8. Судьбы людские, судьба народная

Почти целое десятилетие отдано было завершению эпопеи, работе над четвертой книгой. Сам Шолохов предполагал полностью закончить "Тихий Дон" к 1931 году^*, но читатели, журналисты и издатели стремились опередить даже эти слишком оптимистические намерения автора. В январской книжке "Октября" за 1929 год объявлялось, что в художественном отделе журнала будут печататься третья и четвертая книги шолоховского романа. Заканчивая публикацию третьего тома, "Октябрь" сообщал, что "четвертая книга "Тихого Дона" будет печататься в 1933 году". Этот же журнал и на следующий год, несмотря на то что писатель порывал отношения с ним, заверял читателей, что окончание "Тихого Дона" увидит свет на его страницах.

^* (М. Шолохов. Автобиография. В его кн. "Лазоревая степь". М., Москов. т-во писателей, 1931, стр. 13.)

А Шолохов в это время работает над "Поднятой целиной", безраздельно отдаваясь острейшим проблемам современной деревни. "Сейчас упорнейше работаю, - пишет он Серафимовичу в апреле 1932 года, - много езжу окрест Вёшенского района, очень устал..."^*. К концу года, когда в журналах только что завершилась публикация третьей книги "Тихого Дона" и первой книги нового романа, писатель отмечает в автобиографии: "Сейчас закончил третью (предпоследнюю) книгу "Тихого Дона" и, вчерне вторую (последнюю) - "Поднятой целины". Написал несколько "охотничьих" рассказов. О своих "творческих замыслах" не хочется говорить. Пусть замыслы, претворенные в действительность, сами говорят за себя"^**. Здесь, как и в более поздних выступлениях писателя, о работе над четвертой книгой "Тихого Дона" - ни слова. Выступая после чтения и обсуждения глав из этой книги в Издательстве художественной литературы, Шолохов только напомнил "о трудностях завершения "Тихого Дона", а говорил больше о новой работе. "Он сейчас пишет вторую часть "Поднятой целины". Содержание романа он доводит до середины 1932 года. Тов. Шолохов считает, что "Поднятая целина" удалась ему потому, что он полностью овладел интересующим его материалом. Он не был в колхозе случайным гостем, приезжавшим из Москвы. Он постоянно живет в станице, участвует в пахотьбе и уборке урожая и с мандатом райкома много ездил по району"^***.

^* (М. А. Шолохов - А. С. Серафимовичу. Вёшки. 23 апреля 1932 г. ЦГАЛИ, ф. 457, оп. 1, ед. хр. 355, л. 7.)

^** (М. Шолохов. Автобиография. Ст. Вёшенская, 14 ноября 1932 г. ЦГАЛИ, ф. 1197, оп. 1, ед. хр. 4, л. 3.)

^*** (Вторая часть "Поднятой целины". "Веч. Москва", 1 марта 1933 г., стр. 3.)

Новый роман, над которым Шолохов продолжал работать, стремясь завершить в самое ближайшее время, имел громадный успех у читателей и критики, широкий общественный резонанс. По всей стране катилась волна читательских конференций, роман обсуждался в партийных организациях. Не было такой газеты и такого журнала, где бы не появились отклики на новое произведение Шолохова. Инсценировки "Поднятой целины" шли на сценах многих театров, столичных и провинциальных. Высокую оценку роману, как произведению мастерскому, дал в это время А. Луначарский, который считал, что "очень большое, сложное, полное противоречий и рвущееся вперед содержание одето здесь в прекрасную словесную образную форму, которая нигде не отстает от этого содержания, нигде не урезывает, не обедняет его и которой вовсе не приходится заслонять собою какие-нибудь дыры или пробелы в этом содержании"^*.

^* (А. Луначарский. Мысли о мастере. "Лит. газета", 11 июня 1933 г., № 27, стр. 3.)

Работа Шолохова над "Поднятой целиной" шла в русле основных исканий советской литературы этих лет, обратившейся к изображению исторических побед социализма в городе и деревне и шедшей по горячим следам социалистического строительства. Роман вторгался в жизнь особенно настойчиво. С конца двадцатых годов один за другим появлялись в свет такие романы, как "Ледолом" К. Горбунова, "Лапти" П. Замойского, "Бруски" Ф. Панферова, "Капкан" и "Враг" Е. Пермитина, "Соть" Л. Леонова, "Гидроцентраль" М. Шагинян, "Ненависть" И. Шухова, "Энергия" Ф. Гладкова, "Время, вперед!" В. Катаева, "Большой конвейер" Я. Ильина, "День второй" И. Эренбурга...

М. Горький еще в 1933 году выделил в этом ряду романов среди "наших литературных достижений" новый роман Шолохова^*, а позже называл его как "значительное произведение" среди основных книг о новой деревне ("Бруски" Ф. Панферова, "Ненависть" И. Шухова)^**. Правда, это была попутная и очень скупая оценка. Предстояло еще осмыслить тот значительный вклад, который вносил Шолохов своим романом в утверждение эстетических принципов нового, социалистического искусства. "Поднятой целине" суждено было стать этапным произведением этого искусства, живым свидетельством его идейно-художественной зрелости.

^* (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти тт., т. 27. М., Гослитиздат, 1953, стр. 69.)

