4. Люди - под рукой, как живые

Татарский - большой, вытянувшийся змеей вдоль Дона хутор, "никак дворов триста" (2, 136). В каждом из них, "под крышей каждого куреня коловертью кружилась своя, обособленная от остальных, горько-сладкая жизнь" (2, 124).

Открывая роман изображением мелеховской семьи, Шолохов "населял" хутор, особенно нижнюю его часть, "гнездами", семьями, с которыми как соседями связаны Мелеховы. Это - семья их родственника Аникея (Аникушки), семьи Астаховых, Кошевых, братьев Шумилиных (Шамилей), Хрисанфа Токина (Христони). Это казаки Бодовсковы, Томилины, Синилины, Борщевы, Кашулины, Богатыревы, Майданниковы, Меркуловы, Максаевы... Вскоре вступают в повествование Коршуновы, слывшие "первыми богачами в хуторе" (2, 86), купеческая семья Моховых, "богатейшего в верховьях Дона помещика" (2, 400) Листницкого...

Только в первых двух частях романа писатель ввел более восьмидесяти персонажей, а к концу первой книги к ним прибавилось еще около семидесяти новых, и среди них однополчанин Григория Прохор Зыков, до конца разделивший с ним жизненные испытания. Лишь немногие из героев "Тихого Дона" введены в повествование с развернутыми родословными характеристиками. Одни из них раскрываются в действенных ситуациях, в динамике движения времени, другие появляются в отдельных эпизодах и сценах, третьи только названы, а многие остались безымянными.

Среди жителей Татарского - хуторской атаман Федор Маныцков и знахарка бабка Дроздиха, писарь Егорка Жарков и бубличница Фроська, хуторской пастух Кузьма Курносый и косая шинкарка Лукешка Попова, Филька-чеботарь и сваха Василиса, машинист моховской мельницы Котляров и вальцовщик Тимофей, рабочие Валет и Давыдка, учитель Баланда и учительница Марфа Герасимовна, благочинный кляузник отец Панкратий и гундосый поп Виссарион, моховский компаньон Емельян Атепин и чудаковатый почтмейстер Фирс Сидорович, враль Авдеич Брех, каких "хутор с основания своего не видывал", и хуторские дурачки Пашка и Марфушка...

Еще в Миллерове, не успев прочно вступить на донскую землю, входишь в мир шолоховских героев. Высокий, сухой в кости казак с крупной, изогнутой полумесяцем серьгой в ухе (про себя отмечаешь: как у Пантелея Прокофьевича!) спешил к своему куреню.

- На Мигулин мне, на Мигулин, - возбужденно говорил он в окно автобусной кассы. - Надысь не достал билета. Задержка вышла.

- Старуха, видать, притомилась, иссохлась... Гляди-ка, допрос еще учинит за промедлению, - заметил стоявший рядом седой как лунь, совсем беззубый, но еще крепкий казак. Глаза его молодо, горячо блестели.

Жадно вглядываюсь в лица этих людей, вслушиваюсь в их речь, улавливаю знакомые оттенки, как у тех близких, которых когда-то хорошо знал, но давно не встречался с ними. Когда же в Вёшенской рассказал писателю и об этой живой встрече с его героями, и о беседах с людьми, сохранившими в романе свои подлинные имена, Шолохов не только не удивился, а подтвердил, что многих из них он знал лично:

"Я жил и живу среди своих героев. И это, пожалуй, главное. Вне той среды и обстановки, о которой пишешь, вряд ли можно создать что-либо порядочное. Мне бы, во всяком случае, без этой связи не написать своих романов".

В справедливости этих слов я убеждался не раз, сталкиваясь на Дону с самыми различными людьми. Одни из них сохранили в романе свои имена и фамилии, другие вошли в него под именами вымышленными.

