3. И обстоятельства, и характеры...

"Правдивость деталей" бытописания подчиняется у Шолохова, как уже отмечалось, передаче жизненных обстоятельств, вне которых немыслимы живые характеры героев его романа. Обстоятельства бытования многообразных народных текстов можно лишь условно отрывать от связанных с этими обстоятельствами характеров. На традиции устной поэзии писатель опирался и в раскрытии судеб своих героев как народных характеров во всей сложности их чувств, богатстве душевного мира. Шолохов стремился показать не только "колоссальные сдвиги в быту" народа-труженика, но и происшедшие "в результате войны и революции" громадные перемены в человеческой психологии (8, 103).

По словам М. Горького, "наиболее глубокие и яркие, художественно совершенные типы героев созданы фольклором, устным творчеством трудового народа"^*. Это горьковское наблюдение справедливо как всеобщее. Правда, им еще не определяется вся сложность взаимодействия созданного народной поэзией типа и общего с ним характера, создаваемого художественной литературой. Как известно, в самих принципах разработки характеров возможности фольклора и литературы далеко не однозначны.

^* (М. Горький. О литературе. М., "Сов. писатель", 1953, стр. 698.)

Такие цельные, художественно совершенные типы характеров, как, скажем, Григорий Мелехов и Аксинья Астахова, созданы не фольклором, а талантом большого художника. Их сложные человеческие судьбы воплощают в себе конкретно-исторические особенности времени в динамике революционных перемен. Ни время это, ни порожденные им характеры, созданные Шолоховым с такой громадной художественной силой обобщения, русская устная поэзия никогда еще не раскрывала. Однако в народном творчестве автор "Тихого Дона" мог черпать и детали, и ситуации, важные для раскрытия общечеловеческих качеств героев своего романа. Если говорить о Григории Мелехове, то в устном творчестве народа, особенно в лирической песне, ярко представлены те типические обстоятельства, в которых нередко оказывается и герой "Тихого Дона". Вот одна из таких близких роману "песенных ситуаций":

Да молодая бабеночка
Рано... по воду ишла,
По воду ишла.
Да найустречу ей молодец
Вел коня, вел коня поить.
Вел коня поить.
Да напоемши он коника,
Стал... привязывать,
Стал привязывать,
Да с хорошею-то он бабочкой
...разговаривал,
Разговаривал.
Да не так-то он разговаривал, -
...уговаривал,
Уговаривал:
"Ну дозволь, дозволь жа, бабеночка,
К тебе... ночевать приду,
Ночевать приду!*"

^* (А. Листопадов. Песни донских казаков, т. III. М., Музгиз, 1951, стр. 222.)

Один из близких этой песне вариантов ("Эх, ты, зоренька-зарница") исполняют казаки по пути на майские лагерные сборы. Здесь "песенная ситуация" как бы психологически параллельна реальной ситуации романа - встреча и разговор Григория и Аксиньи у Дона, начало их любви. От этой запечатленной песней жизненной ситуации отталкивается и писатель. Он не просто "завязывает действие", а раскрывает зарождение незаурядного чувства ("вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь").

Это большое чувство Григорий и Аксинья пронесут через все невзгоды жизни. Мало того - много лет спустя они окажутся в той же "песенной ситуации". Григорий, придерживая коня ("в полдень повел к Дону напоить перед отъездом"), скажет: "Здравствуй, Аксинья дорогая!" - ив единственном слове-ответе Аксиньи: "Здравствуй" - услышит уже "оттенки самых чужеродных чувств - и удивления, и ласки, и горечи".

"Аксинья решительно подняла ведра, положила на выгнутую спину коромысла покрытые вешним загаром руки, было пошла в гору, но вдруг повернулась к Григорию лицом, и щеки ее чуть приметно окрасил тонкий молодой румянец.

- А ить, никак, наша любовь вот тут, возле этой пристани, и зачиналась, Григорий. Помнишь? Казаков в энтот день в лагеря провожали, - заговорила она, улыбаясь..." (4, 327).

И если в окрепшем вдруг голосе Аксиньи еще звучат веселые нотки, то Григорий вспоминает с великой грустью: "А я, Ксюша, все никак тебя от сердца оторвать не могу. Вот уж дети у меня большие, да и сам я наполовину седой сделался, сколько годов промеж нами пропастью легли... А все думается о тебе. Во сне тебя вижу и люблю донынче. А вздумаю о тебе иной раз, начну вспоминать, как жили у Листницких... как любились с тобой... и от воспоминаний этих... Иной раз, вспоминаючи всю свою жизнь, глянешь, - а она, как порожний карман, вывернутый наизнанку..." (4, 326-327).

Время действительно в равной мере не пощадило героев первой встречи у Дона. Григорий "наполовину седой сделался", на душе у него тяжело и пусто. "Скорбная усталость" (4, 329) глядела и из глаз Аксиньи. Но родившееся когда-то чувство остается в большой силе. Нахлынувшие воспоминания ("как любились с тобою") Григорий выражает так, как выражаются они в песне народной:

Как за речушкой да за быстрою.
.............................
Казак бабочку разговаривал,
Он жалмерочку уговаривал:
- Вспомни, как с тобой мы любилися,
Вспомни... как с тобой мы любилися,
Мы любилися, любовалися.
Все соседи нам дивовалися...*

^* (А. Листопадов. Песни донских казаков, т. III. М., Музгиз, 1951, стр. 222.)

Шолохов не только воссоздает в романе типичную "песенную ситуацию", он еще и повторяет ее, и воспоминание героев романа об этом становится психологически емким. Обращение к ситуациям лирической народной песни, безусловно, помогало писателю в раскрытии внутреннего мира его героев, глубинных перемен в их жизни, но такой глубины постижения характера устная поэзия не знала.