^** (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти тт., т. 27. М., Гослитиздат, 1953, стр. 420-421.)

В это время Шолохов не раз встречался с Горьким, беседовал с ним по актуальным вопросам развития молодой советской литературы^*, вчитывался в его статьи о социалистическом искусстве, внимательно следил за дискуссией, развернувшейся вокруг проблем нового творческого метода, принимал участие в беседе группы писателей с руководителями партии и правительства на квартире у Горького. Впоследствии Шолохов говорил, что "лозунг социалистического реализма избавил писателей от горячих и порой ненужных дискуссий о творческом методе. Теперь от писателя требуется одно - работать"^**.

^* (Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 694 ("Литературное наследство", т. 70).)

^** (М. А. Шолохов на Локомотивстрое. "Молот", Ростов н/Д, 23 августа 1935 г., № 4267, стр. 3.)

М. Горький в это время вел напряженную борьбу "за очищение литературы от словесного хлама, за простоту и ясность нашего языка, за честную технику, без которой невозможна четкая идеология"^*. Это была начатая Горьким дискуссия о языке, а в сущности борьба за высокое мастерство, за будущее молодой литературы. Статьей "За честную работу писателя и критика" принял в ней участие и Шолохов. Поддерживая Горького в критике романов Ф. Панферова и других писателей, он проявил взыскательность и к самому себе: "Многие советские писатели (в том числе и автор этих строк) погрешны в злоупотреблении "местными речениями". Но утверждать за собой право плохо писать да еще поучать этому молодых писателей - на это хватило "мужества" у одного лишь Панферова"^**.

^* (М. Горький. О литературе. М., ГИХЛ, 1935, стр. 137.)

^** (М. Шолохов. За честную работу писателя и критика. "Лит. газета", 18 марта 1934 г., № 33, стр. 2. "Посылаю статью Вам на просмотр. Если сочтете нужным исправить, исправьте. Но только, пожалуйста, не давайте резать ее оргкомитетчикам. Они так искромсают, что от статьи останутся "рожки да ножки". Очень прошу Вас, напишите Ваше мнение. То ли я написал, что нужно, и не перехватил ли через край, ругая Панферова?" (М. Шолохов - М. Горькому. Вёшенская, 4 марта 1934 г. В кн. "Горький и советские писатели. Неизданная переписка". М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 698).)

Критике подвергается не только роман Ф. Панферова "Бруски". Шолохов достаточно хорошо знает поделки "литературных бракоделов", определяет свое отношение к "Ведущей оси" В. Ильенкова, "Энергии" Ф. Гладкова. Особенно его волнует состояние современной литературной критики, берущей под защиту плохие романы. Серафимовичу он сообщает, что следит за дискуссией вокруг "Ведущей оси" В. Ильенкова, и тут же спрашивает: "Меня очень занимает вопрос, к какой "ориентации" Вы принадлежите..."^*. И когда Серафимович в статье "О писателях "облизанных" и "необлизанных" пытается защищать Панферова, Шолохов видит в этом выражение "групповых симпатий", заставляющих "кривить душой", оправдывать и хвалить заведомо плохую работу.

^* (М. Шолохов - А. Серафимовичу. Вёшки, 23 апреля 1932 г. ЦГАЛИ, Ф. 457, оп. 1, ед. хр. 355, л. 7 обор.)

Отстаивая право романа на новаторство в изображении

величайшей из эпох в истории человечества, Шолохов считает, что новаторство Панферова не идет дальше незамысловатого переименования глав в "залпы", "звенья", "подкрылки" и т. п. "Дискуссия о литературном языке, развернувшаяся вокруг "Брусков" Панферова, - говорил позже Шолохов, - со всей наглядностью показала наши слабые стороны, обнаружила, что мы, писатели, в погоне за актуальной тематикой, желая отобразить нашу ярчайшую эпоху, зачастую пренебрегаем качеством наших произведений и даем недоброкачественную продукцию"^*.

^* ("Литература - часть общепролетарского дела". Выступление М., Шолохова на вечере встречи с ударниками-железнодорожниками Ростова. "Молот", Ростов н/Д, 8 октября 1934 г., стр. 3.)

Шолохов приветствовал ликвидацию РАПП, перестройку литературно-художественных организаций, вошел в состав Оргкомитета Союза советских писателей, принял активное участие в работе Первого съезда писателей, в выработке его решений.

Выступая в Ростове с большим докладом по итогам этого съезда, автор "Тихого Дона" и "Поднятой целины" особое внимание обращал на то, что одна из замечательных мыслей Ленина - "литература должна стать частью общепролетарского дела", - высказанная В форме пожелания, воплощается в жизнь. "После Всесоюзного съезда писателей для каждого из нас, пишущих, вплотную стал вопрос: как писать дальше?" - говорил Шолохов и тут же раскрывал те трудности, которые возникли и перед ним.

Завершив первую книгу "Поднятой целины", писатель "стал перед проблемой: в настоящий момент уже не это является основным, не это волнует читателя - и такого, о котором ты пишешь, колхозного читателя. Ты пишешь, как создавались колхозы, а встает вопрос о трудоднях, а после трудодней встает вопрос уже о саботаже 1932 года. События перерастают, перехлестывают людей, и в этом трудность нашей задачи" (8, 267).

