4. От "Донских рассказов" к "Тихому Дону"

В рассказах молодого Шолохова, созданных в 1923-1925 годах, реалистически зримо, с идейных позиций писателя нового мира, борьба за советскую власть на Дону предстает как сложный социальный процесс.

Молодой писатель черпал материал из жизни донского казачества, пути исканий которого в революции оказались длительными и более сложными, чем пути значительной части русского крестьянства. По словам А. И. Микояна, "казаки одной и той же станицы были в различных лагерях, встречались на фронте гражданской войны, в боях не как друзья-одностаничники, а в качестве врагов. Это показывало всю глубину происходящей борьбы, которая проникала в каждую станицу, даже во многие семейства, из которых зачастую сын попадал в лагерь красных, а отец - к белым"^*.

^* (А. И. Микоян. Предисловие. В кн.: М. Донецкий. Донское казачество. Ростов н/Д, 1926, стр. 4.)

Самым первым увидевшим свет рассказом Шолохова был рассказ "Родинка" (1923), им он открыл и книгу "Донских рассказов", выдвинув на первый план одну из главных мыслей всего сборника - острая классовая борьба размежевала не только Дон, станицу, хутор, но и казачьи семьи: одни защищают собственнические, сословные интересы, другие стоят на защите завоеваний революции. Командир красного эскадрона, восемнадцатилетний Николай Кошевой, сталкивается в бою с бандой, во главе которой - его отец. Юный Николка в суровых схватках со старым миром гибнет от руки отца. Непримиримость классовой борьбы составляет и пафос книги "Лазоревая степь" (1926). Важно отметить, что известное полемическое вступление к рассказу, давшему название всему сборнику (оно часто цитировалось критикой в качестве "писательской декларации"), отсутствовало в тексте первых публикаций рассказа^* и написано было, скорее всего, в разгар работы над "Тихим Доном". Полемика Шолохова адресована тем московским писателям, от которых на литературных вечерах МАППа можно "совершенно неожиданно узнать о том, что степной ковыль (и не просто ковыль, а "седой ковыль") имеет свой особый запах", или услышать еще большую фальшь о том, как "в степях донских и кубанских умирали, захлебываясь напыщенными словами, красные бойцы". Шолохов не скрывает иронии, когда пишет о тех не нюхавших пороха писателях, что трогательно рассказывают "о гражданской войне, красноармейцах - непременно "братишках", о пахучем седом ковыле, а потрясенная аудитория, преимущественно - милые девушки из школ второй ступени, щедро вознаграждают читающего восторженными аплодисментами".

^* (Впервые рассказ без полемического авторского вступления был опубликован в журнале "Комсомолия" (1926, № 6-7, стр. 4-9). В этом же году М. Шолохов открыл этим рассказом сборник "Лазоревая степь" (М., "Новая Москва", 1926, стр. 3-9). Полемическое вступление к рассказу впервые появилось в кн. Шолохова "О Колчаке, крапиве и прочем" (М.-Л., ГИЗ. 1927, стр. 11-12). В сборнике "Донские рассказы" (М.-Л., "ЗИФ", 1930) вступление было снято, но вскоре, Шолохов открыл им итоговый сборник "Лазоревая степь. Донские рассказы 1923-1925" (М., "Москов. т-во писателей", 1931).)

Автор "Донских рассказов" воинственно защищает реалистические принципы, он - за правду в малейших деталях ("На самом деле ковыль - поганая белобрысая трава. Вредная трава, без всякого запаха. По ней не гоняют гурты овец потому, что овцы гибнут от ковыльных остей, проникающих под кожу"). Борьба народа за свободу - тяжкая, суровая борьба, полная драматизма, трагических коллизий. Только обнажение глубинных корней народного героизма способно создать жизненно достоверную картину недавнего времени, характеры людей, "безобразно просто" умиравших в окопах, теперь полуразрушенных, поросших лебедой и подорожником. В них находят себе скромный приют станичные парни и девки и ведут немудреные разговоры о том, что "с Гришки Дуняха надысь высудила алименты, что Прохора опять прихватили с самогонкой, что Ванюра телка слопал, а страховку получил...". Затем Шолохов вновь вспоминает ложный, умилительный пафос литературного вечера и задает вопрос: "Ну, может ли ковыль после этого иметь какой-нибудь запах?"

Рассказ "Лазоревая степь" прочно связан с этой вызывающе открытой авторской полемикой, убеждающей, что реалистическое изображение действительности лежит в самой основе творческого метода Шолохова, является его фундаментом. Писатель-реалист останавливает внимание на "облысевшем от солнечного жара бугре", заставляет видеть "сморщенные арбузные корки" под ногами, истомленных жарой овец, вихляющих "захлюстанными курдюками", деда Захара, который ощупью ищет что-то в складках своей вязаной шерстяной рубахи и рассказывает о страшной судьбе братьев-красногвардейцев Семена и Аникея, гордо защищавших розданные мужикам панские угодья. Нехотя докончил дед Захар свой рассказ: "Один Аникей живой остался через гордость свою... Аникею ноги отняли, ходит он теперя на руках, туловищу по земле тягает. С виду - веселый... Один раз лишь заприметил я... Весной трактор нашей коммуны землю пахал за казачьей гранью, а он увязался, поехал туда. Я овец пас неподалеку. Гляжу, полозит мой Аникей по пахоте. Думаю, что он будет делать? И вижу: оглянулся Аникей кругом, видит, людей вблизи нету, так он припал к земле лицом, глыбу, лемешами отвернутую, обнял, к себе жмет, руками гладит, целует... Двадцать пятый год ему, а землю сроду не придется пахать... Вот он и тоскует..." (1, 255).

За поселком "остались одни окопы, в каких наши мужики землю себе завоевывали", "растет в них мурава да краснобыл степной", а вокруг дремлет в "дымчато-синих сумерках ...лазоревая степь", "ковыль, белобрысый и напыщенный", надменно качает султанистыми метелками.

Лежнев слишком расширительно трактовал борьбу молодого писателя с "рыцарскими" красивостями, слащавостью и лакировкой "буржуазного романтизма и формализма" А. Белого, Ф. Сологуба, А. Ремизова, Е. Замятина^*. Л. Якименко склонен был видеть в этом полемическом заявлении Шолохова лишь натуралистически выраженную "мысль о неизменности и застойности бытия"^**. Правда, через несколько страниц критик рассматривал эту теперь уже "своеобразную творческую декларацию" с ядовитой критикой "романтического" как неудовлетворенность писателя "бунтарской стихией революции, условно-романтической трактовкой героев"^***.

^* (И. Лежнев. Путь Шолохова. М., "Сов. писатель", 1958, стр. 186, 187.)

^** (Л. Якименко. Творчество М. А. Шолохова. М., "Сов. писатель", 1964, стр. 83.)

^*** (Л. Якименко. Творчество М. А. Шолохова. М., "Сов. писатель", 1964, стр. 99.)

Автор "Донских рассказов" полемизирует с упрощенным представлением о путях народа в революции и гражданской войне. Он несет в литературу жизненно трагические ситуации и человеческие судьбы, рассказывает о кровавых схватках минувшего времени, о трудных и противоречивых путях народа к новой жизни. Не забота "о неизменности и застойности бытия", а протест против ложноромантического изображения революционной схватки социально полярных миров заставлял Шолохова заострять конфликты своих рассказов, наполнять их запахами крови и пороха, драматическими столкновениями, захватившими глубины народной жизни.

В то время, когда Шолохов вслед за Серафимовичем утверждал, что казаки - это "мужики-хлеборобы в мундире, с мужицким нутром", в литературе шел спор о "мужике", об "идиотизме" деревенской жизни. За якобы извечной косностью мужика иной раз не замечалось революционное обновление деревни и ее людей. Ожесточенные классовые столкновения, трудное утверждение того нового, что несла революция в деревню, реалистически показывали С. Подъячев, А. Неверов, Л. Сейфуллина. Молодой Шолохов делал это особенно горячо. "Уже первые рассказы Шолохова, - говорил С. Подъячев, - открывают в мужике совсем не то безнадежно страшное, однородное, неизменное, что показывал, например, Бунин. Тут, видишь, другой вариантец, и в этом куда больше правды..."^*.

^* (Л. Пасынков. Читатели Шолохова. "Знамя", 1955, № 5, стр. 152.)

