Часть II. Григорий Мелехов и его окружение

Григорий Мелехов

Главный герой "Тихого Дона" Григорий Пантелеевич Мелехов родился в 1892 году в хуторе Татарском Вешенской станицы Области Войска Донского. Родители Григория: отставной урядник лейб-гвардии Атаманского полка Пантелей Прокофьевич и его жена Василиса Ильинична.

Разумеется, никаких подобного рода анкетных сведений в романе нет. Более того, о возрасте Григория, равно как и его родителей, брата Петра, Аксиньи и почти всех других центральных персонажей никаких прямых указаний в тексте не имеется. Дата рождения Григория устанавливается следующим образом. Как известно, в России начала XX века на действительную службу в мирное время призывались в порядке воинской повинности мужчины, достигшие полных двадцати одного года от роду. Григорий призван на службу, как можно точно определить по обстоятельствам действия, в начале января 1914 года, ему, следовательно, в минувшем году исполнился положенный для призыва возраст. Итак, родился он в 1892 году, не раньше и не позже.

В романе неоднократно подчеркивается, что Григорий разительно похож на отца, а Петр - и лицом и характером на мать. Это не только черты внешнего облика, это образ: согласно распространенной народной примете, ребенок будет счастлив в жизни, если сын похож на мать, а дочь на отца. Открытый, прямой и резкий нрав Григория сулит ему нелегкую, суровую судьбу, и это изначально отмечено в его родовой характеристике. Напротив, брат Петр - антипод Григория во всем: он покладист, жизнелюбив, весел, уступчив, не шибко умен, да хитер, он легкий в жизни человек.

В облике Григория, как и его отца, заметны восточные черты, недаром уличное прозвище Мелеховых - "турки". Прокофий, отец Пантелея, по окончании "предпоследней турецкой войны" (имеется в виду война с Турцией и ее союзниками в 1853-1856 годах) привез жену, которую хуторяне называли "турчанкой". Скорее всего, речь должна идти не о турецкой женщине в точном этническом смысле слова. Во время упомянутой войны боевые действия русских войск на территории Турецкой империи велись на Балканах (на территории современной Румынии) да в глухих, малолюдных местностях Закавказья, населенных в ту пору преимущественно армянами и курдами. В те же годы шла ожесточенная война на Северном Кавказе против государства Шамиля, выступавшего в союзе с Турцией. Казаки и солдаты нередко в те времена женились на женщинах из числа северокавказских народностей, этот факт подробно описан в мемуарной литературе. Следовательно, бабка Григория, скорее всего, оттуда.

Косвенное подтверждение тому есть в романе. После ссоры с братом Петр в сердцах кричит Григорию: "Весь в батину породу выродился, истованный черкесюка!" Вполне вероятно, что бабка Петра и Григория именно черкешенка, красота и стройность которых издавна славились на Кавказе и в России. Прокофий мог и даже должен был рассказать своему единственному сыну Пантелею, кто и откуда была его трагически погибшая мать, семейное предание не могло не быть известно внукам; вот почему Петр говорит не о турецкой, а именно о черкесской породе в своем младшем брате.

Более того. Старый генерал Листницкий тоже в весьма примечательном смысле запомнил Пантелея Прокофьевича по службе в Атаманском полку. Он вспоминает: "- Хромой такой, из черкесов?" Образованный, многоопытный офицер, хорошо знавший казачество, выразил здесь точный этнический признак.

Григорий родился казаком, в ту пору это являлось прежде всего социальным признаком, то есть принадлежностью к особому казачьему сословию - несколько более привилегированному по отношению к преобладающей массе трудового населения (в сословных понятиях этой эпохи - мещанству и крестьянству). Но принадлежность к казачеству была не только социальной привилегией (зачастую ничтожной, а то и вовсе эфемерной), но и предметом особой сословной гордости - казак исконно храбрый воин, опора отечества, отборный солдат государя... Передававшиеся из поколения в поколение и тщательно оберегаемые традиции такого рода не могли не сказаться на формировании характера каждого конкретного казака и даже шире: на социально-психологическом облике всего казачества.

Казаки, а в особенности донцы, как старейшее и наиболее популярное казачье войско, оставаясь в массе своей простыми хлеборобами, отличались все же чувством определенного превосходства над другими категориями крестьян и рабочих.

В этих же традициях сословной обособленности и сословной исключительности воспитывали и Григория. Когда он получил свою первую боевую награду, растроганный отец рассказал: "- Год от рождения тебе сравнялся, и по давнишнему казачьему обычаю вынес я тебя на баз - помнишь, старуха? - и посадил верхом на коня. А ты, сукин сын, цап его за гриву ручонками!.. Тогда ишо смекнул я, что должон из тебя толк выйтить. И вышел". Как видно, воспитание казацкого "толка" начиналось сызмальства. Понятно и объяснимо в этой связи, что Пантелей Мелехов, его сын Петр, все Коршуновы, многие другие казаки, даже женщины-казачки заражены сословной спесью и заносчивостью.

Но не таков Григорий. С его уст не срывается ни одного уничижительного слова в адрес "мужиков" или "хохлов". Он никогда и ни перед кем не пыжится своим казачьим званием, даже став кавалером многих наград, дослужившись до офицерского чина. Ему ненавистны распространенные случаи грабежа и мародерства - "обычаи", тоже своеобразно почитаемые в его среде (вот как, к примеру, комментируют однополчане Григория действие одного явного и дерзкого грабителя: "Наш брат жив не будет, чтобы не слямзить. - К казаку всякая вещь прилипает. - Пущай плохо не кладет. - А ловкач энтот..."). Скромный и очень деликатный по натуре, Григорий органически не приемлет никакого высокомерия, будь то "свое", казачье, или офицерско-барское, как не приемлет и "традиции" военного разбоя.

Однако свою боевую казачью репутацию он оберегает весьма ревниво. Слово "казак" применительно к самому себе воспринимается им как выражение воинской доблести, лихости и солдатского (потом - командирского) умения. "Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал..." - сказано в романе о боевых его делах в мировой войне. Быть казаком - значит являть образец смелости и боевитости, вот как разумел он свою принадлежность к казачьему сословию. Как-то, уже в 1919 году, Григорий на вечеринке сцепился с несправедливо обидевшим его красноармейцем. Ловко свалив противника и умело укрывшись от преследователей, он так про себя оценил происшествие: "...Казака хотел голыми руками взять!" Опять тут "казак" употреблен в значении смелого и лихого мужчины-солдата.

Итак, Григорий Мелехов, коренной донской казак, а позднее - казачий офицер, начисто лишен социальной заносчивости и высокомерия, что в большей или меньшей степени было свойственно многим его хуторянам и однополчанам.

...Действие "Тихого Дона" начинается в мае 1912 года: казаки второй очереди призыва (в частности, Петр Мелехов и Степан Астахов) уходят в лагеря на летние военные сборы. Григорию в ту пору около двадцати лет.

Он давно уже ухаживает за Аксиньей, женой соседа Мелеховых Степана Астахова. Ухаживает настойчиво и смело, хотя Степан крут, лют и силен, он известный в хуторе драчун и забияка, - Григорий не может не знать этих свойств своего соседа, но и не думает отступать. Он с юности лих, отчаян, он прямодушен, его поступки импульсивны, они целиком от чувства, он не думает о последствиях, не делает рациональных расчетов. Аксинья - ровесница Григория, ей тоже двадцать лет или чуть больше. Она замужем за Степаном с семнадцати лет, недавно потеряла ребенка, она одинока, несчастна в браке, сердце ее изболелось от одиночества, скрытой тоски. Роман их развивается бурно, почти прилюдно. Аксинья, подобно своему любовнику, безоглядно решительна, ей также чужд какой бы то ни было расчет. Она отдается Григорию со всей страстью, понимая ужасные последствия, которые ждут ее. Аксинья думает об этом ("-Убьет меня Степан... - не то спрашивает, не то утвердительно говорит она", - обращаясь к Григорию), и понятно, она не может о том не думать. Но возлюбленный ее еще легкомыслен, ибо молод (не годами даже, а душевным опытом). Он оставляет Аксинью, когда возвращается Степан. Оставляет не из трусости - она чужда Григорию, - а по положенному в тех житейских ситуациях обычаю: жена есть жена...

Григорий благороден, обостренное чувство чести присуще его нравственной природе. Когда он увидел, что Степан избивает Аксинью, он, не думая ни о чем, ни о своей репутации, ни о возможном исходе стычки со здоровенным, матерым Степаном, прыгает через соседский плетень и вступает в отчаянную драку. Их разнимают, драка прекращается, жгучая обида и ненависть остаются и копятся в душе.

Вскоре после драки младшего сына с соседом Пантелей Прокофьевич спешит со сватовством. В невесты выбрал он Наталью Коршунову. Сватовство оказалось успешным, молодых сговорили. По тогдашнему крестьянскому (и казацкому - тем более) обычаю согласие самих жениха и невесты спрашивалось не очень, хотя, разумеется, учитывалось, но лишь в общем ряду среди прочих нравственных, деловых и иных свойств каждого.

Григорий не выбирал себе невесты, он покорился выбору отца. Однако, и это важно подчеркнуть, ему понравилась Наталья, ее "смелые серые глаза", ее очевидная девичья чистота и прелесть. Симпатия у них получилась взаимная: "- Люб мне Гришка, а больше ни за кого не пойду!" - твердо сказала Наталья матери. Мирон Григорьевич, из всех своих четверых детей более всего любивший Наталью, тоже готов был уступить дочери, тем более что жених нравился ему, коренному казаку, своей казацкой лихостью (тот только что взял на станичных состязаниях первый приз за джигитовку), а как кряжистому хозяину - "за любовь к хозяйству и к работе".

Итак, дело сладилось. В романе есть точная хронологическая примета: "сводить жениха с невестой порешили на первый спас", то есть по православному календарю 1 августа^*. "Свадьбу назначили на первый мясоед", говорится далее. "Первый мясоед" длился с 15 августа по 14 ноября, но в романе есть уточнение. На успенье, то есть 15 августа, Григорий приехал проведать невесту, Наталья про себя подсчитывает: "Одиннадцать ден осталось". Итак, свадьба их состоялась 26 августа 1912 года. Наталье в ту пору было восемнадцать лет (мать ее говорит Мелеховым в день сватовства: "осьмнадцатая весна только перешла"), она, значит, 1894 года рождения.

^* (Даты здесь приводятся, естественно, по старому стилю.)

Видимо, Григорий не понимал тогда еще глубины своей привязанности к Аксинье. Она настойчиво и жалко говорила ему о преданности и любви - он слушал вполуха, не воспринимая и не чувствуя ее слов. Петр, практичный и житейски сметливый человек, тоже намекал ему (осторожно, зная бешеную вспыльчивость брата): "-Гриша, а как же с Аксюткой?" Тот легкомысленно отмахивался: "- Я кину, кто-нибудь подымет". Скорее всего, он и сам стыдился своего слишком уж скандального, угарного романа. Юноша, воспитанный в строгой семье, с младенчества впитавший в себя традиционные представления о семейных добродетелях, он воспринимал поначалу свою связь с Аксиньей просто-напросто как молодецкую интрижку, ни к чему не обязывающую.

И вот Григорий сделался женатым человеком. Недавнее легкомысленное, эгоистическое отношение его к другим людям, нетребовательность к себе, своим поступкам и решениям - все это скоро и жестоко сказалось в его же семейной судьбе. Жизнь Григория с Натальей плохо сложилась сразу же. Они поехали пахать вместе "за три дня до покрова", то есть 28 сентября (праздник покрова богородицы-1 октября). Тогда же, ночью, произошло их первое тягостное объяснение: "- Не люблю тебя, Наталья, ты не гневайся. Не хотел гутарить про это, да нет, видимо, так не прожить..."

...Григорий и Аксинья встретились на пустынной дороге: "- Ну, Гриша, как хочешь, жить без тебя моченьки нету...- Он воровски повел низко опущенными зрачками опьяневших глаз и рывком притянул к себе Аксинью". Это случилось через некоторое время после покрова, видимо, не позже середины октября.

Семейная жизнь Григория разваливается совсем, Наталья мучается, плачет, все домочадцы ей сочувствуют. И вскоре в доме Мелеховых происходит бурная сцена между Григорием и отцом, - Пантелей Прокофьевич прогоняет его из дома. Событие это следует на другой день после того, как "в декабрьское воскресенье" Григорий принимал в Вешенской присягу. Переночевав у Мишки Кошевого, он приходит в Ягодное, имение генерала Листницкого, что в 12 верстах от Татарского. Через несколько дней к нему бежит из дома Аксинья. Итак, в самом конце 1912 года Григорий и Аксинья начинают работать в Ягодном: он - помощником конюха, она - стряпухой.

Летом Григорий должен был идти на летние военные сборы (перед призывом на службу), но Листницкий-младший поговорил с атаманом и добился для него освобождения. Все лето Григорий работал в поле. Аксинья пришла в Ягодное беременной, но скрыла это от него, ибо не знала, "от кого из двух зачала", от Степана или Григория. Открылась она лишь на шестом месяце, когда скрывать беременность было уже нельзя. Она уверяет Григория, что ребенок его: "-Посчитай сам... С порубки это..."

Аксинья родила во время жатвы ячменя, значит, в июле. Девочку назвали Таней, Григорий очень привязался к ней, полюбил ее. Нравственные обязанности по отношению к дочери были для него неколебимы. На ядовитый вопрос отца: "Не чужого ли вскармливаешь?" - Григорий твердо ответил: "- Чей бы ни был, а дите не брошу".

Год спустя девочка стала очень походить на него характерными мелеховскими чертами лица, что признал даже строптивый Пантелей Прокофьевич. Но Григорию не довелось того увидеть: он уже служил в армии, потом началась война... А Танечка вдруг умерла, это произошло в сентябре 1914 года (дата устанавливается в связи с письмом о ранении Листницкого), ей исполнилось чуть больше годика.

Год, прожитый Григорием в Ягодном (хронологически это время точно соответствует календарному 1913 году), оказался безрадостным и тусклым. Он не улыбается, не шутит, замкнут со всеми, даже с Аксиньей. Его тяготит должность прислужника, жизнь по чужим углам, неопределенность и двусмысленность своего семейного состояния. Перспектив для себя он не видит никаких, но и отступать не может, понимая ответственность перед Аксиньей и дочерью. На душе у него мрачно и безысходно.

Вот Григорий вместе с генералом Листницким участвуют в охоте на волка с борзыми. Лихая забава, доступная лишь богатейшим барам. Удаль бешеной скачки, азарт яростной травли не могут не захватить пылкую душу Григория. Но вот... вот ему пришлось проскакать мимо Татарского, по своей же пашне, еще не засеянной по ранней весне. И пока он за считанные минуты пересек делянку, которую еще осенью вспахал с Натальей, "в сердце Григория остывал охвативший его охотничий пыл". Равнодушно участвует он далее в самой кульминации охоты - поимке и убийстве волка. Ему, потомственному хлеборобу, не нужны барские забавы, сколь бы интересны ни были они, ему не нужны чужие края и чужие дома, он может быть счастлив только здесь, на родине, у знакомой делянки.

Время призыва Григория в армию приведено в романе точно: второй день рождества, то есть 26 декабря 1913 года (по старому стилю). На осмотре в медицинской комиссии замеряют вес Григория 82,6 килограмма (пять пудов, шесть с половиной фунтов), мощное его сложение приводит бывалых офицеров в изумление: "- Что за черт, не особенно высокий". Хуторские товарищи, зная силу и ловкость Григория, ожидали, что его возьмут в гвардию (когда он выходит с комиссии, его тут же спрашивают: "-В атаманский небось?"). Однако Григория не берут в гвардию. Тут же за столом комиссии происходит такой вот унижающий его человеческое достоинство разговор:

"- В гвардию?..

- Рожа бандитская... Очень дик...

- Нель-зя-а-а. Вообразите, увидит государь такую рожу, что тогда? У него одни глаза...

- Переродок! С Востока, наверное.

- Потом тело нечисто, чирьи..."

С первых же шагов солдатской жизни Григорию постоянно дают понять его "низкую" социальную природу. Вот военный пристав на досмотре казацкого снаряжения считает ухнали (гвозди для подков) и одного недосчитывает: "Григорий суетливо отогнул заломившийся угол, прикрывавший двадцать четвертый ухналь, пальцы его, шероховатые и черные, слегка прикоснулись к белым сахарным пальцам пристава. Тот дернул руку, словно накололся, потер ее о боковину серой шинели; брезгливо морщась, надел перчатку".

Итак, благодаря "бандитской роже" Григория не берут в гвардию. Скупо и как бы мимоходом в романе отмечено, какое сильное впечатление производит на него это вот уничижительное барство так называемых "образованных людей". Это первое столкновение Григория с чуждым народу русским барством - и не как частного лица (что было, скажем, в имении Листницких), а как военнослужащего, как солдата, давшего присягу. С тех пор, подкрепляясь новыми впечатлениями, чувство враждебности к ним, "образованным" барам, крепнет и обостряется. Уже на последних страницах романа Григорий пеняет разложенному духовно неврастенику-интеллигенту Капарину: "От вас, ученых людей, всего ждать можно".

"Ученые люди" в лексиконе Григория - это и есть баре, чужеродное для народа сословие. "Спутали нас ученые люди... Господа спутали!" - в ярости думает Григорий пять лет спустя, во время гражданской войны, смутно чувствуя ложность своего пути среди белогвардейщины. В этих его словах прямо отождествляются господа, баре, с "учеными людьми". Со своей точки зрения Григорий прав, ибо в старой России образование было, к сожалению, привилегией господствующих классов.

Их книжная "ученость" мертва для него, и он прав в своем чувстве, ибо природной мудростью улавливает в ней словесную игру, терминологическую схоластику, самоупоенное пустозвонство. В этом смысле характерен диалог Григория с офицером из бывших учителей Копыловым (в 1919 году во время вешенского восстания). Григорий раздражен появлением на донской земле англичан, он видит в этом - и справедливо - иностранное вторжение. Копылов возражает, ссылаясь на китайцев, которые, мол, тоже служат в Красной Армии. Григорий не находит, что ответить, хотя чувствует неправоту своего оппонента: "- Вот вы, ученые люди, всегда так... Скидок наделаете, как зайцы на снегу! Я, брат, чую, что ты тут неправильно гутаришь, а вот припереть тебя не умею..."

Но Григорий лучше "ученого" Копылова понимает суть вещей: китайские рабочие шли в Красную Армию из чувства интернационального долга, с верой в высшую справедливость русской революции и ее освободительного значения для всего мира, а английские офицеры - равнодушные наемники, пытающиеся поработить чужой народ. Это Григорий позже и формулирует про себя: "Китайцы идут к красным с голыми руками, поступают к ним за одно хреновое солдатское жалованье, каждый день рискуют жизнью. Да и при чем тут жалованье? Какого черта на него можно купить? Разве что в карты проиграть... Стало быть, тут корысти нету, а что-то другое..."

Народное чувство правды и справедливости, столь свойственное Григорию, делает его куда умнее и проницательнее иных "ученых людей".

Уже много спустя после своего призыва в армию, имея за плечами опыт войны и Великой революции, Григорий вполне сознательно понимает пропасть между собой, сыном казака-крестьянина, и ими, "учеными людьми" из бар: "- Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество - так вроде как из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким от них холодом на меня попрет, что аж всей спиной его чую!.. Да потому, что я для них белая ворона... Я им чужой с головы до пяток. Вот все это почему!"