Сложность состояла не только в том, что события перехлестывали. Неожиданные трудности создавали сами события. Шолохов глухо вспоминает "о саботаже 1932 года", за которым последовали события, надолго оторвавшие его от работы над "Поднятой целиной".

Именно об этих событиях Шолохов писал секретарю Вёшенского райкома партии П. К. Луговому:

"События в Вёшенской приняли чудовищный характер. Петра Красюкова, Корешкова и Плоткина исключили из партии, прямо на бюро обезоружили и посадили... Ребятам обещают высшую меру... Людей сделали врагами народа... Выходит, что вы разлагали колхозы, гробили скот, преступно сеяли, а я знал и молчал... Все это настолько нелепо и чудовищно, я не подберу слов. Более тяжкого, более серьезного обвинения нельзя и предъявить. Нужно со всей лютостью, со всей беспощадностью бороться за то, чтобы снять с себя это незаслуженное черное пятно. Об этом я буду говорить в Москве - ты знаешь с кем... Из партии уже исключили около 300 человек. Это до чистки, а завтра приезжает комиссия. Район идет к катастрофе... Что будет весной - не могу представить даже при наличии своей писательской фантазии... Писать бросил, не до этого. События последнего времени меня несколько одурили. Жду твоего письма. Ты-то согласен, что мы вели контрреволюционную работу?.. Что будем предпринимать? Нельзя же жить с этаким клеймом"^*.

^* (М. А. Шолохов - П. К. Луговому. Вёшенская, 13 февраля 1933 г. - См.: П. Луговой. С кровью и потом... Из записок секретаря райкома партии. - "Дон", 1988, № 6, стр. 121.)

Работу над романом пришлось отложить в сторону. Художник-коммунист (Шолохов был принят в партию в ноябре 1932 года, в самый разгар работы над второй книгой "Поднятой целины") вступает в открытую борьбу с беззакониями на Дону. Еще весной 1932 года писатель выступил в "Правде" как ее специальный корреспондент со статьей "Преступная бесхозяйственность", в которой рассказал о гибели тысяч голов скота в районах Северокавказского края, Центрально-Черноземной области, Нижней Волги. "Колхозная общественность возмущена творящимися безобразиями, - писал Шолохов. - Необходимо найти прямых и косвенных виновников падежа и сурово покарать их. Необходимо вмешательство Наркомзема, который до сих пор ничего не сделал для ликвидации этих безобразий"^*.

^* (М. Шолохов. Преступная бесхозяйственность. "Правда", 22 марта 1932 г., № 81, стр. 2.)

В напряженной борьбе с перегибами в колхозном движении Шолохов проявил не только большое гражданское мужество и политическую дальнозоркость. Это была борьба за социалистическую справедливость, за торжество истинного гуманизма. И художник-коммунист, отложив в сторону рукописи неоконченных книг, не жалел сил в этой борьбе.

Шолохов жил со своим народом одним дыханием, разделял с ним и радости, и невзгоды, верил в его будущее. Вскоре после этих событий он писал одному из прототипов Давыдова: "Дела в районе текут и меняются: нынче плохо, завтра хорошо, послезавтра плохо, на следующий день опять хорошо. Все идет, как в сказке про белого бычка... В том числе и в твоей вотчине дела не нарядны. Зажиточная жизня не удалась в этом году. Я, признаться, сомневаюсь, что она придет в следующем. Но этак годика через три-четыре придет непременно. Верую!"^*. В этом же письме сообщается, что он собирается в ближайшее время "дописать "Тихий Дон".

^* (М. Шолохов - А. Плоткину. 1934 (?). ЦГАЛИ, ф. 1197, оп. 2, ед. хр. 6 л. 1, 2. А. А. Плоткин - рабочий-двадцатипятитысячник, возглавлявший колхоз имени Буденного в хуторе Лебяжий. Шолохов особенно часто бывал в этом колхозе, где ставились опыты по выращиванию высоких урожаев в степных районах. Предложения писателя были поддержаны правительством и нашли отражение в постановлении СНК СССР и ЦК ВКП(б) "О мерах обеспечения устойчивого урожая в засушливых районах юго-востока)

Черновой вариант второй книги "Поднятой целины" существовал уже к концу 1932 года, но последовавшие вскоре события надолго оторвали писателя от этой рукописи, а потом он отложил ее в сторону ради окончания "Тихого Дона". Правда, некоторое время Шолохов "почти одновременно работал над четвертой книгой "Тихого Дона" и второй книгой "Поднятой целины"^*, но еще раньше, в феврале 1934 года, писатель сообщал, что "окончанию второй части "Поднятой целины" помешала работа над последней книгой "Тихого Дона", в которой "будет показан окончательный разгром белого движения на Дону"^**. Эту работу Шолохов называл "последней частью" романа и предполагал завершить ее к концу года^***. "Отложив на время "Поднятую целину", в настоящее время я засел за окончательную отшлифовку "Тихого Дона"^****. Судя по всему, речь здесь идет пока только о той части, которая известна как седьмая часть романа. Она и теперь воспринимается, в сущности, как отдельная книга. Во всяком случае, часть эта по объему почти равна первой книге "Тихого Дона".

