3. Полны жизни, напряжения, правды

Советская литература к 1923 году "выросла в крупную общественную силу"^*. После окончания гражданской войны в нее вступил большой отряд молодых писателей. Многие из них, как и Шолохов, пришли в литературу из горнила жизни.

^* (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, ч. 1-я, изд. 7-е. М., Госполитиздат, 1953, стр. 645.)

"Когда по окончании гражданской войны, - вспоминал А. Фадеев, - мы стали сходиться из разных концов нашей необъятной Родины - партийные, а еще больше беспартийные молодые люди, - мы поражались тому, сколь общи наши биографии при разности индивидуальных судеб. Таков был путь Фурманова, автора книги "Чапаев"... Таков был путь более молодого и, может быть, более талантливого среди нас Шолохова... Люди более старших поколений, к которым мы примкнули, в большинстве своем вышли из той же социальной среды; они только начали свой путь раньше нас... Вместе с нашими молодыми книгами старик Серафимович, за плечами которого было уже целое собрание сочинений, написанных в старое время, выпустил свой "Железный поток" - эпопею гражданской войны. Мы входили в литературу волна за волной, нас было много. Мы приносили свой личный опыт жизни, свою индивидуальность. Нас соединяло ощущение нового мира как своего и любовь к нему"^*.

^* (А. Фадеев. О советской литературе. "Лит. газета", 2 марта 1949 г., № 18, стр. 1.)

В этих воспоминаниях А. Фадеева знаменательны многие наблюдения: и общность биографий писателей его поколения при разности индивидуальных судеб, и сознание своей связи со старшим поколением писателей, к которым они "примкнули", и, наконец, мысль о том, что объединяло их, - "ощущение нового мира как своего и любовь к нему".

Принимая живое, самое непосредственное участие в бурных процессах революционной борьбы, охвативших необъятную страну от края и до края, Вл. Зазубрин, Вс. Иванов, А. Малышкин, Л. Сейфуллина, Ю. Либединский, Д. Фурманов, А. Фадеев, М. Шолохов и десятки других молодых писателей принесли эту революционную новь в литературу, заглянули - и это тоже знаменательно - в самые глухие окраины, в развороченный революцией мир жизни народа. Как известно, в последнем обстоятельстве М. Горький видел особую заслугу молодой литературы. Существенным упущением он считал, что в прошлом русская литература "черпала материал свой главным образом в средней полосе России" и "оставила вне своего внимания целые области, не тронула донское, уральское, кубанское казачество, совершенно не касалась "инородцев" - нацменьшинств"^*.

^* (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти т., т. 25. М., Гослитиздат, 1953, стр. 311.)

Донским казачеством русская литература заинтересовалась только в середине прошлого века. Вначале это были всего-навсего этнографические зарисовки, не лишенные к тому же идеализации казачьей среды. А. П. Чехов, восполняя этот пробел, еще в рассказе "Казак" (1877) проводил мысль, что казаки - те же русские люди. Как и всему народу, им близка мечта о счастливой доле. Оставаясь обездоленными, чеховские герои верят в свое счастье, ищут его. Во многих рассказах ("Счастье", "Печенег", "В родном углу", "Бабы", "Красавицы") и особенно в повести "Степь" (1888) Чехов воспевал природу Дона, быт, нравы населяющих его берега людей. Вслед за Гоголем он создал поэтический образ степи во всем многообразии ее звуков, запахов и красок, утверждал вечную красоту, молодость жизни.

Идейно-тематические связи Шолохова и Чехова не так уж и значительны. Дело не в них, а в том громадном художественном опыте, мимо которого не мог пройти молодой писатель. "Казалось бы, что общего между мною и Чеховым? - говорил позднее Шолохов. - Однако и Чехов влияет. И вся беда моя и многих других в том, что еще влияют на нас мало..."^*. Шолохов-рассказчик, изображая своего героя в революции и прокладывая здесь свои, нетореные пути, осваивал и художественный опыт Чехова-новеллиста.

^* ("Известия", 31 декабря 1937 г., № 305, стр. 3.)

Мрачную картину жизни иногородних на Дону нарисовал К. Тренев. "Я начал свою литературную деятельность, - вспоминает писатель, - гораздо раньше Шолохова. Я начал ее с описания вот этих самых мест, с описания тихого Дона и его людей. Всю силу своей любви, восторга и печали я вложил в эти описания. На свете нет для меня более дорогого, близкого и любимого места, чем тихий Дон и его широкие грустящие и грезящие поля"^*.