С Давидом Михайловичем Бабичевым встретился я на хуторе Калининском. Его курень у самого Дона, почти в том месте, где в Татарском мелеховский двор. Двенадцатилетним мальчиком Давыдкой поступил он на плешаковскую мельницу, которой вскоре стал заведовать отец будущего автора "Тихого Дона".

- Дело было давно, в 1911 году, - начал рассказывать мой собеседник. - Теперича шестой десяток доживаю. А в ту пору меня все больше Давыдкой звали. Так прозвал меня и Шолохов в "Тихом Доне" - Давыдка-вальцовщик. Машинистом у нас на мельнице работал Иван Алексеевич Сердинов, из местных. Считался он казаком, но проживал в бедности. Душевный был человек. И Валентин, его помощник, тоже свойский парень. Ничем с виду не приметный, а колючий, на язык острый. Вот фамилию его не помню, мы его Валеткой прозвали. Знаю, что был он из революционеров, еще перед той германской войной на хутор приехал. В марте 1918 года, перед самой заварухой, исчез он из хутора, куда - не знаю. С тех пор из виду потерял я Валетку, и судьба его мне неизвестна.

- В романе Валета убивают восставшие казаки под Каргинской, - напомнил я.

- Может, и убили. Шолохов знает, он на Каргине жил. Только я не слыхал про это. А вот Иван Алексеевич Сердинов погиб на моих глазах. Взяли его казаки-повстанцы в плен и погнали по хуторам, по-над Доном, на Вешки. Весной это было, народу собралось масса, когда гнали его через наш хутор. Может, и Мишка Шолохов тут был - не припомню что-то. Вдова казачьего офицера Марья Дроздова страшно издевалась над нашим Иваном Алексеевичем. Лютая была баба. Она тут же и убила его самолично и добровольно.

Слушая рассказ Давида Михайловича, я становился свидетелем той сложной и жестокой борьбы за новую жизнь, которая кипела на этих вот хуторах. Трагически складывались судьбы людей, гибли они в водовороте событий, подобно Сердинову-Котлярову или Валету. Все это Шолохов видел своими глазами, и его не смущали почти прямые перенесения в роман многих жизненных деталей, судеб людей, которых он знал лично и фамилии которых сохранил в романе или слегка видоизменил их.

В Каргинской мне рассказывали о местной шинкарке, бабке Лукерье косой (в "Тихом Доне" у косой и длинноязыкой Лукешки поселяется Штокман, приехав на хутор Татарский), поведали и о судьбе гундосого каргинского попа Виссария, скупо, но очень метко обрисованного в романе, вспомнили и не ладившего с Виссарием благочинного отца Алексия, и богатого казака, хозяина мельницы Тимофея Каргина, особенности судьбы которого видят в Мироне Коршунове. Жили здесь же и братья Ковальковы. Один из них - Алексей Петрович - был без левой руки. Так и звали его станичники - Алешка безрукий. "Отчаянный и непутевый был человек, - рассказывала Мария Петровна Бабанская. - Правда, были в Каргине и братья Шамили, но в "Тихом Доне" под этой фамилией Ковальковы выведены, истинно все так про их жизнь написано".

Старожилы еще хорошо помнят на хуторе Каргине торговый дом купца Озерова и его зятя Левочкина. В компании с ними состоял В. И. Лиховидов. Приказчиком у Левочкина работал одно время отец Шолохова. Вполне возможно, что писатель и здесь получил немалый жизненный материал для обрисовки в "Тихом Доне" купеческой семьи, наделив ее фамилией, принадлежавшей вёшенским купцам Моховым. Известно также, что еще дед писателя, пришедший в Вёшенскую в середине прошлого века из Зарайска, служил в лавке именно этого купца, родословная которого дана в романе с такой обстоятельностью: "От этого-то Мохова Никишки и повелся купеческий род Моховых. Крепко поосели они на казачьей земле. Пообсеменились и вросли в станицу, как бурьян-копытник: рви - не вырвешь; свято блюли полуистлевшую грамоту, какой жаловал прадела воронежский воевода, посылая в бунтовскую станицу" (2, 114).