Оппонент в споре с Григорием (тот же Копылов) возражает ему не без резонов: "-Ты не знаешь приличных манер, неправильно и грубо выражаешься, лишен всех тех необходимых качеств, которые присущи воспитанному человеку. Например: вместо того чтобы пользоваться носовым платком, как это делают все культурные люди, ты сморкаешься при помощи двух пальцев" - и т. д. Да, Григорий куда уж как не изящен в манерах и выражениях, это так. Но ведь и некоторые "культурные люди", что пользуются носовыми платками, не сумеют, как Григорий, пахать и косить, подковать коня, смастерить детям затейливые игрушки, более того - они сплошь и рядом неустойчивы в жизни, неумелы, непрактичны, слабы физически и духовно. Так что взаимные претензии тут могут предъявлять обе стороны.

Принципиально другое: Григория презирают за неумение пользоваться платком, ни в грош не ставя его мужество и отвагу, верность долгу и чести, нравственную стойкость и чистоту, бескорыстие. Это-то вот чванливое барское презрение, когда в Григории не видят человека за отсутствием носового платка, более всего возмущает и бесит его. Вот почему он выразительно отвечает Копылову, назвавшего его "пробкой": "- Это я у вас - пробка, а вот погоди, дай срок, перейду к красным, так у них я буду тяжелей свинца. Уж тогда не попадайтесь мне приличные и образованные дармоеды!"

Высшая социальная справедливость государства Советов не может не привлекать Григория; оба раза, когда он служил в Красной Армии, путь его оказывался нелегок - на что есть причины в каждом случае, - но там он - "свой", ибо армия была народная и народными были ее командиры. А на царской службе, как и у белых, Григорий не мог никогда стать "своим" среди офицеров, да и не желал этого. Они чужие ему, с ними он не хочет иметь дела, а всякий раз, когда судьба толкает его в их сторону, он чувствует ложность, фальшь своей роли.

...Вот почему общение Григория с "образованным сословием" в лице медицинской комиссии еще в 1914 году столь существенно важно для развития образа: пропасть, отделявшая трудовой народ от барской или барствующей интеллигенции, была непроходимой. Только Великая народная революция могла уничтожить эту пропасть.

12-й Донской казачий полк, куда зачислили Григория, уже с весны 1914 года дислоцировался близ русско-австрийской границы, судя по некоторым приметам - на Волыни. Григорий замкнут, одинок среди своих товарищей. Он дисциплинирован, аккуратен в службе, но неистово ненавидит всякое покушение на свое человеческое достоинство. Унтер-офицеры, да и офицеры старой армии даже в ту пору частенько употребляли зубобой. Как-то вахмистр, то есть старший унтер-офицер сотни, где служил Григорий, замахнулся на него. Он, ощерясь посеревшим лицом, выпалил: "- ...Ежели ты вдаришь меня - все одно убью!" Свирепый вахмистр отступил, не посмел ударить, хотя долго потом мучил Григория всякими придирками.

Также не может выносить Григорий и надругательства над достоинством других людей. Он едва стерпел, когда тот же вахмистр в кровь избил его товарища Прохора Зыкова. Услыхав, что в конюшне казаки насилуют горничную Франю, он безоглядно кидается ей на помощь, его схватили, связали, потом грозились убить. Но Франю отпустили...

Григорию совершенно чужда бессмысленная, садистская жестокость. Он вспыльчив до ярости только в минуты помутнения сознания. Так, в самом начале мировой войны сослуживец Мелехова казак Урюпин ("Чубатый") хладнокровно зарубил пленного мадьярского гусара,- Григорий, как всегда решительно и без колебаний, кинулся на виновника зверства с ружьем, только случайно пуля миновала Чубатого.

...Настроение Григория в течение всего четырнадцатого года сумеречное, его гложет злая тоска. В глубине души он не удовлетворен жизнью с Аксиньей, его тянет домой. Раздвоенность, зыбкость такого существования противоречат его цельной, глубоко положительной натуре. Он очень тоскует о дочери, даже во сне она ему снится, но Аксинье пишет редко, "письма дышали холодком, будто писал он их по приказу".

Еще весной 1914 года ("перед пасхой", как сказано в романе) Пантелей Прокофьевич в письме прямо спросил Григория, будет ли он "по возвращении со службы жить с женой или по-прежнему с Аксиньей". В романе есть примечательная подробность: "Григорий ответ задержал". А потом написал, что, мол, "отрезанную краюху не прилепишь", и дальше, уходя от решительного ответа, ссылался на ожидаемую войну: "может, я живой не буду, загодя нечего решать". Неуверенность ответа тут очевидна. Ведь год назад, в Ягодном, получив от Натальи записку с вопросом, как ей жить дальше, коротко и резко ответил: "Живи одна".

После начала войны, в августе, Григорий встретился с братом. Петр многозначительно сообщает: "- А Наталья все ждет тебя. Она думку держит, что ты к ней возвратишься". Григорий отвечает очень сдержанно: "- Что ж она... разорванное хочет связать?" Как видно, он говорит скорее в вопросительной форме, нежели в утвердительной. Потом спрашивает об Аксинье. Ответ Петра недружелюбен: "- Она гладкая из себя, веселая. Видать, легко живется на панских харчах". Григорий и тут промолчал, не вспылил, не оборвал Петра, что в ином случае было бы естественно для его неистового характера. Позже, уже в октябре, в одном из редких своих писем домой он послал "нижайший поклон Наталье Мироновне". Очевидно, в душе Григория уже созревает решение вернуться в семью, он не может жить неприкаянной, неустроенной жизнью, его тяготит двусмысленность положения. Смерть дочери, а потом открывшаяся измена Аксиньи подталкивают его на решительный шаг, на разрыв с ней, но внутренне он был готов к этому уже давно.

С началом мировой войны 12-й полк, где служил Григорий, в составе 11-й кавалерийской дивизии принял участие в Галицийской битве. В романе подробно и точно указаны тут приметы места и времени. В одной из стычек с венгерскими гусарами Григорий получил удар палашом в голову, упал с коня, потерял сознание. Это случилось, как можно установить из текста, 15 сентября 1914 года под городом Каменка-Струмилово, когда шло стратегическое наступление русских на Львов (подчеркнем: исторические источники точно свидетельствуют об участии 11-й кавдивизии в этих боях). Ослабевший, страдая от раны, Григорий, однако, шесть верст нес на себе раненого офицера. За этот подвиг он получил свою первую награду: солдатский Георгиевский крест (орден имел четыре степени; в русской армии строго соблюдалась последовательность награждения от низшей степени к высшей; следовательно, Григорий был награжден серебряным Георгием 4-й степени). О подвиге Григория, как сказано, писали в газетах.

Недолго пробыл он в тылу. На другой день, то есть 16 сентября, он попал на перевязочный пункт, а еще через день, 18-го, "тайком ушел с перевязочного пункта". Сколько-то времени искал свою часть, вернулся не позже 20-го, ибо в тот день Петр написал письмо домой, что с Григорием все благополучно. Однако несчастье уже стерегло Григория снова: в тот же день он получает второе, гораздо более серьезное ранение - контузию, отчего частично теряет зрение.

Григорий лечился в Москве, в глазной лечебнице доктора Снегирева (по данным сборника "Вся Москва" за 1941 год, больница доктора К. В. Снегирева была на Колпачной, дом 1). Там произошло его знакомство с большевиком Гаранжей. Влияние этого рабочего-революционера на Григория оказалось сильным (что подробно рассмотрено авторами исследований о "Тихом Доне"). Гаранжа более не появляется в романе, но это отнюдь не проходной персонаж, напротив, его сильно написанный характер позволяет лучше понять фигуру центрального героя романа.

Григорий впервые услышал от Гаранжи слова о социальной несправедливости, уловил его непреклонную веру, что такой порядок не вечен и есть путь к иной, правильно устроенной жизни. Гаранжа говорит - и что важно подчеркнуть - как "свой", а не как чуждые Григорию "ученые люди". И он легко и охотно воспринимает поучающие слова солдата из рабочих, хотя не потерпел какой бы то ни было дидактики со стороны тех самых "ученых людей".

В этой связи полна глубокого смысла сцена в госпитале, когда Григорий грубо дерзит кому-то из членов императорской фамилии; чувствуя фальшь и унизительную барскую снисходительность происходящего, он протестует, не желая скрыть свой протест и не умея сделать его осмысленным. И это не проявление анархизма или хулиганства - Григорий, напротив, дисциплинирован и социально устойчив, - это природная неприязнь его к антинародному барству, почитающему труженика за "быдло", рабочий скот. Самолюбивый и вспыльчивый, Григорий органически не может выносить подобного отношения, он всегда обостренно реагирует на всякую попытку унизить его человеческое достоинство.

В госпитале он провел весь октябрь 1914 года. Он вылечился, и успешно: зрение его не пострадало, крепкое здоровье не ослабело. Из Москвы, получив отпуск после ранения, Григорий едет в Ягодное. Он появляется там, как точно сказано в тексте, в ночь на 5 ноября. Измена Аксиньи открывается ему сразу же. Григорий подавлен случившимся, сначала он странно сдержан, и только наутро следует яростная вспышка; он избивает молодого Листницкого, оскорбляет Аксинью. Не колеблясь, словно в душе его давно созрело такое решение, он пошел в Татарский, к семье. Здесь он прожил положенные ему две недели отпуска.

Весь 1915 и почти весь 1916 годы Григорий непрерывно на фронте. Тогдашняя его военная судьба очерчена в романе очень скупо, описано лишь несколько боевых эпизодов, да рассказывается, как вспоминает об этом сам герой.

В мае 1915 года в контратаке против 13-го германского Железного полка Григорий взял в плен трех солдат. Затем 12-й полк, где он продолжает служить, совместно с 28-м, где служит Степан Астахов, участвует в боях в Восточной Пруссии. Здесь и происходит известная сцена между Григорием и Степаном, их разговор об Аксинье, после того как Степан "до трех раз" неудачно стрелял в Григория, а Григорий вынес его, раненного и оставшегося без коня, с поля боя. Обстановка была предельно острая; полки отступали, а немцы, как хорошо знали и Григорий и Степан, в ту пору казаков живыми в плен не брали, приканчивали на месте. Степану грозила неминуемая смерть - в таких обстоятельствах поступок Григория выглядит особенно выразительно.

Жестокая, несправедливая и бессмысленная война дурно действует на души ее участников. Например, свояк Григория Митька Коршунов не раз уличен был в грабеже и изнасиловании - командование прощает ему ("казацкая лихость"!..). Да и брат Петр тоже весьма не прочь поживиться на войне. Подобное мародерство и моральное разложение поощряется свыше: Григорий слышит

сам призыв командира казачьей бригады: "- Возьмете - на два часа город в вашем распоряжении". И казаки грабят чужие, а потом и свои края, набивают "трофеями" торока... Григорию все это глубоко чуждо, он никогда не брал чужого, даже брошенного, с омерзением относился к грабежам. Взять корм коню - вот единственное, что он позволял себе, и то в исключительных обстоятельствах. Война ожесточила его, но нисколько не затемнила нравственной чистоты души.

В мае 1916 года Григорий участвует в знаменитом Брусиловском прорыве. Григорий переплыл Буг и захватил "языка". Тогда же самочинно поднял всю сотню в атаку и отбил "австрийскую гаубичную батарею вместе с прислугой". Кратко описанный эпизод этот многозначителен. Во-первых, Григорий только унтер-офицер, следовательно, он должен пользоваться у казаков необычайным авторитетом, чтобы по его слову они поднялись в бой без приказа свыше. Во-вторых, гаубичная батарея той поры состояла из орудий большого калибра, то была так называемая "тяжелая артиллерия", - с учетом этого успех Григория выглядит еще эффектнее.

Здесь же уместно сказать и о фактической основе названного эпизода. Брусиловское наступление 1916 года длилось долго, без малого три месяца, с 22 мая по 13 августа. В тексте, однако, точно указано время, когда действует Григорий, - май. И не случайно: по данным Военно-исторического архива 12-й Донской полк участвовал в этих боях сравнительно короткое время, с 25 мая по 12 июня. Как видно, хронологическая примета здесь исключительно точна.

"В первых числах ноября", говорится в романе, полк Григория переброшен на Румынский фронт. 7 ноября - эта дата прямо названа в тексте - казаки в пешем строю пошли в атаку на высоту, и Григорий был ранен в руку. После лечения получил отпуск, приехал домой (об этом рассказывает Аксинье кучер Емельян). Так закончился

год в жизни Григория. К тому времени уже "четыре Георгиевских креста и четыре медали выслужил", он один из уважаемых ветеранов полка, в дни торжественных церемоний стоит у полкового знамени.

Краткое и единственное упоминание в романе о наградах Григория многозначительно. В старой русской армии боевые награды четко делились на две категории - для офицеров и для солдат (также и унтер-офицеров). Для последних обычной наградой (кроме специально учреждавшихся медалей за отдельные кампании или сражения) были так называемые "знаки отличия ордена Святого Георгия", в просторечии называвшиеся Георгиевские кресты и Георгиевские медали, которые, в свою очередь, делились на четыре степени. Высшим солдатским достижением был так называемый "полный бант" - наличие у кавалера крестов и медалей всех степеней. Таких всегда насчитывалось сравнительно немного, доставалось подобное отличие только особо уж замечательным и удачливым храбрецам, имена их делались очень популярными в армии. Григорий, следовательно, в числе таких вот выдающихся солдатских героев.

Здесь уместно привести примеры из реальной действительности: бывшие унтер-офицеры старой армии, заслужившие ряд георгиевских наград, отличались особым авторитетом в солдатской массе. Не случайно многие из них стали впоследствии выдающимися военачальниками Советской Армии; например, были награждены: С. М. Буденный - четырьмя Георгиевскими крестами и четырьмя медалями, В. И. Чапаев - четырьмя крестами; К. К. Рокоссовский - двумя крестами и двумя медалями, Г. К. Жуков - двумя крестами и т. д.

С Аксиньей Григорий по-прежнему в разрыве, кажется, он вспоминает о ней, и вспоминает с чувством острой тоски, но подавляет в себе это чувство. В его семье появились дети: Наталья родила двойняшек - Полюшку и Мишу. Дата их рождения устанавливается довольно точно: "в начале осени", то есть в сентябре 1915 года. И еще: "Наталья кормила детей до года. В сентябре отняла их..." 1917 год в жизни Григория почти не описан. В разных местах есть лишь несколько скупых фраз почти информационного характера. Так, в январе (очевидно, по возвращении в строй после ранения) он "был произведен за боевые отличия в хорунжии" (хорунжий - казачий офицерский чин, соответствующий современному лейтенанту). Тогда же Григорий покидает 12-й полк и назначается во 2-й запасной полк "взводным офицером" (то есть командиром взвода, в сотне их четыре). Видимо, Григорий больше не попадает на фронт: запасные полки занимались подготовкой новобранцев для пополнения действующей армии. Далее известно, что он перенес воспаление легких, очевидно в тяжелой форме, так как в сентябре получил отпуск на полтора месяца (очень длительный срок в условиях войны) и уехал домой. По возвращении врачебная комиссия вновь признала Григория годным к строевой службе, и он вернулся в тот же 2-й полк. "После Октябрьского переворота получил назначение на должность командира сотни", - это случилось, следовательно, в начале ноября по старому стилю или в середине ноября - по новому.

Скупость в описании жизни Григория в бурном 1917 году, надо полагать, не случайна. По-видимому, вплоть до конца года Григорий оставался в стороне от политической борьбы, захлестнувшей страну. И это понятно. В нем сильны были сословные казачьи чувства и представления, даже предрассудки своей среды. Высшее достоинство казака, согласно этой морали, есть храбрость и отвага, честная воинская служба, а все прочее - не наше казацкое дело, наше дело - владеть шашкой да пахать тучную донскую землю. Награды, повышения в званиях, почтительное уважение односельчан и товарищей - весь этот, как замечательно сказано у М. Шолохова, "тонкий яд лести" постепенно стушевал в сознании Григория ту горькую социальную правду, о которой говорил ему еще осенью 1914 года большевик Гаранжа.

С другой стороны, Григорий органически не приемлет буржуазно-дворянскую контрреволюцию, ибо она справедливо связана в его сознании с тем высокомерным барством, которое ему так ненавистно. Не случайно лагерь этот тесно связан для него с Листницким - с тем, у кого Григорий побывал в конюхах, чье холодное пренебрежение хорошо чувствовал, кто соблазнил его возлюбленную. Вот почему закономерно, что казачий офицер Григорий Мелехов не принимал никакого участия в контрреволюционных действиях тогдашнего донского атамана Каледина и его окружения, хотя, надо полагать, в них были замешаны некоторые из его сослуживцев и земляков. Итак, зыбкое политическое сознание и ограниченность социального опыта в значительной мере предопределили гражданскую пассивность Григория в 1917 году.

Но была к тому и другая причина - уже чисто психологическая. Григорий по природе своей необычайно скромен, чужд стремлению выдвинуться, командовать, его честолюбие проявляется только в оберегании своей репутации удалого казака и храброго солдата. Характерно, что, став во время вешенского восстания 1919 года командиром дивизии, то есть достигнув вроде бы головокружительных высот для простого казака, он тяготится этим своим званием, он мечтает лишь об одном - отбросить постылое оружие, вернуться в родной курень и пахать землю. Он жаждет трудиться и воспитывать детей, его не соблазняют чины, почести, честолюбивая суетня, слава.

Трудно, просто невозможно представить себе Григория в роли митингового оратора или активного члена какого-либо политического комитета. Такие, как он, люди не любят вылезать на авансцену, хотя, как доказал сам Григорий, сильный характер делает их, при необходимости, крепкими вожаками. Ясно, что в митинговый и мятежный 1917 год Григорий должен был оставаться в стороне от политической стремнины. К тому же судьба забросила его в провинциальный запасной полк, ему не удалось стать свидетелем крупнейших событий революционного времени. Не случайно, что изображение подобных событий дано через восприятие Бунчука или Листницкого - людей вполне определившихся и политически активных,- или в прямом авторском изображении конкретных исторических персонажей.

Однако с самого конца 1917 года Григорий вновь входит в фокус повествования. Оно понятно: логика революционного развития вовлекала в борьбу все более широкие массы, а личная судьба поставила Григория в один из эпицентров этой борьбы на Дону, в край "русской Вандеи", где более трех лет не утихала жестокая и кровопролитная гражданская война.

Итак, конец 1917 года застает Григория сотенным командиром в запасном полку, полк располагался в большой станице Каменской, что на западе Донской области, близ рабочего Донбасса. Политическая жизнь кипела ключом. На некоторое время Григорий оказался под влиянием своего сослуживца сотника Изварина. Энергичный и образованный, он на какое-то время склонил Григория на сторону так называемой "казачьей автономии".

Слов нет, для сегодняшнего читателя подобные "идеи" кажутся смехотворными, но в описываемое время разного рода эфемерных, однодневных "республик" возникало множество, а прожектов их - и того больше. То было следствием политической неопытности широких народных масс бывшей Российской империи, впервые приступивших к широкой гражданской деятельности; поветрие это длилось, естественно, очень недолго. Неудивительно, что политически наивный Григорий, будучи к тому же патриотом своего края и стопроцентным казаком, на какое-то время увлекся разглагольствованиями Изварина. Но с донскими автономистами он шел очень недолго.

Уже в ноябре Григорий познакомился с выдающимся казаком-революционером Федором Подтелковым. Сильный и властный, непреклонно уверенный в правоте большевистского дела, он легко опрокинул зыбкие изваринские построения в душе Григория. К тому же, подчеркнем, в социальном смысле простой казак Подтелков неизмеримо ближе Григорию, нежели интеллигент Изварин.

