем революции.

^* (Ю. Лукин. Михаил Шолохов. М., "Сов. писатель", 1952, стр. 41.)

На самом же деле в описании Корнилова и поднятого им мятежа Шолохов далеко не "беспристрастный летописец". Отношение писателя к Корнилову, которого усиленно выдвигала буржуазия, видя в этом военном диктаторе свое спасение от революции, можно проследить на сцене приезда генерала на Московское совещание купцов, промышленников, помещиков и банкиров. "Страна искала имя", - так выразил генерал Деникин общее настроение контрреволюции... Говорили о генерале Алексееве, останавливались на адмирале Колчаке, но когда Корнилова назначили главкомом, поиски прекратились. "Имя" было найдено... Контрреволюция усиленно выдвигала этого генерала"^*.

^* (История гражданской войны в СССР, т. I. Изд. 2-е. М., Госполитиздат, 1939, стр. 172.)

Источником для описания приезда Корнилова в Москву на "государственное совещание" и для воссоздания всей атмосферы встречи его буржуазией была газета "Русское слово"^*. Проведем следующее сравнение, чтобы проследить характер отбора материала и принципы его художественной обработки:

^* ("Русское слово", 15 августа 1917 г., № 186, стр. 2-4. Это была единственная газета, поместившая на своих страницах подробный отчет под общим заголовком "Пребывание в Москве ген. Л. Г. Корнилова". Репортаж состоял из нескольких информации, Шолоховым использованы три первых.)

13-го августа в Москву прибыл для участия в государственном совещании верховный главнокомандующий Л. Г. Корнилов.

Задолго до прихода поезда на платформе Александровского вокзала выстроился почетный караул юнкеров Александровского военного училища при развернутом знамени и оркестре музыки...

Далее построилась депутация союза воинов, бежавших из вражеского плена... Во главе депутации находятся председатель президиума московского комитета союза бежавших из плена солдат Крылов, секретарь комитета фельдфебель Бутузов и сестра милосердия Нестерович. В руках сестры букет цветов, предназначенный для верховного главнокомандующего.

У бывших царских комнат, где теперь помещается социалистический просветительный клуб Александровской железной дороги, собрались встречающие верховного главнокомандующего: товарищ министра путей сообщения генерал-майор Кисляков, командующий Московским военным округом полковник Верховский и его помощник полковник Кравчук. Тут же находятся генералы Каледин, Зайончковский и Яковлев.

Московское городское самоуправление представлено городским головой В. В. Рудневым, его товарищем П. А. Бурышкиным и членом управы князем М. В. Голицыным.

Несколько позднее других на перроне появляется комиссар Временного правительства по городу Москве Н. М. Кишкин. Следом за ним приезжают члены Государственной Думы Ф. И. Родичев, князь С. П. Мансырев и В. А. Ханенко.

К этой же группе присоединяются член Государственного совета граф В. А. Мусин-Пушкин, член Государственной Думы Н. Н. Щепкин, начальник дипломатической канцелярии при верховном главнокомандующем князь Г. Н. Трубецкой, военный атташе при французском посольстве полковник Кайо... Далее расположилась депутация от Союза георгиевских кавалеров с председателем центрального комитета капитаном С. И. Скаржинским во главе.

За ней стоят депутаты союза офицеров армии и флота, в числе которых находится председатель этой организации полковник Новосильцев... Затем следуют депутации от ...Совета союза казачьих войск... Почти у виадука стал наряд московского женского "батальона смерти". Всюду масса народа.

Поезд верховного главнокомандующего подходит к платформе. На паровозе, рядом с машинистом, стоят георгиевские кавалеры, следующие с поездом из Ставки. На площадках вагонов конвой верховного главнокомандующего - текинцы.

Текинцы, прозванные "большими головами" за свои огромные бараньи шапки, в алых халатах, с изогнутыми туземными клычами наголо, лихо соскакивают на ходу и становятся у дверей вагона главнокомандующего.

Войска берут на-краул. Оркестр гремит встречу, и на платформу выходит Л. Г. Корнилов. Поздоровавшись со встречавшими, Л. Г. Корнилов последовательно обходит все депутации под восторженные клики "ура" присутствующих. Весь его путь забрасывается цветами.

Особенно трогательно приветствовал генерала Корнилова убеленный сединами, но коренастый и крепкий, как дуб, старый уральский казак, говоривший от имени 12-ти казачьих войск.

Когда генерал Л. Г. Корнилов возвращается к своему вагону, к нему подходит член Государственной Думы Ф. И. Родичев. Он обращается к верховному главнокомандующему с приветствием, от имени народных представителей.

Окружающие Л. Г. Корнилова публика, офицеры и солдаты подхватывают его на руки и несут с громовым "ура" к выходу на площадь перед вокзалом, где должен состояться церемониальный марш почетного караула.

Появление верховного главнокомандующего, несомого на руках офицерами, встречается народом, собравшимся перед Александровским вокзалом, восторженным "ура".

Шумной толпой подвигаются за генералом Л. Г. Корниловым участники встречи на перроне.

Верховный главнокомандующий, окруженный членами своего штаба, останавливается в центре площади и пропускает мимо себя почетный караул юнкеров Александровского военного училища.

Следом за юнкерами церемониальным маршем проходят депутация союза воинов, бежавших из воинского плена, и наряд московского женского "батальона смерти". Парад замыкает казачья сотня в конном строю при пиках...

13 августа Корнилов выехал в Москву на государственное совещание...

За день до приезда Корнилова в Москву есаул Листницкий прибыл туда с поручением особой важности от Совета союза казачьих войск. Передав в штаб находящегося в Москве казачьего полка пакет, он узнал, что назавтра ожидается Корнилов.

В полдень Листницкий был на Александровском вокзале. В зале ожидания и буфетах первого и второго классов - крутое месиво народа; военные преобладают.

На перроне строится почетный караул от Александровского военного училища, у виадука - московский женский батальон смерти. Около трех часов пополудни - поезд. Разом стих разговор. Зычный, взвихрившийся всплеск оркестра и шаркающий топот множества ног. Взбугрившаяся толпа подхватила, понесла, кинула Листницкого на перрон. Выбравшись из свалки, он увидел: у вагона главнокомандующего строятся в две шеренги текинцы. Блещущая лаком стена вагона рябит, отражая их ярко-красные халаты. Корнилов, вышедший в сопровождении нескольких военных, начал обход почетного караула, депутаций от Союза георгиевских кавалеров, Союза офицеров армии и флота, Совета союза казачьих войск.

Из числа лиц, представлявшихся верховному, Листницкий узнал донского атамана Каледина и генерала Зайончковского, остальных называли по именам окружавшие его офицеры.

- Кисляков - товарищ министра путей сообщения.

- Городской голова Руднев.

- Князь Трубецкой - начальник дипломатической канцелярии в Ставке.

- Член Государственного совета Мусин-Пушкин.

- Французский военный атташе полковник Кайо.

- Князь Голицын.

- Князь Мансырев... - звучали подобострастно почтительные голоса.

Листницкий видел, как приближавшегося к нему Корнилова осыпали цветами изысканно одетые дамы, густо стоявшие вдоль платформы. Один розовый цветок повис, зацепившись венчиком за аксельбанты на мундире Корнилова. Корнилов стряхнул его чуть смущенным, нерешительным движением. Бородатый старик-уралец, заикаясь, начал приветственное слово от имени двенадцати казачьих войск. Дослушать Листницкому не удалось, - его оттеснили к стене, едва не порвали ремень шашки. После речи члена Государственной думы Родичева Корнилов вновь тронулся, густо облепленный толпой. Офицеры, взявшись за руки, образовали предохранительную цепь, но их разметали. К Корнилову тянулись десятки рук. Какая-то полная растрепанная дама семенила сбоку его, стараясь прижаться губами к рукаву светло-зеленого мундира. У выхода под оглушительный грохот приветственных криков Корнилова подняли на руки, понесли. Сильным движением плеча Листницкий оттер в сторону какого-то сановитого господина, успел схватиться за мелькнувший перед его глазами лакированный сапог Корнилова. Ловко перехватив ногу, он положил ее на плечо и, не чувствуя ее невесомой тяжести, задыхаясь от волнения, стараясь только сохранить равновесие и ритм шага, двинулся, медленно влекомый толпой, оглушенный ревом и пролитой медью оркестра. У выхода наскоро оправил складки рубашки, в давке выбившейся из-под пояса. По ступенькам - на площадь. Впереди толпа, зеленые шпалеры войск, казачья сотня в конном строю. Приложив ладонь к козырьку фуражки, моргая увлажненными глазами, он пытался, но не мог унять неудержную дрожь губ. Смутно помнил, как клацали фотографические аппараты, бесновалась толпа, шли церемониальным маршем юнкера и стоял, пропуская их перед собой, стройный, подтянутый, маленький, с лицом монгола, генерал (3, 131-133).

Газетный отчет о приезде Корнилова в Москву был несколько необычным для газеты, снискавшей славу "фабрики новостей". Информации, помещенные в "Русском слове", были на этот раз чрезмерно обстоятельны и откровенно сенсационны. Газета не скрывала беспредельной восторженности встречи Корнилова московской буржуазией и военной верхушкой. И Шолохов использует не только чисто информационные подробности этого газетного отчета. Уловив его пульс и пафос, он совсем не случайно делает очевидцем и участником этих событий Евгения Листницкого. Встреча Корнилова, поданная через восприятие офицера-монархиста, становится одной из форм оценки тех социальных сил, которые прочили Корнилова в диктаторы, видели в нем "спасителя" России.

Из многих информационных подробностей отчета писатель отбирает лишь некоторые конкретные детали, рисующие обстановку встречи, устроенной Корнилову его обожателями, московской буржуазией и помещиками ("На перроне строится почетный караул от Александровского военного училища, у виадука - московский женский батальон смерти" и др.). Но даже в этих деталях писатель далек от текстового совпадения с источником. Полученный материал как бы заново просматривался художником и подчинялся законам художественного повествования.

Шолохову незачем было перечислять всех сановитых лиц, прибывших на вокзал "задолго до прихода поезда". Но ему важно указать, кто именно встречал Корнилова, кто устроил ему эту манифестацию. Шолохов не забывает эти имена, тщательно перечисленные газетой. Листницкий узнает известных ему генералов Каледина и Зайончковского, когда они уже представляются Корнилову. Остальных называют окружающие Листницкого офицеры. Он слышит, как звучат "подобострастно почтительные голоса":

"- Кисляков - товарищ министра путей сообщения.

- Городской голова Руднев.

- Князь Трубецкой - начальник дипломатической канцелярии в Ставке.

- Член Государственного совета Мусин-Пушкин.

- Французский военный атташе полковник Кайо.

- Князь Голицын.

- Князь Мансырев..."

Листницкий видит, как у прибывшего поезда строятся текинцы, слышит "зычный, взвихрившийся всплеск оркестра и шаркающий топот множества ног", видит, как Корнилов обходит почетный караул, все те депутации, которые так добросовестно были перечислены газетой.

Из множества деталей, сообщаемых газетой, Шолохов чаще всего отбирает одну и на ее основе создает художественный образ. В газетной информации сообщается, как "текинцы, прозванные "большими головами" за свои огромные бараньи шапки, в алых халатах, с изогнутыми туземными клычами наголо, лихо соскакивают на ходу и становятся у дверей вагона главнокомандующего". У Шолохова Листницкий наблюдает за тем, как строятся текинцы: "...блещущая лаком стена вагона рябит, отражая их ярко-красные халаты".

Опираясь на газетные сообщения о том, что в руках сестры Нестерович "букет цветов, предназначенный для верховного главнокомандующего" и "весь его (Корнилова) путь забрасывается цветами", Шолохов рисует художественно выразительную картину: "Листницкий видел, как приближавшегося к нему Корнилова осыпали цветами изысканно одетые дамы, густо стоявшие вдоль платформы. Один розовый цветок повис, зацепившись венчиком за аксельбанты на мундире Корнилова. Корнилов стряхнул его чуть смущенным, нерешительным движением".

Сцена эта опять-таки дана через восприятие монархически настроенного казачьего офицера, в глазах которого каждое незначительное движение, каждый жест Корнилова приобретают свой смысл и значение. Чтобы полнее и ярче выявить все подобострастие военной и буржуазной верхушки, всю атмосферу, созданную ею вокруг боготворимого диктатора, Шолохову понадобилась еще "какая-то полная, растрепанная дама" (известно, что в числе встречавших Корнилова была миллионерша Морозова, упавшая перед ним на колени), которая "семенила сбоку" Корнилова, стараясь прижаться губами к рукаву светло-зеленого мундира".

Церемонии встречи Корнилова в Москве Шолохов придает большое значение, потому что во время этой встречи раскрылась неприглядная сущность контрреволюции, ожидавшей "удобного момента", когда "необходимый родине" Корнилов задушит ненавистные ей Советы. Описание манифестации, устроенной Корнилову струсившей буржуазией и помещиками, делало излишним показ той обстановки, в которой проходило московское государственное совещание, созванное как раз для мобилизации контрреволюционных сил, для утверждения военной диктатуры. Шолохов останавливается только на переговорах Корнилова с Калединым в кулуарах Большого театра. Этот закулисный сговор обнажал лицо вдохновителей заговора против революции.