Шолохов вводил читателя в атмосферу острой классовой борьбы в деревне, сопротивления косных сил и укрепления социалистических начал. В рассказе "Червоточина" вражда в кулацкой семье приводит к гибели младшего сына, комсомольца Степана.

"Разлом" происходит не только внутри казачье-кулацкого хозяйства, не только в середняцкой среде, а и в семьях бедняков. Но если в кулацкой семье "выламывается" один человек - комсомолец Степан, то в рассказе "Коловерть" вся бедняцкая семья Крамсковых - и отец Пахомыч, и его сыновья Игнат и Григорий - стоят на стороне советской власти, защищают ее с оружием в руках. Только третий сын Пахомыча, подъесаул Михаил, заражен сословной спесью и слепо служит идее "казачьей чести". В рассказе "Бахчевник" на стороне белогвардейцев остается лишь Анисим, комендант военно-полевого суда, а его сыновья Федор и Митька уходят к красным, за Дон.

Уже в рассказах Шолохов стремился показать, что казачество не было некоей единой и безликой массой "душителей революции". Писатель, на глазах которого совершалась приобщение к "большой человеческой правде", видел, как проникали в среду его героев и находили в ней живой отклик идеи этой революционной правды ("Бахчевник", "Путь-дороженька", "Смертный враг" и другие).

Проблемы классового расслоения деревни воплощены зрелым художником в "Тихом Доне" шире и глубже. Серафимович отметил это уже в первой книге романа: "Нигде, ни в одном месте, Шолохов не сказал: класс, классовая борьба. Но, как у очень крупных писателей, незримо, в самой ткани рассказа, в обрисовке людей, в сцеплении событий это классовое расслоение все больше вырастает, все больше ощущается, по мере того как развертывается грандиозная эпоха"^*.

^* (А. Серафимович. Собр. соч., т. Х. М., Гослитиздат, 1948, стр. 362.)

Остроту классовой борьбы писатель раскрывал в "Донских рассказах" не только на примере отдельных семей. Он утверждал: бедняцкое казачество целыми семьями переходило на сторону советской власти, было ее опорой в казачьей деревне. "...Через хутор, - читаем в рассказе "Смертный враг", - словно кто борозду пропахал и разделил людей на две враждебных стороны. С одной - Ефим и хуторская беднота; с другой - Игнат с зятем-председателем. Влас, хозяин мельницы-водянки, человек пять богатеев и часть середняков" (1, 210). Герой этого рассказа, казак Ефим Озеров, сражался за красный Царицын. Теперь он отстаивает советскую власть на хуторе. Кулаки зверски расправляются с ним, но дело его непобедимо. "Попомни, Ефим, - вспоминает он перед смертью слова своего друга, - убьют тебя - двадцать новых Ефимов будет!.." (1, 222).

Герои рассказа "Пастух" - люди молодого поколения, дети бедняков - Григорий и Дунятка. Они идут на смену Ефиму, как и он, разоблачают проделки кулаков. Трудно складывалась новая жизнь, гибли лучшие люди в борьбе с косными силами деревни, не желавшими поступиться собственностью, по-звериному отстаивавшими свое благополучие.

В схватках со старым миром выковывались характеры тех, кто участвовал в строительстве новой жизни, утверждал советскую власть на Дону, отдавал ей свои силы и даже жизнь. Это и бывший пастух, "смертный враг" кулаков Ефим Озеров ("Смертный враг"), и сирота Григорий, комсомолец, подхвативший дело Ефима ("Пастух"), и секретарь комсомольской ячейки Петька Кремнев, идущий на самые трудные дела ("Путь-дороженька"), и матрос-большевик Фома Коршунов ("Нахаленок"), и продкомиссар Бодягин ("Продкомиссар"), и командир красного эскадрона Николай Кошевой ("Родинка"), и батрак Алешка Попов, и политком Синицын ("Алешкино сердце"), и председатель качаловского коллектива Арсений Клюквин ("Двухмужняя").

Образы этих людей особенно привлекательны в рассказах молодого писателя. Он раскрывал не только драматизм той борьбы, в которой они участвовали, но и их живые человеческие качества. Герой рассказа "Нахаленок", матрос Фома Коршунов, участвовал в революции, встречался с Лениным. Теперь он "ставит" советскую власть в родной станице. Беззаветно преданный революционной нови человек предстает и в житейских буднях, и в мечтах своих, и в борьбе за их осуществление. Рядом с ним живой образ его маленького сына Мишатки, растущего с именем Ленина. Несмотря на свои малые годы, он - в горниле жестокой схватки, сообщает красноармейцам о налетевшей на станицу банде, о гибели отца. Победа сил, вызванных к жизни революцией, неизбежна, торжество нового мира неотвратимо, и Мишатка принимает эту революционную эстафету из рук своего отца.

Медленно и трудно, но и в сознании людей старшего поколения, нередко мучительно и сложно приобщавшихся к новой жизни, происходят перемены. Долго сохраняет к советской власти "ненависть стариковскую, глухую" дед Гаврила ("Чужая кровь"). Такая глухая ненависть определялась и тем, что его сын, восставший против красных, был убит. В то время как Петр выслуживал урядницкие погоны, его отец Гаврила, ослепленный сословными предрассудками, воспитанный в духе преданности монархии, "назло" красным, широко распахнув полы полушубка, носил на потертом казачьем мундире кресты и медали, "полученные за то, что служил монарху верой и правдой".

В психологии этого крестьянина, насквозь пропитанного к тому же казачьей спесью, привыкшего к старым порядкам, происходят перемены. Он вначале враждебно относился к комиссару продовольственного отряда. Но когда бандиты ранили комиссара во дворе Гаврилы, он берет его к себе в дом, ухаживает за ним и так привыкает, что называет именем своего убитого сына. От ненависти к большевику Гаврила приходит к еще не совсем, правда, осознанному пониманию, что большевики не желают людям плохого. Привязанность к человеку нового мира изменит и отношение к этому миру. В конце концов, не так важно, чем руководствуется дед Гаврила, считая коммуниста своим сыном. Важно, что в его сознании происходит существенный перелом.

Трудности формирования нового сознания в годы ломки старого мира раскрыты Шолоховым и в рассказе "Кривая стежка". Герой его, "кровный сын бедняцкой власти" Василий, попал на "кривую стежку". Он начинает осознавать свою неправоту, но не может еще избрать верный путь.

Острота классовой борьбы на Дону, осложненная сословными предрассудками, напряженность схватки нового мира со старым предстают в рассказах одновременно с утверждением высокого гуманизма революционной борьбы. Герои Шолохова беспощадны в своей ненависти к врагу. Они несут в себе многообразные чувства, благородные качества людей, утверждающих мир новых человеческих отношений, неизбежность торжества справедливости и подлинной человечности.

Эти же мысли проходят и через "Тихий Дон". А. Серафимович, оценивая первую книгу романа, заметил: казаки "темны и дики, и внезапно и неожиданно вдруг прощупывает вместе с Шолоховым чудесное сердце в загрубелой казачьей груди. Естественно просто открывается человечье сердце, как естественно растет трава в степи"^*. Протест против того, что казак "дикой", что у него черствая, каменная душа, Шолохов вкладывает в уста Михаила Кошевого: "Люди про себя мало знают. Был я летом в госпитале. Рядом со мной солдат лежал, московский родом. Так он все дивовался, пытал, как казаки живут, что да чего. Они думают - у казака одна плетка, думают - дикой казак и замест души у него бутылошная склянка, а ить мы такие же люди..." (3, 185).

^* (А. С. Серафимович. Собр. соч., т. X. М., Гослитиздат, 1948, стр. 361-362.)

Основная задача литературы этих лет заключалась "не только в том, чтобы увидеть человека в революции, но и разглядеть революцию в человеке, понять, что его делает не только человеком в революции, но и человеком революции"^*. Как бы ни значительна была роль ситуаций в рассказах Шолохова, в их центре всегда человек революционной воли и долга, большой человеческой чуткости.

^* (Л. И. Тимофеев. Пути русской литературы после Октября (20-30-е гг.). "Известия АН СССР, отд. яз. и лит-ры", т. XVII, вып. 4-6, 1957, стр. 446-447.)