^* (Пьеса о колхозе. Михаил Шолохов о своих ближайших творчески планах. "Комсомольская правда", 29 июня 1934 г., № 150, стр. 4.)

^** (В работе "Тихий Дон" и "Поднятая целина". "Лит. газета", 6 февраля 1934 г., № 13, стр. 4.)

^*** (М. Шолохов. Письмо в Изд-во иностранных рабочих в СССР. Вешенская, 24 апреля 1934 г. Архив НМЛИ, фонд М. А. Шолохова.)

^**** ("Комсомольская правда", 29 июня 1934 г., № 150, стр. 4.)

С самого начала работы писателя над завершающим эпопею томом у него было чувство неудовлетворенности первыми книгами романа. Вскоре возникли новые трудности, осложнявшие завершение "Тихого Дона". У писателя скопи лось огромное количество материала, из которого нужно было отобрать самое значительное. Каждый эпизод, каждая деталь должны были нести особую нагрузку, подчиняясь главной мысли, развертывающейся на протяжении всей эпопеи "Вместить такое обилие материала в одной книге, - рассказывал Шолохов, - как вы сами понимаете, - трудновато. Этим и объясняются тугие темпы, при которых книга пишется. Давно я сижу над ней. Были мысли увеличить роман еще на одну книгу, но я их оставил. Нужно кончать роман, который пишется восемь лет"^*.

^* (Дир. Разговор с Шолоховым. "Известия", 10 марта 1935 г., № 60. стр. 3.)

Работа над завершающей эпопею книгой отняла у Шолохова много сил, требовала особого напряжения. Ради ее окончания писатель отказался от всех других замыслов^*. Корреспондент "Известий", побывавший у Шолохова в Вёшенской ранней весной 1935 года, застал писателя за работой над "Тихим Доном": "Главы книги перечеркиваются и переписываются - рабочий день Шолохова начинается в семь часов утра и заканчивается поздно вечером". "В черновиках книга существует, она переделывалась несколько раз, и сейчас писатель снова и снова работает над ее главами"^**. В это время Шолохов решился на публикацию только первых глав седьмой части романа^***, а торопившему его со сдачей рукописи издательству отвечал: "Сейчас боюсь назвать даже приблизительные сроки, так как я начал заново переделывать первую половину "Тихого Дона" (я говорю о 4-й книге)"^****.

^* (В это время Шолохов "начал писать рассказы" (В. Кетлинская. Михаил Шолохов. "Комсомольская правда", 17 августа 1934 г., № 191, стр. 3), пьесу "об отцах и детях" крестьянского происхождения" (Дир. Разговор с Шолоховым. "Известия", 10 марта 1935 г., № 60, стр. 3). Отказавшись от переделки для театра "Поднятой целины", он "решил создать оригинальное драматургическое произведение, тоже на колхозном материале": "Такую пьесу я даже начал, написал почти половину и временно отложил, чтобы закончить свои романы" ("Пьеса о колхозе. Михаил Шолохов о своих ближайших творческих планах". "Комсомольская правда", 29 июня 1934 г., № 150, стр. 4).)

^** ("Известия", 10 марта 1935 г., № 60, стр. 3.)

^*** (М. Шолохов. Тихий Дон. Первая глава 4-й книги. "Известия", 6 марта 1935 г., № 57, стр. 2 и 4; глава из 4-й книги. "Известия", 22 апреля 1935 г., № 88, стр. 3-4.)

^**** (М. Шолохов - Н. Накорякову. Вёшенская, 13 апреля 1935 г. "Москва", 1962, № 4, стр. 179.)

По словам Шолохова, план всей эпопеи сложился еще до написания первой книги "Тихого Дона" и в процессе работы "не подвергался существенным изменениям", "варьировались лишь некоторые детали плана и композиция отдельных сцен"^*. Возникали, правда, варианты завершения судеб отдельных героев, но основные вехи их жизненного пути оставались неизменным до полного опубликования романа.

^* ("Тихий Дон" будет закончен в феврале. Из беседы с М. Шолоховым. "Лит. газета", 9 декабря 1935. г., № 68, стр. 6.)

Еще в начале 1935 года писатель рассказал не только о том, что нашло воплощение в седьмой части романа, но и на страницах, завершающих повествование. Напоминая о том, что в конце третьей книги он оставил Григория Мелехова как командира повстанческой дивизии под станицей Вёшенской, Шолохов скупо, но четко обозначал его дальнейший путь: "Отсюда он будет наступать на север, примерно на Балашов, а потом ему суждено вместе с белыми армиями откатиться до Новороссийска... После разгрома белого движения на юге и конца вооруженной борьбы на Дону казак Мелехов попадет в Красную Армию и в рядах Первой Конной совершит поход на польский фронт".

Как теперь стало известно, Е. Г. Левицкая, побывав в гостях у Шолохова в Вёшенской летом 1930 года, в разгар его работы над третьей книгой, слышала от самого писателя и тут же записала его слова: "Меня смущает то, что приходится комкать конец, иначе я не уложусь в третью книгу... Кончается: я обрываю польской войной, куда Григорий идет как красный командир. Боюсь, что будут говорить, что о Григории белом я говорю больше, чем о Григории красном. Но иначе не могу - слишком разрастается третья книга"^*.