Как большой художник, Шолохов живописно воссоздает атмосферу времени, тщательно выписывает характеры, ту социальную среду, с которой они связаны. Он отнюдь не "бесстрастный летописец" и регистратор этих фактов и событий. Ему достаточно порой одного меткого художественного образа для того, чтобы подытожить свое отношение к описываемым событиям. Такой последний штрих писатель обычно кладет в конце главы. На этот раз он заканчивает ее так:

"По Дону, по Кубани, по Тереку, по Уссури, по казачьим землям от грани до грани, от станичного юрта до другого черной паутиной раскинулись с того дня нити большого заговора" (3, 136).

Широко раскинувшиеся нити черной паутины заговора - это и есть та писательская позиция в оценке Корнилова и поднятого им мятежа, которой пронизывается повествование.

Подробно описывая состояние частей, застрявших на железной дороге по пути к Петрограду, Шолохов обильно использует и мемуарную литературу (в первых изданиях романа печаталась даже схема "Эшелоны ген. Крымова на путях к Петрограду. 29 августа 1917 г."^*) и сообщения газет того времени^** и предельно точен как в перечне частей и соединений, участвующих в мятеже, так и в наименовании населенных пунктов и станций, которых они достигли на подступах к столице. Используются подлинные документы - обращения, многочисленные письма и телеграммы, срочные распоряжения от верхушки заговорщиков.

^* (Схема эта, как и другие использованные писателем документы (напр., письмо Корнилова к Духонину с пометками последнего), опубликована А. И. Деникиным в его "Очерках русской смуты" (т. 2-й. Париж, 1921, стр. 70, 137-139).)

^** (Через ПТА с некоторым запозданием в самые различные газеты проникали тревожные сообщения как о самом мятеже, так и о продвижении корниловских войск на Петроград. В "Известиях Ростово-Нахичеванского Совета рабочих и солдатских депутатов" появились следующие информации: "Где находятся войска Корнилова?", "На ст. Луга", "Генерал Корнилов и Каледин", "Генерал Лукомский", "Первая встреча с "корниловцами" (2 сентября 1917 г., № 69, стр. 2-3); "Подробности Корниловского мятежа", "Арест ген. Корнилова", "Роль ген. Деникина и Маркова", "Невинные" генералы" (7 сентября 1917 г., № 71, стр. 2-3).)

Указывая на противодействие, оказанное рабочими и железнодорожными служащими продвижению корниловских войск, на моральное разложение армии ("...саранчой забивали вокзалы, толпились на путях, пожирали все съедобное, что оставалось от проходивших ранее эшелонов, под сурдинку воровали у жителей, грабили продовольственные склады"), писатель особое внимание обращает на казачью массу, на снятых с фронта полуголодных людей, двигавшихся "в красных клетушках вагонов".

В достигших станции Дно эшелонах оказывается особая сотня, в которой служат казаки хутора Татарского во главе с председателем сотенного комитета Иваном Алексеевичем Котляровым, полки 1-й Донской казачьей дивизии, в том числе и сослуживцы Ильи Бунчука. Особая сотня покидает эшелон, отказывается принимать участие в мятеже. Под Нарвой задержаны агитатором от большевиков Ильей Бунчуком и эшелоны Донской дивизии. В художественно зримых, развернутых картинах раскрывается беспочвенность, антинародность заговора, отсутствие опоры у его главарей среди казачества, на которое вдохновители заговора надеялись больше всего. Причем во всех этих сценах весьма примечательна народная оценка заговора ("...сами мордуются и войска мордуют", "Паны дерутся, у казаков чубы трясутся", "Не поедем дальше!", "Генеральскую власть на ноги ставить не хотим", "...просим передать питерским рабочим и солдатам, что на них руку мы не подымем!").

Отказываются участвовать на стороне контрреволюции и казачьи полки, находившиеся в Петрограде. Эти опять-таки исторически конкретные события раскрываются через Ивана Лагутина, который уводит сотни 14-го Донского казачьего полка с Дворцовой площади^*.

^* ("После первой же атаки часть пулеметной команды 14-го Донского казачьего полка заявила, что уходит в свой полк и защищать Зимний дворец не будет" ("Как был взят Зимний дворец и как сдался генерал Краснов". "Русское слово", 1 декабря 1917 г., № 253, стр. 5).)

Но Шолохов прибегает не только к народным оценкам, когда рисует массовые сцены участия своих героев в изображаемых событиях. Авторская позиция выражается в столкновении народных оценок с оценками антинародными, откровенно реакционными, в сопоставлении характеристик персонажей полярных лагерей, введении сатирических характеристик и оценок, анализов событий с итоговым авторским размышлением после таких анализов.

Большую роль играет в каждом конкретном случае избранная повествовательная интонация, а в ней одна найденная художником деталь. Так рисует Шолохов состояние озлобленного неудачей Корнилова, когда стало ясно, что замыслы мятежа рушатся. Опираясь на мемуарные свидетельства в передаче этого состояния, писатель показывает рвущуюся наружу ненависть диктатора к народу ("Вся эта железнодорожная сволочь вставляет нам палки в колеса. Они не думают о том, что в случае удачи я прикажу вешать каждого десятого из них"). Вместе с тем у Корнилова еще теплится слабая надежда на успех. И здесь возникает образ крохотной бабочки, которую он напряженно, с надеждой пытается изловить, но бабочка стремится к открытому окну: "Корнилову все же удалось поймать ее, и он облегчающе задышал, откинулся на спинку кресла" (3, 152). После этого, задумчиво и хмуро улыбаясь, он вспоминает боевой эпизод, когда козьей тропой пробирался в горах и сыпались камни из-под ног, а "за ущельем виднелся роскошный южный, облитый белым солнцем ландшафт...".

В ином ключе строится сцена бегства Корнилова из Быхова. Заимствуя из мемуаров арестованных генералов-мятежников мотивы их тревоги за свою судьбу и вместе с тем надежды на продолжение "открытой борьбы" с народом, писатель рисует картину бегства заговорщиков "в волчью, глухую полночь": здесь и морозное "стальное небо", на фоне которого "вороненые силуэты всадников", похожие "на нахохленных черных птиц", и холодный, порывистый ветер, заставляющий Корнилова морщиться, щурить "узенькие прорези глаз", а всадников зябко горбиться в седлах, надвигать глубоко высокие папахи, кутать "в башлыки маслено-смуглые лица" (3, 184). По своей тональности, по образному строю и смысловой наполненности это описание напоминает начало "Поднятой целины", тайный приезд в Гремячий Лог Половцева. И там, и здесь эти тревожные описания только предваряют начало темных, черных дел заговорщиков.

Вводя специальную главу о провале корниловского мятежа, Шолохов начинает ее с сатирических характеристик и оценок:

"С повинной потекли в Зимний дворец делегации и командиры частей крымовской армии. Люди, недавно шедшие на Временное правительство войной, теперь любезно расшаркивались перед Керенским, уверяя его в своих верноподданнических чувствах.

Разбитая морально, крымовская армия еще агонизировала: части по инерции катились к Петрограду, но движение это уже утратило всякий смысл, ибо подходил к концу корниловский путч, гасла взметнувшаяся бенгальским огнем вспышка реакции, и временный правитель республики, - правда, растерявший за эти дни мясистость одутловатых щек, - по-наполеоновски дрыгая затянутыми в краги икрами, уже говорил на очередном заседании правительства о "полной политической стабилизации" (3, 172).

А заканчивается эта глава авторским анализом и размышлением о будущем, о развязанной контрреволюцией гражданской войне:

"В Быхове, в женской гимназии, бесславно закончилось ущемленное историей корниловское движение. Закончилось, породив новое: где же, как не там, возникли зачатки планов будущей гражданской войны и наступления на революцию развернутым фронтом?" (3, 174).

Эти же принципы писатель выдерживает и при изображении калединщины, перенося действие непосредственно на Донщину. Процессы столкновения противоборствующих лагерей в завязавшейся гражданской войне показываются "изнутри". Причем опять же, как и при изображении корниловщины, "дело Каледина", теряющего опору на казаков, предстает как "дело безнадежное": "...внутренняя опора Каледина на Дону теперь падает не столько извне, сколько изнутри"^*.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 268, 269.)

Анализируя "факты, относящиеся к корниловско-калединскому движению", Ленин приходил к выводу:

"Даже Каледин, "любимый вождь", поддержанный Гучковыми, Милюковыми, Рябушинскими и К⁰, массового движения все же не поднял!! Каледин неизмеримо "прямее", прямолинейнее шел к гражданской войне, чем большевики. Каледин прямо "ездил поднимать Дон", и все же Каледин массового движения никакого не поднял в "своем" крае, в оторванном от общерусской демократии казачьем крае!..

Объективных данных о том, как разные слои и разные хозяйственные группы казачества относятся к демократии и к корниловщине, не имеется. Есть только указания на то, что большинство бедноты и среднего казачества больше склонно к демократии и лишь офицерство с верхами зажиточного казачества вполне корниловское.

Как бы то ни было, исторически доказанной является, после опыта 26-31 августа, крайняя слабость массового казаческого движения в пользу буржуазной контрреволюции"^*.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, стр. 219-220.)

Как теперь известно, В. И. Ленин внимательно следил за поведением казачьих войск в революции ("Целый ряд фактов показал, что даже казацкие войска не пойдут против правительства мира!"^*), за развертывающимися на Дону событиями гражданской войны ("Вокруг Каледина группируются собравшиеся со всех концов России контрреволюционные элементы из помещиков и буржуазии. Против Каледина стоит явно большинство крестьян и трудового казачества даже на Дону"^**; "На Дону 46 казачьих полков на съезде в станице Каменской объявили себя правительством, воюют с Калединым"^***; "И нам остается небольшая борьба с жалкими остатками контрреволюционных войск Каледина, которому на своем Дону, кажется, приходится спасаться от революционного казачества"^****; "все открытые стычки революционных и контрреволюционных сил показали контрреволюционерам, даже главарям донских казаков, на которых больше всего рассчитывали, что их дело потеряно, потому что большинство народа везде против них"^*****.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, стр. 283.)

^** (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, стр. 211.)

^*** (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, стр. 321.)

^**** (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, стр. 323.)

^***** (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, стр. 402.)

Ленинские высказывания о позиции донского казачества в Октябрьской революции и гражданской войне не были известны Шолохову во время работы над романом. В полном объеме и в цельной системе исторической концепции гражданской войны на Дону они появились позже. Эту историческую действительность писатель еще юношей имел возможность наблюдать своими глазами, а затем, опираясь на многочисленные документальные материалы и свидетельства участников событий гражданской войны на Дону, отбирать, сопоставлять и анализировать факты, разворачивая в эпическом повествовании свою емкую концепцию исторической действительности.

Современный историк в связи с этим, сопоставляя ленинские высказывания с исторической концепцией романа, приходит к выводу о том, что шолоховская "верность исторической правде неизбежно привела к естественному следствию: концепция "Тихого Дона" совпала с ленинской концепцией гражданской войны", "правильно понятая историческая действительность - не последняя причина убедительности и художественной силы шолоховских образов"^*.

^* (А. Алпатов. Откуда течет "Тихий Дон". М., "Правда", 1976, стр. 4.)

Прибегая, как и раньше, к специальным историко-хроникальным главам с открытыми, публицистически острыми авторскими оценками, характеристиками, размышлениями, Шолохов динамично вводит читателя в обстановку, которая сложилась на Дону после Октября. Главы эти, широко охватывая подлинные события, прочно связываются с повествованием, в котором развертываются и осмысляются судьбы героев романа. Называются имена многих казаков, возвратившихся с фронтов осенью 1917 года в родной хутор, - Христоня, Аникушка, Мартин Шамиль, Иван Томилин, Яков Подкова, Захар Королев, Иван Алексеевич, Мишка Кошевой, Андрей Кашулин, Емельян Максаев, Петро Мелехов, Николай Кошевой, Максимка Грязнов... А служивые все шли и шли через Татарский - с Черной речки, с Зимовной, с Дубровки, с Решетовского, Дударевские, Гороховские, Алимовские...

"В конце зимы под Новочеркасском уже завязывались зачатки гражданской войны, а в верховьях Дона, в хуторах и станицах, кладбищенская покоилась тишина", о "войне, закипавшей под стольным градом Области Войска Донского, знали лишь понаслышке", "не чуяли, что у порогов куреней караулят их горшие беды и тяготы, чем те, которые приходилось переносить на прежней войне" (3, 197).

Именно в это время Донское войсковое правительство объявляет войну советской власти. В ноябре 1917 года на Дону появился генерал Алексеев и начал сколачивать добровольческие отряды, вслед за ним прибыли генералы Деникин, Лукомский, Марков, Эрдели, а в начале декабря - Корнилов. Но писатель не просто сообщает эти факты, он характеризует события и участвующих в них людей: "Новочеркасск стал центром притяжения для всех бежавших от большевистской революции. Стекались в низовья Дона большие генералы, бывшие вершители судеб развалившейся русской армии, надеясь на опору реакционных донцов, мысля с этого плацдарма развернуть и повести наступление на Советскую Россию" (3, 205).