^* (К. Тренев. Дорогой земляк. В сб. "Михаил Шолохов". Ростов н/Д, Ростоблиздат, 1940, стр. 14.)

По словам Тренева, лучшее, что ему удалось написать в прозе, связано с Доном. Изнурительный труд, нищету и темноту донского крестьянства писатель запечатлел в рассказах "Затерянная криница" (1909), "На ярмарке" (1912), "Батраки" (1916), "Ганна" (1916), "Шесть недель" (1916), "В родном углу" (1916), "Вихри" (1917) и других. Среди произведений Тренева, посвященных Дону, есть рассказ "В станице" (1914), в котором развернуто и сочно, во многих деталях, увиденных зорким взглядом художника, предстает жизненный уклад казачьей среды предреволюционного времени.

Жизнь трудовых казачьих низов во всех ее противоречиях впервые начал изображать А. С. Серафимович. Большая любовь к родному краю, к "батюшке тихому Дону", знание донского казачества "изнутри" - все это наложило глубокий отпечаток на творчество писателя.

Выступив с донскими рассказами вслед за Чеховым, Серафимович вскоре обнаружил себя как большой мастер степного пейзажа ("Степные люди", "Степная Вифсаида"). Некоторые критики склонны были признавать, что "степь Серафимовича живее, сочнее, богаче, чем степь Чехова". Уже в первых газетных корреспонденциях Серафимовича ("Станичные этюды", "Заметки обо всем") давались яркие бытовые картины нравов казачьей станицы. Серафимович отмечал экономическое разорение казачества, вскрывал его социальную неоднородность и особенно положение пасынков-иногородних, у которых давно не было "ни земли, ни хозяйства, а только мозолистые руки, да котомка за плечами, да голодные ребятишки". Наносился серьезный удар по легендам о Донщине как о вольном и богатом крае. "Казаки - это - землеробы: скот, плуги, земли, базы, дождичек вовремя, сушь - вот чем они дышат, чем живут, в чем смысл их жизни. Отнимите у него потом залитую землю, и казак растерянно, детски-беспомощно будет озираться и гибнуть. Это - тот же мужик, обязанный иметь лошадь и военную справу, но мужик пока еще с землей, правда, быстро тающей"^*.

^* (А. Серафимович. Собр. соч., т. VI. М., Гослитиздат, 1948, стр. 234.)

Ежедневная муштра, зазубривание бессмысленной "словесности", серая казарменная жизнь томит служилых казаков ("Ночной рассвет"). Оторванные от земли, они только и мечтают о возвращении к ней, а вернувшись в родные хутора, жадно хватаются за хозяйство, живут одинокой, угрюмой и злой жизнью.

Не только суровые обычаи и крутые нравы казачьей семьи ("Колечко", "В станице", "Две ночи", "Грех", "Фетисов курень"), застойный быт куреня изображал Серафимович. Особое его внимание привлекало положение женщины-казачки, обреченной на изнурительный труд в атмосфере деспотического унижения личности. Со страниц рассказов "Грех" (1911), "Чибис" (1911), "Две ночи" (1913) встают образы казачек, живущих мечтами о подлинно человеческих отношениях, о новой, им неведомой жизни.

Почти во всех донских рассказах Серафимовича губительная власть собственности, страсть к наживе душат все лучшее в человеке. Звериное стремление к личному благополучию предстает в рассказе "Пески" (1908) как результат влияния на человека собственнических законов и отношений. Писатель подметил глубокие перемены, происшедшие в сознании казачества в годы первой русской революции ("Похоронный марш", "У обрыва", "Зарева" и другие). Серафимович был первым писателем, отразившим своеобразие мира, жизни и быта донского казачества, его расслоение, рост революционных сил, те социальные перемены, которые несла казачеству революция.

Обращаясь к теме "тихого Дона", Шолохов начинал не на пустом месте. Тем острее вставала перед ним проблема - сказать свое слово уже о путях народа в революции.

