2. Человек, народ и война

С глубинного постижения народной жизни на ее великом переломе - вот с чего начинается "Тихий Дон". После ухода Григория в армию "обычным нерушимым порядком шла в хуторе жизнь" (2, 239). Но этот "нерушимый порядок" дал основательные трещины и словно бы замер перед новой грозой. Шолоховские герои с тревогой ожидают надвигающихся перемен, тревога в самом строе авторской речи. "Сухое тлело лето", невидимый и таинственный, "по ночам на колокольне ревел сыч", перелетал на кладбище и "стонал над бурыми затравевшими могилами" (2, 241). В хуторе решили - беду кличет ("Худому быть", "Война пристигнет". "Перед турецкой кампанией накликал так вот"). Старики на майдане уже обсуждают тревожные слухи ("...астрицкий царь наезжал на границу и отдал приказ, чтоб всю свою войску согнать в одну месту и идтить на Москву и Петербург"):

"- Не бывать войне, по урожаю видать.

- Урожай тут ни при чем.

- Студенты мутят, небось.

- Мы об этом последние узнаем.

- Как в японскую войну.

- А коня сыну-то справил?

- Чего так загодя...

- Брехни это!

- Ас кем война-то?

- С турками из-за моря. Морю никак не разделют.

- И чего там мудреного? Разбили на улеши, вот как мы траву, и дели!" (2, 242-243).

А в разгар косовицы жита - сполох! Скачущий наметом по знойному шляху в облаке пыли всадник с красным флажком - вестник наступающего несчастья. Казаки выпрягают лошадей из косилок и мчатся в хутор.

"На площади серая густела толпа. В рядах - лошади, казачья справа, мундиры с разными номерами погонов... У плетней по улицам - празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: "мобилизация". Пьяные разгоряченные лица. Тревога передается лошадям - визг и драка, гневное ржание. Над площадью - низко нависшая пыль, на площади - порожние бутылки казенки, бумажки дешевых конфет" (2, 260).

С такой экспрессией, резкими мазками рисует писатель наступление войны как народного бедствия. Он дает в этой массовой сцене высказаться многим людям, и война предстает в народном восприятии, в стихии чувств, переживаний, оценок народа.

История врывается в повествование широко и свободно, во всех ее реалиях. Эпически динамично развернутые картины вступления России в мировую войну завершаются эмоциональной авторской оценкой, в которой тревожно звучит голос самого писателя:

"Война...

В приклетях у кормушек - конский сап и смачный запах навоза. В вагонах - те же разговоры, песни... На станциях - любопытствующе-благоговейные взгляды, щупающие казачий лампас на шароварах; лица, еще не смывшие рабочего густого загара.

Война!

Газеты, захлебывающиеся воем..." (2, 262-263).

Герои Шолохова оказываются в различных полках, разбросанных по разным участкам фронтов. Это дает возможность писателю широко охватить начало боевых действий, сосредоточиться на изображении первых боев Юго-Западного и Северо-Западного фронтов, на событиях вторжения русских армий в Восточную Пруссию, на известной Галицийской битве.

Двенадцатый казачий полк, в котором служит Григорий Мелехов, из имения княгини Урусовой в польском местечке Радзивиллово в последних числах июля выступил на маневры, походным порядком прошел до Ровно, а вскоре приблизился к границе и вступил в первый бой под городом Лешнювом.

С новым пополнением приходит в этот же полк Михаил Кошевой. По соседству с ними оказывается 27-й казачий полк, и в его составе втягиваются в боевые действия призывники второй очереди - Петр Мелехов и другие казаки хутора Татарского (Аникушка, Христоня, Степан Астахов, Иван Томилин). На этот же участок фронта прибывает казак Каменской станицы Тимофей, который фиксирует в своем дневнике: "К фронту стягивается 4-я дивизия 2-го корпуса. Стоим в местечке Кобылино. Сегодня утром через местечко форсированным маршем прошли части 11-й кавалерийской дивизии и уральские казаки" (2, 324). Все эти части входили в состав 8-й армии генерала Брусилова и принимали участие в Галицийской битве.

Совсем на другом фронте вступает в бои Митька Коршунов. Он "случайно" во время призыва попадает в 3-й Донской казачий имени Ермака Тимофеевича полк (командир полка полковник Греков), входивший в состав 3-й кавалерийской дивизии и стоявший перед войной в Вильно. Не дождавшись высочайшего смотра (19 июля вестовой полкового командира успел шепнуть приятелю: "Война, дядя!"), полк погрузился в эшелоны и оказался на Северо-Западном фронте. Эта группа героев романа поступает в распоряжение Третьего армейского пехотного корпуса, входившего в состав Первой армии генерала Ренненкампфа.

Прибытие на фронт, в один из полков Второго корпуса, Евгения Листницкого связано со стремлением писателя шире показать военные действия в районе Шевеля в конце августа 1914 года.