После провала корниловского мятежа Каледин успевает стянуть на Дон почти все казачьи полки и батареи (в романе перечисляются их номера, названия, места расквартирования на Дону), но "казаки, уставшие от трехлетней войны, вернувшиеся с фронта революционно настроенными, не изъявляли особой охоты драться с большевиками" (3, 206). Особенно ненадежные части Каледин стремится расформировать. "Изо дня в день ветшавшая, немощная войсковая власть" могла опереться только на сколоченные наспех, "лоскутные" офицерско-партизанские отряды Чернецова, Семилетова, Грекова, которые и были брошены против отрядов Красной гвардии, посланных Советским правительством.

В конце ноября 1917 года Каледин, опираясь на верные ему казачьи полки, на алексеевские офицерские отряды, повел наступление на революционный Ростов, и 2 (15) декабря занял его: "С приездом Корнилова туда перенесен был центр организации Добровольческой армии. Каледин остался один. Казачьи части раскидал он по границам области, двинул к Царицыну и на грань Саратовской губернии..." (3, 207)^*.

^* (Командующий войсками по борьбе против Каледина и его пособников, прибывший в Харьков в декабре 1917 года, отмечает в своих "Записках о гражданской войне": "Сообщениями наших разведчиков были установлены так же почти полностью дислокации калединских частей. Выяснилось, что главные свои силы Каледин держит по линии Владикавказской железной дороги, особенно прочно занимая станции Миллерово, Глубокую, Каменскую, Лихую. Царицын отрезан от Лисок двумя казачьими полками, верными Каледину... Ввиду малой надежности фронтовых частей, Каледин широко поощряет формирование добровольческих отрядов. У Царицына действует "отряд Степана Разина" (до 200 чел.). На севере - отряд подъесаула Быкодорова, в рудничном районе отряд есаула Чернецова (от 200-300 чел.), специальные отряды организует сотник Семилетов" (В. А. Антонов-Овсеенко. Записки о гражданской войне, т. I. M., ВВРС, 1924, стр. 68).)

Опираясь на самые различные источники, писатель насыщает историко-хронологические описания тщательно отобранными и плотно спрессованными сведениями, лаконичными характеристиками конкретных событий и реальных лиц изображаемого времени. Описание наиболее важных событий обычно сопровождается использованием связанных с ними исторических документов. К непосредственной цитации этих документов Шолохов прибегает прежде всего в специальных историко-хроникальных главах (ответ Донского правительства Военно-революционному комитету^*; декларация Донревкома на имя руководителя операциями против Каледина о признании Центральной государственной власти Российской Советской Республики^**), но нередко воспроизводится и та обстановка, в которой создавался документ, сам процесс его возникновения или ранее созданный документ включается в речь одного из персонажей и непосредственно адресуется тем, для кого предназначается (требование Военно-революционного казачьего комитета Войсковому правительству о передаче власти Ревкому^***).

^* ("Ср. "Пролетарская революция на Дону", сб. 4. М.-Л., ГИЗ, 1924, стр. 220-221; В. А. Антонов-Овсеенко. Записки о гражданской войне, т. I. M., ВВРС, 1924, стр. 202-204.)

^** (Ср. В. А. Антонов-Овсеенко. Записки о гражданской войне, т. I. М., ВВРС, 1924, стр. 211-212.)

^*** (Ср. "Пролетарская революция на Дону", сб. 4. М. - Л., ГИЗ, 1924, стр. 27-28, 219-220; В. А. Антонов-Овсеенко. Записки о гражданской войне, т. I. M., ВВРС, 1924, стр. 202.)

Иногда историко-хроникальные описания лишь предшествуют изображению события, предстающего в художественных деталях и занимающего важное место в идейно-образной концепции повествования. Так, сцене самоубийства Каледина предшествует историко-хроникальное описание безвыходного положения контрреволюционных сил на Дону, зажатых войсками ревкома и пришедшими ему на помощь красногвардейскими отрядами:

"Инициатива перешла в руки ревкома. После взятия Зверева, Лихой красногвардейские отряды Саблина и Петрова, подкрепленные казачьими частями ревкома, развивают наступление и теснят противника к Новочеркасску. На правом фланге, в направлении Таганрога, Сивере, понесший под Неклиновкой поражение от добровольческого отряда полковника Кутепова, оказался в Амвросиевке, потеряв одно орудие, 24 пулемета и броневик. Но в Таганроге, в день поражения и отхода Сиверса, полыхнуло восстание на Балтийском заводе. Рабочие выбили из города юнкеров. Сивере оправился, перешел в наступление, - развивая его, оттеснил добровольцев до Таганрога. Успех явно клонился на сторону советских войск. С трех сторон замыкали они Добровольческую армию и остатки калединских "лоскутных" отрядов" (3, 290)^*.

^* (Ср. у Антонова-Овсеенко, т. I: "Отряду Сиверса... противостоял добровольческий отряд полковника Кутепова" (стр. 213); "Неудача Сиверса объяснялась крайней неосторожностью его авангарда. Шедший в авангарде "штурмовой батальон" неосторожно втянулся в селение Неклиновку, попал в засаду... Сивере, потеряв 1 орудие, 24 пулемета и броневик, отскочил сразу на целый переход, задержавшись лишь у Амвросиевки. Между тем в Таганроге, где революционные рабочие с нетерпением ждали Сиверса, вспыхнуло, как раз в день его неудачи, восстание - поднялся Балтийский завод... 2 февраля юнкера пробились из Таганрога с большими потерями" (стр. 215-216); "С 3 февраля Сивере, окончательно оправившись, перешел в наступление" (стр. 225).)

В других случаях полученные из различных источников сведения, обретая лаконичную авторскую характеристику, соседствуют с развернутым повествованием, которое строится опять-таки на конкретном материале. Сценам ухода из Ростова корниловских войск и совещания в станице Ольгинской генералов Корнилова и Попова перед так называемым "кубанским походом" предшествуют изложение такого чрезвычайно важного, на взгляд писателя, события, как отказ 6-го Донского полка защищать войсковое правительство (3, 303)^*, и краткая, с публицистически острой авторской оценкой характеристика создавшейся ситуации:

^* (Шолохов опирается в этом случае на воспоминания В. А. Антонова-Овсеенко (т. I. стр. 235-236) и А. Лукомского (т. I, стр. 295-296).)

"Рушились трухой последние надежды. Уже погромыхивало возле Тихорецкой. Слухи шли, что движется из Царицына тамошний красный командир хорунжий Автономов. В Ростов вошел отряд капитана Чернова, теснимый Сиверсом, с тыла обстреливаемый казаками Гниловской станицы. Крохотная оставалась перемычка, и Корнилов, понявший, что оставаться в Ростове небезопасно, в этот же день отдал приказ об уходе на станицу Ольгинскую. Весь день по вокзалу и офицерским патрулям постреливали с Темерника рабочие. Перед вечером из Ростова выступила густая колонна войск" (3, 302-303)^*.

^* (Ср. у Антонова-Овсеенко, т. I: "Я, придавая по-прежнему главное значение удару на Ростов, был озабочен, главным образом, подталкиванием Сиверса. Сиверсу приходилось преодолевать все возраставшее сопротивление противника... 21 февраля Сивере от ст. Хопры и Генеральского моста повел наступление к Ростову" (стр. 255); "По данным нашей воздушной разведки мы знали, что противник собирается эвакуировать Ростов. На аэроснимке Ростовского вокзала видно на путях большое количество поездов в сторону Аксая... 22 февраля я был в штабе Сиверса, двинувшемся вслед за наступавшими по рыхлому снегу нашими частями к Гниловской... Автономову в Батайск было послано мною предписание занять Ольгинскую, отрезывая корниловцам путь на Кубань" (стр. 256).

Ср. у Деникина, т. II: "Войска Сиверса овладели постепенно Морской, Синявской, Хопрами, и к 9 января отряд Чернова, сильно потрепанный - в особенности большие потери понес Корниловский полк - под напором противника подходил уже к Ростову, обстреливаемый и теснимый с тыла... казаками Гниловской станицы, вторично бросившими обойденный правый фланг Нежинцева. На Темернике - предместий Ростова - рабочие подняли восстание и начали обстреливать вокзал. В этот день Корнилов отдал приказ отходить за Дон, в станицу Ольгинскую" (стр. 222).)

Иногда конкретные, заимствованные из различных источников и рассказов очевидцев сведения лишь вкрапливаются в образное изображение важных этапов революционной борьбы (сообщения об участии в боях против Чернецова красногвардейцев из Воронежского отряда Петрова, о прибытии в Глубокую матросов-мокроусовцев, о движении Голубова к Новочеркасску, известие о взятии Сиверсом Ростова и т. п.).

О некоторых событиях читатель узнает из речи персонажей, ставших их свидетелями или участниками и теперь сообщающих о них другому лицу и, как правило, выражающих свое отношение к событию, его понимание:

"Был у нас по осени Каледин в хуторе! Сбор был на майдане, он на стол влез, гутарил со стариками и предсказал, как по библии, что придут мужики, война будет, и ежели будем мы туды-сюды шататься, - заберут все и зачнут заселять область" (3, 270).

А вот разговор братьев Мелеховых:

"- Большевики где зараз? - спросил Петро, усаживаясь поудобней.

- С трех сторон: с Тихорецкой, с Таганрога, с Воронежа.

- Ну, а ревком ваш что думает? Зачем их допущает на наши земли? Христоня с Иваном Алексеевичем приехали, брехали разное, но я им не верю. Не так что-то там...

- Ревком - он бессильный. Бегут казаки по домам.

- Через это, значит, и прислоняется он к Советам?

- Конешно, через это" (3, 279-280).

Михаил Кривошлыков, случайно встретив на ростовской улице Бунчука, сообщает ему:

"- Ага, вот и ты, а я тебя ищу... Ты слышал, что отправляется экспедиция в северные округа? Как же, комиссия пяти выбрана. Федор ведет. Только на северных казаков и надежда. Иначе заремизят. Плохо! Ты поедешь? Нам агитаторы нужны. Поедешь, что ли?

- Да, - коротко ответил Бунчук.

- Ну и хорошо. Завтра выступаем. Зайди к деду Орлову, он у нас звездочетом" (3, 359).

Создавая исторически конкретную картину непримиримого столкновения революционных сил с контрреволюцией, Шолохов, разумеется, не мог ограничиться только историко-хроникальным описанием событий этого времени с открытыми авторскими оценками и характеристиками. Реальные события и конфликты он выражал прежде всего в людских судьбах, в живых человеческих характерах, широко развернутых массовых сценах участия народа в революционной борьбе.

Особенно тщательно, со всеми необычайно сложными событийными поворотами и резкими столкновениями людей, выписывается в романе начало гражданской войны и перипетии ее осложненного многими обстоятельствами развертывания на Дону: защита только что созданными отрядами Красной гвардии Ростова, съезд фронтового казачества в станице Каменской, переход власти в руки Военно-революционного комитета, борьба трудовых масс Дона с калединщиной и всякой другой контрреволюцией вплоть до мая 1918 года, когда "обстоятельства для Донского советского правительства складывались явно угрожающим образом": "С Украины надвигались немецкие оккупационные войска, низовые станицы и округа были сплошь захлестнуты контрреволюционным мятежом" (3, 359).

Стремясь шире охватить революционные события этого времени и показать их через судьбы людей самых различных социальных слоев, Шолохов перемежает эти события, переключается с изображения одного из них на показ другого, переносит место действия туда, где происходят наиболее напряженные столкновения борющихся лагерей. В этих условиях одни и те же герои, разумеется, не могли быть участниками почти одновременно в разных местах происходящих событий. Ходом революционной борьбы на Дону выдвигаются новые люди, именно им суждено было сыграть видную роль в этой борьбе. Верный жизненной правде художник не мог пройти мимо этого обстоятельства, хотя изображение крупным планом руководителей революционного казачества на какое-то время вытесняло из поля зрения писателя образы его основных героев.

В повествование вводятся, с одной стороны, образы революционеров, сохранивших в романе свои подлинные имена и фамилии (Федор Подтелков, Михаил Кривошлыков, Иван Лагутин, Ефим Щаденко и др.), а с другой стороны, создаются вымышленные персонажи (Абрамсон, Илья Бунчук, Анна Погудко и др.)" принимающие самое активное участие в бурных событиях революции и гражданской войны на Дону. Одни из них появляются лишь в отдельных эпизодах, другие развертываются в цельные характеры и занимают важное место в структуре пятой части романа.

Среди таких персонажей - Илья Бунчук, введенный в повествование еще в конце первой книги романа, и Анна Погудко. Именно они связаны с теми узловыми историческими событиями на Дону, которые писатель не мог передать через других героев. Это прежде всего изображение бурлящего рабочего Ростова первых дней революции.

Илья Бунчук приезжает в Ростовский военно-революционный комитет с заданием "одного из ответственнейших петроградских товарищей" как раз в те дни, когда в городе из металлистов, железнодорожников, слесарей, типографских рабочих создавались первые отряды Красной гвардии. Организуя пулеметную команду, он вместе с новыми товарищами (Погудко, Боговой, Геворкянц, Михалиди, Хвылычко, Ребиндер, Круторогов, Степанов и другие) готовится к защите Ростова, участвует в боях против калединцев и алексеевских отрядов.