^* (На родине "Тихого Дона". Записка Е. Г. Левицкой. "Огонек", 1987, № 17 (апрель), стр. 7.)

Об этом этапе в судьбе Григория Мелехова Шолохов предполагал рассказать обстоятельно (с этим, очевидно, и связано возникавшее одно время намерение увеличить роман еще на одну книгу), но в процессе работы отказался от этого намерения и ограничился сообщением Прохора Зыкова о службе Григория в Первой Конной, об участии его в боях с белополяками. Возможно, что эти главы были даже написаны, но оказались среди страниц, не вошедших в окончательный текст романа"^*.

^* (За его пределами осталось 10 печатных листов, нарушавших, по словам писателя, цельность произведения.)

Сообщая о том, что Григорий "еще бывает в банде", Шолохов предупреждал: "У Мелехова очень индивидуальная судьба, и в нем я никак не пытаюсь олицетворять середняцкое казачество. От белых я его, конечно, оторву, но в большевика превращать не буду. Не большевик он! Из большевиков в четвертой книге выделится Михаил Кошевой. Я выдвину его с заднего плана и сосредоточу на нем большее внимание. Новых же людей, в том числе и большевиков, вводить в роман необычайно трудно". Здесь же писатель сообщает, что "Пантелей Прокофьевич в четвертой части романа умирает", "умирает своей нестрашной, тихой смертью", а Аксинья "останется живой до последней главы", "у нее не будет детей, но не будет и большого женского надрыва"^*.

^* ("Известия", 10 марта 1935 г., № 60, стр. 3.)

В сущности, это единственный в творческой практике автора "Тихого Дона" случай раскрытия "писательских секретов". До этого Шолохов выдерживал даже самые отчаянные натиски журналистов, обращавшихся с просьбой рассказать о возможной судьбе героев романа. В Вёшенскую тысячами шли письма от читателей с такими же просьбами. Один из них, начальник станции Северокавказской железной дороги, прислал письмо с оплаченным ответом, в котором на официальном железнодорожном бланке требовал от писателя сообщить, "есть ли кто жив из героев "Тихого Дона" и особенно останется ли живой Аксинья".

Были и пожелания, и советы, выраженные нередко в весьма категорической форме. Николай Островский, желая Шолохову большой удачи в работе над четвертой книгой "Тихого Дона", написал в ноябре 1935 года на первом издании романа "Как закалялась сталь": "Пусть вырастут и завладеют нашими сердцами казаки-большевики. Развенчайте, лишите романтики тех своих героев, кто залил кровью рабочих степи тихого Дона"^*.

^* ("Лит. газета", 24 мая 1935 г., № 61, стр. 2. )

Шолохов не просто делал уступку настойчивому читательскому любопытству. В рассказе о будущем основных героев романа - принципиальная позиция художника, в которой четко проглядывается закономерность трагического финала эпопеи. Ставя своей задачей показать в четвертой книге романа "окончательный разгром белого движения на Дону", Шолохов не только рисует картину развала белых армий, с которыми отступает Григорий Мелехов на Кубань, к Новороссийску^*, он усиливает ненависть главного героя романа к белому офицерству, выявляет это качество с особой силой, как качество народного характера. Григорий все больше уходит от белых, осознает неизбежность их гибели, но еще не может понять правду, за которую борются большевики ("От белых я его, конечно, оторву, но в большевика превращать не буду. Не большевик он!"). Вместе с тем Шолохов еще размышляет, как показать службу Григория в Красной Армии и, наконец, его пребывание в банде, - как раз те события, которые до сих пор ставят в тупик толкователей судьбы главного героя и сущности всего романа.

^* (В июле 1935 года Шолохов совершил поездку на Кубань, в том числе и по местам действия седьмой части романа ("Молот", 20 июля 1935 г., №4238, стр. 4).)

В начале 1936 года Шолохов уже мог сообщить в издательство: "Последнюю книгу "Тихого Дона" кончаю и убедительно прошу Вас о следующем: т. к. в ближайшее время я не буду в Москве, отпустите ко мне в Вешенскую моего редактора т. Лукина, для того, чтобы мы вместе с ним просмотрели рукопись и внесли требующиеся поправки... Если не понадобятся значительные исправления, - рукопись представляю в мае"^*.

^* (М. Шолохов - Н. Накорякову. Вёшенская, 3 апреля 1936 г. Архив ИМЛИ, фонд М. А. Шолохова, из новых поступлений (кн. поступлений № 663).)

Однако и на этот раз Шолохов не решился на публикацию завершающей роман книги. Все лето и осень этого года не прекращалась работа над ней. "В Сочи непременно приеду, как только разделаюсь с окаянной книгой, - отвечает Шолохов на приглашение Н. Островского. - Сижу, обливаюсь горьким потом и с вожделением поглядываю на Дон. По совести говоря, работать в такую дикую погоду нет ни малейшего желания"^*. Побывавший в это время в Вёшенской композитор И. И. Дзержинский сообщал, что писатель "работает сейчас над четвертой книгой "Тихого Дона", которую он заканчивает"^**. Н. Островскому Шолохов пишет, что не может, как обещал раньше, приехать в Сочи: "За этот месяц хочу поработать до горького пота, если не закончу "Тихий Дон" - брехуном прослыву на весь белый свет, а перспектива эта мне не улыбается. Ездил в Москву, слезно просил освободить меня от поездки на антивоенный конгресс^***... и вот я снова за столом, трижды "перекрываю" нормы, а наутро прочитаю и за голову хватаюсь... Сии писательские чувства тебе самому известны, а потому и рассказывать их нечего"^****. Корреспондент "Известий", посетивший в эти дни Шолохова в Вёшенской, видел седьмую часть "Тихого Дона" завершенной, перепечатанной на машинке. "Могу сообщить Вам, - сказал ему Шолохов, - что четвертая книга наконец-то закончена. Через полтора месяца я надеюсь сдать ее в печать. Четвертая книга сейчас меня целиком поглощает... Снова и снова отделываю ее"^*****.