Все эти сведения и детали разбросаны по роману и поражают своей достоверностью. Введя своих героев в первые бои, писатель и в дальнейшем прибегает к историко-хроникальным описаниям:

"Перед фронтом 8-й армии Брусилова шла 12-я кавалерийская дивизия под командой генерала Каледина. Левее, перевалив австрийскую границу, продвигалась 11-я кавалерийская дивизия. Части ее, с боем забрав Лешнюв и Броды, топтались на месте..." (2, 303); "11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через Станиславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа развернулась возле города Каменка-Струмилово" (2, 325); "Дивизия получила задание форсировать реку Стырь и около Ловишчей выйти противнику в тыл" (2, 344); "По городу двигались части 3-го корпуса" (2, 373); "На Юго-Западном фронте в районе Шевеля командование армии решило грандиозной кавалерийской атакой прорвать фронт противника и кинуть в тыл ему большой кавалерийский отряд, которому надлежало совершить рейд вдоль фронта, разрушая по пути коммуникационные линии, дезорганизуя части противника внезапными налетами" (2, 379-380); "Пошли части 2-й и 3-й дивизий Туркестанского стрелкового корпуса. Левее по щелям стягивались к первой линии окопов части 53-й пехотной дивизии и 307-я Сибирская стрелковая бригада, на правом фланге туркестанцев шли батальоны 3-й гренадерской дивизии... Ночью были сняты с позиций 320-й Чембарский, 319-й Бугульминский и 318-й Черноярский полки 80-й дивизии. Их заменили латышскими стрелками и только что прибывшими ополченцами... Левее маршрута 80-й дивизии передвигались 283-й Павлоградский и 284-й Венгровский полки 71-й дивизии. По пятам за ними шел полк уральских казаков и 44-й пластунский" (3, 28); "На самом конце правого фланга были забайкальские казаки, левее - Черноярский полк с особой казачьей сотней, за ними - Фанагорийский гренадерский полк, дальше - Чембарский, Бугульминский, 208-й пехотный, 211-й пехотный, Павлоградский, Венгровский; полки 53-й дивизии развивали наступление в центре; весь левый фланг охватывала 2-я Туркестанская стрелковая дивизия" (3, 42).

Эти описания с точным перечислением соединений и частей - не что иное, как хорошо прочитанная карта боевых действий на конкретном участке фронта. В "Стратегическом очерке", богато оснащенном такими картами, разбором и описанием отдельных операций первой мировой войны, сообщается, например:

"26 июля (8 августа) 11-я кав. дивизия в районе Лешнюва выбила из этого пункта ландштурм противника; с другой стороны противник занял Радзивиллов, Крупец, Ожоговцы, Голохвосты, Ставучаки"^*.

^* ("Стратегический очерк войны 1914-1918 гг.", ч. I. M., 1922, стр. 34.)

Шолохов указывал, что "кропотливое изучение специальной военной литературы, разборки военных операций"^* давали ему возможность описывать боевые действия отдельных частей и соединений, в которых участвовали его герои, указывать дислокацию войск и т. п.

^* ("Комсомольская правда", 17 августа 1934 г., № 191, стр. 3.)

Изучение оперативных карт, стратегических описаний начала первой мировой войны и ее развертывания убеждает, как тщательно и кропотливо анализировал писатель эти документы^*. Однако от прямого заимствования даже самых скупых характеристик этих описаний писатель уклонялся. Он давал свою характеристику изображаемым военным событиям, свой анализ военной ситуации, свои оценки отдельных боевых операций и, как правило, едко обличал бездарность командования.

^* (Наиболее обстоятельным исследованием, снабженным схемами и картами, был вышедший перед самым началом работы писателя над "Тихим Доном" "Стратегический очерк войны 1914-1918 гг." в семи частях. См., напр., ч. 1-я. Период от объявления войны до сентября 1914 г. Первое вторжение русских армий в Восточную Пруссию и Галицийская битва. М., Высш. воен. ред. совет, 1922, 240 стр. + 36 схем в отд. приложении (Комиссия по исследованию и использованию опыта мировой и гражданской войн).)

Подводя итоги наступления русских войск в районе Шевеля, Шолохов сообщает, что противник предугадал его, заранее отошел и встретил обессиленную долгой атакой русскую кавалерию жестоким огнем:

"Небывалая по размерам атака из-за преступной небрежности высшего командования окончилась полным разгромом. Некоторые полки потеряли половину людского и конского состава...

Начальник штаба дивизии, полковник генерального штаба Головачев, сделал несколько моментальных снимков атаки и после показал их офицерам. Раненый сотник Червяков первый ударил его кулаком в лицо и зарыдал. Подбежавшие казаки растерзали Головачева, долго глумились над трупом и бросили его в придорожную канаву, в нечистоты. Так окончилась эта блестящая бесславием атака" (2, 381).

Аналогичная оценка дается еще одной бездарной операции, проведенной у деревни Свинюхи на Владимиро-Волынском и Ковельском направлениях в конце сентября - начале октября 1916 года (в это же время у реки Стоход немцы применили удушливые газы против 256-го пехотного полка): "Небывалое количество артиллерии было стянуто к указанному месту. Сотни тысяч разнокалиберных снарядов в течение девяти дней месили пространство, занятое двумя линиями немецких окопов. В первый же день, как только начался интенсивный обстрел, немцы покинули первую линию окопов, оставив одних наблюдателей. Через несколько дней они бросили и вторую линию, перейдя на третью.