Один из участников борьбы с калединщиной, Г. Захарьянц, вспоминает, что почти все ростовские красногвардейцы, еще не совсем обученные военному делу, "стреляли с постоянного прицела на расстоянии до двух верст и допускали ряд таких же нарушений"^*. На такие конкретные детали и опирался Шолохов, рисуя картины защиты Ростова:

^* (Г. Захарьянц. Организация Красной Армии в Ростове. В сб. "Пролетарская революция на Дону", сб. 2-й. М. - Ростов, ГИЗ, 1923, стр. 55.)

"В красногвардейской цепи, рассыпавшейся на окраинах Нахичевани, сказывалось суетливое беспокойство. Рабочие, многие в первый раз взявшие винтовки, испытывали боязнь... Огонь открыли без команды. Не выдержали напряженной тишины... Знакомая строчка пулемета пронзила слух Бунчука...

Около третьего от центра пулемета были ребята не совсем надежные. Бунчук бежал к ним. На полпути он, пригнувшись, поглядел в бинокль: в запотевших окружьях стекол виднелись шевелившиеся серые комочки. Оттуда ударили четким, сколоченным залпом. Бунчук упал и уже лежа определил, что прицел третьего пулемета неверен.

- Ниже! Черти!.. - кричал он, извиваясь, переползая вдоль цепи...

У пулемета, нелепо высоко задравшего нос, пластами лежали номера: наводчик грек Михалиди, взяв несуразно высокий прицел, жарил без передышки, растрачивая запас лент..." (3, 220-221). Калединцы оттеснили красногвардейскую цепь, в предместьях Нахичевани началось отступление. Оно приостановилось лишь тогда, когда революционные матросы с тральщиков послали первые снаряды.

Об этих событиях газета "Наше знамя", орган Ростово-Нахичеванского комитета и Донского окружного бюро РСДРП (б), писала: "Судовая артиллерия днем 27-го стреляла по расположениям юнкеров. Были частые случаи перелетов. Однако одним снарядом вечером уничтожена совершенно позиция юнкеров за Нахичеванью, вблизи завода. Снаряд попал в самую гущу юнкерского отряда"^*.

^* ("Наше знамя". Ростов н/Д, 29 ноября 1917 г.)

Близко к цитируемому источнику описывает эти события и Шолохов. Он дает их через восприятие Анны Погудко:

"Давил скрежещущий, перемешанный с визгом вой пролетавших через головы снарядов, посылаемых черноморцами с тральщиков. Анна видела: один из красногвардейцев, рослый, в мерлушковой шапке, с усами, подстриженными по-английски, встречая и невольным поклоном провожая каждый пролетавший снаряд, кричал:

- Сыпь, Семен, подсыпай, Семен! Сыпь им гуще!

Снаряды и в самом деле ложились гуще. Моряки, пристрелявшись, вели комбинированный огонь. Отдельные кучки медленно отходивших калединцев покрывались частыми очередями шрапнели. Один из снарядов орудия, бившего на поражение, разорвался среди отступавшей неприятельской цепи. Бурый столб разрыва разметал людей, над воронкой, опадая, рассасывался дым. Анна бросила бинокль, ахнула, грязными ладонями закрыла опаленные ужасом глаза..." (3, 224).

Полученные из газет и воспоминаний скупые подробности этих первых боев красногвардейцев органически входят в художественное повествование, как входят в него и человеческие взаимоотношения Бунчука и Анны Погудко. Эти вымышленные персонажи создаются как образы реальных исторических лиц. Они и в дальнейшем связаны с исторически конкретными событиями на Дону.

Тяжело заболевший тифом Бунчук покидает Ростов вместе со своими товарищами ("Растрепанные красногвардейские отрядики уходили из города на рассвете 2 декабря"). После выздоровления ("Сознание вернулось к нему вечером двадцать четвертого декабря") он в середине января приезжает из Царицына в Воронеж, а затем в Миллерово, где находился Донской ревком и верные ему части, принимает пулеметную команду под Глубокой, участвует в боях против Чернецова, в марше на Новочеркасск, захвате его и аресте Войскового правительства атамана Назарова ("С отрядом Голубова, двинувшимся кружным путем для захвата Новочеркасска, выехал и Бунчук. Двадцать третьего февраля они выбрались из Шахтной, прошли через Раздорскую, к ночи были уже в Мелиховской... Ночью прошли Бессергеневскую"; "Бунчук спрыгнул с коня, схватил ручной пулемет. Вместе с Голубовым и с толпой остальных казаков вбежал в здание Круга"; "Бунчук в дверях установил пулемет. Члены Круга толпились овечьей отарой. Мимо Бунчука казаки протащили Назарова, позеленевшего от страха председателя Круга Волошинова и еще несколько человек")^*.

^* (Ср. у Антонова-Овсеенко, т. I: "Тем временем развивается наше наступление к Новочеркасску. Голубов идет кружным путем к столице контрреволюции. Его марш ускорен. 23-го он в Раздорской - на ночлег в Мелиховской, затем в Бессергеневской, и 25-го утром через Копельницкую влетает в Новочеркасск, и прямо - к зданию Малого Круга. Весь Круг, дрожа, встает на властный окрик Голубова, нежданно ворвавшегося на заседание. Малый Круг разогнан. Несколько верховодов во главе с Назаровым - в тюрьму" (стр. 267).)

Узнав на другой день "о взятии Сиверсом Ростова", Бунчук "отпросился у Голубова и наутро выехал туда верхом", два дня работал в штабе у Сиверса, который знал его, еще будучи редактором "Окопной правды", а когда возвратился из Луганска Донской ревком, работал в революционном трибунале, защищал город в апреле 1918 года ("Происходивший 10-13 апреля в Ростове областной съезд Советов неоднократно прерывался, так как восставшие черкассцы подходили к Ростову и занимали предместья"), а в мае стал агитатором подтелковской экспедиции в северные округа.

Было бы неверно видеть в Бунчуке лишь удобного автору "посредника" в передаче бурных исторических событий этих лет. В идейно-художественной концепции романа чрезвычайно важное значение приобретает образ профессионального революционера. Если Кошевого в это время "людская середка" только пугает ("...ничем ты ее до дна не просветишь..."), то Бунчук твердо знает, что в революционной борьбе "середки нету" ("Они нас, или мы их!.."). Он идет наиболее трудными путями, делает в революции самую черную работу и не боится измазать руки. Бунчук вместе с тем не верит, что "есть люди из железа", что из пекла битвы можно выйти нравственно не исцарапанным, и он объясняет Анне: "Но не о тех, с погониками, болит сердце... Те - сознательные люди, как и мы с тобой. А вот вчера пришлось в числе девяти расстреливать трех казаков... тружеников... Одного начал развязывать... тронул его руку, а она, как подошва... черствая... Проросла сплошными мозолями... Черная ладонь, порепалась... вся в ссадинах... в буграх..." (3, 319). Это сознание верности своего пути ("...нет, я крепок...") и боль сердца за тех, кто не находит своей дороги в революции, и делает образ Бунчука исторически цельным характером сознательного революционера.

Как историческое лицо выступает в романе и его основной герой - Григорий Мелехов, сущность которого как труженика неоднократно подчеркивает писатель с помощью тех же деталей - его проросших мозолями рук. Надолго выпавший из повествования (потребовалась даже "биографическая справка" за январь-декабрь 1917 года), он появляется в романе как раз во время новой полосы метаний ("Блукаю я, как метель в степи..."), выражающих исторически общие для людей его круга настроения этого времени ("...смутно разбираясь в возникающих политических течениях, выжидали событий, прислушивались").

Эти "переломы" в настроениях Григория писатель тщательно мотивирует происходящими вокруг конкретно-историческими событиями.

Для этого же он сталкивает своего героя с реальными людьми - зажиточным казаком-автономистом, есаулом Ефимом Извариным^* и руководителем революционного казачества Федором Подтелковым^**, олицетворяющими прямо противоположные искания этого времени. С вымышленными персонажами борющихся лагерей Григорий почти не соприкасается, но их пути проходят где-то совсем близко ("Григорь Пантелевич, а я ить нынче видел на станции твоего друзья-ка... Листницкого... Должно, в Черкасск правится"; командир пулеметной команды Бунчук рядом с сотней Григория "искусно вел стрельбу", "при нем была плотная, одетая в шинель женщина-красноармеец").

^* ("Изварин - реальный исторический персонаж. Среди членов контр революционного Войскового круга Всевеликого войска Донского... в 1918 году значится сотник Изварин Борис Ефимович (в романе, правда, он Ефим Иванович. - В. Г.). Ему удалось сделать быструю карьеру при "правительстве" атамана Краснова, он стал войсковым старшиной... Изварин даже пописывал в красновских газетах. Его имя упоминается в мемуарной литературе" (П. Калинин. Русская Вандея. М.-Л., 1926). См. С. Семанов. "Тихий Дон": литература и история. "Москва", 1975, № 5, стр. 208. В "Тихом Доне" Изварин бежит из 2-го запасного полка как раз перед съездом фронтового казачества (3, 253) и появляется после этого только однажды - в свите генералов Попова и Сидорина (3, 310-311).)

^** ("За последние годы, до окончательной победы Советской власти, наиболее светлой личностью революционных героев донского казачества был Подтелков" (А. Микоян. Предисловие к кн. М. Донецкого "Донское казачество". Ростов н/Д, 1926, стр. 9.).)

Григорий в это время "мучительно старался разобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить" (3, 205), но "трудно нащупывалась верная тропа; как в топкой гати, забилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности - по той ли, по которой надо, идет" (3, 271). Решив для себя: "Я за советскую власть" (3, 280), Григорий оказывается в среде революционного казачества, участником развертывающихся исторических событий. Но его настроения ("Тянуло к большевикам - шел, других вел за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем. "Неужто прав Изварин? К кому же прислониться?") не однозначны настроениям всей казачьей массы, искания которой передаются не только через него - через многих героев. Во всех оттенках эти народные настроения предстают в массовых сценах.

Одна из этих сцен - съезд фронтового казачества в станице Каменской. На съезд этот как на событие большого исторического значения обратил внимание В. И. Ленин и извещал об этом всю страну^*. Подробности съезда известны из рассказов его участников, публиковались и связанные с ним документы^**.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, стр. 321, 322.)

^** (В. А. Антонов-Овсеенко. Записки о гражданской войне, т. I. Октябрь в походе. М., ВВРС, 1924, стр. 198-212; Пролетарская революция на Дону, сб. 4. Калединщина и борьба с нею. М. - Л., ГИЗ, 1924 (см. здесь: Я. Кирпичов. Историческое совещание в Новочеркасске; И. Ермилов. Фронтовое казачество и Каледин и др.).)

Непосредственными участниками этого события в "Тихом Доне" становятся не только Григорий Мелехов - сотни людей.

Казаки-фронтовики хутора Татарского избирают делегатами на съезд Котлярова, Христоню и Митьку Коршунова, но последний решительно отказался принять в нем участие. С хутора выехали на рассвете 8(21) января 1918 года, к вечеру 10(23) января прибыли в Каменскую и, не застав Григория на квартире, направились на съезд.

Из всех многочисленных материалов о съезде (сведения о нем проникли и в донскую печать) писатель отдает предпочтение как первоисточнику "Запискам о гражданской войне" В. А. Антонова-Овсеенко, в штаб которого стекались в дни съезда основные документы об этом событии. На них и опирается Шолохов прежде всего. У Антонова-Овсеенко, в частности, читаем:

"Совсем неожиданно 24 января пришло к нам смутное известие о том, что 23-го в станице Каменской состоялся съезд фронтового казачества, на котором провозглашена борьба Каледину. 26 января это известие подтверждено следующей телеграммой из Воронежа:

"Назначенный в Воронеже съезд не состоялся, за малым прибытием делегатов. В это время в станице Каменской был назначен съезд фронтовых казачьих полков... Наше появление на съезде, а также угроза арестом побудили очень нерешительных казаков к очень решительным мерам. Съезд единогласно постановил - объявить войну Каледину и захватить всю власть в Донской области в свои руки. Был выбран Военно-Революционный комитет (ВРК), посланы отдельные части для захвата станций Зверево и Лихая. Арестован окружной атаман и воинский начальник, причем воинский начальник оказал сопротивление и ранил двух казаков. Восемнадцать высших военных властей арестованы, проходят перевыборы всего командного состава полков... Присланный нас арестовать 10-й полк опоздал, явившись, когда уже все свершилось. Он колеблется, но будет с восставшими казаками наверное. Все двадцать полков проявили большой энтузиазм и объявили клич против Каледина. На другой день на станции был грандиозный митинг"^*.

^* (Ср. у Шолохова: 3, 238-239.)

"Впоследствии выяснились некоторые характерные подробности. Прослышав про совещание фронтовых казаков на ст. Каменской, участники Воронежского съезда решили отправиться в полном составе на это совещание... Казачий съезд застали в полном разгаре. Под председательством Подтелкова, урядника гвардейской батареи, он протекал в боевом, но неопределенном направлении. Лишь небольшая горсть казаков - Кудинов, Стехин и другие - пытались направить съезд к боевым действиям. Решение съезда приблизительно намечалось в сторону господствовавшего среди фронтовых казаков стремления мирно поладить и с "большевиками", и с правительством Каледина, избегнув гражданской войны..."^*.

^* (Ср. у Шолохова: 3, 232-238.)

