9. Мелехов и Кошевой

Возросшая взыскательность к своей работе, зрелое понимание истории художником, достигшим всемирной известности, требовали особенно тщательной работы над той частью романа, которая сводила воедино написанные ранее книги, подводила итог его многолетнему труду. "Недочеты первых книг стараюсь исправить в четвертой, а это идет не за счет быстроты", - объяснял Шолохов возникающие перед ним трудности. Последняя книга перерабатывалась неоднократно, тщательно шлифовалась каждая строка. Вспоминая работу над окончанием романа, Шолохов говорил: "Завидую я некоторым товарищам, которые умеют быстро писать. Мне вот приходится каждую строку писать с большим трудом. Много дней и ночей проходит, глядишь - написана одна страница"^*.

^* (3. Островский. У Шолохова. "Учительская газета", 27 октября 1940 г., № 135, стр. 3.)

В октябре 1938 года писатель сообщал: "Сейчас я работаю над восьмой, заключительной частью романа "Тихий Дон". Наполовину работа уже закончена"^*. Над одним из черновых вариантов первой главы восьмой части (два плотно исписанных карандашом листа) четким шолоховским почерком выведено: "17 декабря 1938 года"^**. Видимо, в это время писатель начал шлифовать завершающие роман страницы. Один за другим появляются варианты начала восьмой части: "Двое суток дул теплый ветер", "С моря двое суток дул теплый ветер", "С юга двое суток дул теплый ветер"... И писатель обстоятельно рассказывает, как воспринимает мир выздоравливающая Аксинья, наслаждается вернувшейся к ней жизнью, собирается в родной хутор с верой о встрече с Григорием.

^* ("Кино", 23 октября 1938 г., № 49, стр. 4.)

^** (Рукописи "Тихого Дона". Черновики и варианты. Рукописный отдел ИРЛИ, л. 32-33.)

Вверху одной из рукописных страниц писатель набрасывает план начала восьмой части:

"1. Аксинья дома. Мелеховы.

2. Приход Мишки. Он и Дуняшка.

3. Ильинична.

4. ..."^*.

^* (Рукописи "Тихого Дона". Черновики и варианты. Рукописный отдел ИРЛИ, л. 76.)

И писатель последовательно реализует этот план. В нем поименованы почти все оставшиеся в живых основные герои романа. Нет только Григория. Но о нем идет речь в каждой главе. Аксинья верит, что Григорий жив, расспрашивает о нем каждого вернувшегося служивого. Тоскует по "младшенькому" и ждет его Ильинична. Копит злость на него Кошевой.

По всем этим главам разбросаны скупые известия о судьбах бывших повстанцев, и в каждом известии - один из возможных вариантов судьбы Григория: "Многие казаки из Новороссийска уехали морем в Крым, а те, которые остались, пошли в Красную Армию и на рудники" (5, 298); "Какой-то казачишка с Сингинского хутора говорил, будто зарубили Гришу красные в Новороссийском городе... Ишо слух прошел, будто посадили в тюрьму и там он помер от тифу" (5, 302); "Уехал Степан в Крым... Сам видал, как он грузился на пароход... Много офицеров в Москву увезли..." (5, 308); "Молодые и средних лет казаки... отсутствовали. Часть их была в Красной Армии, остальные - в составе врангелевских полков - отсиживались в Крыму, готовясь к новому походу на Дон" (5, 310), возвращались казаки и "из концентрационных лагерей и с рудников" (5, 333).

И только Прохор Зыков приносит радостное известие - Григорий жив: "Вместе с ним в Новороссийском поступили в Конную армию товарища Буденного, в Четырнадцатую дивизию. Принял наш Григорий Пантелеевич сотню, то бишь эскадрон, я, конечно, при нем состою, и пошли походным порядком под Киев" (5, 309). Но об этом периоде его жизни читатель узнает скупо, только со слов того же Прохора Зыкова и отрывочных признаний самого Григория, вернувшегося домой поздней осенью 1920 года. Из всех этих воспоминаний ясно одно: Григория, ставшего уже помощником командира полка у Буденного, демобилизовали "за прошлое" (5, 362), ему не доверяли, был чужой, на подозрении сначала у белых, а "потом и у красных так же вышло" (5, 380).