Дело тут, разумеется, не только в личном впечатлении: Григорий уже тогда, в ноябре 1917-го, после Октябрьского переворота, не мог не видеть собиравшиеся на Дону силы старого мира, не мог не догадываться, не почувствовать хотя бы, что за прекраснодушными извариными стоят все те же генералы и офицеры, не любимые им баре, помещики листницкие и прочие. (Кстати, так оно и случилось исторически: автономист и интеллигентский краснобай генерал Краснов со своей "Донской республикой" вскоре стал откровенным орудием буржуазнопомещичьей реставрации.)

Изварин первым почувствовал изменение настроения своего полчанина. "- Боюсь, что встретимся мы, Григорий, врагами. - На бранном поле друзей не угадывают, Ефим Иваныч, - улыбнулся Григорий".

10 января 1918 года в станице Каменской открылся съезд фронтового казачества. Это было исключительным событием в истории края той поры: большевистская партия собирала под свои знамена трудовой народ Дона, стремясь вырвать его из-под влияния генералов и реакционного офицерства; одновременно те образовали в Новочеркасске "правительство" с генералом Калединым во главе. На Дону уже полыхала гражданская война. Уже шли уличные бои в Ростове. Уже в шахтерском Донбассе происходили жестокие схватки между Красной гвардией и белогвардейскими добровольцами есаула Чернецова. А с севера, от Харькова, наступали, приближаясь к Ростову, части молодой Красной Армии. Непримиримая классовая война началась, отныне ей предстояло разгораться все сильнее и шире...

В романе нет точных данных, являлся ли Григорий участником съезда фронтовиков в Каменской, но он присутствовал на заседании и встретился там с Иваном Алексеевичем и Христоней - они были делегатами от хутора Татарского. Настроен Григорий был просоветски. Из его разговоров с Христоней видно, что он хорошо знал руководителей красного казачества - Кривошлыкова, Щаденко и других. И понятно - Григорий один из командиров в формирующемся красногвардейском казачьем отряде.

К Каменской тем временем двигался с юга отряд Чернецова, одного из первых "героев" белой гвардии. Красное казачество поспешно мобилизует свои еще плохо организованные вооруженные силы для отпора. 21 января происходит решительный бой; красными казаками руководит бывший войсковой старшина (по-современному - подполковник) Голубов. Григорий в его отряде командует дивизионом из трех сотен, он совершает обходный маневр, который в конечном счете и привел к гибели чернецовского отряда. В самом разгаре боя, "в третьем часу пополудни", Григорий получил пулевое ранение в ногу.

В тот же день к вечеру на станции Глубокая Григорий становится свидетелем того, как пленного Чернецова зарубил Подтелков, а потом по его приказу были перебиты другие взятые в плен офицеры. Жестокая эта сцена производит сильнейшее впечатление на Григория, в гневе он даже пытается броситься на Подтелкова с наганом, но его удерживают.

Эпизод этот исключительно важен в дальнейшей политической судьбе Григория. Он не может и не хочет принять суровой неизбежности гражданской войны, когда противники непримиримы и победа одного означает гибель другого. Григорию претят жестокие законы войны. Здесь уместно вспомнить, как в первые военные дни 1914 года он едва не застрелил своего однополчанина, казака Чубатого, когда тот зарубил пленного австрийского гусара. Человек иного социального склада, Иван Алексеевич Котляров, и тот не сразу примет суровую неизбежность неумолимой классовой схватки, но для него, пролетария, воспитанника коммуниста Штокмана, имеется ясный политический идеал и ясная цель. Этого всего нет у Григория, вот почему его реакция на события в Глубокой столь остра.

Здесь необходимо также подчеркнуть, что отдельные эксцессы гражданской войны вовсе не вызывались социальной необходимостью и были следствием накопившегося в массах острого недовольства к старому миру и его защитникам. Сам Федор Подтелков - типичный пример такого рода импульсивного, подверженного эмоциям народного революционера, который не имел, да и не мог иметь необходимой политической осмотрительности и государственного кругозора.

Как бы то ни было, но Григорий потрясен. К тому же судьба отрывает его от красноармейской среды - он ранен, его увозят лечиться в глухой хутор Татарский, далеко от шумной Каменской, запруженной красными казаками... Через неделю за ним в Миллерово приезжает Пантелей Прокофьевич, и "наутро", то есть 29 января, Григория повезли на санях домой. Путь был неблизкий - сто сорок верст. Настроение Григория в дороге смутно: "...не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и безрассудный расстрел пленных офицеров"; "Приеду домой, поотдохну трошки, залечу ранку, а там... - думал он и мысленно махал рукой, - там видно будет. Само дело покажет..." Одного он жаждет всей душой - мирного труда, покоя. С такими мыслями приехал Григорий в Татарский 31 января 1918 года.

Он пятый год на солдатской службе, он безмерно устал душой, изнурен физически. Петр, оглядывая похудевшего брата, улыбнулся: "-Шея-то потоньшела у тебя, как у быка после пахоты", на что тот невесело шутит в ответ: "- Небось на казенных харчах не разглажеешь", В Миллерове Григорию вырезали пулю из ноги, он хромает, ходит с костылем. Настроение его пасмурно, но следует подчеркнуть, несмотря на потрясшую его сцену в Глубокой, он по-прежнему стоит за Советы, о чем прямо говорит родным. Более того, он считает, что казакам следует поделиться землей с иногородними, "какие в Донской области живут издавна", то есть придерживается советской ориентации в важнейшем для крестьянина вопросе - земельном. Как известно, именно конфликт между казаками-землевладельцами и безземельными иногородними был центральной социальной проблемой всех казачьих областей.

Однако определяющим душевным устремлением для Григория той поры является прежде всего желание остаться дома, отдаться любимому деревенскому труду, привычному, с детства родному жизненному укладу. Выйдя утром на баз, он "внимательно и обрадованно" смотрит вокруг. Все тут мило его сердцу, он подмечает любые изменения, как замечают новые черты в любимом лице: "Некоторые перемены на базу бросались в глаза: дверь амбара была выкрашена взамен слинявшей краски желтой глиной, сарай заново покрыт еще не побуревшей желтой соломой; костер поднятых дыбом слег казался меньше, - должно быть, израсходовали часть на поправку городьбы".

Конец зимы и начало весны Григорий провел в родном хуторе. На Верхнем Дону в ту пору гражданская война еще не началась. Зыбкий тот мир обрисован в романе так: "Вернувшиеся с фронта казаки отдыхали возле жен, отъедались, не чуяли, что у порогов куреней караулят их горшие беды, чем те, которые приходилось переносить на пережитой войне".

Верно: то было затишье перед бурей. К весне 1918 года Советская власть в основном победила по всей России. Свергнутые классы сопротивлялись, лилась кровь, но схватки эти были еще небольшого размаха, шли в основном вокруг городов, на дорогах и узловых станциях. Фронтов и массовых армий еще не существовало. Была выбита из Ростова малочисленная Добровольческая армия генерала Корнилова и блуждала, окруженная, по Кубани. Глава донской контрреволюции генерал Каледин застрелился в Новочеркасске, после чего наиболее активные враги Советской власти ушли с Дона в глухие Сальские степи. Над Ростовом и Новочеркасском - красные знамена.

Тем временем началась иностранная интервенция. 18 февраля (нового стиля) перешли в наступление кайзеровские и австро-венгерские войска. 8 мая они подошли к Ростову и взяли его. В марте - апреле на северных и восточных берегах Советской России высаживаются армии стран Антанты: японцы, американцы, англичане, французы. Оживилась повсюду внутренняя контрреволюция, она укреплялась организационно и материально.

...В апреле 1918 года гражданская война впервые ворвалась в хутор Татарский. 17 апреля под хутором Сетраковом, что юго-западнее Вешенской, казаки уничтожили Тираспольский отряд 2-й социалистической армии; эта часть, потерявшая дисциплину и управление, отступала под ударами интервентов с Украины. Случаи произвола со стороны разложившихся красноармейцев дали контрреволюционным подстрекателям удачный повод для выступления. По всему Верхнему Дону свергались органы Советской власти, на их место избирали атаманов, формировали вооруженные отряды.

18 апреля состоялся казачий круг в Татарском. Накануне этого, утром, ожидая неизбежной мобилизации, Христоня, Кошевой, Григорий и Валет собрались в доме Ивана Алексеевича и решали, что делать: пробиваться ли к красным или оставаться и выжидать события? Валет и Кошевой уверенно предлагают бежать, и немедля. Остальные колеблются. В душе Григория происходит мучительная борьба, он не знает, на что решиться. Свое раздражение он срывает на Валете, оскорбляя его. Тот уходит, за ним Кошевой. Григорий и другие принимают половинчатое решение - выжидать.

А на площади уже созывают сход: объявлена мобилизация. Создают хуторскую сотню. Григория выдвигают было командиром, но некоторые наиболее консервативные старики возражают, ссылаясь на его службу у красных; командиром избирают вместо него брата Петра. Григорий нервничает, демонстративно покидает круг.

...28 апреля татарская сотня, среди прочих казачьих отрядов соседних хуторов и станиц, прибыла к хутору Пономареву, где окружили экспедицию Подтелкова. Сотню татарцев ведет Петр Мелехов; Григорий, видимо, среди рядовых. Они опоздали; красных казаков пленили накануне, вечером состоялся скорый "суд", наутро - казнь.

Развернутая сцена казни подтелковцев - одна из самых запоминающихся в романе. С необычайной глубиной здесь выражено многое. Осатанелое зверство старого мира, готового на все ради своего спасения, даже на истребление собственного народа. Мужество и непреклонная вера в грядущее Подтелкова, Бунчука и многих их товарищей, что производит сильное впечатление даже на заматерелых врагов новой России.

На казнь собралась большая толпа казачек и казаков, они настроены враждебно к казнимым, ведь им объяснили, что те враги, пришедшие грабить и насиловать. И что же? Отвратительная картина избиения - и кого?! своих же, простых казаков! - быстро разгоняет толпу; люди бегут, стыдясь своей - пусть даже невольной - причастности к злодейству. "Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых", говорится в романе, то есть лютое зрелище могли выдержать только души зачерствелые или воспаленные злобой. Характерная деталь: офицеры, которые вешают Подтелкова и Кривошлыкова, в масках. Даже они, сознательные, видимо, враги Советов, стыдятся своей роли и прибегают к интеллигентско-декадентскому маскараду.

На Григория эта сцена должна была произвести не меньшее впечатление, чем расправа с пленными чернецовцами за три месяца до этого. С поразительной психологической точностью М. Шолохов показывает, как в первые минуты неожиданной встречи с Подтелковым Григорий испытывает даже нечто похожее на злорадство. Он нервно бросает в лицо обреченному Подтелкову жестокие слова: " - Под Глубокой бой помнишь? Помнишь, как офицеров стреляли... По твоему приказу стреляли! А? Теперича тебе отрыгивается! Ну, не тужи! Не одному тебе чужие шкуры дубить! Отходился ты, председатель Донского Совнаркома! Ты, поганка, казаков жидам продал! Понятно? Ишо сказать?"

Но потом... Он тоже в упор видел жуткое избиение безоружных... Своих же - казаков, простых хлеборобов, фронтовиков, однополчан, своих! Там, в Глубокой, Подтелков велел рубить тоже безоружных и смерть их тоже ужасна, но они... чужие, они из тех, кто веками презирал и унижал таких, как он, Григорий. Как и тех, что стоят сейчас у края страшной ямы в ожидании залпа...

Григорий нравственно надломлен. Автор "Тихого Дона" с редким художественным тактом нигде не говорит об этом в лоб, прямой оценкой. Но жизнь героя романа в течение всего 1918 года словно проходит под впечатлением душевной травмы, полученной в день избиения подтелковцев. Судьба Григория в эту пору описывается каким-то прерывистым неясным пунктиром. И здесь глубоко и точно выражена смутность и гнетущая раздвоенность его душевного состояния.

Белоказачья армия германского приспешника генерала Краснова с лета 1918 года начала активные военные действия против Советского государства. Григорий мобилизован на фронт. В качестве командира сотни в 26-м Вешенском полку он находится в красновской армии на ее так называемом Северном фронте, в направлении Воронежа. То был тогда периферийный участок для белых, основные бои между ними и Красной Армией развернулись летом и осенью в районе Царицына.

Война, в которой довелось участвовать Григорию, справедливо названа в романе "игрушечной": бои шли местного значения, вялые, с малыми потерями. Однако бесперспективность этой войны раздражала казаков, порождала усталость и недовольство. Народным практическим чутьем понимали донцы и то, что выступили они как местные сепаратисты против всей России, бросили вызов всему великому государству, - такое положение пугало их, страшило очевидной невозможностью военной победы. В романе есть примечательная реплика одного из эпизодических персонажей (речь шла о ходе так называемого мятежа чехословацкого корпуса в Поволжье и на Урале): " - Вот придавят чеха, а потом как шмякнут на нас всю армию, какая под ним была,- и потекет из нас мокрая жижа... Одно слово - Расея! - И грозно закончил: - Шутишь, что ля?" Григорий, услыхав, про себя решил: "Верно!", причем решил "с тихим злорадством" - он и сам ощущает нелепость красновской авантюры, перспектива идти "освобождать" Москву от большевиков ему глубоко чужда. Как и подавляющее большинство рядовых казаков, он не желает выходить за пределы Донской области.

Однако Григорий не переходит и к красным. А такая возможность не исключалась среди тех, кто знал его. Даже брат Петр в доверительном разговоре говорит ему: "- Боюсь, переметнешься ты к красным..." Петр, да и все другие хуторные знают, конечно, как товарищ Григория Михаил Кошевой уже пытался перейти на сторону Советов. Примечательно, что ответ Григория неуверен, почти неопределенен: "- Навряд... Не знаю". Как видно, такую перспективу он обдумывал, что-то мучительно решал наедине с собой. И - не решился. Он накрепко привязан к своему дому, хутору, краю, рвать эту связь для него мучительно. К тому же он остался один, рядом нет ни Подтелкова, ни красных казаков, его товарищей по съезду в Каменской, ни Кошевого, ни Ивана Алексеевича, никто не может повлиять на его колебания, подтолкнуть его решимость. А Григорий не находит в себе убежденности в необходимости такого перехода, колеблется, а потом... Потом неправая война сделалась не то чтобы признанной им, но как бы привычной, и, как всегда в минуту слабости, он махнул рукой на все окружающее и замкнулся в себе.

Григорий воюет вяло, равнодушно и нехотя. Характерно, что в описании сравнительно долгой той войны в романе не приведено никаких подробностей о его боевых делах, о проявлении храбрости или командирской смекалки. А ведь он все время на фронте, он не укрывается в тылу. Вот сжатый, словно суммарный итог его жизненной судьбы в ту пору: "Три коня были убиты под Григорием за осень, в пяти местах продырявлена шинель... Однажды пуля насквозь пробила медную головку шашки, темляк упал к ногам коня, будто перекушенный.

Кто-то крепко за тебя богу молится, Григорий,- сказал ему Митька Коршунов и удивился невеселой Григорьевой улыбке".

Да, Григорий воюет "невесело". Цель войны - как трещала о том глуповатая красновская пропаганда, "защита Донской республики от большевиков" - ему глубоко чужда. Он видит мародерство, разложение, усталое равнодушие казаков, очевидную безнадежность знамени, под которое он призван волею обстоятельств. Он борется с грабежами среди казаков своей сотни, пресекает расправы с пленными - то есть поступает обратно тому, что поощряло красновское командование. Характерна в этой связи резкая, даже дерзкая для послушного сына, каким всегда был Григорий, его брань в адрес отца, когда тот, поддавшись общему настроению, беззастенчиво грабит семью, хозяин которой ушел с красными. Кстати, это первый раз, когда он так сурово осуждает отца.

Ясно, что служебная карьера Григория идет в красновской армии из рук вон худо. Его вызывают в штаб дивизии. Какое-то не названное в романе начальство начинает распекать его: " - Ты что мне, хорунжий, сотню портишь? Ты что либеральничаешь?" Видимо, Григорий что-то надерзил, ибо распекающий продолжает: " - Как это на тебя не кричать?.." И как итог: " - Приказываю сегодня же сдать сотню".

Григорий понижен в должности, становится командиром взвода. Даты в тексте нет, но ее можно восстановить, и это важно. Далее в романе следует хронологическая примета: "в конце месяца полк... занял хутор Гремячий Лог". Какого месяца, не сказано, но описывается разгар уборки, жара, в пейзаже нет примет наступающей осени. Наконец, Григорий накануне узнает от отца, что вернулся из германского плена Степан Астахов, а в соответствующем месте романа точно сказано, что тот пришел "в первых числах августа". Итак, Григорий понижен примерно в середине августа 1918 года.

Здесь же отмечен такой важный для судьбы героя факт: он узнает, что Аксинья вернулась к Степану. Ни в авторской речи, ни в описании чувств и мыслей Григория никакого отношения его к этому событию не выражено. Так, но безусловно, что угнетенное состояние его должно было усугубиться: щемящая память об Аксинье никогда не оставляла его сердце.

...В конце 1918 года красновское воинство разлагается окончательно, белоказачий фронт трещит по всем швам. Окрепшая, набравшая сил и опыта Красная Армия переходит в победное наступление. 16 декабря (по старому стилю) 26-й полк, где продолжал тянуть службу Григорий, был сбит с позиций отрядом красных матросов. Началось безостановочное отступление, длившееся еще один день. А затем, ночью, Григорий самовольно оставляет полк и бежит из красновской армии, направляясь прямо к дому: "...На другой день к вечеру он уже вводил на отцовский баз сделавшего двухсотверстный пробег, шатавшегося от усталости коня". Это произошло, стало быть, 19 декабря 1918 года.

В романе отмечено, что Григорий совершает побег с "радостной решимостью". Слово "радость" тут характерно: то единственная положительная эмоция, которую испытал Григорий за восемь долгих месяцев службы в красновской армии. Испытал, когда покинул ее ряды.

Верхнедонское казачество дружно бросило красновскую армию. Помимо общих очевидных причин - усталость от войны, тоска по давно оставленному дому и т. п. - тут в основе лежали и более глубокие социальные обстоятельства. На Верхнем Дону среди казачества преобладало середняцкое население - в противовес "низовским" районам области, где тон задавали кулаки и где острее проявлялось классовое расслоение в станицах. Как и в других районах России, среднее крестьянство не поддерживало в своей массе реставраторские идеи белогвардейщины, - напротив, оно после колебаний все более и более приходило к признанию справедливости и правды Советской власти. Вот почему так неохотно воевали верхнедонцы в армии генерала Краснова, вот почему при первом же ослаблении военной машины белогвардейцев они массами покидают фронт и расходятся по домам - воевать против Советов они не хотят.

Татарцы, бросившие фронт, остались дома. Ушел с отступающими частями только Митька Коршунов - у него не было никаких колебаний относительно новой власти, он люто ненавидел ее. Григорий остался, хоть и не без внутренней борьбы принял такое решение: ведь он офицер, и пусть ненавидит он свое офицерство, но знает, сколь подозрительны (и справедливо) красные к бывшим офицерам, да еще казачьим. Но белогвардейщину он не приемлет, для него она олицетворение прежнего барства, столь ему знакомого и столь ненавистного. И еще: он тревожится за судьбу семьи, не может оставить ее в неизвестности. Уговоры некоторых белогвардейски настроенных казаков и колебания брата Петра не влияют на его решение: он остается дома.