Использованные Шолоховым "Записки" Антонова-Овсеенко состоят из текста телеграммы одного из руководителей воронежской делегации, участвовавшей в работе каменского съезда, и подробностей, которые стали известны автору "Записок" после получения этой телеграммы. В том и другом тексте выражена мысль о "нерешительности казаков", о "неопределенном направлении" съезда, решения которого склонялись "в сторону господствовавшего среди фронтовых казаков стремления мирно поладить и с "большевиками", и с правительством Каледина, избегнув гражданской войны". Однако казаки-большевики побуждали участников съезда к более решительным действиям, "воронежские делегаты весьма осторожно пытались склонить казачий съезд к захвату власти". К активной борьбе с контрреволюцией, к принятию боевых решений казаков-фронтовиков подтолкнуло и перехваченное "распоряжение Каледина разогнать съезд и арестовать организаторов".

Именно эти важные объективно-исторические обстоятельства и легли в основу широко развернутой Шолоховым массовой сцены. В изображение самого съезда и последовавших за ним событий включаются вместе с тем детали и подробности, заимствованные из других источников, главным образом из рассказов участников съезда.

Писатель прежде всего воссоздает реальную обстановку того времени на Дону, с которым связано это историческое событие, показывая самые разнообразные слои казачества и особенно раскрывая настроения "уморенных" войной фронтовиков ("На съезде постарайтесь, чтоб было без войны дело. Охотников не найдется").

Активными участниками съезда наряду с реальными историческими лицами становятся у Шолохова основные герои романа.

Динамика событий того времени, вся атмосфера съезда во многом именно через них передается. Их глазами воспринимается все, что здесь происходит, их голосами и оценками пронизана вся сцена, а в ней - настроения основной массы участников съезда, отношения к речам различных делегатов.

Писатель не столько воспроизводит речи конкретных лиц (он сам называет их имена - Подтелков, Лагутин, Щаденко, Стехин, Кривошлыков), сколько передает реакцию казаков-фронтовиков на эти выступления. Многих делегатов Григорий Мелехов просто перечисляет, удовлетворяя любопытство живо и непосредственно все воспринимающего Христони ("Кто это?.." - "Щаденко. Командир у большевиков". - "А это?" - "Мандельштам". - "Откель?" - "С Москвы". - "А эти кто такие?" - "Кривошлыков, еланский, с хутора Горбатова. За ними наши - Кудинов, Донецкое" и т. д.).

В центре же всей сцены оказывается выступление делегата 44-го полка^*, призывавшего покончить все конфликты "тихо-благо", "без кровавой войны". "Казаки слушали его с большим сочувствием, изредка лишь прерывали криками одобрения" ("Правильна-а-а!..", "Совершенно верна!", "Не хотим войны!..", "Надо договориться с большевиками и Войсковым кругом!", "Миром надо, а не абы как..."). То, что он говорил, по словам писателя, "видимо, находило среди них живой отклик". Вместе с тем Шолохов слышит и другие голоса толпы ("- Не к делу этакая речь!", "- Погоди, погоди! Чего "верна"? А ну, как они нас прижмут на склизком, а тогда - проси помочи...", "- Курдюк у нас тонок - самим управиться!"), передает оттенки в настроениях своих героев, стремившихся разобраться в происходящих событиях и определить свое место в них.

^* (Шолохов не называет его по имени, хотя фамилия выступавшего на съезде делегата от этого полка известна. Этим писатель выражал всеобщность настроений, характерных в то время для фронтового казачества.)

Выписана здесь и общая характеристика массы, взволнованной только что оглашенным приказом Каледина об аресте членов съезда ("По толпам делегатов зыбью прошлось волнение..."; "Вздыбился шум, в стократ больший, чем на любом станичном майдане"), перемены в ее настроении в связи с призывом Кривошлыкова избрать казачий Военно-революционный комитет ("В тяжелый, хлещущий по ушам жгут скрутились слитные раскатистые крики одобрения", "Казаки взбугрились, выслушав приказ Каледина об их аресте, - настаивали на активном противодействии Новочеркасску").

Писатель намеренно уходил от протокольной фиксации хода съезда и последовавших за ним событий - все это передавалось через сообщения и действия самих героев. Об избранном ревкоме ("Подтелков - председателем, Кривошлыков секретарем!.. Там и Лагутин Иван и Головачев, Минаев, Кудинов, ишо какие-то") становится известно из сообщения Ивана Алексеевича, вернувшегося поздно ночью на квартиру Григория. Христоня становится непосредственным участником ареста каменских властей. Опираясь на сведения первоисточника ("Арестован окружной атаман и воинский начальник, причем воинский начальник оказал сопротивление и ранил двух казаков"), писатель сообщает о его возвращении домой на рассвете с огнестрельной царапиной на лбу ("...Это меня, стал-быть, воинский начальник скобленул с нагана. Пришли к нему, как гости, с парадного, а он зачал обороняться. Ишо одного казака ранил").

Массовая сцена съезда казаков-фронтовиков в станице Каменской зримо передает атмосферу грозовых дней гражданской войны, настроения и переживания людей, избирающих верную дорогу не только для себя - для всего казачества. Историческое значение этого съезда именно так и оценивал Серго Орджоникидзе по горячим следам самого события. Он уже тогда считал, что "своим съездом в станице Каменской трудовое казачество показало, что на Дону нет власти буржуазии. Этот съезд положил конец той банде, глава которой принужден был покончить самоубийством"^*.

^* (Г. К. Орджоникидзе. Избранные статьи и речи. 1911-1937. М., Госполитиздат, 1939, стр. 31.)

Сцена съезда казаков-фронтовиков вступает во взаимодействие с другими массовыми сценами, батальными картинами революционной борьбы этих лет. В массовых сценах - размах этой борьбы во всем ее драматизме, непримиримость столкновения полярных миров (характерны в этом отношении столкновения членов Ревкома и Войскового правительства во время переговоров, разгром отряда Чернецова).

В основе изображения контрреволюционного лагеря - безнадежность, обреченность на гибель. В качестве источников используются, как правило, мемуарные свидетельства главарей белого движения, и на основе их собственных показаний распад этого движения раскрывается изнутри. Лагерь белых предстает в романе без широко разветвленной персонификации, свойственной показу путей народа в революции. Изображение реальных лиц генеральской верхушки и офицерских чинов (Каледин, Корнилов, Чернецов, Изварин и др.) почти не выходит за пределы историко-хроникальных глав.

Две сцены здесь приобретают особое значение как следствие победы революционного казачества. Историко-хроникальные зачины XV и XVIII глав переходят в образное изображение самоубийства Каледина и бегства корниловцев из Ростова.

Как известно, А. Толстой в "Хождении по мукам" тоже обращается к эпизоду самоубийства Каледина^*. Оба писателя отталкиваются от одного источника - воспоминаний Деникина, - но Шолохов опирается и на другие материалы^**. У А. Толстого это лишь эпизод историко-хроникальной главы, у Шолохова - сцена, вступающая в идейно-композиционное взаимодействие со многими сценами, в том числе и с завершающей этот этап борьбы сценой гибели Подтелкова.

^* (Ср. А. Толстой. Полн. собр. соч., т. VII. М., ГИХЛ, 1947, стр. 307-308.)

^** (См., напр., "Последние минуты жизни А. М. Каледина". "Вольный Дон", 1 февраля 1918 г., № 25, стр. 2-3; Митрофан Богаевский. 29 января 1918 г. "Вольный Дон", 8 февраля 1918 г., № 30, стр. 2.)

Непосредственному описанию самоубийства атамана в "Тихом Доне" предшествует восприятие старыми казаками известия о том, что Каледин "приказал долго жить" ("Уж этот казачество в обиду не дал бы", "...откачнулись от него фронтовики, в область большевиков напущали, - вот и ушел атаман"). Казаки-кумовья так усердно поминают покойного атамана, что возвращение изрядно захмелевшего Пантелея Прокофьевича в родной хутор чуть было не завершилось трагически. Старая, ослепшая кобыла ухнула "в черное хайло полыньи" смеете с санями. Чудом уцелевший Пантелей Прокофьевич дрожливым, стенящим голосом говорил, обращаясь к утонувшей кобыле: "Сама утопла и меня было-к утопила! Куда ж тебя занесла нечистая сила?! Черти тебя там будут запрягать и ездить, а погонять им нечем!.. Нате ж вам и кнут!.." - он отчаянно размахнулся, кинул на середку полыньи вишневое кнутовище. Оно, блюкнув, торчмя воткнулось в воду, ушло вглубь" (3, 289).

Только после этого печально-юмористического происшествия Шолохов переходит к изображению самоубийства Каледина. Причем обстоятельно описывается обсуждение в атаманском дворце вопроса о передаче власти в другие руки. О безнадежности положения говорит сам Каледин теми словами, которые приводят мемуаристы, а вслед за ними и писатели. Автор "Тихого Дона" нарочито не вмешивается в повествование, но его оценки, отношение к происходящему сказываются во всем: и в характерологических деталях, и в портретной характеристике самого Каледина ("Верхушки щек его пожелтели от бессонницы, под выцветшими угрюмыми глазами лежали синие тени; словно тлен тронул и изжелтил его похудевшее лицо"; "Под обвисшими бровями тускло, слюдяным блеском, туманились глаза. Безмерная усталь, отвращение, надрыв делали взгляд его отталкивающим и тяжелым"), и в передаче состояния природы {"Матовый свет январского пасмурного утра томился за вспотевшими окнами. Город, завуалированный туманом и инеем, дремно молчал. Слух не прощупывал обычного пульса жизни. Орудийный гул... мертвил движение, висел над городом глухой невысказанной угрозой. За окнами сухо и четко кричали перелетавшие вороны. Они кружились над белой колокольней, как над падалью").

У А. Толстого беллетризируется описание самоубийства. у Шолохова Богаевский заходит в спальную, когда атаман уже мертв. Внимание сосредоточивается на растерянности, подавленности обезумевшего окружения (Богаевский "хрипло дышал", заикался; "Молдавский зарыдал", "слышался неузнаваемо-страшный, раздавленный голос жены Каледина", Карев "крупно, редко дрожал", "глухое, воюще-звериное рыдание" и т. п.).

Завершают всю эту главу строки: Богаевский, припав с надеждой к груди атамана, слышит через окно "обрекающее, надсадное и звучное карканье ворон".

В другом случае историко-хроникальное описание борьбы двух миров предшествует изображению густой колонны войск, которая "протянулась через Дон жирной черной гадюкой, - извиваясь, поползла на Аксай" (3, 302). Опираясь на довольно откровенное описание "корниловского табора", содержащееся в воспоминаниях загрустившего в эти дни Деникина^*, автор "Тихого Дона" создает образную картину бегства из Ростова пестрого сборища людей. Моральное состояние "белой гвардии" раскрывается через есаула Листницкого и идущих с ним в строю офицеров Корниловского полка. Каждый из них погружен "в свои тяжелые думы", "занят своими мыслями". Престарелый "матерый лисовин" подполковник Ловичев "шморгал носом, морщился от холода", по-стариковски кряхтел и искал сочувствия, рассказывая, что у него в Смоленске осталась семья; штабс-капитан Старобельский раздраженно перебивал его ("У всех семьи остались. Не понимаю: чего вы хнычете, подполковник?"); поручик Головачев, высморкавшись, "вытер пальцы о полу шинели"; Листницкий "вяло переставлял ноги", при воспоминании о Ягодном его душила тоска; с "острой жалостью" оглядывая ломано изогнувшуюся по дороге колонну, он думал о "цвете России", выброшенном из нее, полном "ненависти и беспредельной злобы".

^* ("Мы шли молча, каждый замкнувшись в свои тяжелые думы. Куда мы идем, что ждет нас впереди?"; "Разговор не клеится, каждый занят своими мыслями, не хочется думать и говорить о завтрашнем дне. И как-то странно даже слышать доносящиеся иногда обрывки фраз - таких обыденных, таких далеких от переживаемых минут"; "По бесконечному, гладкому снежному полю вилась темная лента. Пестрая, словно цыганский табор: ехали повозки...; плелись какие-то штатские люди; женщины - в городских костюмах и в легкой обуви вязли в снегу. А вперемежку шли небольшие, словно случайно затерянные среди "табора", войсковые колонны... Как они одеты! Офицерские шинели, штатские пальто, гимназические фуражки; в сапогах, в валенках, опорках..." (Деникин, т. II, стр. 222, 226, 227).)

Листницкий еще надеется, что его любимец приведет "цвет России" к Москве. Но тут же нарисованная писателем сцена совещания белых генералов в станице Ольгинской^*, в которой их разногласия, больные вождистские самолюбия так обостряются, что не оставляют никаких надежд на успех "цвета России". Переговоры Добровольческой и Донской армий, так детально изображенные здесь, - предпосылка к показу в третьей книге романа склочности и продажности белых генералов.

^* (Ср.: Лукомский, т. II, стр. 231-233.)