Рассказ Шолохова "Продкомиссар" в свое время ассоциировался с рассказом Вс. Иванова "Дитё". Оба писателя шли от реальных жизненных конфликтов, но раскрывали их каждый по-своему. М. Колосов склонен был видеть в "Продкомиссаре" пассивно-гуманистические ноты, свойственные рассказу "Дитё". Шолохов же считал, что непримиримость Игната Бодягина к врагам революции ("человек, во имя революции убивший отца и считавшийся "зверем") и его высокореволюционная человечность ("умер через то, что спас ребенка", мальчонку-сироту, замерзавшего в степи) - такая, казалось бы, "контрастность" поступков героя раскрывает истинную сущность "человека революции". При некоторой схематичности создаваемого образа продкомиссар Бодягин был именно тем главным героем Шолохова, которого он вводил в литературу в содружестве с близкими себе писателями.

В самом начале 1925 года Шолохов опубликовал рассказ о бедняцком сыне Алешке, потерявшем в голодный год всю свою семью. Продкомиссар Синицын не дает сироте умереть, принимает участие в его судьбе. Мальчик проникается ненавистью к кулакам, начинает понимать, на чьей стороне правда. Он предупреждает комиссара Синицына о ночном налете банды на станицу, сам принимает участие в ее уничтожении. Рассказ завершается собранием комсомольской ячейки в клубе. Алексея Попова принимают в комсомол. Политком Синицын "подходит к Алешке, прижавшемуся возле окна, и долго и горячо под неумолчные крики ребят жмет ему руки"^*.

^* (М. Шолохов. Алешка. "Журнал крестьянской молодежи", 31 марта 1925 г., № 5, стр. 3.)

Готовя рассказ к отдельному изданию^*, Шолохов не только развернул начало рассказа, восстановив целый ряд сцен, изъятых редакцией "Журнала крестьянской молодежи", но и внес принципиальные изменения в финал: "На гранату блестящую, на бутылку похожую, лег он животом, лицо ладонями закрыл (и не слыхал ни грохочущего гула, ни стонущего крика отчкастого, не видел, как над канавой, поросшей рыжим бурьяном и крапивою, взметнулся огненный столб), но очкастый метнулся к Алешке, пинком ноги отбросил его, с перекошенным ртом мгновенно ухватил гранату, швырнул ее в сторону, а через секунду над садом всплеснулся огненный столб: услышал Алешка грохочущий гул, стонущий крик очкастого и почувствовал, как что-то вонюче-серое опалило ему грудь, а на глаза навалилась густая колкая пелена..."

^* (М. Шолохов. Алешкино сердце. Рассказ. М.-Л., Госиздат, 1925, 29 стр.)

Очнувшись, Алешка увидел над собой зеленое от бессонных ночей лицо политкома Синицына: "Попробовал Алешка приподнять голову, но грудь обожгло болью, застонал, засмеялся.

- Я - живой... не помер...

- И не помрешь, Леня!.. Тебе помирать теперь нельзя, вот гляди!..

В руке очкастого розовый билет с номером, поднес к Алешкиным глазам, читает:

- Член РКСМ, Попов Алексей... Понял, Алешка?.. На полвершка от сердца попал тебе осколок гранаты. А теперь мы тебя вылечим, пускай (Алешкино сердце) твое сердце еще постучит на пользу Рабоче-Крестьянской власти.

Жмет очкастый руку Алешке, а Алешка под тусклыми, запотевшими очками (видит уже не две серебряных слезинки, а три) увидел то, чего никогда раньше не видел: две небольших серебристых слезинки (под запотевшими очками) и кривую дрожащую улыбку"^*.

^* (М. Шолохов. Алешкино сердце. Рассказ. Автограф и машинопись с правкой автора. Архив ИМЛИ, ф. 143, оп. 1, № 5, л. 3.)

Совершенно иной вариант финала Шолохов предложил в сборнике "Донские рассказы". Здесь бандиты, скрывшись в мирном казачьем курене, сдаются в то время, когда Алешка, сорвав кольцо с гранаты, приготовился бросать ее. Один из бандитов держал на руках девочку, к порогу метнулась женщина, заслоняя ребенка. И Алешка подрывается на гранате.

"Увидал Алешка, как из хаты к порогу метнулась женщина, собой заслонив девочку, с криком заламывая руки. Назад оглянулся - очкастый привстал на колени, а сам белее мела, по сторонам глянул - красноармейцы поднялись, бегут к хате кучками, и понял Алешка, что ему надо делать. Зубы у Алешки большие и редкие, а у кого зубы редкие, у того и сердце мягкое. Так говорила, бывало, Алешкина мать. На гранату блестящую, на бутылку похожую, лег он животом, лицо ладонями закрыл и не слыхал ни грохочущего гула, ни стонущего крика очкастого, не видел, как над канавой, поросшей рыжим бурьяном и крапивою, взметнулся огненный столб"^*.

^* (М. Шолохов. Донские рассказы. М., "Новая Москва", 1926, стр. 91.)

Жители Каргинской узнавали в этом рассказе реальный, происшедший в их станице случай, сравнивали судьбу Алешки с судьбой юноши одностаничника, предупредившего продовольственный отряд заготконторы Донпродкома № 32 о налете банды. Создавая рассказ "Алешкино сердце", Шолохов не просто сообщал известные ему жизненные факты, а, опираясь на них, искал такие острые ситуации, в которых правдиво и обобщенно представал истинный смысл гуманизма людей нового мира.

Описательный "благополучный" вариант первой редакции не мог удовлетворить молодого писателя. Шолохов обострил финальную сцену (этот вариант опубликован в сборнике "Донские рассказы"), завершив рассказ гибелью героя ради спасения женщины и ребенка. Но на этот раз мотивировка подвига Алексея походила на самопожертвование человека "мягкого сердца". Активные действия Синицына в третьем варианте, когда комиссар приходит на помощь Алешке и успевает отбросить гранату в сторону, усиливают гуманистические идеи рассказа. Поэтому, очевидно, Шолохов отдал предпочтение такому варианту и включил его в собрание своих сочинений.

В сборнике "Лазоревая степь" (1931), который редактировал Василий Кудашев, финал рассказа дан в искаженной редакции "Журнала крестьянской молодежи". Алешка, не успев сдернуть с гранаты кольцо, увидел ребенка на руках бандита:

"Дополз до сарая, хотел сдернуть кольцо, но дверь скрипнула, дрогнула, распахнулась... Через порог шагнуло двое, передний на руках держал девчонку лет четырех, в предутренних сумерках четко белела рубашонка холстиная, у второго изорванные казачьи шаровары заливала кровь, стоял он, голову свесив набок, цепляясь за дверной косяк.

- Сдаемся! Не стреляйте! Дитё убьете!"^*.

^* (М., Шолохов. Лазоревая степь. Донские рассказы 1923-1925. М., "Москов. т-во писателей", 1931, стр. 168.)

Настойчивое навязывание "благополучных" концовок искажало замыслы, Шолохова. И это не прошло незамеченным. Критика считала, что "в конец рассказа внесена редакционная "поправка", вследствие которой теряется идейно-художественный смысл всего произведения"^*.

^* (В. Гоффеншефер. Михаил Шолохов. М., Гослитиздат, 1940, стр. 33.)

Немало споров вызвал и психологически цельный и емкий рассказ "Жеребенок". Командир красного эскадрона считает, что жеребенок, появившийся на свет в разгар острых боев, станет обузой, и он приказывает казаку Трофиму пристрелить новорожденного. Но у Трофима на такое не поднимается рука, жеребенок остается жить и радовать загрубевших в боях казаков своим беспечным, мирным видом. Однажды, во время переправы через Дон, у слабенького жеребенка не хватило сил переплыть реку. Он попадает в коловерть, начинает тонуть. Трофим слышит тонкий, режущий крик, до холодного ужаса похожий на крик ребенка, спешит на помощь попавшему в беду жеребенку, но, спасая его, гибнет от белогвардейской пули. "Рыжая кобыла стояла возле Трофима, отряхаясь и облизывая жеребенка... а на песке, в двух шагах от жеребенка, корчился Трофим, и жесткие, посиневшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались и пенились кровью" (1, 231)^*.

^* (Такой трагический финал казался неприемлемым, слишком "натуралистичным", и "Никитинские субботники" механически отсекли его, решив, что "благоразумнее" погибнуть жеребенку, а не красному казаку (М. Шолохов. Рассказы. М., "Никитинские субботники", 1931).)