Завидуя молодому Листницкому и Кошевому, которым "с самого начала все было ясное" ("У них у обоих свои прямые дороги, свои концы, а я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь..."), Григорий с горечью признается, что ему - "до се все неясное": "От белых отбился, к красным не пристал, так и плаваю, как навоз в проруби..." (5, 380). Так к концу романа особенно остро встает проблема недоверия человеку, который, по его же словам, "с великой душой служил советской власти". Сначала комиссар и коммунисты эскадрона караулили каждый его шаг в бою, а теперь с какой-то особой озлобленностью не доверяет ему Кошевой, друг его детства, однополчанин по мировой войне, муж его сестры.

Как известно, еще в 1935 году Шолохов обещал: "Из большевиков в четвертой книге выделится Михаил Кошевой. Я выдвину его с заднего плана и сосредоточу на нем большее внимание". Но в седьмой части романа Кошевой так и не появился, да и в восьмой части он действует всего лишь в нескольких главах. К сожалению, рукописи этих глав сохранились не полностью, и сегодня нет возможности проследить, как шел писатель к столкновению Григория и Кошевого, но ясно одно, - симпатии писателя не на стороне последнего. Правда, Шолохов и на этот раз отказывается от открытой авторской характеристики. Его отношение к Кошевому не однозначно, оно складывается из многих обстоятельств.

Кошевой вернулся на хутор с фронта больным. У него, как у Нагульнова, "потухшие", "мутные" глаза, а в наклоне головы, в твердо сжатых губах, во всей фигуре "бычье упорство". Он уверенно, как хозяин, ступает по родной земле, говорит убежденно, его речь напоминает речь Нагульнова ("Животную не могу убить - может, со зла только, а такую, вы меня извиняйте, пакость, как этот ваш сват или другой какой вражина, - могу сколько угодно! На них, на врагов, какие зря на белом свете живут, у меня рука твердая!"; "Жалко, что убег ты тогда из хутора, а то бы я тебя, черт долгогривый, вместе с домом спалил! Понятно тебе, ну?"; "Надо было его без разговоров стрелять на месте!").

Разумеется, Кошевой герой иного времени, чем Нагульнов, его настороженность и недоверчивость вполне оправданы напряженностью этого времени. Писателю близка его воинственная защита советской власти, как это качество близко ему и в Нагульнове. Женившись на сестре убитого им Петра Мелехова и враждебного ему Григория ("Враги мы с тобой", "Ненадежный ты человек", "Разные мы с тобой люди"), Кошевой оказывается поставленным в чрезвычайно сложную ситуацию. Что касается Дуняшки, то она смотрит на Кошевого влюбленными глазами, и Шолохов весьма четко раскрывает ее отношение: "Молодое счастье всегда незряче..." (5, 324). Даже мудрая, гордая и мужественная Ильинична в конце концов принимает ненавистного ей человека, преодолевая "чувство какого-то внутреннего неудобства, раздвоенности", испытывая щемящую материнскую жалость "к этому ненавистному ей человеку". Шолохов не скрывает того, что ей нелегко отдавать дочь замуж за "душегуба", убийцу ее сына: "Ее не радовало счастье дочери, присутствие чужого человека в доме - а зять по-прежнему оставался для нее чужим - тяготило. Сама жизнь стала ей в тягость" (5, 324). Но перед смертью именно этому человеку она отдает "Гришину рубаху", ту, что так бережно хранила, ожидая "младшенького". И в этом значительном для Ильиничны жесте Шолохов вновь видит великую мудрость матери, уходящей из мира с верой в торжество добра в ее доме. Кошевой же остается непримиримым, открыто высказывает неприязнь к Григорию ("Старое не все забывается", "Должон человек всегда отвечать за свои дела"). Он не только против евангельского всепрощения, он настаивает на "кровном" отмщении ("Ишо примерить надо, чья кровь переважит..."). Сталкивая Григория и Кошевого, писатель выявляет не только их противоположные жизненные позиции, он указывает на их разное психологическое состояние в это время, на их различные человеческие качества.