Один из Моховых как-то сразу из Сережки-шибая вырос в Сергея Платоновича, женился на богатом приданом дочери полусумасшедшего попа и начал мануфактурное дело в то самое время, когда "из левобережных станиц, где бесплодна и жестка песчаная с каменным суглинком земля, на правую сторону Дона по распоряжению войскового правительства стали переселяться казаки целыми хуторами", когда "на рубеже с бывшими помещичьими землями, по рекам Чиру, Черной и Фроловке, над степными балками и логами" (2, 114) росли новые хутора. Судя по всему, в это время открывали свое дело и каргинские купцы. С этим временем связал писатель и поселение в Татарском вёшенского купца Мохова.

Шолохов не только переносил на Дон и тщательно выписывал детали внешнего облика хутора Татарского, идущие из Каргина, не только сосредоточил здесь картины быта и нравов, характерные для изображаемой среды, но и "населял" Татарский, руководствуясь теми же принципами.

Ничего нет удивительного в том, что художник-реалист, опираясь на конкретные явления жизни, на свой опыт и наблюдения, рисовал и тех людей, характеры и судьбы которых запечатлелись в его памяти как характеры и судьбы времени. Ему незачем было выдумывать их.

"Люди все были под рукой, как живые, - заявил Шолохов в одной из бесед. - Ходи да распоряжайся, тут уж от твоего умения все зависит"^*. И Шолохов "распоряжался" живыми людьми как художник, а не как равнодушный регистратор и бесстрастный копировщик. Он лепил характеры, вкладывая в них свое отношение, свое видение мира. Именно это и определило выбор главного, ту идею, которую несут его герои в романе, определяло и возможные отклонения от биографии людей, явившихся прототипами создаваемых характеров.

^* ("Известия", 12 июня 1940 г., № 134, стр. 5.)

По мере развития повествования расширяется и круг героев, участвующих в огне мирового военного пожара, событиях двух революций, сложнейших переплетах гражданской войны. Здесь и сотни безымянных участников этих событий, и десятки новых вымышленных персонажей, нередко, как, например, Бунчук, играющих важную роль в повествовании, и лица, сохраняющие в романе свои подлинные имена и фамилии. Это кузнец из хутора Каргина Михаил Иванков, усть-хоперец Кузьма Крючков и находящиеся с ним в разъезде казаки Астахов, Рвачев, Попов, Щегольков. Как выясняется, и однополчанин Григория Мелехова, казак из станицы Казанской Алексей Урюпин (Чубатый), и урядник с хутора Рубежного Яков Фомин, и авантюрист из Каргинской Федор Лиховидов, и сотник-монархист Чернецов, и автономист Ефим Изварин, и есаул-вешатель Сенин, и член казачьего комитета ВЦИК букановский казак Иван Лагутин - все это реальные люди.

Особенно много таких персонажей во второй книге романа, и среди них Федор Подтелков и Михаил Кривошлыков, сыгравшие видную роль в революционной борьбе на Дону и занявшие важное место в романе Шолохова. И все-таки в "Тихом Доне" нет персонажей, как бы списанных с отдельных лиц, даже в том случае, когда эти реальные люди сохранили в романе свои фамилии.

"Лепить характеры - не значит делать слепки с людей, существовавших в действительности, - рассказывал мне писатель. - Все образы в моих романах собирательные, но есть в них и черты людей, с которыми я жил, общался, разговаривал или просто наблюдал за ними со стороны".

Шолохов скупо и неохотно рассказывает о прототипах своих героев. Для этого, видно, у него есть основания. Слишком уж прямолинейно, без учета психологии творчества каждого художника, его творческой индивидуальности, рассматривается у нас соотношение художественного образа и его прототипа.