Все эти сцены исторической бесплодности, неизбежности краха белого движения соотносятся с показом в романе размаха народной борьбы, в сложных коллизиях которой предстают широко и судьбы народа, и судьбы конкретных людей. Одни из них появляются лишь в отдельных эпизодах, другие развертываются в цельные характеры и занимают важное место в раскрытии этого этапа народной борьбы. Особенно выделяются здесь исторические лица, руководители революционного казачества - Федор Подтелков и Михаил Кривошлыков. Принципы историзма этих характеров и ситуаций, в которых они изображаются, важно проследить особенно тщательно. Именно в связи с ними возникали всякого рода недоумения и даже суждения о грубых ошибках писателя

Федор Подтелков живет в "Тихом Доне" недолгую, но яркую жизнь. Сообщая о том, что этот "здоровый, плотный казак с погонами вахмистра гвардейской батареи" сыграл "в истории революции на Дону немалую роль", Шолохов знакомит его с Григорием Мелеховым, только что пережившим влияние автономиста Изварина. Здесь же сам Подтелков скупо рассказывает о себе ("Я сам рожак с Крутовского... Там произрастал, а жил последнее время в Усть-Калиновском"), а писатель тщательно выписывает его облик ("широкие плечи", "широкие рыжеволосые руки", "широкие колени", "широченная выпуклая грудь", "крупный приподнятый нос", "на большом, чуть рябоватом выбритом лице... светлели заботливо закрученные усы, глаза - "маленькие, похожие на картечь, они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречный взгляд"), причем последняя деталь становится характерологической ("нацеливаясь картечинами глаз", "забегали... глаза-картечины", "заворочал картечинами глаз" и т. п.).

Несмотря на замеченную Григорием "свинцовую тяжесть" невеселого взгляда ("Подтелков почти не мигал... куценькие, обожженные солнцем ресницы его все время были приспущены и недвижны"), непринужденность общения этого во всем "широкого" и "крупного" человека подкупала^*. Производила большое впечатление на Григория и его убежденность в своей правоте ("Раз долой царя и контрреволюцию - надо стараться, чтоб власть к народу перешла", "скинуть Калединых сумеемся!").

^* (По свидетельству знавших Подтелкова людей этот "плечистый и здоровенный детина" "был в товарищеской среде по-детски добродушен" (А. Френкель. Орлы революции. Ростов н/Д, ГИЗ, 1920, стр. 34).)

Особенно ярко "тяжелое упорство" только поначалу растерявшегося Подтелкова раскрывается во время переговоров ревкома с войсковым правительством. Здесь "простоватый" казак-фронтовик держится с достоинством и уверенностью, настойчиво требует удалить "всех буржуев" и Добровольческую армию, передать власть "представителям трудового народа"^*. Он еще надеется на мирный исход переговоров. И только познав на деле коварство калединых, Подтелков убеждается, что "с заклятыми врагами народа не столкуешься", с горечью признается в этом Григорию Мелехову ("Видал - какой номер отчебучили? Переговоры... а сами Чернецова наузыкали. Каледин - какая гада?!").

^* (Воссоздавая атмосферу переговоров ревкома с войсковым правительством, Шолохов опирается на газетные отчеты ("Донская правда", "При азовский край" и др.), на которые опирались и авторы первых очерков о гражданской войне на Дону (А. Френкель. Орлы революции. Ростов н/Д, ГИЗ, 1920, стр. 35, 36, 39). Дословно, напр., совпадают ответы на вопросы и речи Подтелкова, Лагутина и др. Писатель, однако, индивидуализирует речи своих героев, вводя в них просторечные слова и выражения ("ежели", "зачинаете", "пущай", "зачем напущать" и т. п.). И еще: Подтелков перемежает в своей речи "мы" и "я", выражающие позицию делегации и его волю ("Не мы, а вы зачинаете гражданскую войну!.. Не покорюсь я вам! Не позволю! Пущай через мой труп пройдут! Мы вас фактами закидаем! Не верю я..." и т. д.).)

Простодушие и доверчивость Подтелкова, как качества, последовательно выраженные в романе, уживаются с сильным, волевым началом в его характере. Правда, в период отступления частей Донревкома из Каменской, по словам писателя, "ощутимо сказывалось отсутствие организованности, твердого человека, который собрал бы и распределил все эти в сущности значительные силы" (3, 255)^*. Именно в эти тяжелые для революционного казачества дни Григорий случайно сталкивается с Подтелковым и отмечает заметные перемены в отношении председателя ревкома к знакомым казакам ("...в голосе его уже тянули сквозняком нотки превосходства и некоторого высокомерия, хмелем била власть в голову простого от природы казака").

^* ("Командование всеми силами по существу перешло к Голубову" (3, 256). Этот "вынырнувший откуда-то" "пухлощекий, нагловатый офицер" (3, 255) не только принял командование бывшим 27-м казачьим полком, но и остановил беспорядочное отступление частей Донревкома. В самоуверенном, политически беспомощном человеке с "авантюристическими повадками" "увидели твердого, опытного военачальника" (Антонов-Овсеенко, т. I, стр. 208).)

Подтелков предстает в романе со всеми сильными и слабыми сторонами характера. Как реальное лицо он сын своего времени, своей среды, выражавший и разделявший настроения и заблуждения казачества, особенно его отношение к земле, к "мужикам", к рабочим-шахтерам. Разумеется, настроения и отношения эти были далеко не однозначными^*. Председатель ревкома не высказывается теперь за переделку земли "промеж себя, казаков", и не считает, что землю "мужикам давать нельзя", но многие идущие за ним казаки считают необходимым поступать именно так. Того же Григория Мелехова писатель делает свидетелем случайно подслушанного разговора казаков, передающих нежелание ревкома давать оружие шахтерам, - "ревность проявилась, что ввязываются мужики" (3, 258)^**.

^* ("Большинство членов Ревкома, отражая устремления середняцкого казачества, весьма недружелюбно относились к притязаниям "иногородних" крестьян на общий раздел Донской земли и совсем не собирались кончать с общеказачьими привилегиями. Конечно, эти представители середняцкого казачества были настроены против казачьих верхов, хотели их свержения, но свои непосредственные чаяния стремились осуществлять исключительно мирными путями" (Антонов-Овсеенко, т. I, стр. 201).)

^** ("Еще более знаменательно было отношение Донского казачьего Ревкома к рабочим и крестьянам. Делегации от рабочих и от крестьян приходили в Ревком с предложениями содействия и с просьбами об оружии. Ревком от этого содействия уклонялся и в первые же дни не сделал ни шагу для организации вооруженных сил деревни и рудников" (Антонов-Овсеенко, т. I, стр. 200-201).)

Многочисленные сравнения шолоховского текста с историческими материалами, документами и мемуарами убеждают в тщательной, кропотливой работе писателя над источниками. Шолохов стремится к максимальной точности в малейших деталях. Это совсем не значит, что он остается рабом заимствованного из источника факта. Писатель анализирует эти факты, сопоставляет и воплощает в образы. Так поступал он и тогда, когда создавал сцену убийства Подтелковым белогвардейского офицера Чернецова. Сцена эта вызвала особенно много нареканий. Шолохова упрекали в искажении реальных фактов, самой фигуры Подтелкова.

По горячим следам этого события от того и другого лагеря шли самые противоречивые сведения. Весть о разгроме самого боевого калединского отряда и пленении Чернецова сразу же проникла в белогвардейскую печать^*. Вскоре сообщалось, что раненный в ногу Чернецов вскочил на коня, приблизился к Подтелкову, "выхватил у него шашку и ударил ею Подтелкова, после чего дал шпоры коню и благополучно скрылся"^**. В этом же духе докладывалось и войсковому правительству^***. По другим сведениям, "Голубов отстоял полковника Чернецова и арестованных партизан от самосуда"^****, от него якобы доставлена записка, в которой он сообщает, что находится у казаков 27-го Донского казачьего полка"^*****.

^* ("Вольный Дон", 23 января 1918 г. № 18, стр. 2.)

^** ("Приазовский край". Ростов н/Д, 24 января 1918 г., № 17, стр. 3.)

^*** ("Вольный Дон", 26 января 1918 г., № 21, стр. 2.)

^**** ("Приазовский край", 26 января 1918 г., № 19, стр. 3.)

^***** ("Приазовский край", 25 января 1918 г., № 18, стр. 3.)

В штаб В. Антонова-Овсеенко поступили такие сведения:

"Есаул Чернецов, произведенный войсковым правительством за действия против революции в полковники, был взят в плен вместе с 40 юнкерами и офицерами. По дороге арестованные сделали попытку побега и были расстреляны казачьим конвоем. Убит Чернецов. Уцелевшие из отряда Чернецова разбежались в панике... Впоследствии выяснилось, что Чернецов зарублен Подтелковым и что гибель Чернецова страшно огорчила Голубова"^*.

^* (Антонов-Овсеенко, т. I, стр. 232.)

В телеграмме председателя бюро Военно-революционного комитета Донской области Совету Народных Комиссаров от 29 января 1918 года приводятся уже детали и мотивировки:

"Доблестными и решительными действиями революционных войск отряд Чернецова был смят и обращен в бегство. Сам Чернецов и 40 офицеров были взяты в плен. По дороге Чернецов пытался стрелять в конвоировавшего его председателя казачьего областного военно-революционного комитета, за что им был убит"^*.

^* (ЦАОР, ф. 1235, оп. 52, д. 401, л. 1-3; ф. 130, оп, 12, д. № 31, л. 9-10. Публикацию документа см. "Красный архив", 1936, № 3 (76), стр. 27-28. Однако документ этот с некоторыми разночтениями был опубликован еще в 1923 году (см. Антонов-Овсеенко, т. I, стр. 233-234) и был известен Шолохову.)

Очевидцы с сообщением каких-либо иных деталей в печати не выступали. Во время работы над "Тихим Доном" вышла книга, в которой эти события изложены так:

"Пленного Чернецова вел сам Подтелков. Не обыскивая, взял слово, что тот не сбежит. Но охранял, опасаясь, что бойцы оставят его на месте. Напомнил, как вместе когда-то служили... "А вот теперь разошлись пути... Свихнулся ты..." Резким взмахом Чернецов выхватил браунинг, пальнул. Осечка... Мигнула шашка Подтелкова... Взмах... Хряск... Вскрик..."^*.

^* (Дан Делерт. Дон в огне. Ростов н/Д, "Севкавкнига", 1927, стр. 39.)

Эту же "версию" развертывает и И. Горелов в книге "Подтелков и Кривошлыков" (Ростов, 1937). Он пишет: "Группу офицеров привели в Ревком. Подтелков вышел навстречу: "А ну, где тут "герой" Чернецов?" Чернецов стоял впереди и молчал. Подтелков подошел к нему: "Вот бумага, напиши о своем поражении, мы отошлем это Каледину"... Обезоруженный Чернецов сощурил презрительно глаза, вытащил носовой платок и одновременно неизвестно откуда (из рукава кожанки?) вмиг выхватил небольшой револьвер и направил дуло в голову Подтелкова... Осечка... Подтелков запылал гневом: "А, гад, исподтишка!" - и, выхватив шашку, с одного маху (курсив мой. - В. Г.) пересек есаула надвое" (стр. 64).

У Шолохова участником боя с отрядом Чернецова под Глубокой становится Григорий Мелехов. Он со своими сотнями идет в обход Чернецова, но, раненный в ногу, выходит из боя, узнает о пленении Чернецова и сорока офицеров. Именно с ним Голубов передает Подтелкову свое решение взять Чернецова на поруки. Подтелков же, накричав на Григория ("Ты с кем гутаришь?.. Так-то!.. Офицерские замашки убирай! Ревком судит, а не всякая..."), принимает свое решение судьбы отъявленного врага: "...революционным судом его судить и без промедления наказать" (3, 266). Вскоре подошла толпа пленных, и события разыгрались на глазах Григория Мелехова.

"Подтелков... подошел к пленным. Стоявший впереди всех Чернецов глядел на него, презрительно щуря светлые отчаянные глаза; вольно отставив левую ногу, покачивая ею, давил белой подковкой верхних зубов прихваченную изнутри розовую губу. Подтелков подошел к нему в упор. Он весь дрожал, немигающие глаза его ползали по изрытвленному снегу, поднявшись, скрестились с бесстрашным, презирающим взглядом Чернецова и обломили его тяжестью ненависти.

- Попался... гад! - клокочущим низким голосом сказал Подтелков и ступил шаг назад; щеки его сабельным ударом располосовала кривая улыбка.

- Изменник казачества! Подлец! Предатель! - сквозь стиснутые зубы зазвенел Чернецов...

Последующее разыгралось с изумительной быстротой. Оскаленный, побледневший Чернецов, прижимая к груди кулаки, весь наклонясь вперед, шел на Подтелкова. С губ его, сведенных судорогой, соскакивали невнятные, перемешанные с матерной руганью слова. Что он говорил, - слышал один медленно пятившийся Подтелков...

- Но-о-о-о... - как задушенный, захрипел Подтелков, кидая руку на эфес шашки.

Сразу стало тихо. Отчетливо заскрипел снег под сапогами Минаева, Кривошлыкова и еще нескольких человек, кинувшихся к Подтелкову.

Но он опередил их; всем корпусом поворачиваясь вправо, приседая, вырвал из ножен шашку, и, выпадом рванувшись вперед, со страшной силой рубнул Чернецова по голове.

Григорий видел, как Чернецов, дрогнув, поднял над головой левую руку, успел заслониться от удара; видел, как углом сломалась перерубленная кисть, и шашка беззвучно обрушилась на откинутую голову Чернецова. Сначала свалилась папаха, а потом, будто переломленный в стебле колос, медленно падал Чернецов, со страшно перекосившимся ртом и мучительно зажмуренными, сморщенными, как от молнии, глазами.