Гуманистическую сущность революционной борьбы, человеческую чуткость казаков, боровшихся за советскую власть, Шолохов противопоставляет бешеной злобе врагов революции. Реакционная часть казачества - белогвардейцы, казачьи офицеры, кулаки, белобандиты, - отстаивая собственнические интересы, сословные привилегии, проявляют поистине звериную жестокость. В образах полковника Черноярова ("Коловерть"), пана Томилина ("Лазоревая степь"), бандита Фомина ("Председатель Реввоенсовета республики"), кулака Игната ("Смертный враг"), коменданта Анисима ("Бахчевник") воплощены те классовые силы, против которых борются герои шолоховских рассказов, люди нового мира - коммунисты и комсомольцы.

В самый разгар работы над первыми книгами "Тихого Дона" Шолохов печатает рассказ, герой которого Майданников вспоминает, как "смерть принимал" на германском фронте, как захотелось ему в Карпатах "погуторить с австрийцами", узнать, за что воюют они, найти "один язык": "Повели мы австрийцев гостями в свои окопы. Зачал я с одним говорить, а сам слова ни по-своему, ни по-ихнему не могу сказать, слеза мне голос секёт. Попался мне немолодой австрияк, рыжеватый. Я ево усадил на патронный ящик и говорю: "Пан, какие мы с тобой неприятели, мы родня! Гляди, с рук-то у нас музли ишо не сошли". Он слов-то не разберет, а душой, вижу, понимает, ить я ему на ладони музоль скребу. Головой кивает: "Да, мол, согласен". И собрались округ нас куча казаков и ихних. Я и говорю: "Нам, пан, вашево не надо, а вы нашево не трожьте. Давай войну кончать!"... Он через чеха отвечает: "Я, мол, рабочий-слесарь и очень согласен с вами". Говорю ему: "Давайте войну, братцы, кончать. Никчемушнее это дело. А штыки надо по сурепку тем вогнать, кто нас стравил". Его ажник в слезу вогнали эти слова мои... Братались мы и кохвей у них пили. И такой мы язык нашли один для всех, что слово им скажу, а они без переводчика на лету его понимают, шумят, со слезьми и целоваться лезут"^*.

^* (М. Шолохов. Один язык. "Комсомольская правда", 24 мая 1927 г., № 115, стр. 3.)

К событиям глубокой осени 1916 года обращается Шолохов во второй книге романа "Тихий Дон", описывая бои на Стоходе и встречу в окопах Валета с рабочим-баварцем, когда они, как "родня по труду", жмут друг другу черствые, изрубцованные мозолями руки и находят общий язык (3, 39-40).

Обращение Шолохова к событиям империалистической войны в рассказе "Один язык" - исключение для его раннего творчества. Молодой писатель идет по горячим следам самых современных событий. Жизненную основу рассказа обычно составляет реальный случай из гражданской войны ("Бахчевник", "Коловерть", "Жеребенок", "Семейный человек", "Лазоревая степь"), большинство рассказов - об исходе этой войны, о борьбе с бандами и трудном становлении советской власти на Дону. Особенно часто Шолохов обращается к 1920-1921 годам, к тому времени, с которым связано его активное участие в строительстве новой жизни, дававшее наиболее сильные впечатления. И они легли не только в основу "Донских рассказов" ("Родинка", "Пастух", "Продкомиссар", "Шибалково семя", "Алешкино сердце", "Путь-дороженька", "Нахаленок", "Председатель Реввоенсовета республики", "Чужая кровь"). По времени эти рассказы перекликаются с финальными страницами "Тихого Дона", а некоторые предшествуют событиям, воссозданным в "Поднятой целине" ("Двухмужняя", "Смертный враг", "Червоточина", "О Колчаке, крапиве и прочем", "Батраки").

В своих последних рассказах ("Семейный человек", "Лазоревая степь", "Чужая кровь", "Ветер") Шолохов обращается к драматически напряженным, трагическим ситуациям, сложным характерам, по времени связанным с теми событиями, к которым писатель возвращается в третьей книге "Тихого Дона": "тут наступило смутное время. Получилось у нас в станице противу советской власти восстание"; "До весны держали мы фронт против красных, потом соединился с нами генерал Секретев, и погнали красных за Дон, в Саратовскую губернию" ("Семейный человек"); "Весной обратно получился переворот. Выгнали наши мужики молодого пана из имения... добро растянули, а землю порезали на делянки и зачали пахать" ("Лазоревая степь"); "Я в те года у кадетов служил, во втором корпусе генерала Коновалова. Пошли к Черному морю в отступ. Наш полк и направили через Зимовники" ("Ветер").

Принято было считать, что в таких рассказах, как "Семейный человек", молодой писатель "останавливается в тяжелом раздумье перед жестокостью и драматизмом происходящего", недостаточно отчетливо обнажает "социальные побудительные мотивы действий и поступков людей". В его рассказах, по мнению критика, "начинала звучать та абстрактно-гуманистическая, сострадательная нота, которая возбуждала мысль о том, что обстоятельства сильнее, "виноваты" больше, чем воля человека"^*.

^* (Л. Якименко. "Тихий Дон" М. Шолохова. М., "Сов. писатель", 1958, стр. 37.)

Рассказ паромщика Микишары, который после смерти жены остался "один, будто кулик на болоте", с девятью детьми, бесхитростно прост и страшен. Этот человек с "косо прорезанными желтоватыми глазами", с "тяжким, стоячим взглядом" полными пригоршнями хлебает "неподобную горечь" жизни. Случайному спутнику, демобилизованному из Красной Армии, рассказывает он о своей жизненной драме. Этот "семейный человек", движимый звериным чувством самосохранения, якобы отцовской заботой о малых детях, своими руками убил старших сыновей. Косые глаза дремуче темного человека и теперь глядят из-под припухших век "жестко и нераскаянно". Ему до сих пор не понять, почему подросшие дети стыдятся отца-убийцы ("Я за детей за этих столько горя перенес, седой волос всего обметал. Кусок им зарабатываю, ни днем ни ночью спокою не вижу, а они... к примеру, хоть бы Наташка, дочь-то, и говорит: "Гребостно с вами, батя, за одним столом исть").

Шолохов действительно не дает "отчетливого ответа-осуждения в рассказе", но это совсем еще не значит, что "на преступления Микишары ложится отблеск ложного полу-объяснения жестокими жизненными обстоятельствами"^*. Микишара совершенно откровенно обнажает перед случайным человеком свою искалеченную душу, свою невеселую судьбу. Его спутник, как и автор рассказа, только слушает бесхитростно-доверительные признания. При всей нераскаянности, внешнем спокойствии в его дремучей душе горечь, ни днем, ни ночью она не знает покоя. Он ищет сочувствия у отслужившего красноармейца, но не находит его. И хотя автор уходит от лобового "ответа-осуждения", его позиция совсем не становится от этого "смутной, неотчетливой".

^* (Л. Якименко. "Тихий Дон" М. Шолохова. М., "Сов. писатель", 1958, стр. 38.)

Близок к "семейному человеку" и одинокий молодой казак Харитон Турилин из рассказа "Ветер"^*. Как и Микишара, он обнажает перед заблудившимся в степи, прибившимся на огонек учителем язвы души, охотно рассказывая о своей "дюже завлекательной" жизни. Отступал он с белыми к Черному морю и отморозил, потерял обе ноги, стал "никудышным". Помог ему латыш-комиссар вернуться в родной хутор, но "пресная, безо всякой утехи" жизнь томила Харитона, сторонились его женщины ("Гребостно им, стало быть..."). Тогда этот жестокий лобастый человек с широкими в посадке, выпуклыми, как у волка, глазами обманом, насилием берет родную сестру, а когда она покидает дом, звереет в угрюмом одиночестве.

^* (М. Шолохов. Ветер. Рассказ. "Молодой ленинец", 4 июня 1927 г., № 124, стр. 5.)

"Виноваты" здесь, как и в рассказе "Семейный человек", не жестокие обстоятельства, а дикие, духовно искалеченные, лишенные жизненной цели люди. Шолохов далек от "абстрактно-гуманистического сострадания, от оправдания преступлений Микишары и Турилина. Безжалостный талант Шолохова обнажает порожденные войною язвы "пустой души".