На десятый день части Туркестанского корпуса, стрелки, пошли в наступление. Наступали французским способом - волнами. Шестнадцать волн выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у безобразных комьев смявшейся колючей проволоки, накатывались серые волны людского прибоя... Из шестнадцати волн докатились три последних, а от изуродованных проволочных заграждений, поднявших к небу опаленные укрепы на скрученной проволоке, словно разбившись о них, стекали обратно ручейками, каплями...

Девять с лишним тысяч жизней выплеснули в тот день на супесную невеселую землю неподалеку от деревни Свинюхи" (3, 27-28).

Шолохов был недоволен своими историко-хроникальными описаниями, считая эту область для себя "чужеродной" ("Здесь мои возможности ограничены. Фантазию приходилось взнуздывать"^*), но он же с большим удовлетворением отмечал, что ни один военный специалист не нашел в его романе каких-либо погрешностей.

^* ("Известия", 31 декабря 1937 г., № 305, стр. 3.)

Несмотря на важность конкретных исторических описаний и анализов боевых операций, необходимость их в воссоздании широкой и конкретной картины империалистической войны, Шолохов все-таки на первый план ставил "собирание воспоминаний, рассказов, фактов, деталей от живых участников" этой войны. В беседах с ними, расспросах шла "проверка своих замыслов и представлений"^*. С этими рассказами врывался в роман народный голос, живые оценки событий.

^* ("Комсомольская правда", 17 августа 1934 г., № 191, стр. 3.)

Маневры на границе, первые стычки и мелкие бои, прикрывавшие мобилизацию и сосредоточение армии, детали в описании места действия (прослеживая путь полка Григория к границе, писатель упоминает город Ровно, деревни Владиславку и Кустень, местечко Заборонь, станцию Вербы в тридцати пяти верстах от границы, деревни Горовищук, Берестечко, Королевку^*), отдельные мелкие боевые операции (пересечение границы, высылка головного дозора, в который входит и Григорий Мелехов, занятие пустой деревушки Королевки, бои за городок Лешнюв) - это все нельзя было вычитать в самых обстоятельных стратегических описаниях первой мировой войны. Особенно широко изображается казачье-солдатская масса (в связи с событиями войны только в третью часть романа введено 187 персонажей), и нередко с сохранением подлинных имен и фамилий. Называется и командование тех частей и соединений, в которых участвуют в боях герои "Тихого Дона". Григорий служит в полку, которым командует полковник Василий Максимович Каледин. Полк этот является частью 11-й кавалерийской дивизии под командованием генерала Де-Витт^**. Брат командира 12-го казачьего полка, генерал, впоследствии донской атаман Алексей Максимович Каледин командует соседней 12-й кавалерийской дивизией, входящей в состав 8-й армии генерала А. А. Брусилова. Как выяснилось, даже командир четвертой сотни, в которой служит Григорий Мелехов, подъесаул Полковников - вполне реальное лицо^***. Эти обстоятельства лишний раз убеждают, что сведения, полученные от участников войны, даже нередко имена рассказчиков, наименования тех частей, в которых они служили, фамилии командиров и многие другие детали тщательно сохранены в произведении.

^* (На пути 3-го Донского казачьего полка названы следующие населенные пункты: местечки Торжок и Пеликалие, фольварк Александровский, местечко Любов; на пути полка Листницкого - Березняги, Ивановка, Крышовинское, Ловишчи...)

^** (В устах казака Урюпина (Чубатого) фамилия командира дивизии звучит в народном восприятии: "Начальник дивизии генерал-лейтенант фон Дивид смотр нам делал и благодарность превозносил за то, что венгерских гусаров сбили и выручили свою батарею" (2, 373).)

^*** ("В Военно-историческом архиве сохранился послужной список Полковникова Георгия Петровича, из коего явствует, что он в 1914 году служил сотенным командиром в 12-м Донском полку (любопытна его дальнейшая судьба: в 1917 году он уже в чине полковника был назначен Временным правительством главнокомандующим Петроградским военным округом, оказался последним ставленником старого режима на этом посту, чем и "прославился"). См. С. Семанов. "Тихий Дон": литература и история. "Москва", 1975, № 5, стр. 208.)

Во время работы над первыми книгами "Тихого Дона" Шолохова часто видели беседующим со своими будущими героями. Многие из них после опубликования романа поражались тому, как юный писатель смог увидеть и не только сохранить хорошо им известные детали, но и воссоздать в романе атмосферу их боевой молодости. Седой казак, делясь своими впечатлениями от описания в "Тихом Доне" походов и боев казачьих полков в первую мировую войну, удивлялся: "Как, скажи, он... по пятам за нашим полком ходил!"^*.

^* (Ю. Лукин. Михаил Шолохов. М., "Сов. писатель", 1952, стр. 20.)