^* (М. Шолохов - Н. Островскому. Вёшенская, 14 августа 1936 г. Музей Н. Островского в Москве, папка № 10, письмо № 7.)

^** (Д. Т. В гостях у Шолохова. "Лит. Ленинград", 29 сентября 1936 г., № 45, стр. 3.)

^*** (В августе 1936 г. Шолохов вошел в состав делегации на Международный конгресс писателей.)

^**** (М. Шолохов - Н. Островскому. Вёшенская, 2 октября 1936 г. Музей Н. Островского в Москве, папка № 10, письмо № 5.)

^***** ("Известия", 20 октября 1936 г., № 224, стр. 4.)

В ноябре 1936 года Шолохов встретился с Н. Островским на его квартире в Москве. К этому времени, очевидно, относится статья неустановленного автора "Разговор у Шолохова", в которой сообщается о приезде Шолохова в Москву и о том, что он "закончил четвертую и последнюю книгу "Тихого Дона": "Значительная часть рукописи уже подготовлена к печати. В январе писатель обещает сдать всю книгу в Гослитиздат"^*. Однако Шолохов предложил вскоре журналу "Новый мир" лишь седьмую часть романа^**. Публикация завершающих роман страниц задержалась еще более чем на два года.

^* (Разговор у Шолохова. Текст неопубликованной статьи неустановленного автора исправлен М. Шолоховым. 1936. Архив ИМЛИ, № П. 6534.)

^** ("Новый мир", 1937, № 11, стр. 17-80; № 12, стр. 17-51; 1938, № 1, стр. 97-117; № 2, стр. 105-125; № 3, стр. 61-70. В августе 1938 г. эта часть романа вышла в свет в двух выпусках "Роман-газеты".)

Если критика как бы была поставлена в тупик и растерялась перед сложностью драматических узлов седьмой части романа, то читатель с жадностью, глубокой заинтересованностью в судьбах героев припал к этим долгожданным страницам.

Всего один год изображен здесь писателем (с мая 1919 года по конец марта 1920), но время это насыщено переменами. В жестоком водовороте битвы рушится старый мир, трагически складываются людские судьбы. Книга открывается бытовыми сценами затишья в боях повстанцев. Но это затишье перед бурей, бурей в событиях, характерах, чувствах... Показ движения самих масс, философское осмысление народных судеб в революции особенно тонко и проникновенно сочетается с раскрытием индивидуальных человеческих судеб, предстающих в поистине трагических обстоятельствах.

Развязка драматических коллизий, наступившая после кульминационных событий третьей книги, неотвратимо надвигается. Казаки не хотят воевать против советской власти. Самые отъявленные каратели не в силах сдержать волну массового дезертирства. Убивая офицеров, казаки самовольно покидают части, разбегаются по домам с мечтою о мире и труде, о справедливых социальных отношениях. Чувства эти и настроения особенно выражены через семью Мелеховых. Бытописание жизни этой семьи приобретает все большее значение в идейной проблематике романа. Мотивы запустения, разрушения привычного жизненного уклада, распада семьи становятся преобладающими. Один из критиков так и назвал свою статью о седьмой части романа - "Распад семьи Мелеховых"^*.

^* (В. Гоффеншефер. Распад семьи Мелеховых. "Лит. критик", 1938, № 5, стр. 138-150.)

Война не только сама пришла во двор Мелеховых, "оставив после боя безобразные следы разрушения" (5, 227), запустел и обезлюдел весь хутор, "нет в Татарском ни одного двора, где бы не было покойника" (5, 241). Пантелей Прокофьевич осознает "всю тщетность своих усилий наладить жизнь по-старому", меняется его психология, рушится приверженность к собственности: "За один год смерть сразила столько родных и знакомых, что при одной мысли о них на душе его становилось тяжко и весь мир тускнел и словно одевался какой-то черной пеленой" (5, 233). Погибла Наталья, утопилась Дарья, убиты на фронте соседи Мелеховых Аникушка и Христоня, умер в отступлении и сам Пантелей Прокофьевич.

Неожиданны изгибы каждой судьбы, каждой индивидуальности как личности во всем богатстве ее настроений, движений чувств, переживаний. Как и раньше, но с неизмеримо возросшим мастерством, большим психологическим тактом раскрывает писатель внутренний мир своих героев, акцентируя внимание на отдельной детали и "обыгрывая" ее.