К числу произведений, завершавших цикл донских рассказов, относится рассказ "Обида", увидевший свет уже в наши дни. Здесь молодого писателя опять привлекли не менее "жестокие обстоятельства". В подлинно жизненной, исключительно драматической ситуации этого произведения (речь идет о голодной послевоенной осени, когда нечем было засеять землю), в его трагическом накале чувствуется мужающий талант большого художника, развернувшийся скоро в "Тихом Доне". Шолохов выступает здесь против дикости, порожденной долгой войной и вечной нуждой крестьянина, против той "власти земли", которая убивала в нем все человеческое. Вместе с тем вспаханная, ждущая семени земля зовет к труду, к мирной жизни, и, протестуя против всего того, что калечит души людей, Шолохов изображает своих героев на рубеже новых человеческих отношений, вступления в новое историческое время.

В рассказах Шолохова отмечены ростки новой жизни в деревне кануна коллективизации. Едва ли не впервые в нашей литературе Шолохов раскрывал притягательную силу коллектива, его спайку, новые условия труда, помогавшие крестьянам вырастить урожай в засушливый послевоенный год. Герой рассказа "Двухмужняя" дед Артем, видя, как в коллективе "трактор черноземную целину кромсает глянцевитыми ломтями", говорит, предвосхищая Кондрата Майданникова: "Обидно мне до крови! Пятьдесят годов я на быка, а бык на меня работал... День пашешь, ночь - кормишь его, сну не видишь... Опять же в зиму худобу годуешь... А теперь как мне возможно это переносить?" (1, 192).

Рассказы Шолохова рисовали суровую картину жестокой классовой борьбы в деревне, звериное сопротивление кулаков.

Такие люди, как Ефим Озеров из рассказа "Смертный враг", и в этих трудных условиях не теряли уверенности в торжестве новой правды: "Мы становили советскую власть, и мы не позволим, чтоб бедноте наступали на горло!.. Мы у советской власти не пасынки!" (1, 208).

Закоснелые собственники злобно встречали каждое начинание бедноты. "Они нас в грязь втопчут! - неистово кричал на проулке Игнат. - Я знаю, куда Ефим крутит. Он хочет уравнять всех. Слыхали, что он у Федьки-сапожника напевал? Будет, мол, у нас общественная запашка, будем землю вместе обрабатывать, а может, и трактор купим... Нет, ты сперва наживи четыре пары быков, а посля и со мной равняйся, а то, кроме вшей в портках, и худобы нету! По мне, на трактор ихний наплевать. Деды наши и без него обходились!" (1, 210).

Шолохов показывает, как рождалась в народе тяга к коллективному хозяйству, как объединялись бедняки в борьбе с темными силами деревни и искали еще не хоженные дороги к новой жизни.

"И то, что ростки советской нови, - отмечал Шолохов в одной из бесед, - некоторые образы советских активистов и фигуры классовых врагов из "Донских рассказов" в дальнейшем перекочевали в "Поднятую целину", - явление закономерное... И если красноармеец Нагульнов похож на Богатырева, Майданников - на Артема из "Двухмужней", Яков Лукич - на Якова Алексеевича из "Червоточины", а Александр-белогвардеец из "Двухмужней" таит в себе искры, которые сверкнули в есауле Александре Половцеве, значит, что-то типичное, присущее героям "Донских рассказов" оказалось ценным, убедительным и живучим настолько, что проросло в "Поднятой целине"^*.

^* ("Советский Казахстан", 1955, № 5, стр. 79.)

Идейной новизне рассказов молодого писателя адекватны смелые поиски художественной формы. "Нам первым выпало на долю счастье, - писал А. Фадеев о шолоховском поколении писателей, - рассказать людям о социалистической жизни и о том, как она была завоевана. Нам выпало на долю счастье - детскими еще губами - произнести такие слова в художественном развитии человечества, какие до нас не мог сказать ни один из художников прошлого"^*.

^* (А. Фадеев. Литература и жизнь. М., "Сов. писатель", 1939, стр. 55.)

Шолохов вступал в литературу в то время, когда молодая советская проза находилась в полосе исканий, испытывая нередко и чуждые влияния. Антиреалистические течения в прозе двадцатых годов или уходили от изображения современной революционной действительности, или давали искаженное представление о ней. Откровенная модернизация прозы, внесение в нее символистической мистики, бессюжетного хаоса, стилизованного сказового орнамента, языкового шаманства вели к разрушению реалистического письма, дегероизации человека, "лоскутной" зарисовке событий.

Шолохов с самого начала своего пути в литературу оставался чуждым таким исканиям и экспериментам. Его писательский почерк, самобытность рассказчика обретались в реалистическом ключе.

На первых порах молодая советская проза воплощала динамику революционных перемен в аллегорические образы стремительного "ветра", очистительной "метели". Эти образы прошли через многие повести и рассказы двадцатых годов (А. Малышкин, Б. Лавренев, Вс. Иванов, В. Шишков, А. Веселый, Н. Никитин, А. Яковлев и другие). Образы "ветра", "метели" часто используются и в ранних рассказах Шолохова ("Пастух", "Продкомиссар", "Смертный враг" и другие). В зимнюю метель убивают кулаки Ефима Озерова ("Смертный враг"), "белой мутью метели" запорошило станицу, когда вспыхнуло кулацкое восстание ("Продкомиссар"). Сухой, горячий, засушливый ветер ("Пастух", "Алешкино сердце") передает атмосферу первого послевоенного, голодного года. Шолохов далек от излюбленной в то время символики этого образа. Наполняя его реалистическим содержанием, автор донских рассказов был близок к прозрачной символике народной поэзии.

У Б. Пильняка "волчий вой", врывающийся в "метельную" жизнь, символизирует вечное торжество звериных инстинктов в неустроенной человеческой жизни. У Шолохова "надрывистый волчий вой", "вой волчий, на житье негодующий", возникает в самых драматических ситуациях, в самые тревожные дни жизни героев ("Пастух"). Хриплый, надрывный вой волчицы, щенившейся в буреломе и услышавшей в темной ночи сиплые винтовочные выстрелы, человеческий крик, дан в контраст звериной жестокости белогвардейцев ("Коловерть").

Рассказы Шолохова с невиданно драматическими конфликтами, человеческими страстями рождены бурей революции, в них пульсирует ее горячая кровь.

Чаще всего писатель опирается на факты, увиденные в жизни, пережитые им. Острота противоречий, динамичность классовой борьбы диктуют остроту сюжетных ситуаций, динамику их развертывания.

Нарастание социальных противоречий неизбежно приводит к столкновению людей хотя и кровно близких, но чуждых по своим социальным устремлениям и человеческим принципам. На противопоставлении классово непримиримых лагерей строятся самые ранние рассказы Шолохова ("Родинка", "Продкомиссар", "Пастух", "Шибалково семя", "Бахчевник").

Каждая главка рассказа "Родинка" - важное звено в нарастающем и неизбежном столкновении людей различных лагерей. В самом начале рассказа - особенно важные детали биографии восемнадцатилетнего комсомольца, командира красного эскадрона Николая Кошевого. Казак по отцу, он не помнит отца, пропавшего в германскую войну. "От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки" (1, 12). Военком увидел родинку и решил, что Николка счастливый парень. Кошевой иного мнения: "Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь гибнул, а он - счастье!.." (1, 12).

Во второй главе сообщается о появлении банды. Читая пакет, Кошевой устало думает: "Учиться бы поехать куда-нибудь, а тут банда... Военком стыдит: мол, слова правильно не напишешь, а еще эскадронный... Я-то при чем, что не успел приходскую школу окончить? Чудак он... А тут банда... Опять кровь, а я уж уморился так жить... Опостылело все..." (1, 13).

Живые интонации человека, уставшего от войны, жаждущего знаний, вспыхивают в размышлениях Кошевого. Но Шолохов прерывает эти размышления. Кошевой должен выполнять свой долг. Он преследует уходящую по бездорожью банду. В этой главе и появляется таинственная пока фигура атамана этой банды. Скупо перечисляются факты его биографии: "Семь лет не видел атаман родных куреней. Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанские, и - банда" (I, 15).