Сам строй шолоховского повествования очень близок устному рассказу, походит на воспоминание, насыщенное быстро меняющимися событиями, впечатлениями и переживаниями. Писатель нередко в своих описаниях передает динамику развертывающихся действий так, как они воспринимались их участниками. Сначала слухи о войне, проникающие в среду казаков, затем неожиданная тревога ("Сорвали палатки. На улице строилась сотня. Командир сотни на разгоряченном коне вертелся перед строем... Зацокали копыта лошадей. Сотня на рысях вышла из местечка на тракт. От деревни Кустень переменным аллюром шли к полустанку первая и пятая сотни"), после чего - увиденные и пережитые их участниками картины того, как подтягивались войска к границе, как жители покидали родные места, в которые пришла война, как ограбили казаки еврея и избили его, как проехал командир полка Каледин (Григорий Мелехов даже слышит, что говорит полковнику сопровождающий его войсковой старшина), а затем "седой генерал, с бородой-эспаньолкой и вислыми сумками щек", как сотня была послана в разъезд и вступила в первый бой.

Совсем уже в форме воспоминания о "пройденной путине" строится целая глава, в которой рассказывается о военной судьбе Григория в 1915-1916 годах: "Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Май. Под деревней Ольховчик по ярко-зеленой ряднине луга наступает в пешем строю 13-й немецкий Железный полк... 12-й казачий полк принимает бой... Григорий валит с ног высокого немецкого лейтенанта, берет в плен трех немецких солдат и, стреляя на их головами вверх, заставляет их рысью бежать к речке" (3, 48); "Под Равой-Русской со взводом казаков в июле 1915 года отбивает казачью батарею, захваченную австрийцами... Пройдя Баянец, в стычке берет в плен толстого австрийского офицера... И особенно выпукло вспомнил Григорий... случай, столкнувший его с лютым врагом - Степаном Астаховым. Это было, когда 12-й полк сняли с фронта и кинули в Восточную Пруссию... Под городом Столыпином^* полк шел в наступление вместе с 27-м Донским казачьим полком..." (3, 49); "В мае полк, вместе с другими частями брусиловской армии, прорвал у Луцка фронт, каруселил в тылу, бил и сам принимал удары. Под Львовом Григорий самовольно увлек сотню в атаку, отбил австрийскую гаубичную батарею вместе с прислугой. Через месяц ночью как-то плыл через Буг за "языком". Сбил с ног стоявшего на посту часового, и он, здоровый, коренастый немец, долго кружил повисшего на нем полуголого Григория, порывался кричать и никак не хотел, чтобы его связали. Улыбаясь, вспомнил Григорий этот случай" (3, 51).

^* (Об этом столкновении Шолохов предупреждал в самом начале первой книги романа: "С этого дня в калмыцкий узелок завязалась между Мелеховым и Степаном Астаховым злоба. Суждено было Григорию Мелехову развязывать этот узелок два года спустя в Восточной Пруссии, под городом Столыпином" (2, 70). Подлинное название этого города - Сталупенен - дано в романе в народно-этимологическом восприятии (см. "Москва", 1975, № 5, стр. 211).)

И на этот раз Шолохов, по всей вероятности, опирался на рассказ участника этих событий. Говорил же писатель, что в основу военной биографии Григория Мелехова положен "служивский" период ("Война германская, война гражданская") прототипа этого героя, известного на Дону своей храбростью казака Харлампия Ермакова.

Особенности работы писателя над отбором исторически достоверного материала, в том числе и рассказов участников мировой войны, над характером изображения войны можно проследить на эпизоде "подвига" Кузьмы Крючкова.

После хроникального рассказа о том, как подтягивались к границе пехотные части и артиллерия, Шолохов сообщает о передаче шестой сотни 3-го Донского полка в распоряжение 3-го армейского пехотного корпуса и о назначении шести казаков (Астахов, Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и Иванков) на пост в районе местечка Любов. События эти и связанные с ними персонажи введены для раскрытия сущности "героического подвига" "доблестного сына вольного Дона" Кузьмы Крючкова, вернее, для того, чтобы показать, как выдуман был этот "подвиг" царизмом для оправдания антинародной бойни.

Газеты этих лет захлебывались от восторга перед Крючковым. Приторным славословием, квасным ура-патриотизмом пестрели сообщения печати, потерявшей всякое чувство меры^*. Появилась серия лубочных изданий, в которых не было предела восхищению Крючковым: "Россия заслуженно может гордиться такими сынами-героями, вскормившими их на своей могучей, любвиобильной груди"^**; "Эта славная, блистательная храбрость напоминает нам былинных богатырей Микулу Селяниновича, Илью Муромца, которые "одним взмахом десятерых побивахом..."^***.

^* (См., напр., "Заря", 24 августа 1914 г., № 33, стр. 2; "Нива", 1914, № 38, стр. 74.)

^** ("Неустрашимый герой донской казак Кузьма Крючков и его славные победы над врагами, как он один убил 11 немцев". М., 1914, стр. 18.)

^*** ("Славный герой-казак, доблестный сын вольного Дона Кузьма Крючков, уложивший один в славном бою насмерть 11 врагов-немцев". М., 1914, стр. 4.)