Весьма важным для Шолохова фактором идейно-эстетической и психологической характеристики является отношение героя к народной поэзии. Многим из героев "Тихого Дона" свойственно мастерское исполнение песни, эмоционально чуткое ее восприятие. Голосисто, складно "играют" старинные песни Степан и Аксинья Астаховы. В самом начале романа Степан говорит Петру Мелехову: "Ну, заводи. Да ты ить не мастак. Эх, Гришка ваш дишканит! Потянет, чисто нитка серебряная, не голос. Мы с ним на игрищах драли" (2, 36).

После такой характеристики Григория может показаться странным, что в романе он ни разу не "дишканит". Правда, песня сопровождает его с первых страниц романа, он часто слышит, как поют казаки и казачки, совсем не безучастен к тем мыслям и чувствам, которые несет в себе песня.

Поначалу Григорий не очень воспринимает смысл текучего колыбельного речитатива, под который засыпает сам. Позже, "удрученный свадебными обрядами", он безразличен к единственной, в сущности, свадебной песне, которую затянули было за свадебным застольем и которая выражала его тревожное и тоскливое состояние:

Потерял, ух, растерял, ух,
Я свой голосочек.
Ой, по чужим садам летучи,
Горькую ягоду-калину клюючи. (2, 107)

Самому себе Григорий слишком рано признается: "...высох мой голос и песни жизнь обрезала" (2, 397). Возвращаясь с фронта на побывку, он слышит, как "за приречными вербами молодые ребячьи голоса вели песню:

А из-за леса блестят копия мечей, 
Едет сотня казаков-усачей. 
Попереди офицер молодой, 
Ведет сотню казаков за собой.

Сильный, чеканно-чистый тенор заводил:

За мной, братцы, не робей, не робей!

Дружные, спевшиеся голоса лихо подхватывали:

На завалины поспешай поскорей. 
А кто первый до завалов добежит, 
Тому честь, и крест, и слава надлежит.

Неизъяснимо родным, теплым повеяло на Григория от знакомых слов давнишней казачьей и им не раз игранной песни. Щиплющий холодок покалывал глаза, теснил грудь. Жадно вдыхая горький кизячный дым, выползавший из труб куреней, Григорий проходил хутор, - вслед ему неслось:

На завалинах мы стояли, как стена. 
Пуля сыпалась, летела, как пчела. 
А что это за донские казаки - 
Они рубят и сажают на штыки*.

^* (Песня связана с событиями на Кавказе середины XIX века, а литературно - с солдатской песней А. А. Бестужева-Марлинского "Плывет по морю..." (см. его кн. "Собр. стихотворений". Л., "Сов. писатель", 1948, стр. 49-50). Записана во многих районах Дона, но со значительными в сравнении с шолоховским текстом разночтениями. Другие варианты см. "Памятники русского фольклора. Исторические песни XIX века". Л., "Наука", 1973, стр. 191-323.)

"Давно играл я, парнем, а теперь высох мой голос и песни жизнь обрезала. Иду вот к чужой жене на побывку, без угла, без жилья, как волк буерачный..." - думал Григорий, шагая с равномерной усталостью, горько смеясь над своей диковинно сложившейся жизнью" (2, 396-397).

Противоречивые чувства вызывает у Григория эта старинная походная, знакомая с молодых лет песня. Она напоминает о вступлении на родную землю, и от этого радостно Григорию. Вместе с тем порожденное войной чувство усталости от жизни, сознание бездомности и неприкаянности преобладает, и молодость воспринимается как нечто давно прошедшее. Вот почему Григорий, надломленный войной, слышит лишь "молодые ребячьи голоса", которые "лихо подхватили" песню, но выраженный в ней смысл "казачьей лихости" уже не воспринимается его сознанием.

Многие включенные в роман походные песни, отразившие судьбы донского казачества ("Поехал казак на чужбину далеку...", "Ах, с моря буйного да с Азовского...", "Конь боевой с походным вьюком..."), Григорий не только не поет, но даже не является свидетелем их исполнения. Однако выраженные в них чувства и настроения писатель использует и для характеристики центрального героя романа:

"Сколько раз боевой конь, круто повернувшись, взрыв копытами землю возле родимого крыльца, нес его по шляхам и степному бездорожью на фронт, туда, где черная смерть метит казаков, где, по словам казачьей песни, "страх и горе каждый день, каждый час"^*, - а вот никогда Григорий не покидал хутора с таким тяжелым сердцем, как в это ласковое утро". В этот раз, "томимый неясными предчувствиями, гнетущей тревогой и тоской", он оглянулся и в последний раз увидел Наталью - "свежий предутренний ветерок рвал из рук ее черную траурную косынку" (5, 77).

^* (В "Тихом Доне" эту старинную казачью песню, исторически связанную со взятием русскими войсками Варны, поют на фронте подвыпившие казаки (ср. 3, 23).)

Однажды уже сквозь сон он слышит слова песни: "Надоела ты нам, службица, надоскучила. Добрых коников ты наших призамучила..." (5, 85)^* - и не только мысленно повторяет их, впадая в забытье, но и видит скверный сон, испытывает в нем такой страх, какой "сроду в жизни не испытывал". Интересно, что и содержание, и смысловая тональность песни совпадают с виденным и пережитым Григорием во сне разгромом казаков^**.

^* (Возникновение песни относят к концу XVIII века. В ней рассказывается о нападении горцев на казачий отряд Фрола Агуреева осенью 1786 года. Использованный Шолоховым зачин песни близок к тексту, записанному А. М. Листопадовым.)