Подтелков рубнул его еще раз, отошел постаревшей грузной походкой, на ходу вытирая покатые долы шашки, червоневшие кровью.

Ткнувшись о тачанку, он повернулся к конвойным, закричал выдохшимся, лающим голосом:

- Руби-и-и-и их... такую мать!! Всех!.. Нету пленных... в кровину, в сердце!!

Лихорадочно застукали выстрелы...

Григорий... оторвался от тачанки, - не сводя с Подтелкова налитых мутью глаз, хромая, быстро заковылял к нему. Сзади его поперек схватил Минаев, - ломая, выворачивая руки, отнял наган; заглядывая в глаза померкшими глазами, задыхаясь, спросил:

- А ты думал - как?" (3, 267-269).

Столкнув разъяренных боем противников лицом к лицу, Шолохов отвергает разноречивые версии и детали. Даже обращенные друг к другу слова они и окружающие слышат невнятно. В их столкновении персонифицируется прежде всего непримиримость схватки двух миров. Правда, Кривошлыков, Минаев и другие ревкомовцы стремятся предупредить Подтелкова от поступка, который противник действительно расценит как жестокий самосуд. Но за безрассудность осуждается и Григорий, бросившийся к Подтелкову, чтобы убить его. Гибель Чернецова и расстрел офицеров его отряда, так детально увиденные Григорием, играют важную роль в мотивировке его действий и настроений ("...не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и бессудный расстрел пленных офицеров"; "Хотелось отвернуться от всего бурлившего ненавистью враждебного и непонятного мира").

Григорий действительно не забывает виденное. "В самый разгар борьбы за власть на Дону" он покидает Подтелкова и встречается с ним уже у виселицы, в бешенстве напоминает бой под Глубокой и расстрел офицеров ("По твоему приказу стреляли! А? Теперича тебе отрыгивается! Ну, не тужи!.. Ты, поганка, казаков жидам продал! Понятно? Ишо сказать?").

Выйдя из борьбы, Григорий мучительно думает: "Неужто прав Изварин? К кому же прислониться?" (3, 271) - и вскоре оказывается в рядах хуторской сотни, идущей, на борьбу с "мужиками", заступившими в казачьи пределы^*, а затем и на поимку экспедиции Подтелкова. Григорий разделяет настроения казаков, убежденных в том, что красногвардейские части вторглись на Дон, стремясь к захвату казачьих земель.

^* (Шолохов сообщает об этом с исчерпывающей точностью: "Тираспольский отряд 2-й Социалистической армии, потрепанный в боях с гайдамаками и шагавшими через Украину немцами, с боем прорвался на Дон, выгрузился из вагонов на станции Шептуховка, а так как впереди уже были немцы, то, с целью пробиться на север, в Воронежскую губернию, походным порядком пошел через юрт Мигулинской станицы. Разложившиеся под влиянием уголовных элементов, обильно наводнявших собою отряд, красногвардейцы бесчинствовали по дороге. В ночь под 17 апреля, расположившись на ночевку под хутором Сетраковом, они, несмотря на угрозы и запрещения командного состава, толпами пошли в хутор, начали резать овец, на краю хутора изнасиловали двух казачек, открыли беспричинную стрельбу на площади... А в это время трое верховых казаков, высланных из хутора, уже поднимали в окрестных хуторах сполох" (3, 326).)

Бытовые картины, массовые сцены, связанные с хутором Татарским и судьбой Григория Мелехова, исполнены глубокого историзма и призваны раскрыть драматизм гражданской войны на Дону, сложные пути казачества в революции.

В это время по отношению к молодой советской власти, по словам С. М. Кирова, "особенно жестоко выступает "тихий Дон", который теперь превратился в широкий поток человеческой крови. На Дону засели большие силы контрреволюции, которые стараются воспользоваться былой дисциплиной казачества, силятся задавить демократическое движение на Дону, а затем направить свои силы против центральной России"^*.

^* (С. М. Киров. Избранные статьи и речи. 1912-1934. М., Госполитиздат, 1939, стр. 104.)

Ограничившись хроникальным описанием сложившейся к маю 1918 года явно угрожающе для молодой советской власти на Дону обстановки ("С Украины надвигались немецкие оккупационные войска, низовые станицы и округа были сплошь захлестнуты контрреволюционным мятежом... Лишь на севере, в Хоперском и Усть-Медведицком округах, теплились очаги революции, и к их-то теплу невольно и тянулись Подтелков и остальные, разуверившиеся в поддержке низового казачества. Мобилизация сорвалась, и Подтелков, недавно избранный председателем Донского Совнаркома, по инициативе Лагутина решил отправиться на север, чтобы мобилизовать там три-четыре полка фронтовиков и кинуть их на немцев и низовую контрреволюцию"), Шолохов обстоятельно раскрывает весь путь подтелковской экспедиции и ее гибель, используя воспоминания "участника и очевидца" этого похода^*. Сравнение текста "Тихого Дона" с этими воспоминаниями раскрывает особенности работы писателя над источником.

^* (А. А. Френкель. Орлы революции. Ростов н/Д, ГИЗ, 1920. В основу Центрального раздела книги ("Гибель экспедиции Подтелкова") положена одноименная статья того же автора (см.: "Известия ЦИК Донской Советской республики и Царицынского штаба Красной армии", 8 июля 1918 г., № 5).)

Для мобилизации революционного фронтового казачества, находившегося более, чем в других местах, в Усть-Медведицком и Хоперском округах, и была избрана мобилизационная комиссия пяти с Подтелковым во главе.

1-го мая... чрезвычайная мобилизационная комиссия двинулась из Ростова на север мобилизовать красную казачью армию против двинутых на Дон контрреволюционной буржуазией германских войск и офицерско-казачьих банд... Вместе с этой комиссией направлялось несколько партийных работников, среди которых был и автор этих строк, человек 20 казаков-агитаторов и небольшой отряд Каменской местной команды для охраны денежного ящика с 10 млн. рублей, предназначенных для нужд мобилизации. Всего в экспедиции Подтелкова, как ее назвали по дороге, первоначально было человек 130, а под конец около 100.

Пятидневное передвижение экспедиции по железной дороге было полно всяческих препятствий. Переполнение путей эшелонами беспорядочно и панически отступающих партизан вызвало длительные стоянки и ожидания. Злоумышленные крушения поездов, порча пути, взрывы мостов, что с адской изворотливостью проделывали на каждой версте возмутившиеся казаки, - все это вынуждало часто останавливаться, чинить пути и сваливать под откосы ломаные вагоны и паровозы... Все это задерживало и раздражало нашу экспедицию.

И, оставив поезд со всеми вещами у Белой Калитвы, экспедиция спешно двинулась походным порядком к Усть-Медведицкому округу. По дороге нам повстречалось несколько тысяч шахтеров, которым едва удалось живыми уйти со своими семьями с рудников Белокалитвенского горного района. У разъезда Грачи с нами поравнялись утомленные и распыленные красные отряды, двигавшиеся из Каменской под руководством Щаденко и Романовского (19-20).

Создали чрезвычайную мобилизационную комиссию пяти во главе с Подтелковым. 29 апреля из казначейства взяли десять миллионов рублей золотом и николаевскими для нужд мобилизации, наспех сгребли отряд для охраны денежного ящика, преимущественно из казаков бывшей каменской местной команды, забрали несколько человек казаков-агитаторов, и 1 мая, уже под обстрелом немецких аэропланов, экспедиция тронулась по направлению на Каменскую.

Пути были забиты эшелонами отступавших с Украины красногвардейцев. Казаки-повстанцы рвали мосты, устраивали крушения...

Экспедиция пять дней пробивалась по направлению на Миллерово. На шестой утром Подтелков созвал членов комиссии в свой вагон.

- Так ехать нету могуты! Давайте кинем все наши пожитки и пойдем походным порядком. (Здесь опускаются развернутые описания обсуждения этого вопроса и участия в нем Кривошлыкова, томящихся в вагоне казаков и состояние Бунчука. - В. Г.)

...Сорок с лишним подвод, нанятых в Белой Калитве, тянулись по дороге... Впереди и позади толпами шли шахтеры Белокалитвенского района. На восток уходили от казачьего произвола. Тащили за собой семьи, утлый скарб.

Возле разъезда Грачи их нагнали растрепанные отряды красногвардейцев Романовского и Щаденко. Лица бойцов были землисты, измучены боями, бессонницей и лишениями. К Подтелкову подошел Щаденко. Красивое лицо его, с подстриженными по-английски усами и тонким хрящевым носом, было испито. Бунчук проходил мимо, слышал, как Щаденко - брови в кучу - говорил зло и устало:

- Та что ты мне говоришь? Чи я не знаю своих ребят? Плохи дела, а тут немцы, будь они прокляты! Когда теперь соберешь? (3, 360-361, 363-364).

Шолохов заимствует из воспоминаний конкретный фактический материал о составе мобилизационной комиссии, о средствах и охране ее, о времени выезда из Ростова, близок к мемуаристу в описании обстановки продвижения экспедиции до Белой Калитвы, встречи у разъезда Грачи с отрядами красногвардейцев Романовского и Щаденко.

Мемуарист в данном случае сообщает факты, описывает события, свидетелем и участником которых он был. Художник, опираясь на эти факты и описания, воссоздает в образной форме сущность той сложной обстановки, в которой оказалась экспедиция Подтелкова, раскрывает людские судьбы, создает характеры.

Вся эта глава начинается психологической характеристикой Бунчука, тяжко переживающего гибель близкого человека - Анны Погудко. Предшествующее и последующее связываются в единое повествование. Приглашенный Кривошлыковым агитатором экспедиции Бунчук убит горем и находится "в состоянии временного ухода из действительности". Но и он, оказавшись случайным свидетелем встречи и разговора Подтелкова и Щаденко, начинает осознавать нависшую над Доном опасность.

Писатель вводит сцену совещания членов комиссии пяти, рисует казаков, томящихся в вагонах в это "хмурое, дождливое утро" и заглушающих шуткой предчувствие тревожных событий.

В описаниях природы, в создающихся ситуациях - открытая тревожная интонация автора. В сочетании с мотивами необходимости активных действий она нарастает по мере движения экспедиции к цели. По словам писателя, "из членов комиссии, казалось, только Подтелков учитывал всю сложность создавшейся обстановки" (3, 369). Он спешит в северные округа, движимый горячим желанием спасти советскую власть на Дону, успеть вовремя. Подтелков поддерживает дисциплину в отряде, сплачивает людей вокруг общей цели ("Успеем! Прорвемся! Через две недели буду бить и белых, и германцев! Аж черти их возьмут, как попрем с донской земли!.. Опоздаем - погибли и мы, и советская власть на Дону. Ох, не опоздать бы!").

Кривошлыков нагоняет экспедицию уже больным ("Его трепала лихорадка, от хины звенело в ушах, голова, начиненная болью, пылала... Глаза его были затянуты лихорадочной пленкой", он "вдруг ляскнул совсем по-волчьи зубами, мелко затрясся, охваченный пароксизмом лихорадки" и т. п.), и этим обстоятельством объясняется его пассивность, безучастность в обсуждении важных вопросов, в решении судьбы отряда^*. Однако Шолохов не обходит вниманием наблюдение Бунчука: он видел, как Кривошлыков в чем-то убеждал Подтелкова, и тот повеселел, почувствовал поддержку ("Гони! - крикнул Подтелков, щурясь, распахивая навстречу ветру кожаную куртку")^**.

^* (Введенный в повествование при описании съезда в станице Каменской, Кривошлыков до этого изображался лишь отдельными штрихами ("узкоплечий, сухой, как подросток"; "В детски ясных глазах его дневали тревога и ожидание"; "девичье-тонкий голос", "девичье-звонкий и в то же время неяркий голос"), а затем характеризуется как "мечтатель и поэт" (3, 369; ср.: "Нежный, мечтательный, с душой и думами поэта..." А. Френкель. Орлы революции, стр. 35). В связи с этим Кривошлыков в "Тихом Доне" вспоминает строки Некрасова ("Блажен незлобивый поэт...") и Лермонтова ("Боюсь одного я, что в мире ином...").)

^** (Ср.: "Кривошлыков... имел громадное благотворное влияние на Подтелкова... последний безгранично доверял и слушался постоянно во всем..." (А. Френкель. Орлы революции, стр. 35).)

Раскрыв всю сложность обстановки, в которой оказалась экспедиция (3, 369-370)^*, Шолохов рассказывает о том, как сопротивляется Подтелков решению сдаться восставшим казакам. Еще раз сравним воспоминания с текстом романа:

^* (Ср. А. Френкель. Орлы революции, стр. 21-22.)

В хутор Калашников, Поляково-Ноголинской волости, мы прибыли уже ночью. Подтелков, горячась и волнуясь, говорил:

- Только не спать, двигаться здесь, вперед, куда угодно, но не спать, а то нападут врасплох...

Вся наша экспедиция, разбитая и утомленная, разбрелась по хатам на ночевку. После неудачных попыток собрать команду Подтелков сильнее занервничал.

- Команда дорогой разложилась, - недовольно твердил он, - к бою она не годится. А без команды ничего не могу сделать. Пропало все...