Славословные эти официальные материалы писатель знал в достаточном количестве ("Чубатая голова Крючкова не сходила со страниц газет и журналов. Были папиросы с портретом Крючкова. Нижегородское купечество поднесло ему золотое оружие"), но в его руках был куда более достоверный материал - рассказы очевидцев этого "подвига". Один из участников столкновения с немецким разъездом Михаил Иванков - уроженец хутора Каргина, где прошла юность писателя и где он начинал работу над "Тихим Доном".

Еще в 1914 году в печати появился рассказ раненого казака^* (в этом бою ранен был и Михаил Иванков), некоторые детали которого совпадают с изображением этого эпизода в "Тихом Доне":

^* ("Героический подвиг донского казака К. Ф. Крючкова". М., 1914, стр. 8-11.)

На германской границе, которую мы перешли в многих пунктах, нашей сотне казачьего полка было приказано установить наблюдательные посты. Наши посты тянулись верст на десять. Далее к востоку стояла вторая сотня нашего полка, а к западу третья...

На нашем посту находилось пять человек казаков: Кузьма Фирсович Крючков, стана Усть-Хоперского, х. Калмыкова, Иван Щегольков, Василий Астахов, Михаил Иванков и Георгий Рогачёв.

...В третьем часу ночи начало немного светать. Достали мы картошки, развели костер и на угольях пекли ее. Поели мы с солью этого вкусного кушанья. Крючков лег соснуть, Астахов остался караулить, а Щегольков и Иванков ходили за сеном для лошадей.

Смотрю в бинокль, вижу на западе по лугу пробирается вереница всадников. Форма немецкая. Идут они спешенные и водят в поводу лошадей. Пройдут, пройдут, да вдруг скроются во рвах.

Подозвал я Астахова, дал ему свой бинокль и указываю на подкрадывающихся немецких кавалеристов.

Астахов послал за Щегольковым и Иванковым.

А Крючков всю ночь крепился, перемогался, а под утро уснул. Бужу я его. Как скажу я "немцы!", он сразу скок да на ноги. Взял и Крючков бинокль, стал смотреть. Насчитали их двадцать семь штук...

Крючков приказал оседлать лошадей. Не прошло и пяти минут, как мы поскакали вслед за немцами. Подвернулся нам пограничный солдат, пробиравшийся к нашему посту.

Пришили и его к делу. Иванков и я погнались за немцами, а Астахов, Щегольков и пограничный пошли в обход.

Астахов - как только что окончивший учебную команду - был назначен начальником поста. Он выбрал место стоянки в последнем дворе, стоявшем на отшибе, в сторону границы... За стодолом у канавки дежурили поочередно, с биноклем...

Вечером уехал с донесением Попов. День разменяли в безделье...

Утром уехал с донесением в сотню Рвачев. Астахов переговорил с хозяином, и тот, за небольшую плату, разрешил скосить лошадям клевера...

Хозяйская пашня была неподалеку от стодола. Астахов назначил косить Иванкова и Щеголькова. Хозяин, под белым лопухом войлочной шляпы, повел их к своей деляне. Щегольков косил, Иванков греб влажную, тяжелую траву и увязывал ее в фуражирки. В это время Астахов, наблюдавший в бинокль за дорогой, манившей к границе, увидел бежавшего по полю с юго-западной стороны мальчишку. Тот бурым неслинявшим зайцем катился с пригорка и еще издали что-то кричал, махая длинными рукавами куртки. Подбежал и, глотая воздух, поводя округленными глазами, крикнул:

- Козак, козак, пшишел герман! Герман пшишел, оттонд.

Он протянул хоботок длинного рукава, и Астахов, припавший к биноклю, увидел в окружье стекол далекую густую группу конных. Не отдирая от глаз бинокля, зыкнул:

- Крючков!

Тот выскочил из косых дверей стодола, оглядываясь.

- Беги, ребят кличь! Немцы! Немецкий разъезд!

Он слышал топот бежавшего Крючкова и теперь уже ясно видел в бинокль плывущую за рыжеватой полосой травы кучку всадников. Он различал даже гнедую масть их лошадей и темно-синюю окраску мундиров. Их было больше двадцати человек. Ехали они, тесно скучившись, в беспорядке; ехали с юго-западной стороны, в то время, как наблюдатель ждал их с северо-запада. Они пересекли дорогу и пошли наискось по гребню над котловиной...

Когда казаки выскочили на бугор, немцы, уже опередив их, шли рысью, пересекая дорогу на Пеликалие. Впереди выделялся офицер на светло-рыжем куцехвостом коне.

- Вдогон! Мы их нагоним на второй пост! - скомандовал Астахов.

Приставший к ним в местечке конный пограничник отстал (2, 291-297).

С рассказом раненого казака^* шолоховский текст совпадает в сообщениях о том, что Щегольков и Иванков ходили за сеном для лошадей, что Крючков был вызван при появлении немцев, что к погоне присоединился конный пограничник. Писатель стремится в малейших деталях и как можно точнее воспроизвести обстановку на посту до столкновения с немецким разъездом. Он тщательно выписывает окружающую природу^**, тревожное состояние одиночества, оторванности казаков от своих, особенно после того, как пограничный полк обнажил границу и оставил пост лицом к лицу с противником.