^** (Фрол Агуреев "вещевает" казакам о том, что не бывать им "на тихом Дону", "не видать" "сваво отца-матерю", "своих молодых-та жен", "своих малых детушек", потому что "не поставили они караулишки", "сами они спать легли", а в это время "наехали вот гости незванаи", "командушку... всю повыбили", "самого-то Фрола они Агуреева... во полон взяли" (см. "Памятники русского фольклора. Исторические песни XVIII века". Л., "Наука", 1971, стр. 279-280).)

Этим переживаниям Григория близка и песня, которую он слышит вскоре после гибели Натальи, возвращаясь с родного хутора на фронт:

Как по той-то было по дороженьке
Никто пеш не хаживал...
Ни пешего, ни конного следа допрежь не было.
Проходил по дороженьке казачий полк.
За полком-то бежит душа - добрый конь.
Он черкесское седельце на боку несет.
А тесмяная уздечка на правом ухе висит,
Шелковы поводьица ноги путают.
За ним гонит млад донской казак,
Он кричит-то своему коню верному:
"Ты постой, погоди, душа - верный конь,
Не покинь ты меня одинокого,
Без тебя не уйтить от чеченцев злых..." (5, 187-188)*

^* (Ср. А. Савельев. Сборник донских народных песен. СПб., 1866, стр. 122-123.)

Песня "разливалась", "потекла величаво, раздольно и грустно". Молодые казаки пели чистыми, хорошими голосами, "ласковый тенорок до конца рассказывал в песне про участь оплошавшего на войне казака". И Григорию "не захотелось своим появлением прерывать песенников". "Очарованный пением", он ничего не слышал вокруг, и участь героя песни вызывала раздумье о самом себе, о своей горькой и одинокой судьбе. В песне этой та же психологическая ситуация, в которой не раз оказывался Григорий Мелехов. Писатель выражал это в символике тяжких снов героя, когда полк уходил в атаку без него, когда Григорий оставался в одиночестве, когда он шел, покинутый всеми, по выжженной суховеем степи, видел следы некованых конских копыт, но "шагов своих не слышал, и от этого подступал страх..." (3, 52).

Особенно часто прибегает Шолохов к песне как концентрированно выраженному народному сознанию. Такая песня вместе с тем близка герою романа, помогает передать чувства и настроения Григория на разных этапах его исканий. В эти переломные моменты жизни героя песня оказывается особенно важной не только для понимания его судьбы, но и для характеристики казаков, разделяющих его участь.

В самый разгар восстания Григорий приходит к мысли: "Надо либо к белым, либо к красным прислоняться. В середке нельзя, - задавят" (4, 275); "Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и - на кадетов. А как? Кто нас сведет с советской властью?" (4, 302).

Осознавая свою вину как "видного участника" восстания и не зная, как примириться с советской властью, Григорий стремится оторваться "от действительности и раздумий". Частые пьянки с песнями и плясками - все это "создавало иллюзию подлинного веселья и заслоняло собой трезвую лютую действительность" (4, 270). Именно в это время он слышит лирическую песню о мальчишечке-разбедняжечке с ее трогательно жалобными призывами склонить "свою головушку" "на правую сторонушку", "на правую, да на левую, да на грудь мою, грудь белую" (4, 273). И песенные призывы эти близки герою романа, выражают его тревожное состояние, душевное смятение.

Вскоре казаки рассказывают Григорию о печальной судьбе одного их тех, кто "подтягивал" эту песню - о судьбе погибшего Алексея Шамиля:

"Он надысь все игрывал:
Уж ты, дедушка-ведьмедюшка, 
Задери мою коровушку, - 
Опростай мою головушку...*

^* (Героиня этой песни осуждает мужа, купившего корову и тем погубившего ее головушку. Она гонит коровушку "во зеленую дубравушку" и приговаривает:

"Медведушка, мой батюшка, 
Задери мою коровушку, - 
Свободи мою головушку!"

А затем благодарит медведушку. И песня заканчивается словами: "Теперь-то мне пожить-погулять, когда нечего на баз загонять" (А. Савельев. Сборник донских народных песен. СПб., 1866, стр. 172-173). Кстати, во время пьянок повстанцев Платон Рябчиков, после того, как в чужом катухе отсек шашкой голову барану, напевает: "Вот теперя нам попить, погулять, когда нечего на баз загонять..." (4, 272).)

Вот ему и опростали ее, головушку-то... Лица не призначишь! Там из него крови вышло, как из резаного быка..." (4, 336).

Так "склонил" свою головушку в неправой борьбе один из ее ожесточившихся участников.

Кстати, тот же Алексей Шамиль "хрипло голосил":

...Да со служби-цы до-мой!
На грудях - по-го-ни-ки,
На плечах - кресты-ы-ы... (4, 274)*

^* (Ср.: "Кто-то в передних рядах, откашлявшись, запел:

Ехали казаченки. да со службы домой,
На плечах погоники, на грудях кресты.

Отсыревшие голоса вяло потянули песню и замолкли" (3, 137).)

Боевая казачья песня совершенно обессмысленна, не говоря уже о том, что "ухарский" ее характер вступает здесь в контраст с состоянием растерявших в попойках разум казаков.

Григорию напоминают и еще одну песню, которую "раздишканивал" Алексей Шамиль:

Мы по горочкам летали
Наподобье саранчи.
Из берданочков стреляли,
Все - донские казачки! (4, 335)

Впервые эту песню в "Тихом Доне" с ожесточением "воет" обезумевший на войне, "отлетавшийся" Гаврила Лиховидов (ср. 3, 45). И эта песня, возникшая в устах человека, опаленного "горячим дыханием безумия", повторяется в романе вновь в трудные для Григория дни, когда он сам, жестоко изрубив в бою революционных матросов, теряет разум, бьется в припадке и просит предать его смерти...