...Красные пришли в Татарский 8 января 1919 года. Григорий, подобно многим другим, ждет их с напряженной тревогой: как-то поведут себя недавние враги в казачьих станицах? Не будут ли мстить, творить насилие?.. Нет, ничего подобного не происходит, Красная Армия дисциплинированна и строга. Никаких грабежей и утеснений. Отношения между красноармейцами и казачьим населением самые что ни есть дружеские. Они даже собираются вместе, поют, пляшут, гуляют - ни дать ни взять две соседние деревни, недавно враждовавшие, помирились и вот празднуют примирение.

Но... Григорию судьба готовит иное. Большинство казаков-хуторян - "свои" для пришедших красноармейцев, ведь и те в большинстве своем недавние хреборобы, с похожим бытом и мировоззрением. Вроде бы Григорий тоже "свой". Но он офицер и какой офицер - казачий, белоказачий! Порода, которая уже достаточно проявила себя в кровопролитиях гражданской войны. Ясно, что одно это должно вызывать у красноармейцев повышенную нервную реакцию в отношении Григория. Так и происходит, и сразу же.

На постой к Мелеховым в первый же день прихода красных попадает группа красноармейцев, в числе их Александр, родом из Луганска, у которого белые офицеры расстреляли семью, - человек он, естественно, озлобленный, даже неврастеничный. Он сразу же начинает задирать Григория, в его словах, жестах, взгляде жгучая, неистовая ненависть - ведь именно подобные казачьи офицеры замучили его семью, залили кровью рабочий Донбасс. Александра сдерживает только суровая дисциплина Красной Армии. Вмешательство комиссара устраняет надвигающееся столкновение между ним и Григорием. Возбужденного красноармейца уводят из мелеховского дома, комиссар сулит ему товарищеский суд, извиняется перед хозяевами.

Что может бывший белоказачий офицер Григорий Мелехов объяснить Александру и множеству таких, как он? Что он попал в красновскую армию поневоле? Что он "либеральничал", как обвинили его в штабе дивизии? Что он самовольно бросил фронт и никогда более не хочет брать в руки постылое оружие? Так и пытается Григорий рассказать Александру: "- Мы ить сами фронт бросили, пустили вас, а ты как в завоеванную страну пришел...", на что получает неумолимый ответ: "- Ты мне не указывай! Знаем мы вас! "Фронт бросили"! Если б не набили вам, так и не бросили бы. И разговаривать я с тобой могу по-всякому". В словах Александра - своя правда; да, верхнедонские казаки массами побежали домой только после военного удара, да, они мародерствовали, расстреливали пленных. Григорий командовал ими, а как командовал, Александр не знает.

Объяснения с Александром доставляют Григорию глубочайшие нравственные муки. Он страдает от несправедливых обвинений, от невозможности резко ответить на них, и где - в собственном доме. Но он сдерживает, подавляет свое самолюбие, вспыльчивость и обидчивость, подавляет во имя семьи, близких, родных, ради их мира и покоя. Привыкший рисковать головой, он знает, что ради них, близких, готов пойти на любое унижение. Вот, пожалуй, высшее проявление самоотверженной смелости, какое только может быть.

Но вскоре начинается новый акт драмы в судьбе Григория. Через два дня друзья затащили его на вечеринку к Аникушке. Солдаты и хуторяне гуляют, выпивают. Все искренне веселятся, только Григорий сидит трезвый, настороженный, словно ожидая чего-то худого. И какая-то "молоденькая бабенка" (имя ее не названо) шепчет ему вдруг во время танца: "-Тебя убить сговариваются... Кто-то доказал, что ты офицер... Беги..." Григорий выходит на улицу, его уже караулят. Он вырывается, убегает в ночной мрак, как преступник.

Много лет ходил Григорий под пулями, ускользал из- под удара шашки, смотрел смерти в лицо, и не раз ему еще предстоит такое в будущем. Но из всех смертельных опасностей более всего запоминает он именно эту, ибо напали на него - он убежден - без вины. Позже, много пережив, испытав боль новых ран и утрат, Григорий в своем роковом разговоре с Михаилом Кошевым вспомнит именно этот вот эпизод на вечеринке, вспомнит в скупых, по своему обыкновению, словах, и станет ясно, сколь тяжело подействовало на него нелепое то событие:

"- ...Ежели б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании.

- Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал.

- Ежели б меня не брали на службу, не был бы я офицером... Ну, это длинная песня!"

Следует подчеркнуть, что красноармейцы, угрожавшие Григорию, никак не являлись выразителями советской государственности, - напротив, то была анархическая попытка самосуда, вызванная чьим-то накопившимся раздражением (как в эпизоде с Александром), какими-то случайными обстоятельствами, сдержанностью Григория например, которую кто-то мог истолковать как офицерскую заносчивость (весельчаку Петру, тоже офицеру, все дружно симпатизируют). Таким образом, все происшествие - трагическое недоразумение, и только, но... идет война, гражданская война, а Григорий Мелехов, бывший белый офицер, покалечил в драке красноармейца. Ясно, что его пытаются найти, в доме делают обыск, ищут оружие и т. п.

Однако политических последствий этот случайный эпизод не получил, полк уходит, никаких претензий от новой власти к Григорию не предъявлено. Так, но Григорий может этого не осознавать, он потрясен случившимся. Ночью, прячась в копне, он вдруг подумал: а что, если наутро "махнуть через фронт к своим"? Важная психологическая деталь: не любимые им белогвардейцы называются "своими" - это от смятения чувств, от потрясения души, от случайной несправедливости.

Этот личный момент надо учитывать для понимания дальнейшей судьбы Григория. Он напряжен, постоянно ждет удара, он не может воспринимать создающуюся новую власть объективно, слишком уж зыбким кажется ему его положение. Нельзя забывать - Григорий вспыльчив, горяч, всякое решение он немедленно и круто осуществляет в действии, пассивное ожидание всегда тяготит и раздражает его. С замечательной психологической тонкостью в романе отмечено, что, узнав на вечеринке о грозящей ему расправе, Григорий "повеселел", - да, повеселел, ибо напряженное ожидание чего- то недоброго и неопределенного вдруг прояснилось. Он не боится опасности, он смелый человек и закаленный солдат, - напротив, когда можно решительным действием преодолеть опасность (вместо томительного ее ожидания), он рад, он "веселеет", то есть избавляется от рефлекторной, раздражительной тоски.

Известно, что раздражительность - враг объективности. Это очевидно сказалось на том, как воспринимал Григорий новую власть. Сугубо личный и очень горький опыт первых дней в существенной степени заслонил в его сознании глубинную правду великой народной революции. Раздражение, необъективность Григория отчетливо проявляются в ночном разговоре с Иваном Алексеевичем в ревкоме в последних числах января 1919 года.

Иван Алексеевич только что вернулся в хутор от председателя окружного ревкома, он радостно возбужден, рассказывает, как уважительно и просто разговаривали с ним: " - А раньше-то как было? Генерал-майор! Перед ним как стоять надо было? Вот она, наша Советская власть-любушка! Все ровные!" Григорий отпускает по этому поводу скептическую реплику. " - Человека во мне увидели, как же мне не радоваться?" - недоумевает Иван Алексеевич. " - Генералы тоже в рубахах из мешков стали последнее время ходить", - продолжает брюзжать Григорий. " - Генералы от нужды, а эти от натуры. Разница?" - темпераментно возражает Иван Алексеевич. " - Нету разницы!" - рубит словами Григорий. Разговор сбивается на перебранку, заканчивается холодно, со скрытыми угрозами.

Ясно, что Григорий не прав тут. Ему ли, столь остро переживавшему унизительность своего социального положения в старой России, - ему ли не понять простодушной радости Ивана Алексеевича? И не хуже своего оппонента понимает он, что генералы опрощались "от нужды", до времени. Аргументы Григория против новой власти, приводимые им в споре, просто несерьезны: мол, красноармеец в обмотках, взводный в хромовых сапогах, а комиссар "весь в кожу залез". Григорию ли, прирожденному военному, не знать, что в армии нет и не может быть уравниловки, что разная ответственность порождает и разное положение; он сам же будет потом распекать своего ординарца и друга Прохора Зыкова за фамильярность. В словах Григория слишком явно звучит раздражение, невысказанная тревога за собственную судьбу, которой, по его мнению, угрожает незаслуженная опасность.

Но ни Иван Алексеевич, ни Мишка Кошевой в горячке закипающей борьбы не могут уже увидеть в словах Григория лишь нервозность несправедливо обиженного человека. Весь этот нервный ночной разговор может их убедить лишь в одном: офицерам доверять нельзя, даже бывшим друзьям...

Еще более отчужденным от новой власти выходит из ревкома Григорий. Он уже не пойдет вновь поговорить с прежними товарищами, он копит в себе раздражение и тревогу.

Зима шла к концу ("с ветвей срывались капли"), когда Григория посылают отвезти снаряды в Боковскую. Это было в феврале, но до приезда Штокмана в Татарский, следовательно, около середины февраля. Григорий загодя предупреждает домашних: "Только в хутор я не приеду. Перегожу время на Сингипом, у тетки". (Тут безусловно имеется в виду тетка по матери, так как Пантелей Прокофьевич не имел ни братьев, ни сестер.)

Путь ему выдался неблизкий, после Боковской пришлось ехать на Чернышевскую (станция на железной дороге Донбасс - Царицын), всего от Вешенской это составит более ста семидесяти пяти километров. У тетки Григорий почему-то не остался, вернулся домой вечером через полторы недели. Здесь он узнал об аресте отца и о том, что его самого ищут. Уже 19 февраля приехавший Штокман объявил на сходе список арестованных казаков (их, как выяснилось, расстреляли к тому времени в Вешках), среди них значился и Григорий Мелехов. В графе "За что арестован" говорилось: "Подъесаул, настроенный против. Опасный". (Кстати, Григорий был хорунжий, то есть лейтенант, а подъесаул - капитан.) Далее уточнялось, что он будет арестован "с приездом".

Отдохнув полчаса, Григорий ускакал на коне к дальнему родственнику на хутор Рыбный, Петр же обещал сказать, что брат поехал к тетке на Сингин. На другой день Штокман и Кошевой с четырьмя конными поехали туда за Григорием, обыскали дом, но не нашли его.

Двое суток пролежал Григорий в сарае, укрывшись за кизяками и выползая из укрытия только по ночам. Из этого добровольного заточения его вызволило неожиданно вспыхнувшее восстание казаков.

Григорий прискакал в Татарский, когда там уже были сформированы конная и пешая сотни, командовал ими Петр Мелехов. Григорий делается начальником полусотни (то есть двух взводов), он все время впереди, в авангарде, в передовых заставах. 6 марта Петр был взят в плен красными и застрелен Михаилом Кошевым. Уже на следующий день Григорий назначается командиром Вешенского полка и ведет свои сотни против красных. Взятых в первом же бою в плен двадцать семь красноармейцев он приказывает порубить. Он ослеплен ненавистью, взвинчивает ее в себе, отмахиваясь от сомнений, которые шевелятся на дне его помутненного сознания, хотя и мелькает у него мысль, "богатые с бедными, а не казаки с Русью...". Гибель брата на какое-то время еще более озлобила его.

Вскоре по всему Верхнему Дону начались ожесточенные сражения. Вешенский полк быстро развертывается в 1-ю повстанческую дивизию - Григорий ею командует. Очень скоро пелена ненависти, которая застила его сознание в первые дни мятежа, спадает. С еще большей, чем ранее, силой его гложут сомнения. "А главное - против кого веду? Против народа... Кто же прав?" - думает Григорий, "скрипя зубами". Уже 18 марта он открыто высказывает свои сомнения на совещании повстанческого руководства: " - А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли..."

Рядовые казаки знают об этих его настроениях. Один из повстанческих командиров предлагает устроить в Вешках переворот: " - Давай биться и с красными и с кадетами". Григорий возражает, замаскировавшись для вида кривой усмешкой: "- Давай Советской власти в ноги поклонимся: виноватые мы..." Он пресекает расправы с пленными. Он самочинно отворяет тюрьму в Вешках, выпускает арестованных на волю. Руководитель восстания Кудинов не очень доверяет Григорию - на важные совещания его обходят приглашением.

Дальше - больше. Григорий уже уверен, что пошли казаки "не туда", что надо бы помириться с красными и вместе воевать против "кадетов" (белогвардейцев). Не видя впереди никакого выхода, он действует механически, по инерции. Он пьет и впадает в разгул, чего с ним никогда не случалось. Им движет только одно: спасти семью, близких да казаков, за жизнь которых он отвечает как командир.

Поведение Григория Мелехова в высшей степени характерно в социальном смысле, к нему следует присмотреться. Идет апрель 1919 года, разгар боев с Красной Армией; он - командир дивизии, то есть очень крупного для тех масштабов соединения (всего у верхнедонских повстанцев только шесть дивизий). И вот Григорий, прихватив с собой нескольких командиров (точнее - это они его уговорили), пьянствует в прифронтовом хуторе целый день, бросив войска. Утром опохмелился, "переложил", то есть принял более, чем следует, и снова гуляли два дня. А бои меж тем велись на участке его дивизии, военное положение на фронте оставалось крайне напряженным.

Позднее, когда красные войска перешли в решительное наступление на повстанцев, потеснили их и тем грозило полное поражение, Григорий опять оставил свою потрепанную дивизию. Двое суток, не выходя из дому и не отзываясь на призывы повстанческого командования, посылавшего к нему ординарцев, он проводит с Аксиньей.

С командованием мятежников он, как командир соединения, не считается вовсе. Еще в начальный период мятежа (видимо, во второй половине марта) он получил приказ выступать в направлении хутора Крутенький (для соединения с "кадетами", то есть белогвардейцами). Собственноручный ответ Григория командиру повстанцев Кудинову характерен необычайно: "Наступаю на Боковскую, преследую бегущего противника. А на Крутенький не пойду, приказ твой считаю глупым... Там, окромя ветра и хохлов, никого нет". Прав или не прав был Григорий в тактическом смысле, в данном случае не имеет никакого значения, - важно, как пренебрежительно относится он к приказам своего начальства.

Так же присходило и в дальнейшем ходе восстания. Вот Кудинов передает ему приказ повстанческого штаба возглавить опасную вылазку через Дон против красных. Григорий соглашается, но только потому, что лично польщен - его посылают во главе операции как "дюже боевитого" командира. Но стоило Кудинову заикнуться потом о предстоящем повышении Григория в чинах, как тот вспылил и наотрез отказался от участия в атаке: "...плюю я на твои чины... Плюю!.. Ищи другого, я не поведу казаков за Дон!"

Примечательно и то, что Григорий не скрывает своего воинского анархизма - ни от рядовых, подчиненных ему казаков, ни от повстанческого командования, - такое его поведение отнюдь не секрет, прямодушный во всем, он живет и действует открыло. И при всем этом Григорий остается популярнейшим повстанческим командиром. Подобное невероятное для любой регулярной армии обстоятельство объясняется социально-психологическим обликом казацкой массы, из которой происходил сам Григорий и которая выдвинула его в командиры. Анархизм, сепаратизм, отсутствие общей дисциплины есть характернейшая черта мелкобуржуазного крестьянства. Широкое понимание общественных, тем более - государственных задач чуждо этому социальному слою. Вешенские повстанцы не имели никаких целей, кроме узко крестьянских, сословных: отстоять свои хутора, свои хозяйства от всякого воздействия извне. Мир, вселенная ограничивались для них только горизонтом собственной станицы, своей области, наконец. На совещании командиров мелеховской дивизии раздаются дружные голоса, наиболее четко выраженные в реплике одного из них: "- От своих плетней не пойдем! Я первый уведу свою сотню на хутор! Биться, так возле куреней, а не чужую жизнь спасать!"

Точно таков же и Григорий. Кратко и по обыкновению решительно он подводит итог: " - Фронт будем держать тут! Идтить некуда. Совет кончился. По сотням!"

Григорий по мировоззрению точно таков же, как и подчиненные ему казаки-повстанцы. Он может несколько дней пьянствовать, бросив командование, - что ж, и его сотенные и рядовые пьют и порой уходят из боевых порядков. Он запирается с любовницей - пусть, ведь и в окопах с казаками порой живут жены (и не жены), пришедшие из ближайших хуторов. Он уезжает в период относительного затишья вспахать свой надел, когда приспела пора, и другие - старшие и младшие в его дивизии - делают то же самое. Григорий точно такой же, как они, его поведение естественно и закономерно в их глазах, а авторитет его как военачальника держится исключительно на личной храбрости, бескорыстии и воинском таланте. Но если бы Григорий вздумал повести повстанческие сотни куда-нибудь против их желания - никакой его авторитет - ни личный, ни как командира крупного соединения - не помог бы ему, его просто-напросто оставили бы в одиночестве. Так же стреножены и повстанческие штабные в Вешках (лишенные к тому же личного обаяния Григория Мелехова): все их командиры точно таким же образом привязаны к своим хуторам, точно так же лишены широких целей и общей дисциплины.

Важно подчеркнуть при этом, что "узкую", так сказать, дисциплину - в пределах сотни, станицы, области - казаки соблюдают довольно ревниво, наказывают ослушных (выразительна в этом смысле сцена, когда Григорий ударами нагайки поворачивает бегущую сотню своих земляков-татарцев, причем чуть-чуть не хватил по спине собственного отца). Но принципиально разное дело - дисциплина относительно небольшого коллектива, местной, локальной группы, и, с другой стороны, дисциплина общественная, классовая, государственная. Именно к последнему казацко-крестьянская масса наименее предрасположена.

Для понимания большого авторитета Григория среди рядовых казаков немаловажно еще одно его личное свойство - полное отсутствие честолюбия и высокомерия. Командуя людьми, даже массами людей, он ничуть не ставит себя выше других, он глубоко равнодушен к формальным чинам и вытекающим из этого знакам внешнего почтения. Его брат Петр, став сотенным командиром, "аж поалел от гордости", хмелеет от призрачного величия Фомин, - а они ведь тоже все по происхождению из рядовых казаков-хлеборобов. Не то Григорий. В этом смысле его реплика "плюю я на чины" безусловно искренна. Власть Григория держится только лишь на его личном нравственном авторитете. Именно такой предводитель и мог стать вожаком малосознательной, плохо спаянной и слабо дисциплинированной, хотя и боевитой казацко-крестьянской массы, где очень настороженно, враждебно относились ко всем "чужим". В этом смысле роман "Тихий Дон" исторически бесспорно достоверен.

...В середине апреля Григорий приезжает домой на пахоту. Там он встречается с Аксиньей, и - неожиданно для обоих - опять между ними возобновляются отношения, прерванные пять с половиной лет назад. Что будет с ними дальше, чем все кончится, он не загадывает, не думает даже. Он смертельно устал, измучен душой, он отдается чувству, не размышляя, как и в юности, о последствиях.

28 апреля, вернувшись в дивизию, он получает от Кудинова письмо, что в плен к повстанцам попали коммунисты с Татарского: Котляров и Кошевой (тут ошибка, Кошевой плена избежал). Как всегда в напряженные мгновения, решение Григория моментально и четко: он временно оставляет за себя заместителя, а сам стремительно скачет к месту пленения хуторских большевиков, хочет спасти их от неминуемой смерти: "Кровь легла

между нами, но ить не чужие ж мы?!" - думал он на скаку. Именно спасти, "выручить", как дважды повторяет он про себя. Чувства его сложны, ибо в сознании тут же встает образ застреленного брата, застреленного только месяц с лишним назад, душевная рана еще свежа. Но поразителен ход мысли о брате: "Дознаться, кто Петра убил... и выручить Ивана, Мишку от смерти!" Дознаться - и выручить... Тут акцент явно следует делать на последнем. Чего уж дознаваться-то? Все хуторяне знают, кто убил Петра Мелехова, казнь эта свершалась открыто. Безусловно, что, повторяя про себя это "дознаться", Григорий как бы облегчает себе неколебимое решение спасти близких друзей. (Позднее Григорий расскажет об этом Михаилу, тот не поверит, но ошибется в своем недоверии.)