Расставили пикеты, охранения, выслали за село дозоры. И началась длинная тревожная ночь, полная мучительного беспокойства. Долго мы с Подтелковым бродили по поселку, пристально вглядываясь в таинственную тьму.

На рассвете мы стали собираться в путь. К 6-7 часам утра нам стало известно (да это и через бинокль видно было), что поселок окружен со всех сторон тысячами казаков. Как потом мы разузнали, контрреволюционеры были задолго предупреждены о нашей экспедиции. Были даже разосланы приказы о формировании охотничьих отрядов "для поимки бунтовщика Подтелкова, едущего организовывать среди казаков Красную гвардию"...

Когда Подтелкову сообщили, что казаки требуют сдачи оружия, и когда ему предложили отправить к ним делегацию, он вознегодовал:

- Как? Ведь это контрреволюция! Какие могут быть с ними разговоры; с ними мы боремся. За мною! В цепь!

Побежал Подтелков и за ним человек 30-40. На краю поселка, у бугра Подтелкова остановил член комиссии пяти, казак Мрыхин.

- Подтелков, какой позор! - стал он укорять его. - Против своих же братьев... Не надо кровопролития, столкуемся и так.

Подтелков, сам, очевидно, тоже не веря в свое предприятие, не надеясь на свои слишком малые силы, поддался на уговоры и вернулся в поселок.

Начались длительные и томительные переговоры, обмены делегациями. Наш отряд разбрелся по нескольким дворам. Поселок стал заполняться пришлыми казаками. Суровые старики, держа в руках вилы, ломы, дубинки, стояли молча и дико смотрели по сторонам; вовлечь их в разговор никак не удавалось. С фронтовиками же мы много и оживленно беседовали... (22-23).

В хутор Калашников, Поляково-Наголинской волости, приехали уже ночью. Казаки команды, покинув подводы, разбрелись по хатам на ночевку. Взволнованный Подтелков отдал распоряжение расставить пикеты, но казаки собирались неохотно. Трое отказались идти.

- Судить их товарищеским судом! За невыполнение боевого приказа - расстрелять! - горячился Кривошлыков.

Издерганный тревогой, Подтелков горько махнул рукой:

- Разложились дорогой. Обороняться не будут. Пропали мы, Мишатка!

Лагутин кое-как собрал несколько человек, выслал за хутор дозоры.

- Не спать, ребятки! Иначе на кроют нас! - обходя хаты, убеждал Подтелков наиболее близких ему казаков.

Он всю ночь просидел за столом, свесив на руки голову... Начали собираться к выступлению. Уже рассвело. Подтелков вышел из хаты. Хозяйка, доившая корову, повстречалась ему в сенях.

- А на бугре конные ездют, - равнодушно сказала она.

- Где?

- А вот за хутором.

Подтелков выскочил во двор: на бугре, за белым покровом тумана, висевшего над хутором и вербами левад, виднелись многочисленные отряды казаков. Они передвигались рысью и куцым наметом, окружая хутор, туго стягивая кольцо.

Вскоре во двор, где остановился Подтелков, к его тачанке стали стекаться казаки команды. Пришел мигулинец Василий Мирошников, - плотный, чубатый казак. Он отозвал Подтелкова в сторону, потупясь, сказал:

- Вот что, товарищ Подтелков... Приезжали зараз делегаты от них, - он махнул рукой в сторону бугра, - велели передать тебе, чтоб сейчас же мы сложили оружие и сдались. Иначе они идут в наступление.

- Ты!.. Сукин сын!.. Ты что мне говоришь? - Подтелков схватил Мирошникова за отвороты шинели, швырнул его от себя и побежал к тачанке; винтовку - за ствол, хриплым, огрубевшим голосом к казакам: - Сдаться?.. Какие могут быть разговоры с контрреволюцией? Мы с ними боремся! За мною! В цепь!

Высыпали из двора. Кучкой побежали на край хутора. У последних дворов задыхавшегося Подтелкова догнал член комиссии Мрыхин.

- Какой позор, Подтелков! Со своими же братьями и мы будем проливать кровь? Оставь! Столкуемся и так!

Видя, что лишь незначительная часть команды следует за ним, трезвым рассудком учитывая неизбежность поражения в случае схватки, Подтелков молча выкинул из винтовки затвор и вяло махнул фуражкой:

- Отставить, ребята! Назад в хутор.

Вернулись. Собрались всем отрядом в трех смежных дворах. Вскоре в хуторе появились казаки (3, 371-373).

Вслед за мемуаристом писатель последовательно сообщает о ночном приезде экспедиции в хутор Калашников, о том, с каким трудом были выставлены пикеты после того, как уставшая команда разбрелась по хатам на ночевку, как прошла тревожная ночь и как на рассвете, собираясь к выступлению, узнали об окружении хутора восставшими казаками.

Мемуарист упоминает, как промокший под дождем отряд торопился выбраться из гиблого места и как, пройдя лощину, Подтелков заметил: "Казаки, наверное, ночью нападут на нас. Я их хорошо знаю..."

Шолохов рисует наступление этой ночи:

"На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья, вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытое черной полосою тучи. Степь, как чаша, до краев налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, еще не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена" (3, 371).

Тревожное состояние природы словно бы предупреждает о надвигающейся опасности, созвучно состоянию и настроению Подтелкова, ожидающего на каждом шагу казачьи засады.

Если мемуарист сообщает о полной для Подтелкова тревоги и мучительного беспокойства ночи и о том, что он говорил вне связи с тем, кому говорил и как реагировали на его слова товарищи, то Шолохов показывает Подтелкова в общении с наиболее близкими ему казаками, раскрывая психологическое состояние человека, глубоко осознающего ответственность за судьбу товарищей и всего дела.

Сообщение мемуариста: утром "стало известно, что поселок окружен со всех сторон тысячами казаков" - получает у Шолохова образно-динамическое воплощение. События, описанные в воспоминаниях в безличной форме ("Подтелкову сообщили", "ему предложили"), предстают в романе в конкретной ситуации. Когда "плотный, чубатый казак" Василий Мирошников отозвал Подтелкова в сторону и, потупясь, сообщил о предложении восставших, Подтелков в порыве гнева отшвырнул его от себя и, еще веря в победу, повел за собой казаков, но когда его остановил Мрыхин и он увидел, что с ним лишь незначительная часть команды, "вяло махнул фуражкой".

Полученные из мемуаров детали писатель подчиняет раскрытию характера Подтелкова, передаче обстоятельств, под давлением которых он вынужден отказаться от своего решения принять бой с восставшими казаками. Правда, автор мемуаров "Орлы революции" утверждал, что он якобы уговаривал Подтелкова не сдаваться, предостерегал его от этого, но Подтелков будто бы не послушал его, не отдавал себе ясного отчета в том, что происходило, а Кривошлыков в это время "молча взирал на происходящее", будучи "во власти какого-то болезненного угара". Но Шолохов оставил без внимания стремление мемуариста показать себя в выгодном свете^*. Однако в первых изданиях романа это предупреждение вкладывалось в уста Ильи Бунчука^**, но и к его голосу Подтелков не прислушался. Он "еще надеялся на какой-то счастливый исход" (3, 377). Лишь перед смертью Подтелков убеждается в ошибке ("Ясно - нас обманули"), признается Кривошлыкову, что и он "промаху дал" (3, 385), но причину гибели отряда видит не в личной доверчивости и не в том, что он, пойдя на разоружение, разделил настроения большинства казаков-красногвардейцев ("Мы с родными братьями сражаться не будем!"; "Мы им и без оружия доверимся"), а в слишком позднем выходе экспедиции из Ростова.

^* (Даже свое бегство с хутора Калашникова А. Френкель мотивирует полученным от Подтелкова разрешением ("Кто может, удирай"). Бунчуку же, когда "вначале он подумал было бежать", "претили уход тайком, дезертирство" (3, 374).)

^** ("Раньше еще его (Подтелкова. - В. Г.) пытался предостеречь от сдачи оружия другой товарищ, но тоже тщетно..." (А. Френкель. Орлы революции, стр. 24).)

На данные по горячим следам трагических событий свидетельства и показания их участников или очевидцев опирается авторское повествование и в дальнейшем (сцены сдачи в плен и разоружения отряда Подтелкова, избиения красногвардейцев на пути в хутор Пономарев и др.)^*. Тщательно выписанному братанию казаков-фронтовиков, не помышляющих о суровой расправе с подтелковцами, сопутствует контрастное раскрытие коварных замыслов белогвардейских офицеров, потворствовавших озверевшим старикам казакам. Опираясь на сообщения крестьян хутора Калашникова, поведавших о жестоком избиении подтелковцев, писатель особенно внимательно раскрывает состояние Бунчука, испытавшего на себе эту расправу и дивившегося про себя, как "живуче и цепко в каждом желание жить" (3, 377). В великой усталости "он готовился к смерти, как невеселому отдыху после горького и страдного пути" (3, 385) и вместе с тем нашел в себе силы мужественно умереть, не назвав врагу своей фамилии^**.

^* (Ср. возвращение Подтелкова с переговоров в хутор, приход делегации восставших во главе с подъесаулом Спиридоновым и верховым казаком с белым флагом, встречи бывших сослуживцев и одностаничников, лживые речи Спиридонова, призывавшего подтелковцев сдавать оружие, глухое волнение и протест среди казаков-красногвардейцев, разоружение экспедиции, сообщение о пулеметчике, ускакавшем из хутора с пулеметным замком, избиение красногвардейцев, расхищение их имущества (А. Френкель. Орлы революции, стр. 24).)

^** ("Зараженный примером Бунчука, не ответил и тамбовец Игнат. Еще кто-то третий захотел умереть неузнанным, молча шагнув через порог..." (3, 378). Примечанием: "Трое из них не заявили о личности"- завершается "Список членов отряда Подтелкова, приговоренных 27 апреля ст. ст. 1918 г. военно-полевым судом к смертной казни", найденный в стогу соломы и доставленный председателем Краснокутского ревкома в Донское бюро РКП (б) вместе с постановлением выборных от хуторов Каргиновской, Боковской и Краснокутской станицы (впервые опубликовано в "Донской правде", 28 мая 1919 г., № 22). Используя эти документы (3, 379-383), писатель воссоздает и атмосферу, в которой они возникли. Шолохов считает нужным назвать и того "охотника", который стрелял у Бунчука и добивал его. Это Митька Коршунов - отъявленный бандит "с прищуренными зелеными глазами" и "белым узким лбом" (3, 391). Известно, что среди самых неистовых "охотников", добивавших "всякого, кто дышал еще и шевелился", был сын богача из Каргиновской станицы...)

Расправа контрреволюции над подтелковцами предстает в романе в открытой авторской характеристике как "отвратительнейшая картина уничтожения", как "безмерно жуткое, потрясающее зрелище" (3, 391). В изображении с криками в голос разбегающихся от такого зрелища людей и казачек, закрывающих детям глаза, выражение народной оценки происходящей жестокой расправы.

Из рассказов очевидцев (кстати, в романе такими очевидцами становятся и Григорий Мелехов, и Христоня) отбираются только такие детали, которые кладутся как последние и весьма существенные штрихи в облик Подтелкова-революционера. Это прежде всего мужество его в борьбе с врагами, обманутыми и заблудившимися людьми, вера в торжество народной власти^*.

^* (Подтелков и Кривошлыков, как свидетельствуют очевидцы, говорили "разъяренным казакам о их темноте и невежестве", "рассказывали им о новой жизни трудового народа, о советской власти, за которую боролись", "когда их вешали, держали себя изумительно твердо", уже у виселицы "они обратились к народу с речью, говоря, что спокойно умирают за счастье трудящихся, и призывали не верить офицерам и атаманам" (А. Френкель. Орлы революции, стр. 26, 27).)

Контрреволюционные силы воспринимают расправу над Подтелковым и его отрядом как торжество "дела Каледина". Комендант караула карателей подъесаул Сенин^* напоминает об этом с радостной улыбкой ("Каледин на том свете спасибо нам скажет"). И имя Каледина возникает здесь не случайно. Его самоубийство, изображенное в романе как крах контрреволюционных сил, вступает в идейно-композиционное взаимодействие с гибелью Подтелкова, выдвинутого ходом истории в первые ряды революционного казачества и ставшего в центре шолоховского повествования.

^* (По словам Шолохова, "прототипом Половцева был есаул Сенин... опасный враг. О нем, например, известно, что он был комендантом полевого караула, расстрелявшего в 1918 году экспедицию Подтелкова и Кривошлыкова. Если помните, в "Тихом Доне" есть фамилия Сенин" ("Большевистский Дон", Вёшенская, 29 июля 1935 г., № 87, стр. 2). Половцев в "Поднятой целине" рассказывает о себе Островнову: "...я участвовал в казни Подтелкова" (6, 25).)

Подтелков на какое-то время оттеснил главного героя эпопеи. Последовательностью избранного пути он даже противостоит Григорию Мелехову. Столкнувшись с ним перед гибелью своей, Подтелков с ненавистью шепчет Григорию: "И нашим и вашим служишь? Кто больше даст? Эх, ты!.." (3, 392).

Яростное столкновение полярных миров - самоубийство Каледина, трагическая гибель Подтелкова и судьба "заблудившегося" в борьбе Григория - исполнено глубокого историзма и воплощает всю остроту и непримиримость, историческую конкретность и размах гражданской войны.