Наконец, обращаясь к помощи народного слова, к исторической песне "Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке...", писатель достигает предельного драматизма в раскрытии сложной судьбы и характера героя романа. Вместе с разбитыми "в бесславной борьбе против русского народа" потомками вольных казаков, "некогда бесстрашно громивших царские рати", Григорий Мелехов отступает на юг, к морю. Он тяжело болен, временами теряет сознание, воспринимает паническое бегство, позорное отступление казаков как нечто нереальное и, уходя "от всего этого крикливого, шумного мира", принимает беспамятство как облегчение. Именно в это время он слышит взлетевшую в ночи над притихшей черной степью пережившую века песню. Мощно поднятая сотнями голосов, она "из темноты издалека плыла, ширилась просторная, как Дон в половодье":

Они думали все думушку единую:
Уж как лето проходит, лето теплое,
А зима застает, братцы, холодная.
Как и где-то нам, братцы, зимовать будет?
На Яик нам идтить, - переход велик,
А на Волге ходить нам, - все ворами слыть,
Под Казань-град идтить, - да там царь стоит,
Как грозной-то царь, Иван Васильевич... (5, 279)

Григорий не только слышит эту "могучую песню". Подавляя "внезапно нахлынувшие рыдания", "глотая слезы", он впервые в романе со всеми казаками хочет выпеть эту песню: "...он жадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за ним знакомые с отроческих лет слова:

Атаман у них - Ермак, сын Тимофеевич, 
Есаул у них - Асташка, сын Лаврентьевич..."

Может быть, именно в это время, беззвучно нашептывая о том, как вольные казаки "думали все думушку единую", как трудно выбирали верный "переход", Григорий задумывается над необходимостью перемен и в своей жизни, над выбором единственно верного пути, над судьбой своей родины и всего народа.

Во всяком случае, уже вскоре после этой потрясающей по психологически чуткому раскрытию глубинных перемен в сознании героя сцены романа он должен был сделать единственно верный выбор и сделал его, отказавшись покинуть родину...

Использование народной песни в романе и на этот раз многофункционально.

Многозначны ее лирические и психологические, эпические и исторические параллели. К этой песне предстоит еще вернуться в связи с общей идейно-художественной концепцией "Тихого Дона" как эпического повествования о народе и его пути в революции.

Что касается "лирической ситуации", в которой оказывается Григорий Мелехов, - любовь к Аксинье и женитьба на Наталье - и сложности взаимоотношений героев в такой ситуации, то они неоднократно раскрываются и в народной лирике.

Один из собирателей прошлого века и исследователей донской семейно-бытовой лирики утверждает, что первыми казачками были женщины "полоненные или выселившиеся из соседних губерний на Дон": "Песни, изображающие старинный казачий быт, представляют нам факты: как во время дележа добычи задуванили одного молодца тем, что на пай ему пала красна девица, или молодой охотничек, охотясь за серою ланью, добыл себе в жены турчанку молодую, или как донской казак манит шинкарочку из Польши на тихий Дон"^*. Эти обстоятельства не обойдены и вниманием Шолохова. Однако и в народной поэзии, и в романе они предстают как обстоятельства далекого прошлого. Отношения в семье складывались как чисто русские, и отразившие их лирические песни носят общенациональный характер^**.

^* (А. Савельев. Донские народные песни. В его кн. "Сборник донских народных песен". СПб., 1866, стр. 43.)

^** (См. А. И. Соболевский. Великорусские народные песни, т. III. СПб., 1897.)

По словам И. Кравченко, песня о польской шинкарке, которую распевает в "Тихом Доне" приехавший из Лодзи в отпуск Гаврила Майданников, "звучит лишь как воспоминание о далеком военном прошлом". Писатель представляет песню как "давнишнюю казачью песню о Польше, сложенную еще в 1831 году". "По-видимому, - считает И. Кравченко, - песня записана Шолоховым, так как в сборниках близкие варианты нами не обнаружены"^*. Однако в книге М. Донецкого "Донское казачество" (Ростов н/Д, 1926) нами обнаружен текст, датированный 1831 годом и дословно совпадающий с песней, приведенной Шолоховым (ср. 2, 206):

^* ("Лит. критик", 1940, № 5-6, стр. 216.)

Говорили про Польшу, что богатая,
А мы разузнали - голь проклятая!
У этой Польши корчёмка стоит, 
Корчма польская, королевская. 
У этой корчёмки три молодца пьют, 
Пруссак, да поляк, да млад донской казак. 
Пруссак водку пьет - монеты кладет, 
Поляк водку пьет - червонцы кладет: 
Казак водку пьет - ничего не кладет: 
Он по корчме ходит, шпорами гремит, 
Шпорами гремит - шинкарку манит: 
"Шинкарочка-душечка, пойдем со мной, 
Пойдем со мной, к нам на тихий Дон, 
У нас на Дону, да не по-вашему: 
Не ткут, не прядут, не сеют, не жнут, 
Не сеют, не жнут, да чисто ходют!"

"Уже давно писано, - продолжает А. Савельев, - о рабском положении женщины в русской семье, о деспотизме мужа и свекра, о безответной горькой доле невестки. То же самое можно было бы подтвердить десятками донских песен, и все эти суждения применить к казачьей семье. На Дону, как и в Великороссии, поются эти заунывные песни про шелковую плетку в руках ревнивого мужа, про побои свекра, про наветы золовок, также во всей силе господствуют и на Дону эти обрядовые свадебные голошения над девичьей волей, над русой косой и т. п."^*.

^* (А. Савельев. Сборник донских народных песен. СПб., 1866, стр. 45.)

Однако лирическая казачья песня вместе с жалобой казачки на "разнесчастную судьбу" несет в себе и ее чувства "непокорности и непреклонности".

"Особенности казачьего быта не могли не повлиять на положение женщины в казачьей семье. Грозный муж, да и то иногда только по песням, отвлекаемый часто от дома войною, службой, по необходимости предоставлял больше свободы и самостоятельности своей жене - куховнице и своей верной слуге. При такой свободе в отсутствие мужа есть возможность вырваться на волю из душной семейной атмосферы и энергической натуре пожить нараспашку; в это время казачка приобретает много опытности и практичности в хозяйских делах, а также женского умения тонко и хитро провести и одурачить тупого на сметку сожителя... Вследствие таких-то обстоятельств между казачками много можно встретить натур игреливых, по удачному выражению народных песен, - энергических, смелых, которые постоят за себя, не дадутся в обиду и отомстят если не силою, то хитростью. Натуры же кроткие, слезливые, эти безответные жертвы тяжелого семейного быта, и не стараются выбиться из своего положения; про них-то и сложены эти рифмованные голошения, или иначе семейные и свадебные песни"^*.

^* (А. Савельев. Сборник донских народных песен. Спб., 1866, стр. 47.)

Так издавна подмечены не только особые "семейные обстоятельства", но и "женские натуры" как основные характеры народной семейно-бытовой лирики. Уже не однажды и совершенно справедливо исследователи-фольклористы указывали на близость образов Аксиньи, Натальи, Дарьи к образам женщин-казачек в народной поэзии. "Если представить - писал И. Кравченко, - по донской народной лирике образы женщин-казачек, они окажутся чрезвычайно близкими Аксинье Астаховой, Наталье и Дарье Мелеховым. И дело здесь, конечно, не в заимствовании, а в глубоко реалистическом изображении типичных явлений реальной действительности, причем выделить эти типы из действительности, осмыслить их помог Шолохову и фольклор"^*.

^* (И. Кравченко. Шолохов и фольклор. "Лит. критик", 1940, № 5-6, стр. 222.)

Утверждая, что "о своей биографии, взглядах и чувствах Аксинья могла бы рассказать словами донских лирических песен", что основные события ее жизни "имеют близкие параллели в донских лирических песнях", И. Кравченко подтверждает эту свою мысль записанными им на Дону текстами песен о "непокорной и непоклонной" головушке героини, страдающей в великом чувстве за дружка своего^*. Через несколько лет эти наблюдения будут подкреплены записями лирических песен А. Листопадова, и автор этих сопоставлений А. А. Горелов придет к выводу о том, что "в сравнении романа о крестьянстве с крестьянской же песенностью одной эпохи нет ложного построения. Аналогия позволяет раскрыть глубину проникновения писателя в жизнь родного народа. Она показывает, что национальное своеобразие, народность эпопеи проявляется прежде всего в национальности, народности ее содержания. Очевидно, что Аксинья - это тот же национальный тип гордой, непокорной, страстно, до самозабвения любящей русской женщины, который запечатлен русским фольклором"^**.

^* (Песни донского казачества. Сост. И. Кравченко. Сталинград, 1938, № 161, 188, 198, 200, 209.)

^** (А. А. Горелов. "Тихий Дон" М. Шолохова и русское народное поэтическое творчество. В кн. "Михаил Шолохов. Сб. статей". Л., Изд-во ЛГУ, 1956, стр. 36.)

Шолохов сразу же отличает свою героиню от тех "энергических натур" народной лирики, которые, довольствуясь возможностью короткой связи, стремятся "тонко и хитро провести и одурачить тупого на сметку сожителя". При первой же встрече с Григорием у Дона Аксинья грозится рассказать о его заигрываниях уходящему на сборы "дружечке". Провожая Степана, она "любовно" заглядывает ему в глаза, а затем снова отстраняет ласки Григория, "разумом не желая этого, сопротивляясь всеми силами". И когда "с ужасом увидела она, что ее тянет к черному ласковому парню", Аксинью еще больше "пугало это новое, заполнявшее все ее чувство".

И это истинно большое чувство воспринималось женским населением хутора с завистью, злорадством, со "звериным любопытством", "в хуторе решили, что это - преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан - узелок развяжет" (2, 59).

Аксинья видела это враждебное отношение к себе, "высоко несла свою счастливую" голову, "вызывающе" смеялась над всеми, ходила гордая и счастливая, "людей не совестясь и не таясь". Любовь к Григорию выпрямила ее, и эта впервые испытанная полнота чувства противостояла теперь той жестокости, которая однажды уже изломала ее жизнь. Аксинья испытала и горечь унижения, и насмешки, и побои мужа, но в своем протесте, в своей борьбе за право на любовь оставалась вызывающе смелой и последовательной ("За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте!") (2, 55).

Именно такая, гордая и непокорная, "в позднем, мятежном цвету" (2, 171), любовь Аксиньи так, как она разворачивается в романе, опирается на обобщенные в народной лирике песенные образы мятежного женского характера. Ее чувства и переживания близки чувствам и переживаниям героини лирической песни о несчастной женской доле, с ее ненавистью к постылому, разнелюбому мужу и тоской по любимому дружечке: "...и плелась в душе ненависть с великой любовью", "...решила накрепко: Гришку отнять у всех, залить любовью, владеть им, как раньше" (2, 98) Но тексты народных песен ни разу не воспроизводятся в романе, хотя неоднократно указывается, что Аксинья великолепно знала и мастерски исполняла эти песни, "грудным полным голосом дишканила".

Песенный характер Аксиньи, ее тоска по Григорию, неугасимое чувство к нему выплескиваются в песенные образы ее речи ("Тоскую по нем, родная бабунюшка. На своих глазыньках сохну. Не успеваю юбку ушивать - что ни день, то шире становится... Пройдет мимо база, а у меня сердце закипает... упала б наземь, следы б его целовала..."), в скупые вопросы и признания ("Как живешь-любишься с молодой женушкой?", "...жить без тебя моченьки нету"), в ласковые обращения к любимому ("дружечка моя", "колосочек мой", "кровинушка моя", "родненький мой").

В этих обращениях-характеристиках Аксинья близка лирической героине народной поэзии. Близок к народной лирике и Григорий не только в обращении к Аксинье, но и к другим женщинам ("любушка", "незабудная", "разнелюбая", "игреливая" и т. п.). Что касается характеристик героя в романе ("взгальный", "непутевый", "необузданный"), то они и по интонации, и по эмоциональному наполнению далеки от тех характеристик, которые дают "дружечке" лирические героини народных песен, и отмечают преимущественно одну индивидуальную особенность Григория - его вспыльчивость, горячность. И только Аксинья в самом конце романа говорит о Григории: "Он так... несчастный человек" (5, 487) - и сближает его судьбу со своей "разнесчастной судьбой", как она характеризуется в народной лирике.

Борьба Аксиньи за право на любовь прочно связана в романе с ее поисками "своей доли". И в этих поисках Аксинья опять-таки выражает чаяния лирической героини народных песен. Опираясь на народно-поэтические традиции, Шолохов создавал глубоко самобытный, народный характер героини "с сильной волей и горячим сердцем". Аксинья по-своему искала пути к лучшей жизни, связав все свои надежды на счастье с Григорием. "Для нее теперь, как некогда давным-давно, как в первые дни их связи, уже ничего не существовало, кроме Григория. Снова мир умирал для нее, когда Григорий отсутствовал, и возрождался заново, когда он был около нее" (4, 411). С нарастанием напряжения в народной борьбе Аксинья все больше проникается тревогой за судьбу любимого человека и вместе с тем за свою судьбу. Она чаще начинает вспоминать свою молодость, свою долгую и бедную радостями жизнь, и эти ее горькие раздумья сопровождаются грустной песенной интонацией народной лирики. Правда, тут же очнувшись от сна на лесной поляне, она слышит, как молодой казак, приплясывая, выговаривает "хриповатым, но приятным тенорком слова веселой песни:

Я упала да лежу,
На все стороны гляжу.
Туда глядь,
Сюда глядь,
Меня некому поднять!
Оглянулася назад -
Позади стоит казак...

- Я и сама встану! - улыбнулась Аксинья и проворно вскочила..." (5, 17)^*.

^* (Песня эта начинается словами: "Ты здорово, кумушка, здорово, голубушка! - Я не дюже здорова. Болит моя голова", - и рассказывает об игривой девице, которая идет по воду и падает ("подломился каблучок") "против милова двора". После заимствованных Шолоховым из этой песни строк, следует обращение к Ванюшеньке-душе поднять молодицу:

Я не знаю, как назвать; 
Осмелилась молода, - 
Ванюшею назвала:
- И Ванюшенька-душа, 
Подыми, милый, меня!
- Я бы рад тебя поднять, 
С стороны люди глядят: 
Не чужие, все свои,
Все товарищи мои.

(А. Савельев. Сборник донских народных песен. СПб., 1866, стр. 171-172).)

Однако веселая песня вступает здесь в контраст с тревожным и грустным состоянием героини. Чем сильнее нарастает чувство уходящей молодости, несбывшихся надежд на счастье, тем чаще указывается на одиночество героини, и раскрывается оно в обращении к народной поэзии.

После смерти Ильиничны, так и не дождавшейся своего "младшенького", Аксинья увела к себе "притихших детишек родного ей человека" и стала нараспев рассказывать им сказку о бедном сиротке Ванюшке, который просит гусей-лебедей взять его "на белы крылышки" и унести "на родимую на сторонушку" (5, 331). В эту знакомую с детства волшебную сказку Аксинья вкладывает и свою тоску по семье, материнскую нежность к осиротевшим детям, ожидание любимого человека, неугасимую мечту о своем счастье. Ее охватывают чувства, близкие переживаниям Григория, слушающего и шепотом повторяющего слова песни "Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке......

Поиски "своей доли" у Аксиньи неотделимы от давно пленившей ее мечты - "уехать с Григорием куда-нибудь подальше от Татарского, от родной и проклятой стороны, где так много она перестрадала, где полжизни промучилась с нелюбимым мужем, где все для нее было исполнено неумолчных и тягостных воспоминаний" (5, 253). Но когда "неожиданно и странно" сбывается эта мечта, будущее оказывается задернутым "темной мглой", как манящие вдаль степные горизонты. "Много раз в жизни не оправдывались, не сбывались ее надежды и чаяния, и, быть может, поэтому на смену недавней радости пришла всегдашняя тревога. Как-то сложится теперь ее жизнь? Что ждет ее в будущем? Не слишком ли поздно улыбается ей горькое бабье счастье?" (5, 366).