^* (Рисуя сцену назначения поста в Любов, Шолохов приводит слова Астахова: "Поедут со мной Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и ты, Иванков" (2, 290) - и указывает, что Астахов был начальником поста, в то время как газеты приписывали это обстоятельство Крючкову.)

^** (Причем пейзаж эмоционально окрашен, связан с настроением героев, а иногда натуралистичен настолько, что словно бы воспринимается самими казаками: "Взгорье горбилось до ближнего леса, дальше белесились хлеба, перерезанные дорогой, и опять зеленые глянцевитые ломти клевера"; "Над местечком в выси - рубленой раной желтый развал молодого месяца"; "Ветер безжалостно сорвал с месяца хлопчатый бинт тучи..." ("Октябрь", 1928, № 3, стр. 192, 193-194).)

О каком-либо сходстве Шолохова с газетными описаниями самой стычки казаков и немецкого разъезда не может быть и речи. В печати "исключительный подвиг" Крючкова выглядел как "чудо храбрости", а сам Крючков - как "былинный богатырь, современный Илья Муромец, один уничтожающий целое вражье войско". Шолохов же снимает с Крючкова ореол "былинного богатыря" и больше изображает тех, кто остался в тени, товарищей Крючкова, нежели его самого. Особенно тщательно выписывается психологическое состояние и поведение в бою Иванкова, его видение этой ситуации. И это обстоятельство лишний раз убеждает в том, что писатель опирался на его рассказы.

Розовощекий и смешливый Иванков в бою - кирпично-красный, с мокрой от пота спиной, он жадно облизывает зачерствелые губы. После первого же залпа именно он увидел, как "один из немцев валился с лошади", "тут только Иванков заметил, что у Астахова шелушится нос, тонкая шкурка висит на ноздрине". Когда немцы пошли в атаку, он "запечатлел в памяти безусое нахмуренное лицо офицера, статную его посадку" и спиной до боли ощутил "щиплющий холодок смерти". Уходя от преследования, Иванков, обезумевши, хлестал коня плетью, "кривые судороги сводили ему посеревшее лицо, выдавливали из орбит глаза". Сначала его догнал рослый рыжеватый немец и пырнул пикой в спину, затем Иванкова "концом палаша полоснули по шее", "сзади пикой поддели ему погонный ремень": "За вскинутой головой коня маячило потное, разгоряченное лицо веснушчатого немолодого немца. Дрожа отвисшей челюстью, немец бестолково ширял палашом, норовя попасть Иванкову в грудь" (2, 299). "Овладев собой, Иванков несколько раз пытался поразить наседавшего на него длиннолицего белесого драгуна в голову, но шашка падала на стальные боковые пластинки каски, соскальзывала" (2, 300).

Уже после этого бестолкового боя, во время которого, "озверев от страха, казаки и немцы кололи и рубили по чем попало", "Иванков кинул поводья, прыгнул с седла и, закачавшись, упал. Из закаменевшей руки его с трудом вынули шашку" (2, 300-301).

Во всей этой ситуации Иванков в центре внимания автора, тщательно раскрывается его обостренное видение деталей боя, состояния участников. Рассказ очевидца не только важный источник изображения этого события, но и выражение народной памяти, народной оценки одного из происшествий начала военных действий. Особенности народного восприятия войны становятся творческим принципом, определяющим историзм повествования.

Писатель, однако, не ограничивается этим исторически достоверным и художественно емким описанием столкновения казаков с немецким разъездом. Он еще и публицистически остро, обличительно, с едким сатирическим пафосом рассказывает о том, как "из этого после сделали подвиг":

"Крючков, любимец командира сотни, по его реляции получил Георгия. Товарищи его остались в тени. Героя отослали в штаб дивизии, где он слонялся до конца войны, получив остальные три креста за то, что из Петербурга и Москвы на него приезжали смотреть влиятельные дамы и господа офицеры. Дамы ехали, дамы угощали донского казака дорогими папиросами и сладостями, а он вначале порол их тысячным матом, а после, под благотворным влиянием штабных подхалимов в офицерских погонах, сделал из этого доходную профессию: рассказывал о "подвиге", сгущая краски до черноты, врал без зазрения совести, и дамы восторгались, с восхищением смотрели на рябоватое разбойницкое лицо казака-героя. Всем было хорошо и приятно.

Приезжал в ставку царь, и Крючкова возили ему на показ. Рыжеватый сонный император осмотрел Крючкова, как лошадь; поморгал кислыми сумчатыми веками, потрепал его по плечу.

- Молодец казак! - и, повернувшись к свите: - Дайте мне сельтерской воды" (2, 301).

И только после этого вывод о том, как выглядел на самом деле этот "подвиг":

"А было так: столкнулись на поле смерти люди, еще не успевшие наломать руки на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались, вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались нравственно искалеченные. Это назвали подвигом" (2, 302).