Дорисовывается облик Пантелея Прокофьевича в это трудное для его психологии время испытаний: "Семья распадалась на глазах у Пантелея Прокофьевича... Война разорила его, лишила прежнего рвения к работе, отняла у него старшего сына, внесла разлад и сумятицу в семью. Прошла она над его жизнью, как буря над деляной пшеницы, но пшеница и после бури встает и красуется под солнцем, а старик подняться уже не мог. Мысленно он махнул на все рукой, - будь что будет!" (5, 123). Писатель обращает внимание на быстрое его постарение, на припадки ярости, во время которых он крушит все вокруг, бьет и ломает предметы хозяйственного обихода, а затем обесценивает утраченное ("Он и поросенок-то был так, одно горе..." "Уж ежели б зипун был добрый...", "Он и амбар-то был...").

В облике Дарьи преобладают прежние детали и характеристики: "Жила она на белом свете, как красноталовая хворостинка: гибкая, красивая и доступная" (5, 68), "в своевольном изгибе накрашенных бровей и в складке улыбающихся губ таилось что-то вызывающее и нечистое" (5, 119). Однако и она утрачивает веселость, привычную игривость: "Ей было грустно до слез от этой тишины, от хватающего за сердце крика чаек, и еще тяжелей и горше казалось то несчастье, которое так внезапно обрушилось на нее" (5, 129).

Дарья будто весь свой век прожила слепой и теперь, расставаясь с жизнью, любуется красотой окружающего мира, которой раньше не замечала. Она с изумлением и жадностью разглядывает простенький, невзрачный цветок повители, словно впервые видит его "Нежнейший, розовый по краям раструб крохотного цветочка, такого прозрачно-легкого, почти невесомого, источал тяжелый плотский запах нагретой солнцем земли" (5, 130), и признается Наталье: "Повернусь кругом, гляну - господи, красота-то какая! А я ее и не примечала,..." (5, 131). Так раскрывается судьба женщины, искавшей легкие радости жизни и только перед смертью увидевшей подлинную красоту мира, с которым она должна расстаться.

Со страниц седьмой части романа с особой силой встает образ Натальи, женщины высокой нравственной чистоты и чувства: ее огромные глаза "лучились... сияющей трепетной теплотой" (5, 34), при виде Григория ее глаза "вспыхнули... ярким брызжущим светом радости" (5, 65), "слегка склонив голову набок, сидела она, такая жалкая, некрасивая и все же прекрасная, сияющая какой-то чистой внутренней красотой" (5, 73).

Сильная характером Наталья долго мирилась с положением нелюбимой жены и еще надеялась на лучшую долю. Но она решительно может постоять за себя и своих детей и властно заявить о своем праве на яркую, настоящую жизнь. Она проклинает и любит Григория бесконечно. С невиданной глубиной в последние дни ее жизни раскрываются сила духа, покоряющая нравственная чистота этой женщины.

Сначала, словно бы в противоположность характеру Натальи, Шолохов предупреждал, что у Аксиньи не будет "большого женского надрыва". В процессе работы и этот характер усложнился и обрел тот трагический накал, которым наполняло его время. Однажды, в самой первой главе седьмой части, "мир открылся Аксинье в его сокровенном звучании", и она "ненасытно вдыхала" его многообразные запахи, тревожно вслушиваясь в могущественную первородную жизнь природы, в многоголосое звучание леса, вглядывалась в чудесное сплетение цветов и трав и "вдруг уловила томительный и сладостный аромат ландыша", тронутого смертным тленом: "И почему-то за этот короткий миг, когда сквозь слезы рассматривала цветок и вдыхала грустный его запах, вспомнилась Аксинье молодость и вся ее долгая и бедная радостями жизнь. Что ж, стара, видно, стала Аксинья... Станет ли женщина смолоду плакать оттого, что за сердце схватит случайное воспоминание?" (5, 16).

Казалось бы, Аксинья все время в стороне от борьбы, не участвует в ней. Но судьба ее связана с этой борьбой, зависела от ее исхода. Аксинья отстаивает и свое право на счастье именно в это трудное время, открыто связывая все свои надежды на лучшее будущее с Григорием. Эта великая в своих чувствах женщина все время жадно тянется к свободе. Ради нее она готова пожертвовать всем и безмерно радуется тому, как "неожиданно и странно сбылась давно пленившая ее мечта - уехать с Григорием куда-нибудь подальше от Татарского, от родной и проклятой стороны, где так много она перестрадала, где полжизни промучилась с нелюбимым мужем, где все для нее было исполнено неумолчных и тягостных воспоминаний. Она улыбалась, ощущая всем телом присутствие Григория, и уже не думала ни о том, какой ценой досталось ей это счастье, ни о будущем, которое было задернуто такой же темной мглой, как и эти степные, манящие в даль горизонты" (5, 253-254).

Аксинья не знает иных путей борьбы за свое счастье, за человеческие отношения, кроме безраздельной любви к Григорию, самозабвенной преданности ему и веры в него. Слепо идя за любимым, Аксинья забывала и о том, какой ценой доставалось это короткое счастье. Она не интересовалась тем, куда ведет ее Григорий, будущее оставалось для нее за "темной мглой".

Особенно тщательно выписана в седьмой части романа фигура Григория Мелехова со всеми его блужданиями и сомнениями, со всеми мучительными противоречиями. Шолохов последовательно реализует высказанную ранее мысль: "От белых я его, конечно, оторву, но в большевика превращать не буду". Реализация этой мысли в седьмой части романа и ставила, по всей вероятности, в тупик тех критиков, которые давно внушили себе удобную истину - Григорий Мелехов "идет к большевизму".