Если для Григория нет предела тоски по "разродимой сторонушке" (уж он-то знает, что "в чужих краях и земля и травы пахнут по-иному"), то Аксинья всю жизнь рвется в "чужедальние" края - "хучь на край света" (5, 245). Однажды уже, в тифозном бреду, она просила Григория не бросать ее "в чужой стороне" (5, 263), но теперь, когда он снова зовет ее куда-то "на Кубань или дальше", Аксинья просит не бросать ее уже здесь, на "родной и проклятой стороне": "Поеду, Гришенька, родненький мой! Пеши пойду, поползу следом за тобой, а одна больше не останусь! Нету мне без тебя жизни... Лучше убей, но не бросай опять!.." (5, 481).

И теперь, когда "Григорий снова был с нею", когда "снова призрачным счастьем манила ее неизвестность", Аксинья вспоминает, как еще вчера днем слышала "грустную бабью песню":

"Тега-тега, гуси серые, домой, 
Не пора ли вам наплаваться? 
Не пора ли вам наплаваться, 
Мне, бабеночке, наплакаться... -

выводил, жаловался на окаянную судьбу высокий женский голос, и Аксинья не выдержала: слезы так и брызнули из ее глаз!" (5, 485).

Песня эта созвучна психологическому состоянию героини. В ее душе еще теплится надежда на все то же призрачное счастье ("Найдем и мы свою долю!"). Но песня эта уже предвещает и близкий трагический исход.

Если провести сопоставление поэтических средств и ситуаций, в которых раскрывается образ лирической героини народных песен, с женскими образами "Тихого Дона", как это сделали И. Кравченко и А. Горелов^*, то и судьба другой героини романа Натальи предстанет как "разнесчастная судьба", близкая героине русской народной лирики. Вот один из вариантов такой песни, записанной на Дону И. Кравченко:

^* (См. И. Кравченко. Шолохов и фольклор, стр. 222-223; А. Горелов. "Тихий Дон" М. Шолохова и русское поэтическое творчество, стр. 32-36; 40-41.)

Судьба моя, разнесчастная судьба, 
На что, судьба, на свет меня создала,
Никакой же мне радости не дала, 
Больше печали, горя придала. 
Все радости закрылись от меня, 
Все несчастья повстречалися со мной. 
С того горя во компаньицу пойду, 
Послушаю, что люди говорят, 
Меня, бабочку, ругают и бранят. 
Уж вы, люди, уймитесь говорить. 
Расскажите, как на свете одной жить, 
Расскажите, как горечко горевать, 
Расскажите, как милого забывать*.

^* (Песни донского казачества. Сост. И. Кравченко. Сталинград, 1938, стр. 236.)

Устной народной поэзии издавна знакомы, как отмечено еще фольклористами прошлого века, "натуры кроткие", "слезливые", "безответные жертвы тяжелого семейного быта". По натуре своей и Наталья женщина кроткого характера, "смущенной покорности", безропотного подчинения семейным традициям и воле мужа. Григорий искренне признается "ледянистой" жене: "Чужая ты какая-то... Ты - как этот месяц: не холодишь и не греешь. Не люблю я тебя, Наташка, ты не гневайся. Не хотел гутарить про это, да нет, видно, так не прожить..." (2, 146).

Наталья глубоко переживает свое положение нелюбимой жены. Ее глаза часто "налиты слезами", она нередко тайком "тихо всхлипывала", глотала слезы, душила рыдания. У нее "мокрые от слез ладони", от плача "вздрагивали ее плечи", "между пальцев ее... блестели слезы", она "затряслась в приступившем рыдании", "рыдала без слез", и, наконец, все, что накопилось на сердце, "прорвалось в судорожном припадке рыданий" (5, 156) в сцене проклятия мужа.

Фольклористы считают, что именно про натуры такого склада сложены "рифмованные голошения". Однако даже во время свадебного обряда Шолохов обходит эти "голошения" как нечто противоестественное радостному состоянию искренне и глубоко любящей Натальи-невесты. И только после ухода Григория с Аксиньей в Ягодное Наталья падает перед отцом на колени и причитает: "Батянюшка, пропала моя жизня!.. Возьми меня оттель! Ушел Гришка с своей присухой!.. Одна я! Батянюшка, я как колесом перееханная!.." (2, 182)^*.

^* (В текст романа в связи с Натальей не введено ни одной песни, ни одного причета.)

Считается также, что натуры кроткие и покорные "не стараются выбиться из своего положения". Такой поначалу кажется и Наталья. Она идет к своей "разлучнице" "на великое унижение, на большую нравственную пытку" (2, 363), и Аксинья "лютует", "глумится" над ней: "Вот она - законная брошенная жена - стоит перед ней приниженная, раздавленная горем" (2, 367). Пройдет время, и соперницы вновь столкнутся в борьбе за Григория, Наталья снова придет к Аксинье, но уже не за милостью, не затем, чтобы "выпросить" Григория ("...зараз уж я просить не буду, как тогда, помнишь?"), а чтобы отстоять свои права ("У меня двое детей, и за них и за себя я постоять сумею!").

Особенно часто встречается в донской народной лирике характер "игреливой" казачки. Близок к нему и к тем ситуациям, в которых он раскрывается, созданный Шолоховым образ Дарьи. Подобно песенной героине, Дарья сожалеет, что не родилась казаком. Теперь же на уме у Дарьи "игрища да улица" (3, 67), а "волюшка" нужна ей, чтобы украдкой нагуляться, "как она говаривала - "на ходу любовь покрутить" с каким-нибудь приглянувшимся ей расторопным казачком" (5, 112).