Не раз уже отмечалось "могучее дыхание толстовской традиции" в "Тихом Доне", сказавшееся в частности и в этом эпизоде, в изображении безумия войны, враждебности ее человеческому естеству, в срывании героических масок с нее. И в этом справедливо видится "преемственность двух творческих методов, их внутренняя связь, непрерывность развития главного направления в мировом искусстве"^*.

^* (Б. Сучков. Исторические судьбы реализма. М., "Сов. писатель", 1967, стр. 333.)

Народное восприятие войны у Шолохова и ее авторская оценка вступают в крепкое, неразрывное соединение. Голос автора звучит и гневно, когда он осуждает бесчеловечность и несправедливость войны, "дегероизирует" ее, и лирически проникновенно, участливо и взволнованно, когда оценивает войну как народное бедствие.

Восприятие империалистической войны как кровавой, навязанной народу бойни со всеми ее объективными последствиями и обусловило реализм Шолохова, открытую правду его изображения. "Цвет казачий покинул курени и гибнул... в смерти, во вшах, в ужасе", "...лапала смерть работников", и они, "мертвоглазые, беспробудные, истлевали под артиллерийскую панихиду" (2, 252) в далеких чужих землях, а "взбаламученная Россия" гнала к западной границе все новые эшелоны "серошинельной крови" (2, 289).

Особое внимание обращает писатель на социально-нравственные перемены, вызванные войной в человеке. Герои "Тихого Дона" вместе с автором поначалу воспринимают незнаемый мир войны по аналогии с привычной мирной жизнью, от которой война оторвала их в самый разгар полевых работ ("Колыхались пики, похожие на оголенные подсолнечные будылья", "...гусеницами ползли пехотные части", "...стреляют, похоже, как ребята палкой по частоколу", свист пули "забороздил стеклянную хмарь неба", "голубой ливень клинков", "молочные дымки шрапнельных разрывов" и т. п.). Но война быстро рушит мирные настроения казаков. Мутью страха наливаются телячьи глаза Прохора Зыкова. В первом же бою надломлен чужой смертью Григорий. И совсем уже потрясает казаков судьба весельчака и похабника Егорки Жаркова, изуродованного войной, просящего предать смерти: "...все лицо его - сплошной крик, по щекам из вывалившихся глаз - кровяные слезы", "на опаленной штанине поперек волочилась оторванная у бедра нога", под животом "дымились, отливая нежно-розовым и голубым, выпущенные кишки" (2, 374-375).

С ужасом видит Валет гибель людей от удушливых газов, с изъеденными, разжиженными глазами, в застигнутых смертью нелепых положениях, с засунутыми в рот, искусанными от муки руками. "Нравственно искалечены" ужасами войны не только Иванков, Астахов, Щегольков - сотни, тысячи людей, и "каждый по-своему вынашивал в себе и растил семена, посеянные войной" (2, 303).

Перед Григорием остро встает вопрос о смысле навязанной народу войны, открываются глаза на социальное неравенство. Не раз еще придется ему и в будущем ощущать "непролазную невидимую стену" между казаками и офицерской верхушкой. Но пока, кроме озлобленных вокруг людей, Григорий не видит сил, к которым мог бы примкнуть. Но силы эти все-таки нашлись и разрушили "все его прежние понятия о царе, родине, о его казачьем воинском долге". И силы эти не просто убежденный в своей правоте большевик, случайно встреченный Григорием. "Семена большой человеческой правды" посеяла в его душе жизнь, война на многое открыла глаза, а Гаранжа довершил эти процессы, и семена дали первые ростки.

Смутно вызревавший в душе Григория протест против того, что "людей стравили" ("Хуже бирюков стал народ"), пробивается наружу и, подкрепленный осознанием социальной несправедливости, стихийно выливается против тех, кто бросил народ в пучину кровопролитной войны.

Госпиталь на Тверской в сопровождении толпы-свиты "высочайше соизволила посетить особа императорской фамилии". Эта "особа задавала приличествующие ее положению и обстановке нелепые вопросы", "раздавала иконки". Наблюдая все это, Григорий со злобой и ненавистью думал: "Вот они, на чью радость нас выгнали из родных куреней и кинули на смерть. Ах, гадюки! Проклятые! Дурноеды! Вот они, самые едучие вши на нашей хребтине!.. Не за эту ли... топтали мы конями чужие хлеба и убивали чужих людей?.. Сытые какие все, аж блестят. Туда б вас, трижды проклятых! На коней, под винтовку, вшами вас засыпать, гнилым хлебом, мясом червивым кормить!.." (2, 394).

Но Шолохов видит и другое влияние войны, безжалостно вытравливающей все человеческое в тех, кто становится ее слепым орудием, тупой и страшной силой. Чубатый, которого даже лошади боялись, "будто зверь к ним шел, а не человек", цинично поучает Григория: "Человека руби смело... Животную без потребы нельзя губить - телка, скажем, или ишо что, - а человека уничтожай. Поганый он, человек..." (2, 327). Война растлила таких людей, а их звериная жестокость осложнила народную борьбу за справедливость. Революции предстояла долгая, охватившая целое поколение людей борьба с этими особенно острыми случаями одичания.