В четвертой главке бандиты грабят беззащитного старика мельника. Он тайком пробирается к эскадрону Кошевого и сообщает об этом. События достигают кульминации в последней, шестой главе. Эскадрон настигает банду, идет в атаку. Один на один сталкиваются в бою Николка и атаман. Атаман убивает командира красного эскадрона и, снимая с него сапоги, узнает родного сына: "Повыше щиколотки родинку увидел с голубиное яйцо". Атаман стиснул зубами запотевшую сталь маузера и выстрелил себе в рот. Завершается рассказ излюбленной Шолоховым концовкой: "А вечером, когда за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса, лошадиное фырканье и звон стремян, - с лохматой головы атамана нехотя сорвался коршун-стервятник. Сорвался и растаял в сереньком, по-осеннему бесцветном небе" (I, 20)^*.

^* (Иногда, под давлением, Шолохов соглашался снимать такие концовки. Так, он просил М. Колосова снять в рассказе "Продкомиссар" описание убитых Бодягина и Тисленко (М. Шолохов - М. Колосову. Москва, 24 мая 1924 г. Архив М. Б. Колосова).)

Чисто, казалось бы, "семейная" коллизия наполняется мыслью о непримиримости схватки двух миров. Кошевой и его отец столкнулись случайно, но логика борьбы, размежевавшая их, вела к этому столкновению. Варьируя подобные коллизии ("Бахчевник", "Продкомиссар", "Шибалково семя", "Коловерть", "Червоточина"), Шолохов вскрывает конкретные проявления социальных противоречий в различных жизненных ситуациях.

В то время, когда Б. Пильняк и некоторые подражавшие ему молодые писатели, разрушая самое природу реалистического письма, становились на путь бессюжетного рассказа, "лоскутной" композиции, Шолохов прокладывал путь остросюжетному, динамически напряженному повествованию. Сюжетную основу его рассказов составляли рожденные жизнью ситуации и связанные с ними поступки героев, повествование обогащалось жизненными коллизиями, а не вариацией эффектных, занимательных схем, сконструированных по формальным законам "сюжетостроения".

Мастером сюжетного рассказа считался в это время автор "Конармии" И. Бабель, увлекавшийся динамическим сцеплением "сказового орнамента". Поиски Шолохова в сказовых формах рассматривались нередко как "явное подражание" Бабелю^*. Интересно задуманный рассказ "Шибалково семя", по мнению одного из критиков тех лет, не удался потому, что "из рассказа все время "выпирает" "Соль" И. Бабеля"^**. Самобытность Шолохова в этом случае исчезала.

^* ("Новый мир", 1926, № 5, стр. 187. )

^** ("Комсомолия", 1926, № 1, стр. 78.)

Шолохов и Бабель опирались на реальные факты жизни, но если Шолохов, как это было отмечено Серафимовичем, сохранял чувство меры в острых моментах, умел из многих признаков выбрать наихарактернейшие, то Бабель доводил жизненные факты до анекдотических обострений. Реалистическая ситуация у Бабеля тонула в "экзотике" военного быта, "расцвеченного" натуралистическими описаниями.

Характеры героев Шолохова раскрываются в их действенных поступках, в сложных жизненных обстоятельствах, нередко с трагическим исходом, и несут в себе качества незнаемых человеческих отношений. Писатель стремился мотивировать психологически то новое, что закреплялось в сознании людей революционного мира, - богатство и красоту их души, подмечая живые человеческие черточки, интонации, душевные движения.

Юная Дунятка из рассказа "Пастух", еще не осознав всей сложности ломки жизни, радостно воспринимает окружающий мир, ей весело оттого, что брат ее Григорий стал пастухом, что он рядом с ней. "Смеются у нее щеки, загоревшие, веснушчатые, глаза, губы, вся смеется, потому что на Красную горку пошла ей всего-навсего семнадцатая весна, а в семнадцать лет все распотешным таким кажется: и насупленное лицо брата, и телята лопоухие, на ходу пережевывающие бурьянок, и даже смешно, что второй день нет у них ни куска хлеба" (I, 23).

Слишком рано пришлось познать горе осиротевшей Дуняшке. В борьбе с кулаками погиб ее брат, самый близкий для нее человек. Совсем одинока в безлюдной степи Дуняшка. "Легко ей идти, потому что в сумке, за спиною, краюха хлеба ячменного, затрепанная книжка со страницами, пропахшими горькой степной пылью, да Григория-брата рубаха холщовая.

Когда горечью набухнет сердце, когда слезы выжигают глаза, тогда где-нибудь, далеко от чужих глаз, достает она из сумки рубаху холщовую нестираную... Лицом припадает к ней и чувствует запах родного пота... И долго лежит неподвижно..." (I, 32).

Психологически углубленная разработка характера не сразу далась Шолохову. Поначалу схватывались самые обнаженные столкновения, герои противопоставлялись резко, их место в борьбе определялось четко. Шолохов оставался предельно лаконичен в характеристиках душевного состояния героев. Они приходили в рассказ сложившимися, "самораскрываясь" в поступках, напряженных ситуациях.

Наряду с рассказами, построенными на драматических сюжетных поворотах, создавались и рассказы, в которых событийные ситуации подчинялись раскрытию душевных движений героя, психологическому развитию конфликта. Глубина человеческих переживаний блестяще раскрывается в одном из последних шолоховских рассказов - "Чужая кровь".

В рассказе "Алешкино сердце" Шолохов значительно расширяет повествование, прослеживая движение образа мальчика, психологически мотивируя его поступки (сцена с мертвым жеребенком, смерть младшей сестренки, встреча с соседским парнишкой, гибель старшей сестры и матери, избиение Алешки богатой соседкой). Обстоятельнее рассказывается о жизни Алешки у кулака Алексеева, вводятся эпизоды о дружбе с Синицыным, о знакомстве с комсомольцами, сцены столкновения с хозяином и защиты Алешки крестьянином-бедняком, тщательнее разрабатываются финальные страницы рассказа. И все это подчиняется динамической характеристике мальчика-батрака, совершающего героический подвиг.

В качестве психологической мотивировки выдвигается доброта Алешки, его чуткое сердце, определяющие характер и поступки героя. "У Алешки зубы редкие и большие, и сердце у Алешки простецкое, сроду ни на кого не серчал. Бывало, говорила ему мать: "Ох, Ленька, пропадешь ты, коли помру я. Цыпляты тебя навозом загребут! И в кого ты такой уродился? Отца твово через его ухватку и устукали на шахтах... Каждой дыре был гвоздь... А тебя сейчас ребятишки клюют, а посля и вовсе из битых не вылезешь..." (I, 55). Человечностью, добротой Алешки психологически мотивируется и его поступок в финале рассказа, решение спасти ребенка ценой своей жизни ("Понял Алешка, что ему надо делать. Зубы у Алешки большие и редкие, а у кого зубы редкие, у того и сердце мягкое. Так говорила, бывало, Алешкина мать").

Обратившись к переработке рассказа "Двухмужняя", Шолохов перестраивал его композиционно, снимал целые сцены (обучение Анны грамоте), не игравшие значительной роли в раскрытии внутреннего мира героини, а лишь констатировавшие приметы нового, правил рассказ стилистически, углублял психологическое развитие конфликта. Наиболее тщательно мотивируется уход Анны от Арсения Клюквина к старому мужу и ее возвращение в коллектив, к Арсению.

В первом издании рассказа Анна уходила к мужу, движимая чувством жалости к нему и боясь "страшного греха за то, что жила с чужим невенчанная": "Чаще задумывалась Анна, чаще вспоминала слова Александра: "Коли людей не постыдилась, то хоть греха бы побоялась". От этих слов груз тяжелый и страшный чувствовала Анна на плечах. Не людей стыдилась, а греха страшного боялась. Перед глазами открытый алтарь мерещился. Венец сдавливал голову, клещами горячими сжимал грудь. Некрепко еще впитала в себя Анна коллективские беседы о ненужности старого церковного дурмана. Иной раз шевелился червяк сомнения и здорового раздумья. Но крепко еще опутан был рассудок - веригами старого прошлого.

Ворошила Анна в памяти это прошлое и сама не знала, почему не хотела вспоминать разладов с Александром, когда он бил ее смертным боем. Вспоминала только светлое, радостью окропленное. И от этого сердце набухало теплотой к Александру. А образ Арсения меркнул туманом, уходил куда-то назад..."^*.