В отсутствие Петра Мелехова Дарья "резко изменилась", "тщательнее наряжалась", "с игрищ приходила поздно", считая: "Только и нашего, пока мужьев нету" (2, 363). Петро грозился избить жену за связь со Степаном Астаховым, Пантелей Прокофьевич после того, как сняли с петель ворота, "проучил" Дарью ременными вожжами, она в свою очередь "учит" свекра и вводит его в большое смущение, не прочь Дарья "шутку зашутить" и со своим деверем Григорием - все эти или аналогичные им ситуации не раз отмечены народной поэзией.

Как и ее песенный прототип, Дарья недолго горюет о погибшем муже. Слезы ее - "как роса падет, - солнце выглянет, росу высушит". Так скоро оттосковала она после смерти Петра: "...как только дунул вешний ветерок, едва лишь пригрело солнце, - и тоска Дарьина ушла вместе со стаявшим снегом" (4, 303-304).

"Разные по характерам, во всем не похожие одна на другую" (2, 364), героини "Тихого Дона" различны и по своему нравственно-психологическому складу. Но в чем не отказывает писатель казачкам - в неповторимой красоте каждой из них. Григорий с восхищением отмечает, что Аксинья "чертовски похорошела за время его отсутствия" (2, 399). Наталья вспыхнула под внимательным взглядом Григория, и он впервые подумал: "Красивая баба, в глаза шибается..." (3, 277). Даже уставшая от своих приключений Дарья "была дьявольски хороша!" (5, 119).

Красавица-казачка в донских песнях чаще всего выглядит так: "белым бела, в паясу танка", "личка беленькия, брови черненькия, наведенькия", "ровно тоненький шнурок"^*. Внешне особенности такой "чернобровочки" во многом определяют облик Дарьи и варьируются в романе уже как характерологические детали: "Дарья поиграла тонкими ободьями бровей" (2, 70); "...ломались в смехе черные дуги ее подкрашенных бровей" (2, 143); "высокая, тонкая, гибкая в стану, как красноталовая хворостинка" (2, 157); "гибкая, переламывалась надвое" (2, 363); "крутые черные дуги бровей дрожали" (3, 66); "смешливо поиграла полукружьями подведенных, как нарисованных тушью бровей" (3, 275); "была она тонка, нарядна" (3, 276); "ломались... крутые подковы крашеных бровей" (4, 128); "насурмленные брови ее... блестели бархатной черниной" (4, 139); "Жила она на белом свете, как красноталовая хворостинка; гибкая, красивая и доступная" (5, 68); и, наконец: "...в своевольном изгибе накрашенных бровей и в складках улыбающихся губ таилось что-то вызывающее и нечистое" (5, 119).

^* (А. Листопадов. Песни донских казаков, т. IV, стр. 14; т. V, стр. 92; т. III, стр. 128.)

Однако даже такие настойчивые характеристики писатель не считает исчерпывающими и прибегает к перекрестным оценкам персонажей, хорошо знающих Дарью. Особенно строг к ней Пантелей Прокофьевич: "С ленцом баба, спорченная" (2, 132), "сука поблудная", "зараза липучая" (5, 125). Григорий "с чувством непреодолимого отвращения и гадливости" рассматривает убившую Котлярова пьяную Дарью и кованым каблуком сапога наступает на ее лицо, "черневшее полудужьями высоких бровей" (4, 365). Наталья "всегда относилась к Дарье и к ее нечистоплотным любовным увлечениям с чувством сожаления и брезгливости" (5, 113).

Красота Аксиньи характеризуется как "губительная, огневая ее красота" (2, 399), даже как "порочная и манящая красота" (4, 329). Эта вызывающе яркая внешность героини вступает во взаимодействие с богатством и красотой ее внутреннего мира, полнотой чувств, чутким восприятием природы, человека и мира, светлой мечтой о "своей доле" и последовательностью борьбы за счастье. Вместе с тем это и "гордая" ее красота (4, 325).

Печать народного осознания красоты еще в большей мере лежит на авторской характеристике Натальи. "Бесхитростный, чуть смущенный, правдивый взгляд" Натальи, с которым встречается Григорий еще во время сговора, сменяется "тоскующим взглядом", "смелые серые глаза" становятся грустными даже в радости ("скорбные глаза", "печальные глаза"). Но одна деталь в облике Натальи остается неизменной - "большие, раздавленные работой" руки, - и эта деталь повторяется, становится характерологической в раскрытии облика женщины-труженицы. Еще незадолго до смерти "была она, как молодая яблоня в цвету, - красивая, здоровая, сильная" (5, 166). Красота и здоровье героини здесь стоят в одном ряду и являются выражением женской красоты в народной поэзии. Но при этом писатель обращает внимание и на духовную красоту Натальи как жены и матери: "...некрасивая и все же прекрасная, сияющая какой-то чистой внутренней красотой" (5, 73).

Касаясь не только образа Аксиньи, но и тех обстоятельств, в которых предстают женщины "с сильным характером, с сильной волей и горячим сердцем", Шолохов указывал: "Буквально такой ситуации не было в жизни. Но вообще жизнь деревни, казачьей станицы, пестрит вот такими историями"^*. Создавая поставленные в такую ситуацию характеры, писатель, разумеется, шел прежде всего от самой народной жизни, взятой на ее крутом историческом переломе. Не оказался в стороне и опыт народных наблюдений и оценок, вылившийся в устное творчество. Поэзия народа помогала писателю выделить основные особенности создаваемых народных характеров, обнажить их социально-психологическую глубину, нравственную цельность, показать художественно крупно, в неразрывной связи их судеб с той исторической эпохой, которая их породила и существо которой они выразили.

^* ("Известия", 31 декабря 1937 г., № 305, стр. 3.)