Григорий возвращается в родной хутор уставшим от войны ("уморился душой страшно"), от недоверия к себе, с твердым желанием выйти из борьбы ("Никому больше не хочу служить"), с давней мечтой "пожить возле своих детишек, заняться хозяйством" (5, 371), жить только на родной земле, пахать ее, растить хлеб.

Кошевой сурово осуждает себя именно за то, что "рылся в земле", не замечая по-настоящему, что творилось кругом ("Рановато я взялся за хозяйство, поспешил..."). Он уверен, что борьба не кончена, ему доверяют, назначают председателем хуторского ревкома, и он делает свое дело, отводит недовольство "от родной советской власти" (5, 347).

Если для Кошевого нет никакой разницы между Григорием и бандитами Кирюшкой Громовым и Митькой Коршуновым ("Ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней"), то для Григория "они одной цены - что, скажем, свояк мой Митька Коршунов, что Михаил Кошевой" (5, 377). Если Григорий идет навстречу Кошевому с открытым сердцем, с улыбкой, сокровенными думами, готовый забыть о том, что их разъединяет, то Кошевой встречает его с открытой неприязнью, язвительной насмешкой и даже злобой.

Став председателем ревкома, Михаил Кошевой начал с мстительной угрозы ("Я вам, голуби, покажу, что такое советская власть!"). "Злой донельзя на себя и на все окружающее" (5, 339), он живет безулыбчиво, стиснув зубы. "Под скулами его поигрывали желваки" (5, 360), лицо багровело от гнева. Кошевой грубо выгоняет старого предревкома ("Теперь катись отседова к едреной бабушке"), бесцеремонно указывает Зыкову на его место ("Твое дело телячье: поел да в закут"), а с Григорием разговаривает тоном команды ("Там тебе не верили и тут веры большой давать не будут, так и знай!", "За старые долги надобно платить сполна!", "Эти, знаешь, офицерские повадки бросать надо!", "Надо ехать завтра", "Ступай завтра", "Отправляйся завтра же, а ежели добром не поедешь, - погоню под конвоем"). По хутору он ходит "медленно и важно" (5, 340) и считает себя олицетворением власти и истины ("Перед кем же я могу быть в ответе?").

Ко всем этим деталям в поведении Кошевого далеко не безразличен и сам писатель. Избегая идущих от автора оценок и характеристик, он объективно раскрывает те реальные силы и ситуации, с которыми столкнулся его герой, "в глупой ребячьей наивности" предполагавший, что "достаточно вернуться домой, сменить шинель на зипун, и все пойдет как по писаному: никто ему слова не скажет, никто не упрекнет, все устроится само собой, и будет он жить да поживать мирным хлеборобом и примерным семьянином. Нет, не так это просто выглядит на самом деле" (5, 375).

Голос автора и здесь не звучит осуждающе. Автор участлив к судьбе Григория Мелехова, но он сознает ее объективную сложность. Шолохов далек от тех точек зрения, авторы которых склонны обвинять в так, а не иначе, складывающейся судьбе Григория только Кошевого. Да и сам Григорий далек от такой мысли:

"Ежели и окружная власть обо мне такого мнения, как Кошевой, тогда мне тигулевки не миновать. По соседству восстание, а я бывший офицер да ишо повстанец..." (5, 378). И Григорий оказывается наиболее правым в объективной оценке своего положения: "Умел, Григорий, шкодить - умей и ответ держать!" (5, 384).

После этих слов в рукописи идет следующая сцена:

"- Григорий Мелехов, бывший сотник Донской армии, затем командир второго эскадрона Восемьдесят третьего полка Четырнадцатой кавдивизии Первой Конной армии, - отчетливо проговорил он, стоя навытяжку.

Сидевший за столом человек поднял от бумаги обведенные синими кругами глаза, расправил плечи, с хрустом потянулся.

- Знаем. Наслышаны. Садитесь, - сказал он равно душно.

Григорий присел.

- Чаю не хотите? Только с сахарином.

У Григория дрогнули уголки губ. В изумлении он еле выдавил из себя:

- Спасибо, не хочу.

- Вот анкета. Заполните ее. Даты указывайте точно.

После того, как Григорий, потея от напряжения (ему никогда не приходилось так много писать), заполнил анкету, ему предложили ответить на ряд вопросов касательно прошлогоднего восстания. Он добросовестно рассказал все, что знал.

- Вот и все. Можете быть свободны.

Григорий встал. Несколько секунд он стоял в нерешительности, потом все же спросил:

- Судить меня будут, товарищ?

Он увидел вскользь брошенный на него пытливый взгляд, сдержанную улыбку.

- Не могу сказать. Нам необходимо кое-что проверить. Через неделю явитесь на отметку. До свидания"^*.

^* (Рукописи "Тихого Дона". Рукописный отдел ИРЛИ, л. 76.)

Всю эту сцену Шолохов накрест перечеркнул красным карандашом, но основные ее положения вошли в окончательный текст романа в виде рассказа Аксинье о регистрации в Вёшенской и воспоминания самого Григория: "А на самом деле он уже принял решение: в Вешенскую он больше не пойдет. Напрасно будет ждать его тот человек из политбюро, который принимал его прошлый раз. Он тогда сидел за столом, накинув шинель на плечи, с хрустом потягивался и притворно зевал, слушая его, Григория, рассказ о восстании. Больше он ничего не услышит. Все рассказано. В тот день, когда надо будет отправляться в политбюро, Григорий уйдет из хутора. Если понадобится - надолго. Куда - он еще сам не знал, но уйти решил твердо" (5, 391).

Предупреждение Дуняшки об аресте лишь ускорило его уход из родного хутора. Выбор этот Григорий сделал сам - "ни умирать, ни сидеть в тюрьме ему не хотелось" (5, 391). Но то, что произошло, "было похоже на тюрьму" (5, 408). Два месяца он скрывается у чужих людей по хуторам и в конце концов оказывается в банде Фомина, все еще "втайне надеясь дотянуть как-нибудь до лета", пробраться с Аксиньей на Кубань и "там пережить смутное время" (5, 428). А пока с остатками разбитой банды он скрывается на не затопленном полой водой островке...

Отдавая все силы завершению "Тихого Дона", Шолохов отказывал себе в отдыхе, даже в самых любимых занятиях. До самого рассвета жители Вёшенской видели свет в окне мезонина шолоховского дома, где помещался кабинет писателя. По его словам, "в черновиках все уже давно существовало, но все переделывалось неоднократно"^*. Финальные страницы были для него самыми тяжелыми.

^* ("Известия", 11 февраля 1939 г., № 34, стр. 3.)

В тихой, оторванной от дорог Вёшенской станице было арестовано почти все партийное и советское руководство, те, кого писатель любовно называл "районщики". С многими из них он был связан давней личной дружбой, общей борьбой за торжество социализма в деревне. И теперь эти люди по ложным доносам и наветам были объявлены "врагами народа". Шолохов снова повел борьбу за освобождение оклеветанных партийных работников и рядовых тружеников. Карательная рука перерожденцев и карьеристов нависла в это время и над Шолоховым. От арестованных уже требовали "подписать показания о контрреволюционной деятельности писателя Шолохова", сфабриковав обвинение в подготовке им восстания против советской власти^*. Работа над романом в этих условиях была большим гражданским подвигом. Пожалуй, прав Л. Якименко, считая, что завершение "Тихого Дона" и "Поднятой целины" "задерживалось не только в силу субъективных факторов, но и было связано с теми общими историческими условиями, которые оказали влияние и на обстоятельства жизни Шолохова тех лет"^**.

^* (П. Луговой. С кровью и потом. Из записок секретаря райкома партии. "Дон", 1988, №7, стр. 159, 162; №8, стр. 135-137; И. Погорелов. Записки чекиста. Рассказ о том, как в 1938 году фабриковалось "Дело М. А., Шолохова". "Молот", Ростов н/Д, 1988, 27-31 декабря, №№ 297-300, стр. 4.)

^** (Л. Якименко. Творчество М. А. Шолохова. М., "Сов. писатель", 1977, стр. 106.)

Но даже в это время Шолохов продолжал напряженно работать над завершением эпопеи, глубоко осмысляя эпохальные конфликты, сложные судьбы людей. В это же время он объективно раскрывал исторически закономерное столкновение Мелехова и Кошевого.