Подготовив к печати сборник донских рассказов, Шолохов решил еще в рукописи ознакомить с ним Серафимовича, видя в нем не только писателя-земляка, а литератора-коммуниста, дорогой которого хотел идти. "Серафимович, - писал Шолохов, - принадлежит к тому поколению писателей, у которых мы, молодежь, учились. Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу, ибо он первый поддержал меня в самом начале моей писательской деятельности, он первый сказал мне слово одобрения, слово признания" (8, 128).

В середине 1925 года в Москве состоялась встреча Шолохова с Серафимовичем, положившая начало их многолетней творческой дружбе. "Никогда я не забуду 1925 год, - вспоминал Шолохов, - когда Серафимович, ознакомившись с первым сборником моих рассказов, не только написал к нему теплое предисловие, но и захотел повидаться со мною. Наша первая встреча состоялась в Первом доме Советов. Серафимович заверил меня, что я должен продолжать писать, учиться. Советовал работать серьезно над каждой вещью, не торопиться" (8, 128).

В записной книжке А. Серафимовича набросаны впечатления об одной из таких встреч: "Шолохов откинулся назад, белый лоб, неестественно выпуклый, огромный, светло-вьющиеся волосы. А лицо загорелое. Резко, точно очерченные, по-азиатски удлиненные иссиня серые глаза смотрели прямо, чуть усмехаясь из-под тонко, по-девичьи приподнятых бровей... И глаза, когда говорил, и губы чуть усмехались: "дескать, знаю, знаю, брат, вижу тебя насквозь"^*.

^* (ЦГАЛИ, ф. 457, оп. 1, ед. хр. 172, л. 165, 166.)

Огромное знание жизни молодым писателем поразило Серафимовича. Прославленный автор "Железного потока" высоко оценил "Донские рассказы", простоту, яркость, динамичность, образность их языка. В этих рассказах А. Серафимович увидел чувство меры в "острых моментах", "тонкий схватывающий глаз", "умение выбрать из многих признаков наихарактернейшее".

"Донские рассказы" Шолохова вышли в свет в самом начале 1926 года. А. Серафимович восторженно приветствовал молодого писателя: "Как степной цветок, живым пятном встают рассказы т. Шолохова. Просто, ярко, и рассказываемое чувствуешь - перед глазами стоит. Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжато, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды... Все данные за то, что т. Шолохов развернется в ценного писателя"^*.

^* (А. Серафимович. Предисловие. В кн. "М. Шолохов. Донские рассказы". М., "Новая Москва", 1926, (на обл. 1925), стр. 3.)

Выход в свет "Донских рассказов" стал событием. Критик "Нового мира" утверждал, что эта книга Шолохова "займет далеко не последнее место в литературе, посвященной воспроизведению эпохи гражданской войны"^*. Высоко оценивал "красочные, живые" "Донские рассказы" и рапповский журнал "На литературном посту", выделявший Шолохова из среды молодых, растущих писателей^**. Отмечались колоритность и выразительность речи персонажей шолоховских рассказов, их сочный язык, яркая лепка характеров, хорошее знание станицы и ее быта^***. Правда, этот же журнал считал, что "богатые языковые качества" рассказов Шолохова "растворяются сюжетной бесцветностью", что их автор повторяет якобы традиционный "бродячий сюжет" "битвы отца с сыном" и ничего нового в его разработку не вносит. В других рецензиях, наоборот, отмечалась сюжетная яркость рассказов. Впрочем, и эти утверждения соседствовали с бездоказательными оценками (в рассказе "Родинка" "неожиданно сентиментален финал", от рассказа "Алешкино сердце" "веет сентиментальностью", от "наброска" "Председатель Реввоенсовета республики "веет подделкой" и т. п.). На "ученической подражательности" особенно настаивал рецензент "Комсомолии"^****, постоянным сотрудником которой был автор "Донских рассказов".

^* ("Новый мир", 1926, № 5, стр. 187.)

^** ("На литературном посту", 1926, № 4 (май), стр. 56.)

^*** ("Книгоноша", 1926, № 12 (31 марта), стр. 12.)

^**** ("Комсомолия", 1926, № 1, стр. 78.)