Григорий опоздал. Пленных перебили, а Котлярова застрелила его невестка Дарья. В приступе бешенства Мелехов чуть не зарубил ее.

Красная Армия в середине мая 1919 года (дата здесь, естественно, по старому стилю) начала решительные действия против верхнедонских повстанцев: началось наступление деникинских войск в Донбассе, поэтому опаснейший враждебный очаг в тылу советского Южного фронта следовало как можно скорее уничтожить. Главный удар наносился с юга. Повстанцы не выдержали и отступили на левый берег Дона. Дивизия Григория прикрывала отступление, сам он переправился с арьергардом. Хутор Татарский заняли красные.

В Вешках, под обстрелом красных батарей, в ожидании возможной гибели вceгo восстания, Григория не оставляет то же мертвенное равнодушие. "Он не болел душой за исход восстания", - говорится в романе. Он старательно гнал от себя мысли о будущем: "Черт с ним! Как кончится, так и ладно будет!"

И вот здесь, находясь в безысходном состоянии души и разума, Григорий вызывает из Татарского Аксинью. Перед самым началом общего отступления, то есть около 20 мая, он посылает за ней Прохора Зыкова. Григорий уже знает, что родной хутор будет занят красными, и велит Прохору предупредить родных, чтобы отогнали скотину и прочее, но... и только. Наталью он не просит приехать, он даже не знает, что она тяжело заболела в те дни.

И вот Аксинья в Вешках. Бросив дивизию, Григорий двое суток проводит с нею. "Единственное, что осталось ему в жизни (так, по крайней мере, ему казалось) - это с новой и неуемной силой вспыхнувшая страсть к Аксинье", - сказано в романе. Примечательно здесь это слово "страсть": именно не любовь, а страсть. Еще более глубокий смысл имеет замечание в скобках: "ему казалось"... Нервная, ущербная страсть его есть нечто вроде бегства от потрясенного мира, в котором Григорий не находит себе места и дела, а занимается делом - чужим...

Летом 1919 года южнорусская контрреволюция начала широкое наступление с решительной целью: разгромить Красную Армию, взять Москву и ликвидировать Советскую власть. Белое командование крайне нуждалось в пополнении своей не слишком многочисленной армии, вот почему оно ставило важной для себя целью овладение всей территорией Донской области, чтобы использовать население казачьих станиц в качестве своего людского резерва. 10 июня конная группа генерала Секретова осуществила прорыв и через три дня достигла рубежей повстанцев. Отныне все они в порядке военного приказа вливались в белогвардейскую Донскую армию генерала Сидорина.

Григорий ничего хорошего не ожидал от встречи с "кадетами" - ни для себя, ни для земляков. Так оно и получилось. На Дон вернулся чуть подновленный старый порядок, те же знакомые баре в погонах, с презрительными взглядами. Григорий, как повстанческий командир, приглашен на банкет, устроенный в честь Секретова в Вешенской; с отвращением слушал он пьяную генеральскую болтовню, оскорбительную для присутствующих казаков. Уловив пьяное бормотание заносчивого белогвардейца, что они, дескать, доверяют повстанцам лишь "постольку-поскольку", Григорий яростно шепчет про себя: " - Ну и мы вам послужим постольку-поскольку!"

В эти же дни в Вешках появляется Степан Астахов, Аксинья остается с ним. Последняя соломинка, за которую цеплялся Григорий в неустроенной своей жизни, казалось, исчезла.

Он получает короткий отпуск, приезжает домой. Вся семья в сборе, все уцелели. Григорий ласкает детей, сдержанно приветлив с Натальей, почтителен с родителями. Но опять пришла пора уходить ему на войну. Времена изменились, снова ждут Григория генералы, и вот Наталья достает из сундука припрятанные офицерские погоны. Оглядев мужа, она с женским простодушием одобрила: " - Тебе с ними лучше!" - на что Григорий горько заметил: " - Век бы их не видать". Эти офицерские регалии чужды ему, как и все, что связано с тем миром.

Тяжело прощался Григорий с домом на этот раз. Убиваются плачем детишки, исступленно шепчет слова молитвы мать, подурневшая от болезни Наталья покрыла голову черным, словно в трауре, платком. Прощаясь с родными, Григорий плачет - плачущим видим мы его в первый раз. Никогда еще он "не покидал родного хутора с таким тяжелым сердцем", отмечено в романе. Смутно он чувствует приближающиеся великие испытания. И они действительно ждут его.

В горячке непрерывных боев с Красной Армией белогвардейское командование не сразу смогло расформировать полупартизанские, нестройно организованные части повстанцев. Григорий еще некоторое время продолжает командовать своей дивизией. Но он уже не самостоятелен, те же генералы вновь стоят над ним. Его вызывает к себе генерал Фицхелауров, командир регулярной, так сказать, дивизии белой армии - тот самый Фицхелауров, который был на высших командных постах еще в 1918 году в красновской армии, бесславно наступавшей на Царицын. И вот снова Григорий видит то же барство, слышит те же грубые, пренебрежительные слова, какие - только по иному, куда менее важному случаю - довелось ему услышать много лет назад при призыве в царскую армию. Григорий взрывается, грозит престарелому генералу шашкой. Эта дерзость более чем опасна, Фицхелауров имеет много оснований пригрозить ему напоследок военно-полевым судом. Но под суд его отдать, видимо, не решились, никаких последствий для него этот скандал не имел - малозаметная вроде бы, но крайне выразительная характеристика слабой дисциплины и распущенности в белогвардейской армии.

Григорию все безразлично. Он жаждет одного - уйти от войны, от необходимости принимать решения, от политической борьбы, в которой никак не может найти прочную основу и цель. Белое командование расформировывает повстанческие части, в том числе и дивизию Григория. Бывших повстанцев, которым не очень-то доверяют, растасовывают по разным подразделениям деникинской армии. Григорий не верит в "белую идею", хотя кругом шумит пьяный праздник - еще бы - победа!..

Объявив казакам о расформировании дивизии, Григорий, не скрывая своего настроения, открыто говорит им:

" - Не поминайте лихом, станишники! Послужили вместе, неволя заставила, а с нынешнего дня будем трепать кручину поврозь. Самое главное - головы берегите, чтобы красные вам их не продырявили. У вас они, головы, хотя и дурные, но зря их подставлять под пули не надо. Ишо прийдется думать, крепко думать, как дальше быть..."

Деникинский "поход на Москву" - это, по убеждению Григория, "их", барское дело, а не его, не рядовых казаков. В штабе Секретова он просится перевести его в тыловые части ("я за две войны четырнадцать раз ранен и контужен", - говорит он), нет, его оставляют в действующей армии и переводят командиром сотни в 19-й полк, предоставив никчемное ему "поощрение" - он повышается в чине, сделавшись сотником (старшим лейтенантом).

И вот его поджидает новый страшный удар. Наталья узнала, что Григорий вновь встречается с Аксиньей. Потрясенная, она решается на аборт, какая-то темная бабка делает ей "операцию". На другой день в полдень она умирает. Смерть Натальи, как можно установить по тексту, случилась около 10 июля 1919 года. Ей было тогда двадцать пять лет, а детям не минуло еще и четырех...

Григорий получил телеграмму о смерти жены с опозданием. Его в тот же день отпустили домой, он торопился так, что чуть не загнал коня, но прискакал, когда Наталью уже схоронили. Он приехал на третий день после ее похорон, а так как по русскому обычаю покойных принято хоронить на третий день, следовательно, Григорий вернулся около 16 июля. Сразу по приезде он даже не нашел в себе сил пойти на могилу жены. "- Мертвые не обижаются..." - сказал он матери.

Григорий ввиду кончины жены получил из полка отпуск на месяц. Пантелей Прокофьевич с мудрой простотой посоветовал: "-Пойдем-ка на поля. В работе оно тебе легче будет". Григорий охотно соглашается. Он убирал созревший уже хлеб, трудился по хозяйству, нянчился с детишками. Особенно привязался он к сыну Мишатке. Мальчик оказался, немного повзрослев, чисто "мелеховской" породы - и внешне и нравом похожий на отца и деда. Как и большинство молодых мужчин (не забудем - Григорий стал отцом в двадцать три года), он оставался поначалу довольно равнодушен к своим маленьким детям. И только теперь он начал испытывать душевную потребность в них, стал скучать в их отсутствие, с радостью играть с ними. Рукодельный, ловкий работник, он умело мастерил детям игрушки, забавлял их, чем доставлял им - осиротевшим, по-своему тяжело переживавшим горе, - восторженную радость.

Но даже любовь к детям не может утишить гнетущую тоску Григория. Он решает уехать в полк раньше времени - там, в огне войны, сама жестокая судьба даст ему забвение от тяжкой безысходности. Всего прожил он дома около двух недель, значит, вновь уезжает на фронт примерно 30-31 августа.

Вскоре по дороге у Григория происходит неожиданная встреча, полная глубокого смысла, поистине символическая. Где-то в прифронтовой станице он случайно оказывается вместе с лейтенантом английской армии Кэмпбеллом. Тот служит у белогвардейцев инструктором по танкам (в ту пору весь экипаж танка состоял, как правило, из офицеров), даже сам участвовал в боях с красными. Это абсолютно точно исторически: именно английские технические специалисты (летчики, танкисты и пр.) летом 1919 года в немалом числе оказались при деникинской армии; кстати, некоторые даже попали в плен к красным. Кэмпбелла сопровождает русский офицер-переводчик, ярый белогвардеец явно барского происхождения и воспитания. Все трое пьют, пьют безрадостно,- несмотря на внешние успехи, обреченность белогвардейщины очевидна.

Кэмпбелл уверен в поражении белых, восторгается красными: "Он видел, как они в пешем строю, обутые в лапти, шли на танки", народ, полагает он, нельзя победить силой. Сам же переводчик в типично белогвардейской фразеологии злобствует: "Часть можно уничтожить, остальных привести в исполнение..." Пьяный офицер оговорился в последнем слове и поправляется: "не в исполнение, а в повиновение", но оговорка характерна. Озлобленные до белого каления защитники старого мира готовы были вернуть старое любой ценой: истребив половину своего народа, отдав его под власть иностранных наемников, на любое, на что угодно готовы они решиться! И решались. Реальные, а не литературные белогвардейцы подписывали с международными банкирами кабальные договоры, обещая "полцарства", пол-России, после "победы"...

Григорий не спорит, он истомлен душой, его гложет тоскливая безысходность, но слушает заинтересованно. Озверелый барин в золотых погонах ему глубоко чужд, неприятен. Нет, с этим он случайный попутчик, о чем Григорий почти открыто намекает: "До конца у меня капиталу на билет не хватит..." А англичанину, который понравился ему грубоватой прямотой и промасленными руками механика, он искренне советует убраться отсюда.

Тут уместно вспомнить, как Григорий с месяц назад уже оскорбил на дороге другого случайно встреченного английского офицера. Оскорбил без всякого повода, в раздражении, не по разуму, а по чувству. А народное чувство у Григория абсолютно верное, справедливое, и он сумел точно выразить его своему оппоненту Копылову: нечего им делать на нашей земле...

В двух этих, проходных вроде бы, сценах романа выражен глубочайший внутренний раскол белогвардейщины, когда народ призывался к борьбе против народа, за чуждые ему интересы, когда баре и офицеры готовы были этот же народ, Григория и ему подобных, ненавидя, отдать кому угодно и за что угодно. Ясно, что такая армия победить не могла, даже с иноземными машинами.

А далее над судьбой Григория Мелехова словно опускается занавес. О том. где он воевал во второй половине 1919 года, что с ним происходило, в романе не говорится ровным счетом ничего, домой он не писал, и "только в конце октября Пантелей Прокофьевич узнал, что Григорий пребывает в полном здравии и вместе со своим полком находится где-то в Воронежской губернии". Можно на основании этих более чем кратких сведений установить лишь немногие, но зато чрезвычайно важные подробности.

Во-первых, Григорий не мог участвовать в известном рейде белоказачьей конницы под командованием генерала Мамонтова по тылам советских войск (Тамбов-Козлов - Елец - Воронеж), ибо рейд этот начался 10 августа по новому стилю, следовательно - 28 июля по старому, то есть в то самое время, когда Григорий находился еще в отпуску. Это означает, что Григорий не принимал участия в одной из самых "знаменитых" белогвардейских авантюр, запомнившейся прежде всего невероятными грабежами, насилиями и мародерством. Позднее о том с несколько запоздалым гневом писали сами бывшие белогвардейцы.

Во-вторых, до Татарского в октябре дошли слухи, что Григорий находится на фронте под Воронежем; тоже существенная деталь: именно здесь после тяжелых боев остановилась, обескровленная и деморализованная, белогвардейская Донская армия.

В это время Григорий заболел сыпным тифом, страшная эпидемия которого в течение всей осени и зимы 1919 года косила ряды обеих воюющих армий. Его привозят домой. Было это в конце октября, ибо далее в романе имеется точная хронологическая пометка: "Через месяц Григорий выздоровел. Впервые поднялся он с постели в двадцатых числах ноября..."

К тому времени белогвардейские армии уже потерпели сокрушительное поражение. В грандиозном кавалерийском сражении 19-24 октября 1919 года под Воронежем и Касторной были разгромлены белоказачьи корпуса Мамонтова и Шкуро. Деникинцы еще попытались удержаться на рубеже Орел - Елец, но с 9 ноября (здесь и выше даты по новому календарю) началось безостановочное отступление белых армий. Вскоре оно уже стало не отступлением, а бегством.

В этих решающих боях Григорий уже не участвовал, так как его больного увезли на подводе, и дома он оказался в самом начале ноября по новому стилю, однако такой переезд по раскисшим осенним путям должен был занять не менее десяти дней (по дорогам от Воронежа до Вешенской более 300 километров), кроме того, Григорий мог какое-то время пролежать в прифронтовом госпитале - по крайней мере для установления диагноза.

В декабре 1919 года Красная Армия победно вступила на территорию Донской области, казачьи полки и дивизии отступали почти без сопротивления, разваливаясь и распадаясь все более. Неповиновение и дезертирство приняло массовый характер. "Правительством" Дона был отдан приказ о сплошной эвакуации на юг всего мужского населения, уклонявшихся ловили и наказывали карательные отряды.

12 декабря (старого стиля), как точно указано в романе, отправился "в отступ" вместе с хуторскими Пантелей Прокофьевич. Григорий тем временем поехал в Вешенскую, чтобы узнать, где находится его отступающая часть, но ничего не узнал, кроме одного: красные приближаются к Дону. Он вернулся в хутор вскоре после отъезда отца. На другой день вместе с Аксиньей и Прохором Зыковым по санной дороге выехали они на юг, держа путь на Миллерово (там; как сказали Григорию, могла пройти его часть). Случилось это около 15 декабря. Никаких планов у Григория не было; что делать, как поступать дальше, он не думал и думать не хотел. Его энергию поддерживала только забота о любимой женщине.

Ехали медленно, по забитой беженцами и в беспорядке отступавшими казаками дороге. Аксинья заболела сыпным тифом, как можно установить но тексту, на третий день пути. Она потеряла сознание. С трудом ее удалось устроить на попечение у случайного человека в поселке Ново-Михайловском. "Оставив Аксинью, Григорий сразу утратил интерес к окружающему", - говорится далее в романе. Итак, они расстались около 20 декабря. Теперь Григорию было уже решительно безразлично все окружающее. Он словно погрузился в какую-то дремоту.

Белая армия разваливалась. Григорий пассивно отступал вместе с массой себе подобных, не делая ни малейшей попытки хоть как-то активно вмешаться в события, избегая влиться в какую-либо часть и оставаясь в положении беженца. В январе он уже не верит ни в какую возможность сопротивления, ибо узнает об оставлении белогвардейцами Ростова (он был взят Красной Армией 9 января 1920 года по новому стилю). Вместе с верным Прохором они подаются на Кубань, Григорий принимает обычное свое решение в минуты душевного упадка: "...там видно будет".

Отступление, бесцельное и пассивное, продолжалось. "В конце января", как уточнено в романе, Григорий и Прохор приехали в Белую Глинку - станица на Северной Кубани на железной дороге Царицын - Екатеринодар. Прохор было неуверенно предложил примкнуть к "зеленым" - так назывались партизаны на Кубани, руководимые в какой-то мере эсерами; они ставили перед собой утопическую и политически нелепую цель бороться "с красными и с белыми", состояли преимущественно из дезертиров и деклассированного сброда. Григорий решительно отказался. И здесь, в Белой Глинке, он совершенно случайно узнает о смерти отца. Пантелей Прокофьевич скончался от тифа в чужой хате, одинокий, бездомный, измученный тяжелой болезнью. Григорий увидел уже остывший труп его, изъеденный вшами...

На другой день после похорон отца Григорий выезжает в Новопокровскую, затем оказывается в Кореновской - это большие кубанские станицы по дороге на Екатеринодар. Тут Григорий заболел. С трудом отысканный полупьяный врач определил: возвратный тиф, ехать нельзя - смерть. Тем не менее Григорий и Прохор выезжают. Медленно тянется пароконная повозка, Григорий неподвижно лежит, закутанный в тулуп, часто теряет сознание. Кругом "торопливая южная весна" - очевидно, идет вторая половина февраля или начало марта. Как раз в это время происходило последнее крупное сражение с деникинцами, так называемая Егорлыкская операция, в ходе которой потерпели поражение последние боеспособные их части. Уже 22 февраля (нового стиля) Красная Армия вошла в Белую Глинку. Белогвардейские войска на юге России теперь были разбиты окончательно, они сдавались или бежали к морю.

Повозка с больным Григорием медленно тянулась на юг. Однажды Прохор предложил ему остаться в станице, но услышал в ответ сказанное из последних сил: "Вези... пока помру..." Прохор кормил его "с рук". В Екатеринодаре его случайно отыскали казаки-однополчане, помогли, поселили у знакомого врача. За неделю Григорий поправился, а у Абинской - станица в 84-х километрах за Екатеринодаром - смог уже сесть на коня.

В Новороссийске Григорий с товарищами оказался 25 марта: примечательно, что дата приведена тут по новому стилю. Подчеркнем: далее в романе отсчет времени и даты даются уже по новому календарю. И понятно - Григорий и другие герои "Тихого Дона" с начала 1920 года живут уже в условиях Советского государства.

Итак, Красная Армия в двух шагах от города, в порту идет беспорядочная эвакуация, царит неразбериха и паника. Генерал Деникин пытался вывезти свои разбитые войска в Крым, но эвакуация была организована плохо, множество солдат и белых офицеров не смогло уехать. Григорий и несколько его друзей пытаются попасть на пароход, но тщетно. Бегущим в смертельной панике барам нет дела до них, рядовых казаков. В ярости Григорий бросает полковнику, руководившему погрузкой: "Теперь мы вам не нужны стали! а раньше были нужны?" Да, они теперь никому ненужны. Впрочем, Григорий не очень настойчив. Среди его товарищей возникают нелепые, отчаянные планы дальнейшего бегства, - например, отступать походным порядком в Тифлис. Но он вдруг решительно объявляет им всем, что останется и попросится служить у красных. Он никого не уговаривает, но авторитет Григория велик, все его друзья, поколебавшись, следуют его примеру. До прихода красных невесело пили.