^* (М. Шолохов. Двухмужняя. Рассказ. Под редакцией Ф. Березовского. М.-Л., ГИЗ, 1925, стр. 21.)

Включая "Двухмужнюю" в сборник "Донские рассказы", Шолохов снял это описание, а вместе с ним и религиозную мотивировку поступка Анны, объяснив его переменой в отношении к Арсению: "Пусти меня к мужу! Все одно уйду, не люб ты мне больше!"^*.

^* (М. Шолохов. Донские рассказы. С предисловием А. Серафимовича. М., "Новая Москва", 1926, стр. 110.)

В отдельном издании рассказа сцена совершенного первым мужем Анны поджога коллективного сена включалась в текст после сцен возвращения героини к Александру и избиения ее. Анна убедилась, что Александр жестокий враг новой жизни, и это заставило ее принять решение вернуться к Арсению:

"Пришел Александр домой перед светом. Упал на кровать, прохрипел:

- Теперь, гады, будут знать! Голоса меня лишили... белогвардеец!.. Ну, а теперь попляшите без сена! Сено-то ваше тю-тю. Красный кочет на нем потоптался!.. Анна! Сапоги сыми!..

Уснул, храпя и смачивая подушку клейкими слюнями. Поняла Анна, что Александр поджег коллективское сено. И сердце у нее налилось жгучей злобой к мужу. Вспомнила, как работала она на покосе, вспомнила, сколько трудов положили коллективцы, чтобы набрать на год корму.

Бешеным валом забурлили в голове жгучие мысли. Встали перед глазами два человека: один - работяга, ведущий за собой к иной, лучшей жизни, тихий и ласковый; другой - пьяный, блевотный и злобный, не пощадивший чужого труда, окропленного горячим мужским потом. Встали перед глазами две жизни: здесь, у Александра, и там, в коллективе, обе разные, ничем друг на друга не похожие. В последний раз царапнула за сердце мертвая хватка прошлого. И хотя не знала еще толком Анна, что будет дальше, но могучим толчком выбросила из головы и от сердца это старое и грязное прошлое. Не сдержавшись, подошла к мужу, плюнула в багровое - опухшее от самогонки - лицо и, схватив ребенка, выбежала во двор"^*.

^* (М. Шолохов. Двухмужняя. Рассказ. Под ред. Ф. Березовского. М.-Л., ГИЗ, 1925, стр. 30-31.)

Такое упрощенное описание переживаний героини, слишком лобовая мотивировка ее нового поступка не могли удовлетворить взыскательного художника. Он снял это описание уже в сборнике "Донские рассказы", а сцену поджога Александром сена поставил перед сценой ухода Анны от Арсения и рождения ребенка. Уходя от Арсения и возвращаясь к нему, Анна не знает, что ее первый муж совершил преступление. Истязания и надругательства в семье Александра становятся нетерпимы, "потаенными слезами просачивалась жалость по привольному житью в коллективе". Анна уже не может забыть о познанной ею новой жизни, о новых отношениях между людьми. Так появляется в новой редакции более емкая психологическая мотивировка поступка Анны, несущая в себе живые приметы нового времени, первые сдвиги в сознании людей.

Художник, как известно, не равнодушный регистратор и бесстрастный копировщик действительности. Шолохов лепил характеры, вкладывая в них свое видение мира. Это и определяло выбор главного, ту идею, которую несут герои его донских рассказов. Многое из того, что запечатлено в них, оказалось убедительным и живучим настолько, что "проросло", проступило в характерах, созданных в романах.

В ранних шолоховских рассказах часто мелькают имена героев "Тихого Дона". Тут и Григорий, и Петр, и Прохор, и Степан, и Митька, и Аникушка, почти все имена центральных женских образов романа - Наталья, Аксинья, Дарья, Дуняшка, знакомые по "Тихому Дону" Кошевой, Коршунов, Фомин, Богатырев, Лиховидов, Сенин, Боков... Самое излюбленное имя - Григорий. Чаще других встречается оно в рассказах ("Пастух", "Коловерть", "Путь-дороженька"). По словам А. Калинина, на страницах раннего Шолохова нет-нет да и мелькнет "отблеск того, совсем юного Григория, который еще не заблудился на дорогах сурового лихолетья", молодой писатель "как будто обкатывает и пестует это имя в своем сердце"^*.

^* (А. Калинин. Время "Тихого Дона". М., "Известия", 1975, стр. 16.)

Сжившись с выхваченными из жизни героями своих рассказов, Шолохов некоторые их черты переносил и в "Тихий Дон", и в "Поднятую целину". Трудно бывает в таких случаях уловить пути, которыми шел автор от первоначально созданного, иногда только намеченного, едва очерченного, не получившего глубокой психологической разработки образа, к созданию характера. Детали, сверкнувшие в героях донских рассказов, сливались или разъединялись, всегда освещаясь идеей нового замысла, складывались новые характеры, в которых эта деталь - лишь один штрих, пусть яркий, сочный, но еще не определяющий существа всего характера. Создавая характеры героев романов, писатель использовал и те запечатленные в его памяти детали, которыми уже были наделены герои его рассказов.

Паромщик Микишара ("Семейный человек") так рассказывает о своих сыновьях: "Самый старший Иван был... На меня похожий, чернявый собой и с лица хорош... Красивый казак и на работу совестливый. Другой у меня сынок четырьмя годами моложе Ивана. Энтот в матерю зародился: ростом низенький, тушистый, волосы русявые, ажник белёсые, а глаза карие, и был он у меня самый коханый, самый желанный. Данилой звали его..." (1, 168).

В первой же главе "Тихого Дона", Шолохов знакомит читателя с мелеховской семьей: "Старший, уже женатый сын его Петро напоминал мать: небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый, а младший, Григорий, в отца попер: на полголовы выше Петра, хоть на шесть лет моложе, такой же, как у бати, вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей" (2, 5).

Портретное совпадение Данилы с Петром ("ростом низенький" - "небольшой", "глаза карие" - "кареглазый", "в матерю зародился" - "напоминал мать") несомненно, но сходство героев рассказа и героев романа не идет дальше этих совпадений. Смерть Данилы напоминает гибель другого героя романа - Котлярова. Данилу, как и Котлярова, привели вместе с пленными на родной хутор, "голова у него вспухла, как ведро, - будто освежеванная": пленных зверски избивали "дорогой к хутору". У Данилы так же, как и у Котлярова, "перчатки пуховые на голове, чтоб не по голому месту били... Кровью напитались они и к волосам присохли..." (1, 169).

В "Тихом Доне" читаем: "Дарья... увидела зачугуневшее от побоев лицо Ивана Алексеевича. Чудовищно распухшая голова его со слипшимися в сохлой крови волосами была вышиной с торчмя поставленное ведро. Кожа на лбу вздулась и потрескалась, щеки багрово лоснились, а на самой макушке, покрытой студенистым месивом, лежали шерстяные перчатки. Он, как видно, положил их на голову, стараясь прикрыть сплошную рану... Перчатки присохли к ране, да так и остались на голове..." (4, 359). Совпадают и детали зверской расправы над пленными ("Воткнул ему вахмистр штык в горло..."). А в рассказе "Коловерть" говорится о том, как гнали конвойные пленных "по хуторам, по улицам, унизанным людьми, под перекрестными побоями": "На другие сутки вечером - хутор родной. Дом и синеющая грядуха меловых гор, словно скученная отара овец" (1, 162). Если в рассказе "Семейный человек" Микишара участвует в расправе над сыном, то в рассказе "Коловерть" герой с этим же именем вступает в защиту пленных хуторян-красногвардейцев (1, 163).

В рассказах иногда лишь регистрируются те подробности и детали, которые в романе выдвигаются на первый план, определяют облик персонажа, помогают читателю видеть созданный образ, а героя - жить полнокровной жизнью. О Петре, сыне деда Гаврилы, из рассказа "Чужая кровь", говорится, что он "по ту сторону фронта возле Дона в боях заслуживал урядницкие погоны". Как и Петр из "Тихого Дона", он - сын той части казачества, которая без колебаний поддерживала контрреволюцию. Подобные ему люди не раз были названы в донских рассказах. Петр же из "Тихого Дона", который так же бьется за то, чтобы "заработать" вахмистра, "подлизываясь к командиру сотни", вырастает в живой человеческий характер.