В конце 1926 года вышел в свет еще один сборник рассказов Шолохова - "Лазоревая степь"^*. Посылая книгу А. Серафимовичу, Шолохов ожидал от него отзыва, особенно о последних своих рассказах: "Примите эту памятку от земляка и одного из глубоко и искренне любящих Ваше творчество. В сборник вошли ранние рассказы (1923-1924 гг.). Они прихрамывают. Не судите строго. Рассказ "Чужая кровь" посвящаю Вам. Примите. Прошу Вас, если можно, напишите мне Ваше мнение о последних моих рассказах: "Чужая кровь", "Семейный человек", "Лазоревая степь". Ваше мнение для меня особенно дорого и полноценно"^**.

^* (М. Шолохов. Лазоревая степь. Рассказы. М., "Новая Москва", юнош. сектор, 1926, стр. 174.)

^** (М. Шолохов - А. С. Серафимовичу. 9 декабря 1926 г., Вёшенская ЦГАЛИ, ф. 457, оп. 1, ед. хр. 355.)

Критика теперь, устанавливая связь между рассказами, вошедшими в оба сборника, делала попытку проследить творческий рост молодого писателя. Считалось, правда, что "Лазоревая степь" не свидетельство роста Шолохова-художника": "С этой стороны он вполне выявляется сразу и как-то неожиданно в "Донских рассказах". Но работа над композицией вещи, над ее более тщательной обработкой, над языком в этом сборнике заметна... Рассказы Шолохова сочные, красочные, в них много жизни, жизни, подчас омытой кровью борьбы. Шолохов, безусловно, вырастает в крупную писательскую величину"^*.

^* ("Книга и профсоюзы", 1927, № 3-4, стр. 66.)

За частоколом субъективных оценок рассказов Шолохова ясно проглядывается большой интерес к молодому талантливому писателю, который так самобытно заявил о своем праве поведать о минувших и сегодняшних днях. Интерес этот не погас и в связи с выходом "Тихого Дона". Рассказы Шолохова были вскоре наиболее полно представлены в отдельном сборнике^*. Группа писателей, в их числе Серафимович, Фадеев, Ставский, отмечала в печати общие принципы, сближающие ранние рассказы Шолохова и его "Тихий Дон", - "стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей"^**. Безусловной была и общность идейно-эстетических позиций^***.

^* (М. Шолохов. Лазоревая степь. Донские рассказы 1923-1925. М., "Москов. т-во писателей", 1931, стр. 334.)

^** ("Правда", 23 марта 1929 г., № 72, стр. 4.)

^*** (В. Гоффеншефер. Михаил Шолохов. М., Гослитиздат, 1940, стр. 41-42; Л. Левин. Шолохов и Мелехов. "Знамя", 1941, № 4, стр. 207; И. Лежнев. Шолохов-новеллист. "30 дней", 1940, № 7-8, стр. 113-115; Легенда о "седом ковыле". "Молодая гвардия", 1940, № 9, стр. 114-148 (основные положения этих статей вошли в его книгу "Михаил Шолохов". М., "Сов. писатель", 1948, стр. 17-66); "Молодой Шолохов" - "Год тридцать восьмой", 1955, № 21, кн. 3-я, стр. 323-336.)

"Донские рассказы" рассматривались и как подступы к "Тихому Дону", и как самостоятельные в истории советской литературы произведения, изучался процесс становления писателя, развитие мастерства, психологизма, работа над стилем рассказов^*.

^* (В. В. Гура. Донские рассказы М. Шолохова - предыстория "Тихого Дона". Ученые записки Вологодского госпединститута, т. VII. Вологда, 1950, стр. 137-193; Л. Якименко. Молодой Шолохов. "Молодая гвардия", 1958, № 11, стр. 204-214; К. М. Успенская. Путь к мастерству (Рассказы М. Шолохова 20-х годов). Ученые записки ЛГУ, № 275, вып. 53-й, 1959, стр. 84-101; А. А. Журавлева. Ранние рассказы М. Шолохова. Ученые записки МОПИ, т. 83, вып. 2-й, 1960, стр. 67-104; М. И. Сойфер. Творческие искания и мастерство молодого Шолохова. Ученые записки Ташкентского госпединститута, вып. XXIV. Ташкент, 1961, стр. 41-176. И др.)

Однако еще в начале тридцатых годов у Шолохова появилось желание "отмежеваться" от большинства своих рассказов, он стал находить в них много "наивного и детски беспомощного"^*. Это привело к тому, что рассказы четверть века почти не издавались, оставаясь неизвестными широкому кругу читателей, и только в середине пятидесятых годов вошли в собрание сочинений писателя^**.

^* (М. Шолохов. Автобиография. 14 ноября 1932 г. Вёшенская. ЦГАЛИ, А. 1 197, оп. 1, ед. хр. 4, л. 3.)

^** (М. Шолохов. Собр. соч., т. 1. Рассказы 1923-1925 гг. М., "Молодая гвардия", 1956. (Приложение к журналу "Молодой колхозник"); Собр. соч., т. 1. Рассказы. М., Гослитиздат, 1956.)

В "Донских рассказах", разумеется, не все совершенно. Молодому Шолохову не всегда удавалось воплотить большой жизненный материал в художественно емкие образы. Внутренний мир героев, их чувства и переживания нередко заслонялись описанием жизненной ситуации, созданием динамической сцены народной борьбы. И все-таки Шолохов был несправедлив в оценке своих рассказов, сыгравших большую роль не только в его творческой биографии, но и в становлении советской литературы двадцатых годов. Молодой писатель почти одновременно с Фурмановым, Серафимовичем, Фадеевым зримо, по-своему, самобытно запечатлел революционное время, его конфликты, острое противоборство социальных сил, духовное богатство, человечность, беззаветную преданность революционной нови тех, кто героически отстаивал ее в суровых схватках со старым миром.

Задумав широко и полнокровно, в форме "свободного романа", рассказать правду о народе, среди которого он родился и который знал, Шолохов вновь обратился к тем же жизненным впечатлениям, на которые он уже опирался в ранних произведениях. Созданные на материале революции и гражданской войны, острой борьбы на Дону, рассказы стали своеобразными подступами к большому художественному полотну.

Связи "Донских рассказов" и "Тихого Дона" позволяют понять стремительный рост Шолохова как писателя, его пути к эпическому повествованию о судьбах народа в революции. Попытка проникнуть в творческую лабораторию писателя, показать, как развивалось и совершенствовалось его мастерство, как многое из найденного в рассказах углублялось и развертывалось "крупным планом", подчиняясь замыслу и структуре эпического повествования, не всегда встречала поддержку. "С точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта, - читаем в очерке-отчете об одной из бесед с автором "Тихого Дона", - безусловно, "Донские рассказы" были пробой пера, пробой литературных сил, и потому они предшествовали "Тихому Дону". Но нельзя видеть предысторию там, где ее нет. Некоторые литературоведы вырывают из текста слова, сходные места, выражения, ищут совпадения. Однако все, что они приводят в доказательство, на самом деле не имеет никакого значения в творческой истории "Тихого Дона"^*.

^* ("Советский Казахстан", 1955, № 5, стр. 76. Слова эти автором отчета нацелены скорее всего в адрес моей статьи "Донские рассказы" М. Шолохова - предыстория "Тихого Дона", доброжелательно встреченной Шолоховым (см.: С. Макаров. У Дон-реки. "Год 34-й", кн. 8-я, 1951, стр. 367). В это время, правда, писатель еще склонен был недооценивать роль "Донских рассказов" в своей творческой биографии. Тем не менее отдельные детали "текстовой переклички" предстали в статье слишком прямолинейно, хотя, по словам современного исследователя, "сами по себе сопоставительные наблюдения четвертьвековой давности не утратили объективного значения" (А. А. Горелов. Народность художника. "Русская литература", 1975, № 3, стр. 32).)

Сопоставления "Донских рассказов" и "Тихого Дона" принимали порой поверхностный характер, но отрицать творческие связи между ними, как это делали до недавнего времени критики К. Прийма и Л. Якименко^*, значит не видеть реальных фактов. Не преувеличивая существующих между рассказами и "Тихим Доном" связей, как связей между неравноценными художественно и разными по жанру произведениями, нельзя не видеть, что подход к изображению гражданской войны на Дону, борьбы нового со старым в сознании людей, сложных процессов приобщения казачества к новой жизни, протест против его идеализации и одновременно против ложного представления о казаках, показ того нового, что несла казачеству революция, - все эти проблемы поставлены еще в "Донских рассказах" и широко развернуты и зрело решены в "Тихом Доне".

^* (Л. Якименко. "Тихий Дон" М. Шолохова. Изд. 2-е, испр. и доп. М., "Сов. писатель", 1958, стр. 29-30.)