Реалистически глубоко раскрывает Шолохов и еще одно существенное последствие империалистической бойни. "Пролетарское знамя гражданской войны, - писал В. И. Ленин еще в 1914 году, - не сегодня, так завтра, - не во время теперешней войны, так после нее, - не в эту, так в ближайшую следующую войну, соберет вокруг себя не только сотни тысяч сознательных рабочих, но и миллионы одураченных ныне шовинизмом полупролетариев и мелких буржуа, которых ужасы войны будут не только запугивать и забивать, но и просвещать, учить, будить, организовать, закалять и подготовлять к войне против буржуазии и "своей" страны и "чужих" стран"^*.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 41.)

Эти хорошо известные революционеру Бунчуку строки (в первых изданиях романа они им цитировались) становятся философским обоснованием закономерности революционных событий, развертывающихся в "Тихом Доне" в их исторической последовательности. Острое социальное размежевание происходит и на фронте, и в тылу, в казачьих хуторах. В настроениях казаков преобладают недовольство чуждой и ненужной войной, неприязнь к офицерству, смертельная усталость. Встречая повсюду озлобленные взгляды, монархист Листницкий начинает понимать, что казаки могут в любое время повернуть оружие.

Если Листницкий - за продолжение войны, то Бунчук - за поражение царского правительства в ней, он уверен, что "эта война завершится новой революцией". Если раньше буржуазии удавалось еще как-то прикрывать империалистический грабеж идеологией "национальной войны", то сама же война и просветила народ, разбудила в нем революционные настроения. Народ сам решает свою судьбу, превращая войну империалистическую в гражданскую.

Первая мировая война, за которой последовали бурные революционные перемены, стала предметом пристального внимания мировой литературы ("Огонь" А. Барбюса, "Похождения бравого солдата Швейка" Я. Гашека, "Спор об унтере Грише" А. Цвейга). Первые книги "Тихого Дона" появились в свет почти одновременно с романами писателей "потерянного поколения" ("Прощай, оружие!" Э. Хемингуэя, "Смерть героя" Р. Олдингтона, "На Западном фронте без перемен" Э.-М. Ремарка). Особенно остро, как известно, воспринималась война в потерпевшей поражение Германии. Ремарк рассматривал свою книгу как попытку "рассказать о поколении, которое было уничтожено войной, даже если оно избежало ее снарядов".

Романы писателей "потерянного поколения" исполнены правдивого изображения мясорубки войны, ее лжи и несправедливости и одновременно проникнуты скепсисом, идеями фаталистической обреченности мира. Перед лицом жестокой действительности герои этих романов переживают крушение своих идеалов и иллюзий, бегут от общества, от его пугающих социальных противоречий. Книги эти ущербны в полноте и верности изображения самой жизни^*.

^* (П. Топер. Ради жизни на земле. Литература и война. Изд. 2-е, доп. и перераб. М., "Сов. писатель", 1975, стр. 139.)

В противоположность искусственно ограниченной в этих книгах картине мира рождалась и идея создания крупных произведений о первой мировой войне (А. Цвейг, Роже Мартен дю Гар), но она не вылилась в эпические полотна. Впервые изобразить эту войну с такой эпической мощью, с таким историзмом и с истинно народных позиций удалось в "Тихом Доне" Шолохову.

Событийная полнота, объемно-многоплановое изображение войны в ее баталиях и массовых сценах, раскрывающих участие России в мировой войне, причины ее поражения, судьбу прозревающего в войне народа, рост его революционного сознания, нравственной силы и интернационального пафоса сочетаются с показом человека на войне, мира его жизни в многообразных характерах. Причем не "маленького человека", а личности из народа во всей правде ее нравственных исканий, в единстве индивидуального и общественно-исторического. Уже в октябре 1929 года "Тихий Дон" в переводе на немецкий язык появился в Германии, где особенно остро подводились итоги первой мировой войны. Печать немецких коммунистов, сопоставляя "Тихий Дон" с романами о "потерянном поколении", увидела у русского писателя художественно самобытное, смелое, правдивое раскрытие "почти незаметного поворота в сознании, рождении новых мыслей, росте новых, еще никогда ранее не существовавших взглядов у уставших от войны солдат"^*. Роман Шолохова воспринимался как "эпос революции" с присущим ему зрелым пониманием событий всемирно-исторического значения. Огромную силу художественного воздействия Шолохова, его "новый угол зрения" как художника революционной эстетики отмечал молодой немецкий писатель Франц Вейскопф. По его словам, шолоховский "Тихий Дон" "является выполнением того обещания, которое молодая русская литература дала своими произведениями начавшему внимать ей Западу", роман этот - свидетельство ее самобытности, а она "широка и необъятна, как русская степь, молода и неукротима, как новое поколение там, в Советском Союзе"^**.

^* ("Die Rote Fahne", 1930, 8 November.)

^** ("Die Zinkskurve", 1929, № 3, S. 34.)