Герой "Тихого Дона" все больше убеждается, что трудовому казачеству не по пути с теми, кто предает Родину. Он все глубже осознает, что белое движение должно быть разгромлено ("Как набьют нам, так и прикончится"), а его соратник Прохор Зыков только и мечтает об этом ("Хотя бы скорее набили, что ли"). Отрывая Григория от белых, Шолохов выдвигает на первый план враждебное отношение своего героя к офицерству, ненависть к белым генералам, к интервентам ("Я бы им на нашу землю и ногой ступить не дозволил"), сыновнюю любовь к Родине ("Какая бы ни была мать, а она родней чужой").

Чувство "глубокого отвращения" к белому движению, однако, еще не определяет места Григория в народной борьбе. Он лишь мечтает перейти к красным, но не может осуществить своего намерения. Сознание того, что правда на стороне красных, сочетается еще с недоверием к ним, с боязнью возмездия за участие в восстании. Борьба в лагере белогвардейцев и ненависть к ним, тяга к революционному народу и недоверие к тому новому, что несет революция, - вот в какой сети противоречий запутывается герой "Тихого Дона". Его противоречивыми поступками руководят нередко необузданные чувства, он то "ожесточается", то проникается безразличием к исходу той борьбы, в которой участвует ("И - в конце концов - не все ли равно, где кинет его на землю вражеская пуля?"), то проникается страхом за свою судьбу, "томимый неясными предчувствиями, гнетущей тревогой и тоской". И тогда снова и снова тяжелые сны душат его. Он в ужасе видит, что казаки, убегая от наступающих красноармейцев, оставляют его в одиночестве и карающий красноармеец настигает его у самого кладбища. Проснувшись, Григорий испытывает "радостное волнение от того, что все это - только скверный сон и в действительности пока ничто ему не угрожает" (5, 87).

В седьмой части романа Шолохов реализует и еще одну мысль - об индивидуальности судьбы своего героя. Здесь, кажется, почти все близкие Григорию люди считают своим долгом напомнить об особенностях его характера. Пантелей Прокофьевич характеризует сына как человека, который "весь на кочках, и ни одну нельзя тронуть" (5, 24). Ильинична считает, что Мишатка весь в папаню - "необузданный" (5, 71), Наталья называет Григория "непутевым" (5, 35), "отчаянным" (5, 37). Для автора это человек, в котором "словно что-то сломалось" и "снова со всей беспощадностью встали перед ним прежние противоречия" (5, 103). "Он неясно думал о том, что казаков с большевиками ему не примирить, да и сам в душе не мог примириться, а защищать чуждых по духу, враждебно настроенных к нему людей, всех этих Фицхалауровых, которые глубоко его презирали и которых не менее глубоко презирал он сам, - он тоже больше не хотел и не мог" (5, 103).

Голос автора в седьмой части романа все чаще обретает взволнованные интонации. Автор разделяет чувства и переживания своих героев, проникается участием и тревогой за их судьбу ("Как пахнут волосы у этих детишек! Солнцем, травою, теплой подушкой и еще чем-то бесконечно родным. И сами они - эта плоть от плоти его, - как крохотные степные птицы. Какими неумелыми казались большие черные руки отца, обнимавшие их... Нет, нет, Григорий положительно стал не тот! Он никогда ведь не был особенно чувствительным и плакал редко даже в детстве. А тут - эти слезы, глухие и частые удары сердца и такое ощущение, будто в горле беззвучный бьется колокольчик..." (5, 67-68); "Как видно, только теперь старик осознал всю тщетность своих усилий наладить жизнь по-старому..." (5, 72); "Удивительно как изменилась жизнь в семье Мелеховых!" (5, 122); "Как страшно переменилась Наталья за одну ночь!" (5, 166); "Но, видно, не такое наступило время, чтобы старикам можно было тихо помирать в родных куренях и покоиться там, где нашли себе последний приют их отцы и деды" (5, 207); "Черт возьми, не мог же он сказать, что все нажитое им ничего не стоило и было годно только на слом?" (5, 227) и др.

Усиливается лирическая окраска авторских описаний и характеристик (сокровенное звучание мира, чудеснейшее сплетение цветов, пленительная белизна, трепетная теплота, осиянные солнцем облака, милое пение жаворонков, дивно зеленеющая степь, несказанно нарядный куст черноклена, изумительной силы голос). И вместе с тем все чаще встречаются тревожные образы "неласковой, извечно пахнущей смертным тленом" земли (5, 36), земли горячей и выжженной, сухой и неласковой (5, 42, 156), образы "черной смерти" (5, 77), "черной клубящейся тучи" (5, 157), "черной степи" (5, 279), холодного, негреющего солнца (5, 233, 293).

Шолохов завершал "Тихий Дон" в обстановке приближавшейся к границам нашей Родины новой мировой войны. Обращаясь к важному в судьбе русского народа историческому этапу, к опыту гражданской войны в России, писатель с громадной художественной силой раскрывал картину окончательного разгрома белого движения, крушения старого мира, душившего лучшие качества человеческой личности.