"Не ищите вокруг себя, - говорил Шолохов своим землякам, - точно таких же людей, - с теми же именами и фамилиями, - каких вы встречаете в моих книгах. Мои герои - это типичные люди, это - несколько черт, собранных в единый образ"^*.

^* (Выступление М. А. Шолохова на читательской конференции. "Молот", Ростов н/Д, 10 января 1936 г., № 4383, стр. 3.)

Шолохов относится к числу тех писателей, в художественную память которых настолько сильно врезываются существенные черты встреченного в жизни человека, что в процессе работы перед глазами писателя долго остается стоять та "модель", с которой он рисует. Но создаваемый образ постепенно начинает жить своей, отличной от прототипа жизнью, приобретает свои особенности характера. Так было, скажем, с образом Христони. Каргинцы, словно сговорившись, в один голос называют его прототипом Стратоню - так зовут станичники Федора Стратоновича Чукарина, первого председателя ревкома их станицы. Мне довелось беседовать с Федором Стратоновичем. И если в словах станичников правда, то насколько не похож этот человек на созданного Шолоховым Христоню.

Встретился я с Федором Чукариным в то время, когда ему было уже за семьдесят, тяжелая болезнь точила его изнутри. Мы долго сидели на крыльце его куреня в Каргинской, вели беседу неторопливо, и в ней раскрывался человек сложный, с прихотливыми переломами судьбы. Прощаясь, он поднялся во весь свой атаманский рост, пожал мне руку, утопив ее в своей тяжелой, разлапистой ладони. Вчитываясь потом в связанные с Христоней страницы романа, я не раз отмечал в шолоховском герое детали, которые чисто внешне сближали его с этим человеком.

Служил Федор Чукарин в том же 52-м Донском казачьем полку, в котором служил во время мировой войны и Христоня. Участвовал он, как и этот шолоховский герой, в работе съезда фронтового казачества в станице Каменской. Есть и другие совпадения, но немаловажны и существенные различия.

Если Федор Чукарин еще на фронте мировой войны четко определял свое отношение к ней, стал к концу войны председателем полкового комитета, то в Христоне сколько-нибудь существенных перемен не отмечается. Его герой "ломает войну" в общей массе казаков, и писатель не выделяет его из этой массы. Скупо сообщается только о том, что вернулся он с войны постаревшим, хватившим лиха и удушливых немецких газов. В то время как Христоня сражается против красных в сотне хуторян, Федор Чукарин во главе красного экспедиционного отряда ведет наступление на занятую белыми казаками Каргинскую^*.

^* (Не упоминая имени Федора Чукарина, Шолохов не прошел мимо этого эпизода: "На другой день, когда на площади шло молебствие перед отступлением, с Каргинского бугра застрочил пулемет. Пули вешним градом забарабанили по церковной крыше, и все в беспорядке хлынуло в степь" (4, 122).)

Как видно, весьма существенные в жизненной судьбе Стратони события и детали, которые Шолохов знал и от которых мог отталкиваться, рисуя своего Христоню, не определили сущности этого эпизодического персонажа, раскрывавшегося в сложном взаимодействии с другими героями романа.

С самого начала повествования Христоня казак "здоровенный и дураковатый, как большинство атаманцев" (2, 36), открыто простодушный, лишенный казачьей спеси. Ему принадлежат рассказы о поисках клада, о случае во время службы в Атаманском полку с портретом Карла Маркса. Будучи одним из самых бедных среди хуторян, он тянется к кружку Штокмана, но в острые, поворотные моменты борьбы колеблется в выборе своего пути и в конце концов остается заодно со всеми казаками. Он не решается покинуть хутор вместе с Кошевым и Валетом, неохотно вступает в сотню для борьбы с Подтелковым, не желая участвовать в жестокой расправе над ним и его товарищами, покидает вместе с Григорием Мелеховым хутор Пономарев, а вскоре опять оказывается во взводе Григория и воюет против красных.

Христоня как бы сопутствует главному герою романа в водовороте гражданской войны на Дону, нередко в трудные, переломные дни появляется где-то совсем рядом с ним, но вместе с тем надолго исчезает из повествования, как, например, во время восстания, уступая свое место рядом с Григорием Прохору Зыкову.

Если такие непростые пути избирались писателем в создании эпизодических образов, то намного сложнее обстояло дело с образом громадного художественного обобщения, с созданием характера Григория Мелехова. Давно известны слова Шолохова о том, что "для Григория Мелехова прототипом действительно послужило реальное лицо. Жил на Дону один такой казак"^*. И писатель не скрывал его имени. Это - базковский хорунжий Харлампий Ермаков. Кстати, он появляется в романе и под своей фамилией, как помощник Григория Мелехова, как один из полковых командиров повстанческой дивизии. На верхнедонских хуторах вам не только назовут Харлампия Ермакова как одного из храбрейших казаков на Дону, но и поведают о сложной и печальной судьбе этого человека. Правда, рассказы эти слишком противоречивы, а подчас легендарны. Не всякий источник заслуживает внимания. Мне сказали, что дочь Ермакова Пелагея Харлампьевна учительствует в Базках, и я направился к ней.

^* ("Известия", 31 декабря 1937 г., № 305, стр. 3.)

Почти на окраине станицы, на идущей по берегу Дона улице, отыскал я тот самый казачий курень, где жил Харлампий Ермаков. Хозяйка дома Пелагея Харлампьевна, женщина со смуглым лицом и смоляными волосами, уже кое-где тронутыми сединой, встретила неожиданного гостя не совсем приветливо. С неохотой отвечала она на вопросы об отце. Немало, видно, хлопот доставил он своим детям, немало пришлось им пережить. Не оттого ли так усталы и печальны большие черные глаза теперь уже немолодой дочери Ермакова, не оттого ли с грустью и печальной задумчивостью вспоминает она о своей молодости?

Пятнадцатилетней девочкой встретилась впервые с Шолоховым. Не многим и он был старше - пятью годами. Жил тогда в Каргине, часто наведывался к своему старому базковскому знакомцу Федору Харламову. Тот, бывало, просил Полюшку:

- Сбегала бы ты за Харлампием.

И Пелагея бежала, звала отца. Помнится ей, подолгу засиживался он с Шолоховым в горенке Харламовых. До поздней ночи, бывало, затягивались эти беседы. С нелегкой судьбой столкнулся совсем еще молодой писатель.

С детьми своими неразговорчивый и хмурый Ермаков был холоден, не знали они от него ласки, не поверял он им тайн своей нелегкой жизни. Пелагея Харлампьевна вспоминает, что родился отец на хуторе Антиповском Вёшенской станицы, что дед ее - Василий - был казак крутого нрава. В детстве не раз слыхивала Пелагея Харлампьевна от родных, что прадед ее был женат на турчанке. Привез ее из туретчины после войны. В молодости дед Василий служил рьяно, но потерял кисть правой руки, с тех пор уже не доводилось ему орудовать шашкой, да и работать на земле было трудно. Вот и отдал он своего сына Харлампия в семью Солдатовых на воспитание. Кончил тот церковноприходскую школу в Вешках, не замедлил жениться.

Нелегко жилось молодой жене Прасковье Ильиничне с непутевым Харлампием, много слез пролила она, а вскоре и жалмеркой стала: ушел Ермаков на действительную службу, оставив на мать малых ребятишек.

- Мне годика два-три было, а братец в люльке качался, - и Пелагея Харлампьевна указала на кольцо, ввинченное в темный, некрашеный потолок. - Рядовым и прослужил отец всю германскую войну. Редко приходили вести от него, не баловал нас отец письмами. Домой заявился он в семнадцатом году. С того времени и помню его - худощавого, горбоносого. Тяжелого характера был человек - вспыльчивый, горячий. Придет, бывало, за полночь, начнет ему мать выговаривать да плакать, побудят нас. Заблестят у отца глаза, ссутулится еще больше, хлопнет дверью - только его и видели. Да вот поглядите на него сами.

Пелагея Харлампьевна выдвинула ящик комода, достала пожелтевшую от времени, истертую фотографию тех лет.

- Это все, что осталось от отца, - сказала она и протянула фотографию.

Смотрел с нее молодой еще, горбоносый, чубатый казак с усталым прищуром глаз много испытавшего в жизни человека, не раз глядевшего в лицо смерти. Нелегко, видно, дались Ермакову три Георгиевских креста, приколотых к солдатской шинели: четырнадцать раз был ранен, контужен. Слева, у самого эфеса шашки, держала его за локоть дородная женщина, покрытая шерстяной клетчатой шалью с кистями. Это Прасковья Ильинична, жена Ермакова.

- И на этот раз недолго видели мы отца, - продолжала Пелагея Харлампьевна. - Началась у нас на Дону смута, восстали казаки, по хуторам шли бои. Где-то под Каргинской и отец командовал повстанцами. Слухами пользовались - жестоко воевал он, пил, гулял. Мать, помню, не раз жаловалась на свою долю. Тяжело ей, видно, было слышать про отца такое, а казаки-старики чтили его. "Воинственный, говорили, геройский казак Харлампий!"

Девятый год шел мне, когда снова довелось повидать отца. В тот год померла мать от простуды. Утром еще собрала меня в школу, а вернулась я - не застала матери в живых. Отцу о том сообщили, ждали, но так и похоронили мать без него. Заявился он вскоре, пожил недели две и опять ускакал - ищи ветра в поле. Дядя Емельян, старший брат отца, погиб еще до смерти матери, других родственников не было. Так и остались мы сиротами у Солдатовых. А вернулся отец домой уже с польского фронта, когда война кончилась. Арестовали его, но вскоре выпустили. Солдатовы уговаривали отца не жить в Базках, уехать советовали, переждать, но отца тянуло в родные края, не мог он уехать. В году, кажется, двадцать шестом видела я его в последний раз. Ушел в гости и не вернулся домой. Говорят, его кто-то из базковцев встречал в Миллерове, вели его по улице под ружьем... Вот и все...

Мы долго молчали. Я все не решался спросить о том, была ли у Харлампия Ермакова своя Аксинья. Хозяйка вздохнула и заговорила сама - слишком тягостным и ей показалось молчание.

- Любовных его утех не знаю, хотя мать не раз о том говорила. Была, правда, у него в Вешках казачка, красавица, говорят. Не видела я ее. А ей, видно, хотелось на меня поглядеть, просила отца ненароком прислать. Он было и записку написал, велел отнести. Бросила я записку за сундук, уперлась, твержу свое: "Не пойду!" - "И в кого ты уродилась такая?" - сказал он. "В тебя вся, - ответила. - В кого же мне быть?" Так и не пошла...

Вот, пожалуй, и все, что удалось на этот раз узнать о человеке, который послужил прототипом Григория Мелехова. Здесь писатель столкнулся с очень своеобразным характером. В судьбе Ермакова Шолохов, по всей вероятности, искал штрихи, оттенки и детали, важные для художественной индивидуализации центрального характера романа, того всесторонне разрабатываемого образа, который становился сердцевиной идейно-художественной концепции повествования.

Люди, хорошо знавшие Ермакова, сообщили и такую Деталь: обладал он редкой даже для казака особенностью - рубить шашкой левой рукой с такой же силой, как и правой. На первый взгляд совсем незначительный штрих, но и он использован писателем. Был у Григория, левши с детства, один "лишь ему свойственный маневр, который применял он в атаке", столкнувшись с сильным в рубке врагом: заходил слева, перебрасывал шашку в левую руку и заставал врасплох обескураженного, растерявшегося противника...

Называя Харлампия Ермакова как прототип Григория Мелехова, Шолохов настойчиво подчеркивал: "Мною взята только его военная биография: "служивский" период, война германская, война гражданская"^*. Можно теперь с уверенностью утверждать, что творческая фантазия создателя этого образа опиралась не только на конкретную судьбу одного человека, учитывая особенности его самобытного характера, но и на судьбы многих людей, в частности, и на знание предвоенной жизни и быта казачьей семьи Дроздовых из хутора Плешаки, особенно на бытовые реалии братьев Алексея и Павла и судьбы их в начале гражданской войны на Дону.

^* ("Известия", 31 декабря 1937 г., № 305, стр. 3.)

Несмотря на существенные совпадения даже довоенной биографии Ермакова, некоторых деталей его родословной и даже семейных отношений с жизнью семьи Мелеховых, мы далеки от мысли, что и эти совпадения родились в результате простого копирования единичных обстоятельств и ситуаций. Шолохов опирался на опыт многочисленных наблюдений над Миром и Человеком, над бытом, нравами, человеческими отношениями изображаемой среды, и это давало большой простор фантазии художника. Не мог пройти писатель и мимо жизненного опыта своей семьи, тех сложных отношений, какие складывались у его отца с родителями, когда Александр Михайлович вынужден был уйти из своей семьи, чтобы сохранить большое чувство к Анастасии Даниловне, отстоять свое право на любовь к ней.

Глубоко индивидуальные судьбы каждого из мелеховской семьи, мир "внутренней жизни" каждого как личности, отношений с хутором и природой в совершенно конкретных, диктуемых временем обстоятельствах - в основе всего этого сложнейшие процессы долгих размышлений писателя, включавшие в себя и "домысел" художника, опиравшийся на личные наблюдения и шедший нехоженой дорогой непременного обобщения этих наблюдений в связи с той средой и тем временем, которые находились в поле его зрения.

Касаясь взаимоотношений Григория и Аксиньи, Шолохов утверждал, что "буквально такой ситуации не было в жизни, но вообще жизнь деревни, казачьей станицы пестрит вот такими историями". Тут же, вспоминая работу Толстого над романом "Анна Каренина", в основу которого положен эпизод, имевший место в жизни, - "такая же семья, такие же переживания, с такой же трагической развязкой", - писатель не отрицает того "главного", что и у него было в самом начале работы над образом Аксиньи, и шло это "главное" от наблюдений над реальной жизнью деревни.

"Я ставил себе задачей, - говорил Шолохов, - создать мою Аксинью живой. Показать ее со всеми ее поступками, оправданными и убедительными". И вместе с тем писатель "черты ее находил не сразу", большую роль суждено было сыграть "домыслу" ("фантазию не приходилось понукать")^*, в процессе работы возникали уточнения, появлялись новые повороты и характеристики.

^* ("Известия", 31 декабря 1937 г., № 305, стр. 3.)

В сходном русле шла работа и над образом Григория Мелехова. Даже тогда, когда писатель опирался на факты "служивского" периода биографии его прототипа, он не просто искал жизненные реалии и детали, необходимые для художественной индивидуализации характера. Он шел от этих реалий к емким обобщениям, психологическому наполнению характера, объяснению его социального поведения. Достигнуть этого простым повторением судьбы прототипа никогда и никому еще не удавалось.

Шолохов воплощал в образе Григория Мелехова колебания и сомнения тех социальных сил, которые во многом определяли ожесточенность схватки двух миров в годы революции и гражданской войны, сложность жизненных отношений этого времени. Это был эпохальный процесс, связанный с коренной ломкой человеческих отношений. Силой своего громадного таланта Шолохов воплощал эти процессы в живых и одновременно емких по наполнению большой мыслью характерах, поднимал их на высоты крупного художественного открытия.