Гибель Петра из рассказа "Чужая кровь" необычна, как и гибель Петра Мелехова, но обстоятельства и детали ее совпадают со смертью безрукого Алешки Шамиля из "Тихого Дона". В образе деда Гаврилы из того же рассказа есть детали, сближающие его с дедом Гришакой, хотя во взаимоотношениях Гаврилы и его жены много общего с Пантелеем Прокофьевичем и Ильиничной. Некоторые детали портретной характеристики героини рассказа "Кривая стежка" перешли к Дуняшке из "Тихого Дона". Нюрка, которая "совсем недавно" была "неуклюжей разлапистой девчонкой", "нескладно помахивающей длинными руками", "невидя" выросла в "статную грудастую девку". Дуняшка, которая в начале романа была "длинноруким, большеглазым подростком", также "невидя выровнялась" "в статную и по-своему красивую девку". У Нюрки "чернявые глаза", и смотрит она ими "смущенно и диковато". У Дуняшки "застенчивые и озорные", "черные" глаза. Восприятие окружающего мира сближает Дуняшку из "Тихого Дона" с Дуняшкой из рассказа "Пастух".

В "Донских рассказах" и "Тихом Доне" немало общих деталей в образах, создавая которые писатель отталкивался от реальных прототипов. От пана Томилина из рассказа "Лазоревая степь" Шолохов шел к пану Листницкому, от сына Томилина - к образу Евгения Листницкого.

О "диковинном" пане Томилине состоявший кучером в его имении дед Захар сообщает, что в молодости пан этот "в гвардии служил, а потом кончил службу и уехал доживать на Дон" ("Землю ихнюю на Дону казаки отобрали, а пану казна отрезала в Саратовской губернии три тыщи десятин. Сдавал он их в аренду саратовским мужикам, сам проживал в Тополевке"). Вспоминает дед Захар и о том, как присватался старший пан к его бабе ("она в горничных состояла") и как он, дед Захар, отхлестал пана в людской кнутом ("кнут у меня был с свинчаткой на конце"). У пана Томилина "наследником сын-офицер остался", "носил на носу очки золотые, на снурке очки-то" (1, 250).

Ситуации и детали этого рассказа Шолохов не забудет, многое, будучи развернутым и переосмысленным в романе, найдет свое место в судьбе основных его героев - Григория и Аксиньи. Но сначала, уже из авторского повествования, узнаем о пане Листницком: "Старый, давно овдовевший генерал жил в Ягодном одиноко. Жену он потерял в предместье Варшавы в восьмидесятых годах прошлого столетия... От жены остался двухлетний тогда Евгений. Вскоре после этого генерал подал в отставку, перебрался в Ягодное (земля его - четыре тысячи десятин, - нарезанная еще прадеду за участие в Отечественной войне 1812 года, находилась в Саратовской губернии) и зажил чернотелой суровой жизнью" (2, 183-184).

В рассказах ("Председатель Реввоенсовета республики", "Шибалково семя") неоднократно упоминается бандит Фомин ("Залохмател весь рыжей бородой, физиономия в пыле, а сам собою зверский и глазами лупает"). При первом же появлении Якова Фомина в "Тихом Доне" Шолохов рисует его "широкое, рыжеусое и рыжебровое лицо".

Следует отметить, что в рассказах представители враждебного революции лагеря в большинстве случаев изображены схематично, в отличие от людей нового мира, которых писатель стремился обрисовать разносторонне, вникая в их чувства, переживания, улавливая перемены, внесенные революцией в их сознание и психологию, рассказывая о том, как по-разному воспринимались происходящие на Дону события, какими различными путями ими эти люди к революции.

Герои рассказов не всегда раскрывались "изнутри", во всей психологической сложности, с глубокой мотивировкой поступков. В "Тихом Доне" Шолохов дает многослойную характеристику героя, раскрывает сокровенные тайники человеческой души, внутренний мир человека во всей его полноте и многообразии. На страницах рассказов еще, разумеется, не смог возникнуть такой крупный характер, как Григорий Мелехов. Для этого потребовалось большое эпическое полотно, на страницах которого только и было возможно развернуть сложную картину путей народа в революции. Емкость замысла эпопеи, природа нового жанра, возросшее мастерство писателя диктовали и новые принципы развертывания человеческих характеров.

Вынашивая замыслы густо заселенного романа, Шолохов сталкивался с теми же людьми, процессами, событиями, конфликтами, о которых он повествовал еще в рассказах. Конкретные жизненные эпизоды, положенные в основу рассказов, легко впитывались многоплановым повествованием, по-новому осмыслялись в нем. Это был не механический процесс буквального перенесения в роман уже подмеченных в рассказах жизненных ситуаций, поступков, взаимоотношений и столкновений героев. В рассказах накапливался, концентрировался тот жизненный материал, те запечатлевшиеся в художественной памяти детали, сюжетные положения и эпизоды, к которым заново обратился писатель в романе.

"Главное у меня было в самом начале, - говорил Шолохов об Аксинье и о ее связанной с Григорием судьбе. - Но только главное. В общем фантазию не приходилось понукать... Буквально такой ситуации не было в жизни. Но вообще жизнь деревни, казачьей станицы, пестрит ведь такими историями..."^*.

^* ("Известия", 31 декабря, 1937 г., № 305, стр. 3.)

Как и Григорий с Аксиньей, так и Василий из рассказа "Кривая стежка", увлекшись молодой казачкой Анной, впервые встречается с ней у Дона. Григорий видит, как Аксинья, "перекинув через плечо коромысло, легкой раскачкой пошла в гору". Не может забыть этой встречи и Василий. Он вспоминает Нюркины руки, "мягко обнимавшие цветастое коромысло, и зеленые ведра, качавшиеся в такт шагам". В рассказе - лишь одна фраза о том, что Васька "с этой поры искал встречи с ней". У него "буйным чертополохом цвела радость - оттого, что каждый день видел Нюрку", "поглупел парень, высох весь". В "Тихом Доне" взаимоотношения Аксиньи и Григория предстают в богатстве человеческих страстей и чувств.

Известный по "Тихому Дону" характер Аксиньи сложился не сразу. Ее предшественница из рассказа "Двухмужняя" - эскизный набросок будущего характера. Анна любит Арсения, как и Аксинья Григория, "людей не совестясь и не таясь", но не ищет так активно и протестующе, как Аксинья, выхода из душной атмосферы жестоких семейных традиций, не рвет эти путы смело, не борется так последовательно за свое право на большую любовь, как это делает героиня "Тихого Дона".

Герой рассказа "Кривая стежка" Василий, как и герой "Тихого Дона", "не на ту стежку попал - на кривую". Уклоняясь от призыва в армию, он прячется "в лесу под вывороченной каршой", подобно тому как Григорий с остатками разбитой банды скрывается на острове. Ему страшно оттого, что "в лесу, в буреломе, затравленный, как волк на облаве, как бешеная собака, умрет от пули своего же станичника он, Васька, сын пастуха и родной, кровный сын бедняцкой власти".

"Едва засветлел лиловой полосою восток, бросил Васька в овраге винтовку и пошел к станице, все ускоряя и ускоряя шаги: "Пойду объявлюсь!.. Нехай арестуют. Присудят, зато с людьми... От своих и снесу!.." Страх холодными мурашками покрыл Ваське спину, дополз до пяток.

"Присудят года на три... Нет, не пойду!.."

Круто повернул и, как старый матерый лисовин от гончих, пошел к лесу, виляя и путая следы" (1, 187).

Василий страшился кары, как боится "тюрьмы хуже смерти" и Григорий. "Посадят!" - говорил ему внутренний голос, и Григорий содрогался от испуга и отвращения" (5, 381 - 382).

Шолохов относит "Кривую стежку" к числу наиболее слабых своих рассказов. Сопоставляя отдельные его мотивы и ситуации с романом, мы далеки от мысли о механическом их совпадении и отмечаем лишь сходные детали психологического состояния героев. Характер Григория Мелехова - порождение иного времени, и исполнен он уже рукою большого мастера, вложившего в него обобщение громадной силы.

Даже эпизоды, казалось бы целиком перешедшие из рассказов в "Тихий Дон", приобретают в романе свою, совсем другую "смысловую емкость". Сходен, например, случай с дедом Гаврилой ("Чужая кровь") и дедом Гришакой ("Тихий Дон"). Сравним: