4. Мысль народная

Структура "Тихого Дона" как эпического повествования определяется изображением исторических судеб народа. Создавая такой собирательный образ, состоящий из многоликих, впитавших в себя всеобщее и индивидуальное народных характеров, Шолохов обращался опять-таки к устной поэзии народа как первоисточнику не только в познании духовного мира отдельных своих героев, но и сложных социальных процессов, происходивших в сознании многих людей.

Мысль народная, выраженная, как уже отмечалось, в старинных казачьих песнях, поставленных эпиграфом к роману, во многом определяла идейную концепцию "Тихого Дона". Народная поэзия, как воплощение духовной культуры народа, связана с его историей. Обращаясь к поэзии народа, Шолохов обращался к его истории, к его духовной культуре и связывал народное слово, воплощенные в нем мысли, настроения и переживания с теми процессами, которые происходили в народном сознании за время двух войн и революции.

Казак одновременно и хлебороб, и воин. Судьбы донского казачества, как считают фольклористы, наиболее полно отразились в его походных песнях, к которым Шолохов и прибегает особенно часто. "От походов на Азов до гражданских боев, - пишет И. Кравченко, - нет, видимо, ни одной значительной войны с участием казаков, по поводу которой не возникла бы у донцов песня. Походная песня является как бы поэтической летописью войн и военных походов. В ней отражены все основные моменты военной службы казака: сборы и проводы в армию, казарменная жизнь, битвы, поединки, победы, поражения, плен, бегство из плена, ранение, смерть на войне, возвращение на родину и т. д."^*.

^* (И. Кравченко. Шолохов и фольклор. "Лит. критик", 1940, № 5-6, стр. 211-212.)

И это действительно так: тексты песен, вошедших в "Тихий Дон", возникли в связи с участием казаков во многих войнах и походах. Самая ранняя по времени возникновения - историческая песня о Ермаке и вольном казачестве ("Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке..."), в которой поэтически обосновываются казачьи права на "тихий Дон со всеми его речками и проточками". Первый же эпиграф к "Тихому Дону" ("Не сохами-то славная землюшка наша распахана...") - старинная казачья песня, возникновение которой на Дону обычно связывают со временем участия донских казаков в Итальянском походе Суворова в 1799 году.

Все остальные походные песни в романе рождены преимущественно кампаниями и войнами прошлого века. Песня, поставленная эпиграфом к третьей книге романа ("Как ты, батюшка, славный тихий Дон..."), возникла как отклик на события Отечественной войны 1812 года. К началу века относится и популярная на Дону песня "Конь боевой с походным вьюком...". Отголоски русско-шведской войны и пребывания казачьих войск в Финляндии слышатся в песне "Поехал казак на чужбину далеку...". Воспоминания о службе донских казаков в Польше отразились в песне "Говорили про Польшу, что богатая...". Песня "А из-за леса блестят копия мечей..." связана с обходным ударом генерала П. Я. Бакланова против Шамиля весной 1853 года. Приводятся в романе два отрывка ("На войне кто не бывал...", "Море Черное шумит...") из песни, связанной со штурмом занятой турками крепости Варна русскими войсками с моря и суши (сентябрь - октябрь 1828 года). И вообще отголоски участия донских казаков в многочисленных русско-турецких войнах, особенно в освобождении Болгарии от турецкого ига, чаще всего слышатся в вошедших в роман песнях ("Турк-салтана победили, христиан освободили..." и т. п.).

Тексты песен, разумеется, отражают и особенности военного быта казачества, и активное его участие в различных походах. Однако они используются писателем совсем не для того, чтобы при их помощи воссоздать широкий диапазон военных действий с участием казачества. В приводимых Шолоховым песенных текстах исторические реалии чаще всего стерты или совсем утрачены^*. Песни даны в современном их бытовании, связанном с изображаемым временем, а некоторые впервые записаны Шолоховым. Выраженные в них чувства и настроения созвучны чувствам и настроениям героев романа. Как в старинных походных песнях, так и в поздних лирических солдатских песнях ("Ой, да разродимая моя сторонушка...", "Прощай ты, город и местечко..." и др.) сквозит тоска по "родимой сторонушке", по родной земле и по нарушенной мирной жизни, по семье и по любушке, а военная служба характеризуется как "распроклятое житье".

^* (Ср., напр., тексты песен "На войне кто не бывал...", "А из-за леса блестят копия мечей..." с более ранними вариантами - Памятники русского фольклора. Исторические песни XIX века. Л., "Наука", 1973, стр. 180- 182; 191-192.)

Эти чувства особенно близки героям "Тихого Дона", и они раскрываются через песни, которые поют казаки накануне первой мировой войны. Шолохов изображает лагерные будни одного из казачьих полков. У первого костра - печальная песня "Поехал казак на чужбину далеку...", у другого огня в поле иная песня ("Ах, с моря буйного да с Азовского..."), у третьего - "вяжет сотенный краснобай замысловатые петли сказки". Разные, текучие настроения. Первая песня выливается в "нехитрую повесть казачьей жизни" (2, 286)^*. Рассказ о смерти казака, о горе молодой вдовы-казачки близок внутреннему состоянию казаков перед войной, выражает их тревогу за свою судьбу. Шолохов не только воспроизводит текст этой песни, но и детально описывает ее исполнение: "Убивается серебряный тенорок, и басы стелют бархатную густую печаль", "Тенор берет ступенчатую высоту, хватает за самое оголенное", "И многие голоса хлопочут над песней", "...тенор-подголосок трепещет жаворонком над апрельской талой землей", "...вместе с ним тоскуют басы" (2, 285-286). Писатель настаивает и на массовости исполнения песни, и на выраженной в ней всеобщности чувств казаков.

^* (Автор песни "Казак на чужбине"- украинский писатель Е. П. Гребенка (1812-1848). Текст этой песни см.: "Песни русских поэтов". Л., "Сов. писатель", 1950, стр. 256 ("Библиотека поэта. Малая серия"). Варианты близкие к воспроизводимому в "Тихом Доне" тексту в народном бытовании см.: "Песни донского казачества. Сост. И. Кравченко". Сталинград, 1937, стр. 193-194; "Фольклор Дона", сб. 2. Ростов н/Д, 1941, стр. 19-20.)

И войну встречают казаки совсем не строевой, а похабной казачьей песней, "охальные слова" которой запевала, заглушая сосущую тоску, "насмехаясь над своим и чужим горем", бросал в цветную толпу на тротуарах: "Девица красная, щуку я поймала..." (2, 289). Но все-таки "чаще всего" (2, 262), по словам писателя, из теплушек слышался гимн донского войска - "Всколыхнулся, взволновался..."^*.

^* (Текст его см.: "Песни донских казаков. Сост. Н. Н. Голубинцев". М., 1911, стр. 33.)

Со временем на смену этим песням придут иные, и писатель посчитает необходимым подчеркнуть эту перемену: "Коренным образом изменились казаки по сравнению с прошлыми годами. Даже песни - и те были новые, рожденные войной, окрашенные черной безотрадностью" (3, 22). И чаще всего пели казаки "одну песню, тоскливую, несказанно грустную" - "Ой, да разродимая моя сторонка". Но и в "Калинушке"^*, и в других песнях отмечает писатель "все ту же тоску, перелитую в песнь" (3, 24). Не могут заглушить ее и старинные песни, отразившие опыт участия казаков во многих войнах:

^* (Вариант этой песни записан на Дону А. М. Листопадовым в 1903 году. См.: А. Листопадов. Песни донских казаков, т. II. М., Музгиз, 1950, стр. 234-235.)

На войне кто не бывал,
Тот и страху не видал.
День мы мокнем, ночь дрожим, 
Всею ноченьку не спим. 
В чистом поле страх и горе 
Каждый день, каждый час... (3, 23)

Еще одна старая походная песня, рассказывающая о боях донцов с турками за Дунаем-рекой, в устах обезумевшего на войне казака утрачивает не только боевое звучание, но и всякий смысл: "Не песня, а волчий нарастающий вой рвался из его оскаленного рта" (3, 44).

К этим песням, к выраженным в них чувствам и мыслям, писатель еще возвратится - и это весьма знаменательно!- раскрывая состояние своих героев, заблудившихся в восстании, когда иная война, уже гражданская, вступит в казачьи курени, когда боевой конь Григория Мелехова, взрыв копытами землю возле родного крыльца, будет уносить его "в чистое поле", на близкий фронт, где "страх и горе каждый день, каждый час" (5, 77), когда строки из песни, в которой донские казаки сравниваются со всепожирающей саранчой (4, 335), зазвучат уже как суровая оценка участников восстания, когда Прохор Зыков уже после разгрома белого движения на Дону с грустной шуткой вспоминает "Разродимую мою сторонушку" как песню, которую бежавшие к морю казаки будут с горя заводить, покидая родину (5, 288).

Раскрывая вскоре после февральского переворота настроения не желающих продолжать войну казаков, Шолохов вновь вводит несколько песен. В одном вагоне походная песня ("Конь боевой с походным вьюком..."), которую с трудом "подняли" и вскоре "оборвали", в соседнем - новая песня с припевкой под "казачка", в которой казаки глумятся над царем. И все сочувственно вслушиваются в эту песню:

Эх, вы горьки хлопоты, 
Тесны царски хомуты! 
Казаченькам выи труть - 
Ни вздохнуть, ни воздохнуть. 
Пугачев по Дону кличет, 
По низовьям голи зычет: 
"Атаманы, казаки!.." (3, 93)

В песне этой ярко выраженное народное сознание, острое понимание социального неравенства и того, что Пугачев защищал интересы голи казацкой. Обращение к истории наполняется современным смыслом - призывом к новой борьбе с царизмом.

Здесь, однако, выражена через символику народной поэзии лишь одна сторона исторического процесса размежевания и в среде казачества. Именно в это время в реакционных кругах казачьего офицерства обострились идеи донской самостийности, усиленно разжигались казачьими верхами сословные чувства, играли на привилегиях казачества и осложняли его путь к революции. В этой атмосфере и возникает в романе старинная казачья песня:

...Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка, -
Басурманину он не кланялся, у Москвы, как жить, не спрашивался,
А с Туретчиной - ох, да по потылице шашкой острою, век здоровался...
А из года в год степь донская, наша матушка, 
За пречистую мать богородицу, да за веру свою православную, 
Да за вольный Дон, что волной шумит, в бой звала со супостатами... (3, 113).

Песней этой "угощают" казачьих офицеров-корниловцев. Она близка их настроениям и воспринимается в данной ситуации как призыв к борьбе с русским народом. Однако даже офицеры в своих устремлениях далеко не едины. Инициатор этой песни подъесаул Атарщиков, высказывая свою беспредельную любовь к Дону, к веками сложившемуся укладу казачьей жизни, останавливается перед сомнением: "...не околпачиваем ли мы вот этих самых казаков? На эту ли стежку хотим мы их завернуть?.." (3, 113).

В своих сомнениях и переживаниях Атарщиков как бы предвосхищает раздумья Григория Мелехова, который в начале восстания, опаленный слепой ненавистью, думает о том, как насмерть "пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда", "на узкой стежке не разойтись" (4, 198), и только в ходе восстания испытывает чувство "неправоты своего дела" ("Заблудились мы, когда на восстание пошли", "Спутали нас ученые люди... Господа спутали!"). Внутренний монолог Григория по интонации и образам близок старинной песне о Доне ("Рвать у них из-под ног тучную, донскую, казачьей кровью политую землю. Гнать их, как татар, из пределов области! Тряхнуть Москвой, навязать ей постыдный мир!").

Как и Григорий Мелехов, Атарщиков вкладывает в старинную песню свои искренние чувства любви к родному Дону, к своему народу, которые резко отделяют его от офицеров-самостийников, пытавшихся "вырвать умы казаков из разлагающей атмосферы политики" (3, 112), и сближают с центральным героем романа. Исторический же смысл этой песни еще вступит в своеобразную перекличку с той песней, которую услышит Григорий Мелехов при отступлении казаков, разбитых в бесславной борьбе с русским народом.

В самый разгар корниловского мятежа включается в роман популярная походная казачья песня "Ой, да возвеселитесь, храбрые донцы-казаки...", которую вместе с Иваном Алексеевичем Котляровым запевает особая казачья сотня, снятая с фронта и брошенная на Петроград:

"Королев... отчаянно махнув поводьями, кинул первые слова:

Ой, да возвеселитесь, храбрые донцы-казаки...

Сотня, словно разбуженная его напевным вскриком, рявкнула:

Честь и славою своей! - 

и понесла над мокрым лесом, над просекой-дорогой:

Ой, да покажите всем друзьям пример, 
Как мы из ружей бьем своих врагов! 
Бьем, не портим боевой порядок. 
Только слушаем один да приказ. 
И что нам прикажут отцы-командиры, 
Мы туда идем - рубим, колем, бьем!*

^* (Близкий вариант этой песни см.: А. Листопадов. Песни донских казаков, т. II. М., Музгиз, 1950, стр. 254-255. Сопровождается примечанием: "Песня очень популярна на Дону, - и старому и малому она известна" (стр. 255).)

Весь переход шли с песнями, радуясь, что вырвались из "волчьего кладбища" (3, 138).

Песня, кажется, буквально призывает казаков "взвеселиться", и они, по словам писателя, действительно радуются тому, что покидают опостылевшую войну. Они еще не знают, что "отцы-командиры" направляют их на подавление революции. Правда, вскоре в сотне начинают вместе с Иваном Алексеевичем осознавать, что "казакам с Корниловым не одну стежку топтать, чутье подсказывало, что и Керенского защищать не с руки" (3, 142). Казаки "портят боевой порядок" контрреволюции, отказываются выполнять приказы "отцов-командиров" и во главе с Котляровым покидают вагоны, идущие на Петроград.

Однако в канун восстания на Дону вновь вспоминается эта песня. Штокман напоминает Ивану Алексеевичу ее прямой смысл: "Казаки - особое сословие, военщина. Любовь к чинам, к "отцам-командирам" прививалась царизмом... Как это в служивской песне поется? "И что нам прикажут отцы-командиры - и мы туда идем, рубим, колем, бьем". Так, что ли? Вот видишь! А эти самые отцы-командиры приказывали рабочие стачки разгонять... Казакам триста лет дурманили голову. Немало!" (4, 172).

Эти трудности хорошо осознает и сам Иван Алексеевич, вспоминающий Штокмана как своего учителя, и агитатор-большевик Илья Бунчук. Он готов сеять среди казаков семена большевистской правды, и для этого ему, земляку, нужен особый язык, "какая-то большая сила убеждения, - чтобы не только опалить, но и зажечь, чтобы уничтожить напластовавшийся веками страх ослушания, раздавить косность, внушить чувство своей правоты и повести за собой" (3, 160).

"Мы тут в потемках блукаем", - признаются Бунчуку казаки и интересуются тем, какая будет власть при большевиках, как будет решен земельный вопрос, прикончат ли войну. Особо важную роль в раскрытии их чувств и настроений играет рождающаяся на глазах читателя "легенда" о Ленине. Рядовой казак Чикамасов спрашивает Бунчука:

"- Илья Митрич, а из каких народов Ленин будет? Словом, где он родился и произрастал?

- Ленин-то? Русский...

- Нет, браток! Ты, видать, плохо об нем знаешь, - с оттенком собственного превосходства пробасил Чикамасов. - Знаешь, каких он кровей?- Наших. Сам он из донских казаков, родом из Сальского округа, станицы Великокняжеской, - понял? Служил батарейцем, гутарют. И личность у него подходящая, - как у низовских казаков: скулья здоровые и опять же глаза.

- Откуда ты слышал?

- Гутарили промеж собой казаки, довелось слыхать.

- Нет, Чикамасов! Он - русский, Симбирской губернии рожак.

- Нет, не поверю. А очень даже просто не поверю! Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак Тимофеич? То-то и оно! Все, какие беднеюшчий народ на царей подымали, - все из казаков. А ты вот говоришь - Симбирской губернии. Даже обидно, Митрич, слухать такое...

Улыбаясь, Бунчук спросил:

- Так говорят, что - казак?

- Он и есть казак, только зараз не объявляется. Я, как на личность глазами кину, доразу опознаю... Диву я даюсь, и мы тут до драки спорили: ежели он, Владимир Ильгич, - нашинский казак, батареец, то откель он мог такую огромную науку почерпнуть? Гутарют, будто спервоначалу войны попал он к немцам в плен, обучался там, а потом все науки прошел, да как начал ихних рабочих бунтовать да ученым очки вставлять, - они и перепужались до смерти. "Иди, - говорят, - лобастый, восвоясы, Христос с тобою, а то ты нам таких делов напутляешь, что и в жисть не расхлебать!" - и проводили его в Россию... Нет, Митрич, ты не спорий со мной: Ильгич-то - казак... Чего уж там тень наводить! В Симбирской губернии таких и на кореню не бывает" (3, 161-162).

В романе воссоздается процесс рождения "легенды", словно бы подслушанной писателем в народе. Это - "не монолог и не новелла, сочиненная одним человеком"^*. Рассказ казака Чикамасова "вполне соответствует легендам и сказам первых лет революции"^**. Действительно, вложенную в уста одного из героев "Тихого Дона "легенду" трудно отличить от сказов первых лет революции о Ленине, созданных народом и бытовавших в его среде. Но нельзя пройти и мимо того факта, что в романе эта легенда прочно связана с тем временем, когда в сознании казачества происходили значительные перемены, вызывающие крутой поворот его в сторону революции.

^* (А. Н. Лозанова. Народнопоэтические мотивы в романе М. Шолохова "Тихий Дон". В кн. "Вопросы советской литературы", сб. IV. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1956, стр. 145.)

^** (И. Кравченко. Шолохов и фольклор. "Лит. критик", 1940, № 5-6, стр. 217.)

Возникшая в буржуазной печати на исходе первой мировой войны злобная клевета о Ленине как "немецком агенте" (рассказ Чикамасова свидетельствует, что клевета эта проникала и в среду казачества) отвергается "блукающими в потемках" казаками как чуждая народному сознанию. Имя Ленина ставится в ряд исторических имен, преимущественно вождей крестьянского движения. Выражается и стремление приблизить вождя революции к своей среде, и гордое сознание особой миссии казачества: "Все, какие беднеюшчий народ на царей подымали, - все из казаков".

Источник "легенды" о Ленине в "Тихом Доне" - народное творчество, мысль народная, воплощенная в образное слово и раскрывающая истинное отношение казачьей массы к революции и ее вождю. Обращение писателя к поэтическим средствам сказа подчинялось раскрытию реальных исторических процессов в народном сознании. Заметим, что и в композиционном отношении этот сказ ставится в центре романа как эпического повествования о судьбах народа в революции и предшествует острому столкновению двух миров.

Связывая большие революционные события в стране, драматически развернувшиеся на Дону события гражданской войны с жизнью и бытом казачьего хутора, с большими переменами в настроениях своих героев, Шолохов чутко улавливает и те изменения, которые происходили в их песенном репертуаре и выражали сдвиги в быту и психологии народа. Писатель нередко обращается к мотивам и образам уже прозвучавших в романе народных песен, включает и новые тексты, стремясь раскрыть прежде всего процесс трудного осознания казаками своих заблуждений в гражданской войне.

Во время сходки в хуторе Татарском накануне восстания из задних рядов слышится выкрик: "Вы послухайте, какие песни зараз на хуторах сложили. Словом не всякий решится сказать, а в песнях играют, с песни короткий спрос. А сложили такую "яблочко":

Самовар кипит, рыба жарится,
А кадеты придут - будем жалиться" (4, 182).

Частушка эта, разумеется, выражает позиции тех социальных слоев, которые стремились "замутить" сознание казаков, повернуть их против революции. Справедливо подмечено также, что с пятой части романа "главными фольклорными жанрами, способствующими раскрытию образа народа, становятся пословицы, поговорки, прибаутки, разного рода афоризмы, близкие устно-поэтическому творчеству. Эти жанры отражают настроения разных слоев казачества в годы гражданской войны, регистрируют колебания казаков, позволяют уяснить развитие казачества в целом" и используются писателем для того, чтобы "сначала яснее, определеннее выразить взгляды тех, кто борется за казачество, а позднее передать сложную борьбу в самом казачестве"^*. Но вряд ли правомерно при этом противопоставлять песню как средство, выражающее общие, "без их оттенков", настроения казаков, и малые формы как средство передачи настроений отдельных героев. Тот же Алексей Шамиль, который в канун восстания открыто "жалится" Штокману, прибегая и к пословицам, и к поговоркам, и с которым связана значительная часть введенных в это время песенных текстов, выражает и свои, и всеобщие для казаков настроения.

^* (А. А. Горелов. "Тихий Дон" М. Шолохова и русское народное поэтическое творчество. В кн. "Михаил Шолохов. Сб. статей". Л., Изд-во ЛГУ, 1956, стр. 25, 24.)

В эпически развернутое писателем изображение гражданской войны на Дону врываются лирические отступления о горе и бедствиях народных, открытые авторские раздумья о больших исторических переменах и судьбах своих героев, близкие по строю народной песне, ее тоскующей лирической интонации. Шолохов по-прежнему обращается к мотивам и образам народной поэзии, часто отказываясь от непосредственного использования песенного текста, а воплощая устно-поэтические мотивы и образы в поэтике романа, в самой ткани авторского повествования. В основе общности многих эпизодов, мотивов, ситуаций народной поэзии и романа - стремление писателя выразить разделенные со своим народом мысли и чувства.

Чрезвычайно важное значение в связи с этим приобретает эпиграф к третьей книге романа. Старинная казачья песня резко противопоставляет былому Дону ("Как, бывало, ты все быстер бежишь, ты быстер бежишь, все чистехонек...") Дон помутившийся "сверху донизу". Этот олицетворенный Дон "возговорит" в песне:

"Уж как-то мне все мутну не быть,
Распустил я своих ясных соколов, 
Ясных соколов - донских казаков. 
Размываются без них мои круты бережки, 
Высыпаются без них косы желтым песком".

Парадоксальная, казалась бы, алогическая ситуация создается при соотнесении песни-эпиграфа с романом. Казаки вернулись к родным берегам, вновь, как в стародавние времена, замаячили их пики на сторожевых курганах вдоль реки, а Дон жалуется, что "распустил" своих "ясных соколов", омелел и помутился "без них"...

Надо помнить и о том, что в народной лирике образ взмутившейся реки не только символ душевной тревоги человека, но и волнений, вызванных большими переменами в народной жизни. Так в самой песне оказываются заложенными и переплетенными лирическое и эпическое начала. Народная символика содержит в себе мысли, достойные полнокровного художественного выражения и обобщения, и эта народная мысль развертывается в цельную концепцию романа, сказывается и в особенностях ее образно-композиционного выражения.

Образ замутившегося в бешеной коловерти, стремительной белогривой волне Дона (4, 177) сам по себе исполнен в духе народной символики, но еще вступает в параллель с бурно закипевшей на Дону гражданской войной ("Толканулись два течения, пошли вразброд казаки, и понесла, завертела коловерть").

В этом же народно-поэтическом ключе создает писатель образ "славной землюшки" - древней, ковыльно-седой "родимой степи". С помощью той же народной символики изображается страшная гроза в степи над отводом, над испуганными, сбившимися в кучу и ставшими крохотными косяками лошадей. Молния "наискось распахала" огромную, грозную, "обугленно-черную", "ставшую вполнеба", "черноземно-черную тучу", "гром обрушился с ужасающей силой, молния стремительно шла к земле", "после нового удара из недр тучи потоками прорвался дождь, степь невнятно зароптала", и после минутной тишины "вновь по небу заджигитовала молния, усугубив дьявольскую темноту" (4, 39-40). В этой беспросветной тьме косяки лошадей слепо, в сумасшедшем, бешеном намете несутся на человеческий крик, сшибая и стаптывая все на своем пути.

Описание этой природно-реальной и вместе с тем символической грозы в степи предшествует разворачивающейся в этих же степях ожесточенной гражданской войне. Причем символика этого изображения сопровождается близкой народной лирике интонацией, открытым ритмически организованным авторским отступлением: "Родимая степь под низким донским небом!.. Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!" (4, 64).

Обращение к далекому прошлому народа, к его истории, закрепленной в поэтически цельном образном строе исторической песни-сказания, усиливает эпический склад повествования в "Тихом Доне", подчиняется раскрытию основной его народной мысли. Прежде чем включить в текст романа пережившую века песню "Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке...", писатель рисует картину массового отступления с Дона разбитых казачьих полков: вот когда "распустил" он своих "ясных соколов" - донских казаков!

В беспросветно темной ночи ("...непроглядная темень окутывала степь", "...по черному небу ветер гнал на юг сплошные клубящиеся тучи") движутся к морю огромные обозы отступающих, а по обочине дороги - походная колонна конницы. Слышится неумолчный говор колес, понуканья лошадей, ритмический перезвяк казачьего снаряженья, согласное чмоканье по грязи множества конских копыт...

"И вдруг впереди, над притихшей степью, как птица взлетел мужественный грубоватый голос запевалы:

Ой, как на речке было, братцы, на Камышинке,
На славных степях, на саратовских...

И многие сотни голосов мощно подняли старинную казачью песню, и выше всех всплеснулся изумительной силы и красоты тенор подголоска. Покрывая стихающие басы, еще трепетал где-то в темноте звенящий, хватающий за сердце тенор, а запевала уже выводил:

Там жили, проживали казаки - люди вольные,
Все донские, гребенские да яицкие...

Словно что-то оборвалось внутри Григория... Внезапно нахлынувшие рыдания потрясли его тело, спазма перехватила горло. Глотая слезы, он жадно ждал, когда запевала начнет, и беззвучно шептал вслед за ним знакомые с отроческих лет слова:

Атаман у них - Ермак, сын Тимофеевич,
Есаул у них - Асташка, сын Лаврентьевич...

Как только зазвучала песня, - разом смолкли голоса разговаривавших на повозках казаков, утихли понукания, и тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании; лишь стук колес да чавканье месящих грязь конских копыт слышались в те минуты, когда запевала, старательно выговаривая, выводил начальные слова. Над черной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня. Она бесхитростными, простыми словами рассказывала о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати; ходивших по Дону и Волге на легких воровских стругах; грабивших орленые царские корабли; "щупавших" купцов, бояр и воевод; покорявших далекую Сибирь... И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной борьбе против русского народа...

Полк прошел. Песенники, обогнав обоз, уехали дальше. Но еще долго в очарованном молчании двигался обоз, и на повозках не слышалось ни говора, ни окрика на уставших лошадей. А из темноты издалека плыла, ширилась просторная, как Дон в половодье, песня:

Они думали все думушку единую:
Уж как лето проходит, лето теплое,
А зима застает, братцы, холодная.
Как и где-то нам, братцы, зимовать будет?
На Яик нам идтить, - переход велик,
А на Волге ходить нам, - все ворами слыть,
Под Казань-град идтить, - да там царь стоит,
Как грозной-то царь, Иван Васильевич...*

^* (Песня эта относится к циклу "Ермак у Ивана Грозного" и известна во многих вариантах (см. "Памятники русского фольклора. Исторические песни XIII-XVI веков". М.-Л., Изд-во АН СССР, 1960, стр. 532-542). Песня вошла и в сб. А. Савельева, которым пользовался Шолохов. Нельзя обойти вниманием и замечание писателя о том, что герою романа песня знакома "с отроческих лет". И еще: из 80 строк песни в романе цитируется только 14. В той ее части, которая осталась за пределами романа, повествуется о том, как донские казаки во главе с Ермаком "поисправились" - разбивали "корабли все не орленые", принесли "царю белому повинную" - "царство Сибирское" - и заслужили не только прощение, но и великую награду ("И я жалую тебе, Ермак, славной тихой Дон"). В шолоховском же пересказе этой части акцент делается на конфликте вольных казаков с грозным царем.)

Уж и песенников не стало слышно, а подголосок звенел, падал и снова взлетал. За ним следили все с тем же напряженным и мрачным молчанием" (5, 278-279).

Обращение писателя к этой "могучей песне" создает в "Тихом Доне" ситуацию наибольшего драматического напряжения в раскрытии судьбы народа, а значит, в идейной концепции эпического повествования. Здесь все чрезвычайно важно - каждое слово, каждый образ, каждая характеристика.

Все подчинено динамике чувств, настроений поющих и слушающих песню, движению мысли автора. Важны время и обстановка, в которых возникает песня, соотнесенность выраженного в ней прошлого с настоящим, особенности восприятия песни центральным героем романа и сотнями, тысячами казаков, разделяющими его переживания. Важна авторская характеристика песни и размышления автора над большими историческими событиями, совпадающие с вызванными песней размышлениями героев.

Мощно поднятая сотнями голосов, "просторная, как Дон в половодье", могучая песня, герои которой - вольные казаки - размышляют, какой им путь избрать, всевластно и торжественно звучит "над притихшей степью": "...тысячный обоз двигался в глубоком, чутком молчании", песню слушали "в угрюмом молчании", "в очарованном молчании" и, наконец, за едва уже слышной издалека песней следили с "напряженным и мрачным молчанием". За этим нарастающим напряженным молчанием скрыты тяжкие размышления, которые сводятся автором к "думушке единой": так слушали "могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной борьбе против русского народа".

Историческая песня возникает именно на этом трудном, переломном этапе в судьбе героев романа, вызывает горькие раздумья и усугубляет трагическую ситуацию.

Созданное песней столкновение прошлого и настоящего вызывает глубокое осознание настоящего как исторического заблуждения. И здесь вновь воплотилось постоянное стремление писателя показать "те колоссальные сдвиги в быту, жизни и человеческой психологии, которые произошли в результате войны и революции" (8, 103). Обращение к народной поэзии как живительному источнику жизни народа подчинялось в "Тихом Доне" как эпическом повествовании, несущем в себе мысль народную, раскрытию исторических изменений в народном сознании, закономерности тех перемен, которые восторжествовали в процессе развертывания и победы революции.