Утром 27 марта в Новороссийск вошли части 8-й и 9-й советских армий. В городе было пленено двадцать две тысячи бывших солдат и офицеров деникинской армии. Никаких "массовых расстрелов", как пророчила белогвардейская пропаганда, не производилось. Напротив, многие пленные, в том числе и офицеры, не запятнавшие себя участием в репрессиях, принимались в части Красной Армии.

Много спустя из рассказа Прохора Зыкова становится известно, что там же, в Новороссийске, Григорий вступил в Первую Конную армию и сразу был назначен командиром эскадрона в 14-й кавалерийской дивизии. Предварительно он прошел через специальную комиссию, которая решала вопрос о зачислении в Красную Армию бывших военнослужащих из числа разного рода белогвардейских формирований, - очевидно, комиссия не усмотрела каких-либо отягчающих обстоятельств в прошлом Григория Мелехова.

Возможно (и даже вероятно), что Григорий, как и многие другие офицеры и солдаты бывших белых армий, дал благоприятную для себя версию собственной биографии (скажем, о своей роли в вешенском восстании, где он ни много ни мало командовал дивизией). Сам М. Шолохов позже так комментировал этот эпизод романа^*:

^* (Лежнев И. Указ. соч., с. 334.)

"После разгрома Деникина в Новороссийске находилось от 80 до 100 тысяч белых войск^*. Вся эта масса, за исключением уехавших в эмиграцию, влилась в Первую Конную армию. Здесь проходили фильтрационную комиссию. При поверхностном расследовании, в спешке, спрашивали: откуда родом? Вешенец - значит повстанец. При этом многие спрашиваемые скрыли свое офицерское звание, роль, которую играли в восстании. Большое количество людей с нехорошим прошлым служили в Красной Армии верой и правдой. Крестьянин-казак, человек практического склада ума, убедился в провале белых, старался замолить свои грехи. И подвиги совершал, кровушки не жалел - ни своей, ни чужой. Это соображение - в основном".

^* (Здесь И. Лежнев, пересказывая по памяти слова М. Шолохова, допустил неточность: в Новороссийске частями Красной Армии было пленено 22 тысячи белогвардейских солдат и офицеров (см.: История гражданской войны в СССР, т. 4. М., 1959, с. 299).)

"Пошли походным порядком под Киев", - продолжал свой рассказ Прохор. Это, как всегда в "Тихом Доне", исторически точно. Действительно, 14-я кавдивизия была в составе Конармии сформирована лишь в апреле 1920 года, и в значительной степени из числа казаков, перешедших, подобно герою "Тихого Дона", на советскую сторону. Небезынтересно отметить, что командиром дивизии был знаменитый А. Пархоменко. В апреле Первая Конная начала перебрасываться на Украину в связи с начавшейся на западе интервенцией панской Польши. Из-за расстройства железнодорожного транспорта пришлось совершить тысячеверстный марш на конях. К началу июня армия сосредоточилась для наступления южнее Киева, который тогда был еще занят белополяками.

Даже простоватый Прохор и тот заметил разительное изменение настроения Григория в ту пору: "Переменился он, как в Красную Армию заступил, веселый стал из себя, гладкий, как мерин". И еще: "Говорит, буду служить до тех пор, пока прошлые грехи не замолю". Служба у Григория началась хорошо. По словам того же Прохора, его благодарил за отвагу в бою сам прославленный командарм Буденный. При встрече Григорий расскажет Прохору, что он стал позже помощником командира полка. Он провел в действующей армии всю кампанию против белополяков. Любопытно, что ему пришлось воевать в тех же местах, что и в 1914 году во время Галицийской битвы и в 1916 году во время Брусиловского прорыва - на Западной Украине, па территории нынешних Львовской и Волынской областей.

Однако в судьбе Григория и сейчас, в лучшую вроде бы для него пору, по-прежнему не все безоблачно. Иначе и быть не могло в изломанной судьбе его, он сам понимает это: "Я ить не слепой, увидал, как на меня комиссар и коммунисты в эскадроне поглядывали..." Слов нет, эскадронные коммунисты не только имели моральное право - они обязаны были пристально наблюдать за Мелеховым: шла тяжелая война, а случаи перебежек бывших офицеров происходили не редко. Сам же Григорий говорил Михаилу Кошевому, что у них целая часть перешла к полякам... Коммунисты правы, в душу человека не заглянешь, а биография Григория не могла не возбуждать подозрений политического характера. Однако для него, перешедшего на сторону Советов с чистыми помыслами, это не могло не вызвать чувства горечи и обиды, к тому же надо помнить о его впечатлительной натуре и пылком прямодушном характере, его недипломатичности, наконец.

Григорий совсем не показан на службе в Красной Армии, хотя она продолжалась немало - с апреля по октябрь 1920 года включительно. Об этом времени мы узнаем только по косвенным сведениям, да и то их в романе немного. "Осенью" Дуняшка получила от Григория письмо, где говорилось, что он "был ранен на врангелевском фронте и что после выздоровления будет, по всей вероятности, демобилизован". Позднее он расскажет, как ему приходилось участвовать в боях, "когда подступили к Крыму". Известно, что Первая Конная начала боевые действия против Врангеля 28 октября с Каховского плацдарма. Следовательно, Григорий мог быть ранен только позже. Рана, очевидно, оказалась не тяжелой, ибо он быстро поправился и на его здоровье это никак не отразилось. Потом его, как он и предвидел, демобилизовали. Можно предположить, что подозрения в отношении лиц, подобных Григорию, усилились с переходом на врангелевский фронт: в Крыму засело за Перекопом много белоказаков-донцов, с ними сражалась Первая Конная - это могло повлиять на решение командования демобилизовать бывшего казачьего офицера Мелехова.

Григорий приехал в Миллерово, как сказано, "поздней осенью" (речь идет о 1920 годе). Одна лишь мысль владеет им безраздельно: "Григорий мечтал о том, как снимет дома шинель и сапоги, обуется в просторные чирики... и, накинув на теплую куртку домотканый зипун, поедет в поле". Еще несколько дней добирался он до Татарского на подводах и пешком, а когда ночью подходил к дому, начал падать снег. На другой день земля уже была покрыта "первым голубым снежком". Очевидно, только дома он узнал о смерти матери - не дождавшись его, Василиса Ильинична скончалась в августе... Незадолго перед этим сестра Дуня вышла замуж за Михаила Кошевого.

В первый же день по приезде, к ночи, у Григория произошел тяжелый разговор с бывшим другом и однополчанином Кошевым, ставшим председателем хуторского ревкома. Теперь они сделались близкими родственниками - Михаил стал ему зятем. Григорий говорил, что хочет только трудиться по хозяйству и воспитывать детей, что он смертельно устал и не хочет ничего, кроме покоя. Михаил не верит ему, он знает, что в округе неспокойно, что казаки обижаются на тяготу продразверстки, Григорий же - популярный и влиятельный в этой среде человек. "Случись какая-нибудь заварушка - и ты переметнешься на другую сторону", - говорит ему Михаил, и он, как представитель Советской власти, имеет полное право на такие опасения.

Григорий устало пытается убедить его, что он жаждет только одного - вернуться к крестьянскому труду: "Все мне надоело, и революция, и контрреволюция... Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и все". Но Кошевой даже не слушает: "Много ты наших загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть..." Разговор кончается резко: Михаил приказывает ему завтра же с утра идти в Вешенскую, зарегистрироваться в ЧК как бывшему офицеру.

Об этой знаменитой сцене "Тихого Дона" написано много, есть немало разных толкований. Не вдаваясь в них, скажем, что трагедия состоит в том, что прав каждый, но прав по-своему, а разделенные неостывшей враждой, понять они друг друга не могут. Михаил вспоминает Кирюшку Громова, дезертира, известного грабителя и мародера, а потом и Митьку Коршунова и ставит их в один ряд с Григорием. Тот возмущен, но Михаил уточняет: ты хуже, опаснее... Возмущение Григория понятно: никогда не мародерствовал он, не казнил пленных, а уж про избиение душ невинных, чем занимался Митька, тут нечего и говорить.

Григорий прав, оскорбляясь на слова Михаила, ибо с нравственной точки зрения никак нельзя поставить его в ряд с громовыми и Коршуновыми. Но прав и Михаил, что Григорий их "опаснее", он прав политически: Кирюшка умеет только мародерствовать, Митька - разжиревший палач, оба они не имеют ни силы, ни авторитета, их не уважают, за ними не пойдут. А ведь Григорий когда-то водил целую дивизию... Ясно, что в случае "заварушки", которой не без оснований опасается Михаил, бывший повстанческий командир и в самом деле "опаснее" Кирюшки Громова...

Понять друг друга бывшие друзья уже не могут, а раскаленное время не дает им возможности спокойно обдумать поступки каждого. Трагедия неизбежна, и она происходит.

На другой день после приезда домой Григорий уже в Вешках, он говорит с уполномоченными Политбюро Дон- чека. Ему предложили заполнить анкету, подробно расспросили об участии в восстании 1919 года, в заключение велели явиться для отметки через неделю. Обстановка в округе осложнялась к тому времени тем, что на северной его границе, в Воронежской губернии поднялся антисоветский мятеж. Он узнает от бывшего сослуживца, а теперь командира эскадрона в Вешенской Фомина, что на Верхнем Дону идут аресты бывших офицеров. Григорий понимает - его может ожидать та же участь, это тревожит его необычайно. Привыкший рисковать жизнью в открытом бою, не боящийся боли и смерти, он отчаянно страшится неволи. "Сроду не сидел и боюсь тюрьмы хуже смерти", - говорит он и при этом ничуть не рисуется и не шутит. Для него, вольнолюбивого, с обостренным чувством собственного достоинства человека, привыкшего самому решать свою судьбу, - для него тюрьма действительно должна казаться страшнее смерти.

Дату вызова Григория в Дончека можно установить довольно точно. Это случилось в субботу (ибо ему следовало вновь явиться через неделю, а в романе сказано: "в Вешенскую нужно было идти в субботу"). По советскому календарю 1920 года, первая суббота декабря приходилась на четвертое число. Скорее всего, именно об этой субботе должна идти речь, так как Григорий вряд ли успел бы прийти в Татарский на неделю раньше и сомнительно, чтобы он добирался до дому от Миллерова (где он застал "позднюю осень") чуть ли не до середины декабря. Итак, Григорий возвратился в родной хутор 3 декабря, а первый раз был в Дончека на следующий день.

Он поселился у Аксиньи вместе с детьми. Примечательно, однако, что на вопрос сестры, собирается ли он на ней жениться, "- С этим успеется, - неопределенно ответил Григорий". На душе у него тяжело, жизнь свою он планировать не может и не хочет.

"Несколько дней он провел в угнетающем безделье, - говорится далее. - Попробовал было кое-что смастерить в Аксиньином хозяйстве и тотчас почувствовал, что ничего не может делать". Неопределенность положения гнетет его, пугает возможность ареста. Но в душе он уже принял решение: в Вешенскую больше не пойдет, скроется, хотя сам еще не знает куда.

Обстоятельства ускорили предполагаемый ход событий. "В четверг ночью" (то есть в ночь на 10 декабря) Григорию сказала прибежавшая к нему бледная Дуняшка, что Михаил Кошевой и четверо конных из станицы собираются арестовать его. Григорий собрался мгновенно, "он действовал, как в бою, - поспешно, но уверенно", поцеловал сестру, спящих детей, плачущую Аксинью и шагнул за порог в холодную темень.

Три недели он прятался у знакомого однополчанина в хуторе Верхне-Кривском, потом тайно перебрался на хутор Горбатовский к дальнему родственнику Аксиньи, у которого прожил еще "месяц с лишним". Никаких планов на будущее у него нет, целыми днями валялся он в горнице. Иногда его охватывало страстное желание вернуться к детям, к Аксинье, но он подавлял его. Наконец хозяин прямо сказал, что держать его больше у себя не может, посоветовал идти в хутор Ягодный, чтобы спрятаться у его свата. "Поздней ночью" Григорий выходит из хутора - и тут же его ловит на дороге конный патруль. Первый раз за долгую свою военную жизнь Григорий оказывается в качестве пленного - его под конвоем гонят по ночной дороге. Кто, куда - он не знает; усталый, ослабевший от голода, он даже не пытается ни сопротивляться, ни бежать. Неожиданно выяснилось, что он попал в банду своего знакомца Фомина, недавно восставшего против Советской власти.

Здесь необходимо уточнить хронологию. Итак, Григорий ушел из дома Аксиньи в ночь на 10 декабря и потом около двух месяцев провел, скрываясь. Следовательно, встреча с фоминовцами должна произойти около 10 февраля. Но здесь во "внутренней хронологии" романа явная описка. Именно описка, а не ошибка. Ибо Григорий попадает к Фомину около 10 марта, то есть М. Шолохов просто-напросто "упустил" один месяц.

Восстание эскадрона под командованием Фомина началось в станице Вешенской в первых числах марта 1921 года. Потерпев неудачу в попытке захватить Вешенскую, Фомин и его банда стали колесить по окрестным станицам, тщетно подбивая казаков на восстание. К моменту встречи с Григорием они скитались уже несколько дней. Отметим и то, что Фомин упоминает об известном кронштадтском мятеже, причем говорит об успехах мятежников: значит, разговор происходит до 20 марта, ибо уже в ночь на 18 марта мятеж был подавлен.

Так Григорий оказывается у Фомина. Им движет лишь элементарное чувство самосохранения; скитаться по хуторам он более не может - негде, да и опасно, идти с повинной в Вешенскую боится, он грустно шутит о своем положении: "-У меня выбор, как в сказке про богатырей... Три дороги, и ни одной путевой..." Разумеется, крикливой и просто глупой демагогии Фомина про "освобождение казаков от ига комиссаров" он не верит, даже не принимает в расчет. Он так и говорит: "-Вступаю в твою банду", - чем ужасно обижает мелочного и самодовольного Фомина. План у Григория простой: как-то перебиться до лета, а потом, раздобыв коней и документы, уехать с Аксиньей куда-либо подалее и как-то изменить постылую свою жизнь.

Вместе с фоминовцами Григорий скитается по станицам Верхне-Донского округа. Никакого "восстания", понятно, не происходит. Напротив, рядовые бандиты тайком дезертируют и сдаются - благо ВЦИК объявил амнистию тем участникам банд, которые добровольно сдадутся властям, им даже сохраняли земельный надел. В разношерстном фоминовском отряде процветает пьянство и мародерство. Григорий решительно требует у Фомина прекратить обижать население, на какое-то время его послушались, но асоциальная природа банды от этого, естественно, не меняется.

Как опытный военный, Григорий прекрасно понимал, что при столкновении с регулярной кавалерийской частью Красной Армии банду разобьют наголову. Так и произошло. 18 апреля (эта дата приведена в романе) у хутора Ожогина перепившиеся бандиты неожиданно были атакованы красноармейским отрядом. Почти все фоминовцы погибли, только Григорию, самому Фомину да еще троим удалось ускакать. Укрылись они на острове, отгороженном широким весенним разливом Дона, дней десять жили, затаясь, как звери, не разжигая костров.

Здесь происходит примечательный разговор Григория с офицером из интеллигентов Капариным; бывший штабс-капитан старой армии, бывший советский командир, он оказался в итоге своих метаний "начальником штаба" фоминовской банды. Этот бывший "социалист" стал мистиком и... монархистом. Григорий говорит: "С пятнадцатого года как нагляделся на войну, так и надумал, что бога кету. Никакого! Ежели бы был - не имел бы права допущать людей до такого беспорядка. Мы, фронтовики, отменили бога, оставили его одним старикам да бабам. Пущай они потешаются. И перста никакого нет, и монархии быть не может. Народ ее кончил раз навсегда".

Это самая длинная и, кажется, единственная даже речь Григория на мировоззренческие темы. Как обычно, он выражается кратко и решительно. Декадентские игры мистика Капарнна глубоко чужды здоровой народной природе Григория. Как и миллионы других трудовых людей России, он отлично понимает, чувствует, что возврата к старому нет, что народ будет строить новую жизнь, хотя какую именно - он не знает и никак не может для себя определить. Примечательно для характеристики Григория и то, что он отвергает льстивые заигрывания Капарина, ищущего союзника (точнее для той обстановки - сообщника): вы интеллигент... офицер... Григорий ядовито парирует, что само слово "интеллигент" он с трудом выговаривает, а офицером стал "по нечаянности". В этом их размежевании есть и глубокий социальный смысл: Григорий и такие, как он, не приемлют барского образа жизни в любой форме, никакие посулы и льстивые обещания тут не помогут. Спор Григория с Капариным, последующая гибель Капарина есть как бы завершение конфликта Григория Мелехова с "учеными людьми".

...Тяготы жизни, помимо прочего, еще и физически измучили Григория. Острый сердечный приступ он испытал еще летом 1919 года, когда узнал о гибели Натальи. Даже его богатырское здоровье не выдерживает тягот и переживаний, что выпали на его долю.

"В конце апреля", как сказано в тексте, Фомин, Григорий и другие переправились через Дон. Опять начались бесцельные скитания по станицам, бегство от советских частей, ожидание неминуемой гибели.

Три дня они колесили по правобережью, пытаясь найти банду Маслака, чтобы соединиться с ним, но тщетно. Постепенно Фомин снова оброс людьми. К нему стекался теперь всякого рода деклассированный сброд, кому уже нечего было терять и все равно кому служить.

Наконец благоприятный момент подошел, и однажды ночью Григорий отстает от банды и с двумя хорошими конями спешит к родному хутору. Произошло это в самом конце мая - начале июня 1921 года. (Ранее в тексте упоминалось о тяжелом бое, который банда вела "в середине мая", затем: "за две недели Фомин сделал обширный круг по всем станицам Верхнего Дона".) Григорий имел документы, взятые у убитого милиционера, он намеревался уехать с Аксиньей на Кубань, оставив до поры до времени детей у сестры.

В ту же ночь он в родном хуторе. Аксинья быстро собралась в дорогу, сбегала за Дуняшкой. Оставшись на минуту один, "он поспешно подошел к кровати и долго целовал детей, а потом вспомнил Наталью и еще много вспомнил из своей нелегкой жизни и заплакал". Дети так и не проснулись и не увидели отца. А Григорий смотрел на дочь Полюшку в последний раз... Аксинья снова уходит с любимым, как и раньше - в неизвестное, с узелком в руках.

К утру они были в восьми верстах от хутора, затаились в лесу. Григорий, измученный бесконечными переходами, уснул, Аксинья, счастливая и полная надежд, нарвала цветов и, "вспомнив молодость", сплела красивый венок и положила его у изголовья Григория. "Найдем и мы свою долю!" - думала она в это утро.

Аксинья всмотрелась в лицо спящего Григория и "заметила, как изменился он за эти несколько месяцев разлуки. Что-то суровое, почти жестокое было в глубоких поперечных морщинах между бровями ее возлюбленного, в складках рта, в резко очерченных скулах... И она впервые подумала, как, должно быть, страшен он бывает в бою, на лошади, с обнаженной шашкой. Опустив глаза, она мельком взглянула на его большие узловатые руки и почему-то вздохнула".

Понятно почему. Семь полных лет, с недолгими перерывами, провел Григорий на войне, в самом пекле ее, на передовой, в кровавых непрестанных сражениях. Без счета ходил он в атаку и уходил от ударов противника. И много довелось пролить ему людской крови. В "Тихом Доне" показано (почти всегда - очень подробно), как убивал Григорий тех, с кем довелось ему сразиться в бою: в июле 1914 года в первой своей атаке он заколол пикой австрийского солдата, а чуть позже шашкой зарубил другого; позднее, в сентябре, он после отчаянной схватки сразил венгерского офицера-гусара (тот был, как отмечено, "искусный фехтовальщик"); в апреле 1919 года, в начале вешенского восстания, Григорий во встречной атаке зарубил Петра Семиглазова, красного бойца из иногородних Каргинской станицы (тот был ветеран войны, опытный солдат), против него применил Григорий "ему лишь свойственный маневр", перебросив шашку из правой руки в левую; в том же месяце в отчаянной схватке он одного за другим зарубил четырех матросов; в Первой Конной во время советско-польской войны, то есть летом 1920 года, в одном из боев срубил Григорий четырех улан (об этом рассказал Аксинье Прохор Зыков), затем во время сражений с врангелевской армией в Северной Таврии он шашкой сразил "корниловского полковника", то есть офицера отборного белогвардейского корниловского полка (об этом позже рассказывает он сам); наконец, уже в фоминовской банде, прорываясь из окружения сквозь цепь красной кавалерии, ударом шашки в голову сразил он на скаку красноармейца.

"Синодик" Григория Мелехова, помянутый в романе, насчитывает четырнадцать душ, он, этот синодик, конечно, неполон, ибо никто никогда не сможет точно учесть кровь, проливаемую па войне. Так, при описании фехтовального его приема (внезапный переброс шашки в левую руку) говорится, что уже не раз Григорий использовал этот прием, когда почему-то "хотел сразить наверняка, насмерть, сразить одним ударом, во что бы то ни стало". Неоднократно рассказывается в романе, как он ведет огонь из стрелкового оружия. Так, однажды во время мировой войны он зашел в тыл к австрийцам, открыл стрельбу из ручного пулемета и обратил их в бегство. А стрелком Григорий был очень хорошим, в романе это показано лишь раз, но необычайно ярко (сцена, когда он из боевой винтовки убивает дикого гуся). Характерно, что все описанные (или названные) смертные поединки Григория выигрываются им холодным оружием, то есть в непосредственной схватке с противником. И он видит, ощущает всем существом страшный, кровавый исход каждой этой схватки.

Вот почему столь суровое, "почти жестокое" было выражение на лице спящего Григория Мелехова на исходе седьмого года военной его жизни.

Григорий намеревался двинуться к Морозовской (большая станица на железной дороге Донбасс - Царицын). Ночью выехали. Сразу же наткнулись на патруль. Ружейная пуля попала Аксинье в левую лопатку и пробила грудь. Она не издала ни стона, не произнесла ни слова и перед рассветом умерла на руках у обезумевшего от горя Григория. Он не услышал от нее, потерявшей сознание, последнего слова, не мог увидеть в ночной темноте оврага ее последнего взгляда... Он схоронил ее тут же в овраге, вырыв могилу шашкой. Тогда-то и увидал он над собой черное небо и черное солнце... Аксинье было около двадцати девяти лет. Она погибла в самом начале июня 1921 года.

Потеряв свою Аксинью, Григорий был уверен, "что расстаются они ненадолго". Силы и воля оставили его, он живет как бы в полусне. Три дня он бесцельно скитался по степи. Затем переплыл Дон и пошел в Слащевскую Дубраву, где, он знал, "оседло" жили дезертиры, укрывшиеся там еще со времени мобилизации осенью 1920 года. Несколько дней бродил по огромному лесу, пока нашел их. Следовательно, с середины июня поселился у них. Всю вторую половину года и начало следующего Григорий прожил в лесу, днем вырезал из дерева ложки и игрушки, ночами тосковал и плакал.

"На провесне", как сказано в романе, то есть в начале весны, в лесу появился один из фоминовцев, Чумаков, от него Григорий узнает, что банда разгромлена, а атаман ее убит. После этого Григорий прожил в лесу "еще с неделю", затем вдруг неожиданно для всех собрался и пошел домой. Ему советуют подождать до 1 мая, до ожидаемой амнистии, но он даже не слышит. У него одна лишь мысль, одна цель: "Походить бы ишо раз по родным местам, покрасоваться на детишек, тогда можно бы и помирать".

Здесь следует сделать последнее хронологическое уточнение в судьбе Григория. Чумаков встретился с ним неделю спустя после того, как разбили банду Фомина, а произошло это, как известно, 15 марта 1922 года, - следовательно, встреча их была 22-го. Затем он оставался в дубраве "с неделю" и "утром на следующий день" вышел к родному хутору. Случилось это, как можно установить, около 30 марта.

И вот он перешел Дон "по синему, изъеденному ростепелью мартовскому льду" и двинулся к дому. Он встречает сына, который, узнав его, опускает глаза. Он слышит еще одно горестное известие: дочь Полюшка умерла от скарлатины осенью прошлого года (девочке едва минуло шесть лет). Это седьмая смерть близких, что довелось пережить Григорию: дочь Таня, брат Петр, жена, отец, мать, Аксинья, дочь Поля...

Так, в мартовское утро 1922 года заканчивается жизнеописание Григория Пантелеевича Мелехова, казака станицы Вешенской, тридцати лет от роду, русского, по социальному положению - среднего крестьянина.

Семья Мелеховых

Глава семейства Мелеховых - Пантелей Прокофьевич принадлежал к коренному казачьему роду. Отец Пантелея Прокофьевича - Прокофий Пантелеевич воевал, как сказано в самом начале романа, "в предпоследнюю турецкую кампанию". Здесь типичный пример народной хронологии: "последняя" война с Турцией (применительно к 1912 году - времени, когда начинается действие "Тихого Дона") велась Россией в 1877-1878 годах. Значит, герои романа - а авторская речь идет здесь как бы "от имени" героев - имеют в виду так называемую Крымскую или Восточную войну, которую Россия Бела сначала против Турции, а затем и против ее союзников: Англии, Франции и Сардинского королевства.

Не случайно в казачьей памяти эта война осталась как очередная "турецкая кампания". Под Севастополем - в главной точке войны, прославившей мужество русской армии, - велось долгое позиционное сражение, кавалерийские части играли тут второстепенную, маловажную роль. Сравнительно менее известными остались крупные военные действия в Закавказье против регулярных турецких войск, а также на Северном Кавказе против отрядов союзника султанской Турции имама Шамиля, получавшего помощь через Черное море от противников России. Война в этих районах была очень ожесточенной и кровопролитной, но шла с успехом для русской армии. Здесь военные действия носили преимущественно маневренный характер, кавалерия играла существенную роль, а основу этой кавалерии составляли как раз казачьи части. Ясно, что ветераны войны принесли домой рассказы именно о сражениях с турецкими войсками и их союзниками, отсюда в народной памяти Крымская война превратилась в одну из "турецких кампаний".

Прокофий Пантелеевич привез с собой молодую женщину - очевидно, черкешенку. По-видимому, между ними была сильная и романтическая любовь; родители плохо встретили невестку, но Прокофий был тверд, он оставил родительский дом и поселился на окраине хутора. Жил он очень замкнуто, его жена чувствовала себя, видимо, одиноко вдали от родины, а он трогательно заботился о ней и нежно любил ее. Был он крепок, широк, украшен белесым чубом. Дед Гришака, человек строгий в оценках и ревнивый к казачьей чести, позже вспоминал о нем: "Покойный Прокофий молодецкий казачок был". Она, напротив, миниатюрная, стройная; "в стану перервать можно, как оса", - оценивали ее хуторские бабы.

Вскоре произошла трагедия: в крае началась эпидемия, суеверная толпа решила, что жена Прокофия - "ведьма", пытались учинить самосуд. Защищаясь, Прокофий убил человека и позже был осужден на каторгу, а потрясенная женщина умерла, родив недоношенного сына.

Исходя из косвенных данных, можно примерно установить дату рождения Пантелея Прокофьевича. Отец его вернулся домой не ранее 1857 года (в 1856-м закончилась Крымская война). Некоторое время он оставался с родителями, затем строился, затем сколько-то прожил с женой в новом доме; в момент гибели она была на сносях. Итак, в Татарском они прожили до рождения сына не менее года, но вряд ли много более, так как в описании действия не чувствуется временной протяженности. Итак, Пантелей Прокофьевич родился не ранее 1859 года. Есть и другие косвенные подтверждения его возраста: он служил в лейб-гвардии Атаманском полку, но не участвовал в русско-турецкой войне 1877-1878 годов - между тем полк этот отличился в сражениях на Балканском полуострове^*. Значит, Пантелей Мелехов был слишком молод, чтобы стать участником этой войны. Из бесконечных рассказов его односума (то есть сослуживца) Синилина ("Бреха") явствует, что служили они при императоре Александре III, то есть не ранее 1881 года. Наконец, последнее: в 1919 году весной мятежные казаки объявляют мобилизацию всех мужчин до шестидесяти лет, идет в армию и Пантелей Прокофьевич, - следовательно, он должен быть не ранее 1859 года рождения.

^* (См.: "Военная энциклопедия", т. 3. Спб, 1911, с. 230.)

К началу действия романа ему немного за пятьдесят, но он на первых же страницах назван "стариком". Это неудивительно для того времени, когда слово "старик" означало (в особенности в казачьем населении) не только возрастное, но и социальное понятие - старший в семье, глава семьи. (На сходах обычное обращение было "господа старики", то есть домохозяева.) Например, отец Аксиньи прямо так и назван: "пятидесятилетний старик".

Детство Пантелей провел в семье деда (отец отбыл на каторге двенадцать лет), только потом зажил с отцом, который так и остался вдовым, - видимо, очень сильно любил свою трагически погибшую жену. Был Прокофий суров и крут. Пантелей Прокофьевич вспоминал как-то, что в детстве его сурово пороли, а однажды отец даже угостил его оглоблей. Впрочем, подобная строгость воспитания характерна для того времени в русских крестьянских семьях вообще, а в казачьих - особенно. Пантелей всю жизнь отличался необузданной вспыльчивостью, неистовым темпераментом, был лихой наездник, но, во время действительной службы, упав на скачках на императорском смотру, охромел. В молодости грешил женолюбием, потом остепенился, был рачительным хозяином, заботливым семьянином, хотя крут нравом и легок на кулачную расправу. Но был отходчив, быстро остывал во гневе и после неправого наказания сам с некоторым смущением мирился с обиженным. Он редко пил, не курил, отличался истовой религиозностью, строго соблюдал православные обычаи и обряды. Священник хуторской церкви почитал его "примерным прихожанином".

Жена Пантелея Мелехова - Василиса Ильинична Ожогина. В тексте романа она постоянно называется "Ильиничной" - по старинной традиции русского трудового люда пожилую женщину обычно звали по отчеству, опуская имя. Собственное имя Ильиничны упоминается в "Тихом Доне" лишь один-единственный раз - в письме Пантелея Прокофьевича сыну Григорию перед началом мировой войны; он, будучи малограмотным, продиктовал его дочери Дуне; среди принятых по крестьянскому обычаю поклонов от родни упомянуто и "родительское благословение от матери Василисы Ильиничны". Девичья фамилия ее устанавливается следующим образом: на свадьбе Григория упомянут (единственный раз в романе) некто "Илья Ожогин, дядя жениха по материнской линии". Стало быть, родовая фамилия матери Григория - Ожогина. Добавим, что в "Тихом Доне" поминается хутор Ожогин, а также неоднократно и различные родственники Ильиничны - она, следовательно, коренная казачка Верхне-Донского края.

К началу действия романа ей около сорока шести лет (приблизительный возраст ее устанавливается так: старший сын Петр родился в 1886 году, а ту пору девушки выходили замуж редко позже восемнадцати лет, следовательно, первенец вряд ли появился позже ее двадцатилетнего возраста). Жизнь с мужем была для нее несладкой, порой, вспылив, он тяжело избивал ее, она рано постарела, растолстела, страдала болезнями, однако до последнего дня оставалась заботливой, энергичной и рукодельной хозяйкой.

О старшем сыне Петре в романе сказано, что он на шесть лет старше Григория. Тот, как установлено, родился в 1892 году, а Петр, следовательно, в 1880-м. Жена Петра - Дарья Матвеевна (отчество ее тоже единственный раз названо в тексте романа в уже упомянутом письме Пантелея). Дарья - стройная и миловидная, но легкомысленная женщина, беспечная и леноватая. Она легко и бездумно пролетела по жизни, как перекати-поле.

Характерно, и эту тонкость романа надо отметить, что никакого "укоренения" в собственную судьбу у Дарьи нет: не известны ее девичья фамилия, происхождение, родина, не упоминается никто из родственников. Накануне своего трагического конца она говорит Наталье, как бы давая итоговую самооценку: "У меня - ни сзади, ни спереди никого нет". Ребенок ее единственный умер во младенчестве, причем в романе не упомянуто ни имя, ни даже пол его: говорится просто: "дитя"; а затем: "дитя у Дарьи померло". Это глубокая и точная художественная деталь: Дарья никогда не вспоминала о рано умершем ребенке, - очевидно, она пережила это так же легко, как и впоследствии смерть мужа. К началу действия романа Дарье приблизительно двадцать один - двадцать два года (в 1919 году во время ссоры с Пантелеем Прокофьевичем она кричит ему: "- Я на вашу семью десять лет работала..."; значит, вышла замуж за Петра в 1909 году, а тогда ей было, как можно предположить, лет восемнадцать).

Наконец, младшая дочь Дуня; она пошла породой в отца: темноволосая, порывистая, эмоциональная. Ее возраст известен точно: "Пятнадцатая весна минула", - говорится о ней в романе применительно к весне 1914 года.

В августе 1912 года у Мелеховых появился новый член семьи - Наталья, жена Григория. Она была старшей и любимейшей дочерью в большом семействе Мирона Коршунова, богатейшего казака в хуторе. Они жили в огромном курене, покрытом железом, вели большое хозяйство, постоянно держали работников (это было редкостью в тех краях, где, как и на всем Верхнем Дону, преобладало середняцкое население). Известно из реплик различных героев романа, что у Коршуновых имелось четырнадцать пар быков и восемьдесят шесть лошадей - это большое и дорогостоящее стадо, особенно если учесть, что среди лошадей было немало породистых, на которых, как говорили, "хучь калмыка догоняй" (природные степняки калмыки славились издавна резвыми конями).

Дед Натальи - в романе известно только его стариковское прозвище дед Гришака - был одним из самых уважаемых в хуторе людей: как герой войны и георгиевский кавалер и как справедливый и умный человек. К началу действия "Тихого Дона" ему шестьдесят девять лет. Дед Гришака - колоритнейшая фигура, он классический "домовитый (то есть зажиточный) казак", сочетает в себе лихость и размах, напоминая иных героев пьес Островского (сын вспоминает диалог: "Батя, конь убился подо мной! За зайцем гнал".- "А догнал?" - "Нет".- "Седлай Вороного, догони, сукин сын!"), и сословную заскорузлую спесь (он говорит о богатейшем купце Мохове, на дочери которого хочет жениться Митька: "Он за честь должен принять, что за его дочерью сын казака сватается"). Наталья - любимейшая из всех его внучат.

Пантелей Прокофьевич выбрал невесту для Григория сам, его согласия не спрашивая. Это было слишком уж сурово даже для патриархальной крестьянской семьи начала века, тем более в отношении сына, а не дочери (сыновья по законам того времени были более самостоятельны, так как и в казачьих станицах, и в деревенской общине все взрослые мужчины имели право на собственный земельный надел или пай; дочери в этом смысле сильнее зависели от родителей, тем более что именно родителями определялся размер дочериного приданого).

Однако суровость Пантелея Прокофьевича носила несколько нарочитый характер: Григорий бросил тень на честь семьи своим явным романом с замужней женщиной, причем не просто со своей же хуторской женщиной, а соседкой; надо заметить, что Астаховы - давние соседи Мелеховых, еще Прокофий Пантелеевич возвел свой курень рядом с ними, а одна из женщин этой семьи упомянута в связи с бабскими разговорами вокруг его жены-черкешенки. Итак, между соседями существовали более чем полувековые и, можно предполагать, добрые отношения - тем горше грех Григория в глазах отца.

Вот почему решение женить непутевого, по мнению Пантелея Прокофьевича, младшего сына есть в известном смысле мера воспитательная (в припадке гнева с кричит: "-Женить сукиного сына!.. Женю!.. Завтра же поеду сватать! Дожил, что сыном в глаза смеются!"). И невесту нарочно выбрал - как бы в противовес "распутной" Аксинье - девушку скромную и "слухменную" (то есть послушную), из строгой и домовитой семьи. Характерно, что Григорий (человек тоже своенравный и самолюбивый, он не раз потом докажет это) в данном случае совершенно безропотно подчиняется решению и выбору отца; и понятно: он в душе сам, очевидно, понимает, что скандальным своим романом с Аксиньей в какой-то мере виноват перед семьей.

Бракосочетание устраивалось сватами (то есть Пантелеем Прокофьевичем и Мироном Григорьевичем) по стародавнему казачьему обычаю: за невестой шло приданое, а родители жениха должны дарить новой родне подарки (так называемая "кладка"). За Натальей шло, видимо, богатое приданое, упоминается о сундуках с нарядами, но по-кулацки жадноватый Коршунов потребовал и богатой кладки; из разговоров сватов она известна подробно: гетры с галошами, шуба донская (то есть меховая, отделанная бархатом), два шерстяных платья и шелковый платок. Это немало, и прижимистый не менее Коршунова Пантелей Прокофьевич начал торговаться, жаловался, что придется "скотиняку с базу согнать и продать", но суровый сват был неумолим, - на том и поладили.

Григорий с Натальей жили внешне мирно, но только внешне, он тяготился нелюбимой женой, она чувствовала это, молча страдала. Трудолюбивая и ласковая, она очень полюбилась в семье Мелеховых. Близкие, разумеется, не могли не замечать холодности их отношений и, зная глубинную причину их неладов - привязанность Григория к Аксинье, - сочувствовали Наталье. Но видимое спокойствие в жизни молодых супругов длилось недолго. Уже в декабре 1912 года произошла драма: отчаявшись, Наталья, видимо, пожаловалась родителям на Григория, Прокофий Пантелеевич, не заметив в нем раскаяния, неистово вспылил и выгнал сына из дома. Григорий с Аксиньей бежали в Ягодное.

Наталья вернулась в дом Коршуновых, после ее старший брат Дмитрий (Митька, как его называли все окружающие и как он постоянно называется в авторской речи) приехал к Мелеховым и забрал Натальино приданое. Это был неслыханный скандал, породивший на хуторе массу сплетен. Переживали все: и Коршуновы, и Мелеховы, особенно терзалась опозоренная Наталья. Перед пасхой (апрель 1913 года) она послала Григорию записку, где с кротостью и достоинством просила его помириться. Ответ Григория был сух и категоричен: "Живи одна".

Потрясенная Наталья не выдержала. После пасхального богослужения, подслушав в церкви грязные разговоры на свой счет, она попыталась покончить с собой: в сарае вонзила себе косу в горло... Она осталась жить, но ранение было чудовищным: семь месяцев пролежала она в постели, ей было так плохо, что священник соборовал ее, как умирающую. Но здоровый молодой организм победил, к концу года она поправилась, только на шее остался глубокий некрасивый шрам да голову она стала держать чуть-чуть набок. Вся семья Мелеховых очень переживала за нее, ее по-прежнему любили. У родных жилось ей невесело. К тому же грубый и грязный брат ее Митька стал приставать к ней с самыми гнусными желаниями. В марте 1914 года (именно эта дата указана в романе) Наталья пришла к Мелеховым и попросилась жить у них. Ее приняли с радостью.

Своим возвращением в семью покинувшего ее Григория она решительно преодолевает собственное уязвленное самолюбие и пересуды окружающих, преодолевает во имя высших нравственных ценностей, столь сильно присущих ее душевной природе.

И к Наталье пришло ее счастье. В ноябре 1914 года раненый Григорий, узнав об измене Аксиньи, возвращается домой. Семья их восстановлена, подвижничеством Натальи в ней воцарилось согласие и любовь. В начале сентября следующего года Наталья родила двойню: сына и дочь. Она оказалась столь же любящей, преданной и заботливой матерью, какой была и женой...

С началом мировой войны мелеховский курень опустел, на фронт ушел Петр, продолжал служить в армии Григорий. Петра мобилизовали в начальные дни войны, он состоял в запасе первой очереди. Служил в 27-м Донском полку (вместе со Степаном Астаховым и другими сверстниками-хуторянами). Служил исправно. Честолюбивый, он очень желал продвинуться в чинах. Обходительный и хитрый, он умел ладить и с начальством, и с казаками. Уже к осени 1916 года сделался вахмистром (высший унтер-офицерский чин, что-то вроде нынешнего старшины). Мечтал об офицерском училище, но стал офицером и без него: в 1917 Петра Мелехова произвели в хорунжии. Был он от этого безмерно горд и счастлив.

Тем временем в Татарском семья Мелеховых жила обычными мирскими заботами и трудами. С уходом двух молодых мужчин хозяйство стало вести труднее. Пришлось даже Пантелею Прокофьевичу залезать в долги: в июле 1915 года он должен был занять у купца Мохова сто рублей под вексель. В срок оплатить не смог, поэтому в октябре 1916 года (обе даты точно приведены в тексте романа) ему поступил исполнительный лист от мирового судьи на уплату долга. Пантелей Прокофьевич опять денег не имел и обратился за помощью к свату Коршунову. После соединения Натальи и Григория и рождения внуков обе семьи примирились, прижимистый Мирон Григорьевич без слов дал ему требуемые деньги, а на благодарные излияния свата коротко отрубил: "-Свои люди - сочтемся!"

Семья жила в мучительной тревоге за Петра и Григория. Меж тем служба шла у обоих хорошо, к концу войны оба были увешаны наградами и сделались офицерами. Реагировали они на это по-разному: Петр был счастлив от такого удачливого поворота судьбы, а Григорий лишь терпел и, исполняя казачий воинский долг, только о том и мечтал, чтобы вернуться к мирному земледельческому труду.

Дарья открыто погуливала. Она сошлась и с вернувшимся в отпуск Степаном Астаховым. Петр узнал об этом, решил было ее примерно наказать по возвращении, но хитрая Дарья сбила его намерения: она сама приехала к нему - и растроганный муж все ей простил и все забыл.

Наступил 1917 год. В семье Мелеховых ничего не изменилось, сыновья по-прежнему служили в армии, старики со снохами и дочерью работали, внуки росли здоровыми, никаких существенных перемен не произошло пока и в окружавшей их жизни. Не говорится, как встретил Пантелей Прокофьевич известие о свержении царя. Но безусловно, что и к нему, человеку консервативной закваски, можно отнести обобщающую оценку, данную в романе о хуторе Татарском: "Казаки отнеслись к известию о перевороте со сдержанной тревогой и выжиданием". Все ждали прекращения постылой войны, но она продолжалась.

Весть об Октябрьском вооруженном восстании дошла до хутора не скоро и не ясно. В казачьем населении начался - еще не так остро пока - раскол между теми, кто принимал новую власть, и теми, кто отвергал ее, Пантелей Прокофьевич был решительно на стороне последних. Так же был настроен и Петр, вернувшийся из армии вместе с другими казаками в самом конце года. Григорий задержался, стало известно, что он "подался на сторону большевиков". У отца и старшего брата известие об этом вызвало неудовольствие и некоторую растерянность. Полностью, с лютым ожесточением, не приняли новую власть Коршуновы: и дед, и отец, и сын.

Григорий оказался единственным из хуторян, который в начале 1918 года принял участие в боях на стороне красных казаков с белогвардейцами (правда, за красных сражался и рабочий с мельницы Валет, но он не хуторской, а "пришлый"). Григорий получил ранение в этих боях, в самом конце января. Пантелей Прокофьевич привозит его домой. Возвращение сына в родной дом было трогательно радостным, как и всегда бывает радостью в семье возвращение с войны солдата, что пришел с незапятнанной честью.

Мужчины успели перемолвиться о политике. Оба старших Мелехова осуждают Григория, который говорит, что он "за Советскую власть", но спорят мирно. Во-первых, гражданская война в тех глухих местах только-только начиналась и далеко еще было до того ожесточения, какое возникло тут в ее кульминационный период. А во-вторых, отец и брат не верят, что Григорий может не быть с ними, они, возможно, ощущают его неуверенность в выборе решения и смятенность чувств.

На другой день, в воскресенье, вся семья впервые после долгой разлуки собирается вместе за столом. "Ели, как и всегда по праздникам, сытно и много. Щи с бараниной сменила лапша, потом - вареная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшенная с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, соленый арбуз". Семья жила хлебосольно, в достатке, дом был, что называется, полная чаша.

Тут надо сделать одно примечательное отступление: достойно внимания, что за семейным праздничным столом Мелеховых нет водки. Это необходимо подчеркнуть, ибо неизвестно откуда поползло вдруг мнение, будто пьянство, дескать, от века являлось свойством русского народа. Трудно придумать нечто более ложное. В "Тихом Доне" досконально и во всей широте описан народный быт. Винопитие предстает тут как исключение, а вовсе не как повседневная обыденность. Пили на праздниках, на свадьбах, на поминках, пили умеренно, перебирали только отдельные закоренелые пьяницы, а в народном мнении пьянство никак не оправдывалось, даже осуждалось. Женщины (тем более девушки) пили крайне редко или чаще всего не пили вовсе. Характерно также, что в разгар гражданской войны, когда стали рушиться привычные устои быта, пьянство развилось необычайно. "-Дымку (самогон.- С. С.) в каждом доме гонют",- говорит о жителях хутора Татарского кучер Емельян зимой 1919-го. Много стал пить Петр, начал выпивать и Григорий, никогда ранее не бравший водки. "Потребность в пьянстве стремительно вошла в привычку", - говорится в романе. Стали пьянствовать "бабы и потерявшие девичий цвет девки". Беда эта не миновала и семью Мелеховых: после гибели Петра начала гулять и пьянствовать Дарья...

Это - последний описанный в романе мирный обед Мелеховых, когда за обильным столом шутят и обсуждают общие дела, когда в сборе вся большая семья, девять человек: родители, двое сыновей с женами, младшая дочь, двое внуков. Собирались так 1 февраля 1918 года в воскресенье (дата точно устанавливается по тексту в связи с приездом Григория).

Сев в Татарском прошел деловито и спокойно, как будто ничего в мире и не изменилось. Но гражданская война уже стояла у порога хуторских куреней: в апреле основная часть казачьего населения Верхнего Дона была вовлечена под белогвардейские знамена, повсюду началась мобилизация, создавались воинские части под командованием офицеров. И снова оба брата Мелеховы пошли на войну - на этот раз гражданскую, офицерами, пошли сражаться, не понимая, что творят, против народной власти, против рабочего государства Советов.

Жизнь Мелеховых потускнела с отъездом молодых мужчин, но война уже стала привычной. К тому же - и это немаловажно - война велась где-то "там"; вокруг Татарского, на всем Верхнем Дону вот уже два столетия не слышали грохота орудий, сроду не видали в станицах вооруженного противника. Война никогда не накрывала благодатные те края своим черным крылом. А далекая, в чужом поле ведущаяся война тут сделалась вроде бы привычной, с ней не примирялись, конечно, нет, приходили похоронные и рыдали вдовы, скудели куреня, но жизнь в основе своей существенно не менялась, оставалась традиционно-устойчивой, сытой и спокойной. Совершенно оправдано художественно, что М. Шолохов этот период времени и не описывает подробно, ничего нового по сравнению с уже известным в семье Мелеховых не происходит.

Людей, не опаленных непосредственно дыханием войны, происходящие за пределами их мира события тоже изменяли мало, они оставались при прежних жизненных представлениях, при прежнем бытовом укладе. Из всех членов семьи Мелеховых, оставшихся в течение восемнадцатого года в Татарском, показан только Пантелей Прокофьевич - и то лишь потому, что выламывается за рамки хуторного бытия: он отвозил по гужевой повинности снаряды на фронт, проходивший тогда (август 1918-го) по северной границе Донской области. По- крестьянски жадный, радивый хозяин, он прибирает для дома все, что имеет или может иметь хоть какую-то практическую ценность (как-то в армейском обозе он украл совершенно ему ненужный пулемет, а потом простодушно объяснял свой поступок: "Штука ценная, из железа..."). Естественно, что, оказавшись в прифронтовой полосе, среди белоказачьей армии, где шел повальный и разнузданный грабеж, не сдерживаемый никакой воинской дисциплиной, Пантелей Прокофьевич не мог не разжиться для своего хозяйства. Спокойно и деловито он обирает казачью семью, кто-то из которой ушел с красными, увозит с собой инвентарь, одежду, даже банный котел. Он равнодушен к слезам хозяйки, деловит и смекалист в выборе ценных вещей. Кулацкая сторона его натуры проявляется тут с наибольшей силой, со всеми отвратительными чертами этой социальной породы.

В самом конце 1918 года, когда белоказачья армия окончательно развалилась, оба брата Мелеховы оставили свои части и по очереди возвратились в отцовский курень. К происходящему братья относились по-разному. Григорий с великой охотой сбросил с себя бремя постылой, чужой ему войны. Иное дело - Петр. Он люто ненавидел красных, весь уклад новой жизни, "в душе его припадочно колотилась ненависть и руки корежила судорога от зудящего желания ударить, убить...". Но, осторожный и хитрый, он скрывал свои настроения, ибо хорошо видел, что среди рядовых казаков непопулярна война с Советской властью, что фронт вот-вот развалится - и тогда судьба офицеров-держиморд будет куда как нелегка. Он заискивал перед казаками и даже снискал у них популярность своим попустительством (он был командиром сотни). Вместе с полком бросил позиции и ушел в тыл, но в душе яростно проклинал нестойких, по его мнению, казаков: "- Босотва! Мужики проклятые! Выродки!"

В канун нового 1919 года вновь собралась вся семья Мелеховых. Тревожно и неуютно было вокруг. Всех мучил вопрос: отступать на юг, вместе с остатками армии, или оставаться. Григорий был вял и равнодушен, Петр настаивал на отступлении. И тут женщины категорически отказались оставаться одни. Нетвердого Петра уговорили, Пантелей Прокофьевич распряг уже снаряженные в дальнюю дорогу сани.

И вот красные войска в хуторе. Вопреки слухам, бойцы Красной Армии дисциплинированны, никого не обижают, не грабят. Однако в семье Мелеховых напряженно: ведь оба брата - офицеры... Потрясен происходящим Пантелей Прокофьевич: привыкший к общему подчинению, он вдруг оказывается в своем же доме вроде бы уже и не хозяином: чужие ему люди - красноармейцы - распоряжаются при нем, ведут себя вопреки обычаям: не молятся перед едой, например, что повергает старика в неприятное изумление. Однако все обошлось мирно и даже благодушно: уходя, один из красноармейцев, рослый, добродушный и рыжебровый, - типичный северянин, дал ребятишкам по куску редкостного в ту пору сахара. Дед растроган: "- Мы его, сахар-то, года полтора не видим... Спаси Христос, товарищ!.." Наталья за порогом нагнала красноармейца и, "краснея от смущения, сунула пышку ему в глубокий, как степной колодец, карман шинели".

Так сравнительно мирно пришла война в хутор Татарский. Но то была война гражданская, и неумолимые законы классовой борьбы очень скоро внесли острый раскол в единый досель, на поверхностный взгляд, хуторской уклад. Казакам приказано сдать оружие. Это закономерная и совершенно оправданная государственная мера Советской власти - фронт неподалеку, а большинство здешних мужчин лишь недавно служили в белой армии, - однако это вызывает у многих сильное раздражение: ведь оружие-то, в особенности холодное, является давней принадлежностью казачьего быта. Братья Мелеховы оружие сдают, но "излишки" его, в том числе и украденный отцом пулемет, прячут; зловещая предусмотрительность...

Вскоре на богатые куреня накладывается контрибуция. Коршунов категорически и демонстративно отказался платить. В эти напряженные дни сваты встретились. Мирон Григорьевич прямо говорит о необходимости восстать, свергнуть Советскую власть. Пантелей Прокофьевич настроен совсем иначе: он не хочет обострения, не хочет новой вспышки войны, пусть уж все будет, как оно есть... Затем пошли аресты активных антисоветчиков - кулаков, офицеров и других. Это уже затрагивает семью Мелеховых непосредственно.

Татарский ревком решает арестовать Пантелея Прокофьевича. Повод к тому чисто формальный: в апреле 1918 года тот был избран членом так называемого Войскового круга - опереточного "парламента" белогвардейского Дона, которому предназначено было "избрать" войсковым атаманом генерала Краснова. Пантелей Прокофьевич никогда не отличался общественной активностью, целиком был устремлен на дела собственного хозяйства, так что декоративное его представительство было вызвано, надо полагать, хорошей боевой репутацией сыновей. От ареста его спасла тяжкая хворь: он лежал в тифозном беспамятстве. Но свата Коршунова арестовали и вместе с шестью другими хуторными в тот же день к вечеру расстреляли в Вешенской. Та же участь ожидала и Григория, но он был послан с фронтовым обозом.

Намеревались в ревкоме арестовать и Петра, но хитрый Петр загодя позаботился о себе: съездил к полчанину Фомину, выскочке и авантюристу, который в то переходное время всплыл на поверхность, улестил его, и Фомин, важничая, что он такой влиятельный и его просят, оберег от ареста своего "друга".

Тревожное время переживало семейство Мелеховых. Григорий скрывался, над Пантелеем Прокофьевичем висела опасность ареста, непрочно было под капризным покровительством Фомина положение Петра. И тут вспыхнуло антисоветское вешенское восстание. Жизнь сделалась еще более напряженной и страшной. Гражданская война в тех местах достигала своего кульминационного пункта, ожесточение классовой борьбы накалилось до предела. В ряды повстанцев сразу же стали оба брата Мелеховы. Петр командовал конной сотней мятежных татарцев. Командовал неудачно. В первом же бою с красными частями он плохо выбрал позицию, отряд его был разбит, его взяли в плен. Михаил Кошевой застрелил его. Случилось это, как можно установить по тексту, 6 марта 1919 года (старого стиля) в восьми верстах от хутора Татарского. Тело Петра к вечеру привезли в отцовский курень - то была первая смерть в семье Мелеховых. Схоронили Петра на хуторском погосте.

Вскоре покинул родной дом и Пантелей Прокофьевич: повстанческое командование мобилизовало в строевые части всех мужчин в возрасте от 16 до 60 лет. Потащился в пешей сотне и он. Воевал не слишком браво.

Как-то сбили их сотню красные, побежали татарцы без оглядки. Прискакал Григорий с ординарцами, они начали задерживать бегущих. Тогда-то сын едва не рубанул отца плетью... Несмотря на трагизм ситуации, Пантелей Прокофьевич возмущен именно подобным нарушением семейной иерархии: "- Это родной отец-то - сукин сын? Это отца грозишь срубить? - срывающимся фальцетом закричал он".

Разворошенная гражданской войной жизнь погребла многие прежние представления. Вот отец и сын пашут, сын посмел как-то даже повысить голос на отца за неловкое его движение; Пантелей Прокофьевич хотел было, как раньше, как принято исстари, хватить дерзкого Григория куда придется, но... не решился. Как-никак сын его был командир повстанческой дивизии, "генерал", хоть и без погон, - эта неожиданно вошедшая в семейный быт разность в положении смущала и тяготила старика.

В конце мая восставшие отступили, хутор Татарский заняли красноармейцы. В доме осталась Ильинична с детьми да Наталья, тяжело, до беспамятства, болевшая тифом. Дуняшка переехала за Дон ("Девичье дело, знаешь?" - объяснял Пантелей Прокофьевич сыну). Характерно, что о судьбе Дарьи в эти тревожные дни в романе не говорится ничего: легкомысленная и дерзкая, она как бы начинает отпадать от семьи. Итак, первый раз мелеховский курень оказался во власти чужих людей. Но вновь, даже в пылу подавления мятежа, дисциплина в Красной Армии на должной высоте. Никого не обидели, ничего не разорили. Ничтожность потерь в сравнении с возможными бедствиями признает даже скупой Пантелей Прокофьевич: "Телушку-летошницу, правда, зарезали, а так - ничего. Поимели милость и не трогают... Зерна взяли мер сорок. Ну, да ить на войне не без урону!"

Разница в поведении двух враждебных, классово противоположных армий не может не бросаться в глаза всем. И понятно, части красноармейцев скреплены железной пролетарской дисциплиной, за этим стоит дальновидная организующая сила партии, растущая мощь Советского государства. Анархизм и своеволие не могут тут иметь места, так же как противны духу новой армии грабежи и стяжательство. Кулацко-крестьянская армия повстанцев, напротив, лишь в виде редкого исключения может отказаться от стяжательства. Это объясняется не личными качествами повстанческих бойцов, а всей их социальной природой, суть которой коротко выражена в классовой формуле: мелкая буржуазия.

В июне под ударом прорвавшейся деникинской конницы Красная Армия оставила район Вешенской. В хуторе Татарском, оказавшемся далеко от фронта, начала налаживаться мирная жизнь. Но мир этот был в высшей степени относительным и зыбким. Семье Мелеховых пришлось испытать это в полной мере.

Когда затихли бои, все вновь собрались в родном доме: Пантелей Прокофьевич был отпущен со службы, Григорий приехал на побывку, Наталья выздоровела. Прибрали курень, восстановили плетень, подправили гумно... Но работали не с тем тщанием и старанием, как раньше, - слишком уж неуверенной, скользкой стала жизнь в Татарском. Даже отец, всегда столь ревнивый и старательный в работе, в сердцах бросил сыну, когда тот стал особо тщательно возиться с новыми воротами: "- Делай абы как. Чего ты стараешься? Не век же им стоять!" Подобные слова немыслимо было бы услышать от Пантелея Прокофьевича еще полгода назад.

Григория опять отправили на фронт. И хоть фронт этот был далеко, несчастья одно за другим обрушивались на хутор. Вернулся на побывку Митька Коршунов. От природы жестокий, люто ненавидевший все советское, он закономерно оказался в карательном отряде, стал профессиональным палачом. С двумя сослуживцами остановился у свата. Пообедав, они вышли и вырезали семью Михаила Кошевого: мать с детьми. Весть об этом мигом распространилась по хутору. Наталья рыдала, стыдясь преступления брата. Пантелей Прокофьевич не колебался: встретив у ворот возвращавшегося Митьку, не пустил его во двор. Тот повернулся с проклятьями и угрозами. Наталья уже раньше потеряла отца, родительский дом ее сгорел, теперь она порвала с родным братом... Случилось это примерно в начале июля 1919 года.

Да, разрыв Мелеховых с Митькой Коршуновым - это немаловажное семейное дело (помимо, разумеется, гражданской и нравственной оценки его злодеяний). Ведь Коршуновы после брака Григория с Натальей стали довольно близкими родственниками Мелеховых, а родственные связи такого рода весьма почитались в крестьянских семьях - а в казачьих тем более, тут еще общее дополнилось сословными обычаями. Так как в центре романа стоит Григорий, то "отсчет" родственных связей следует делать, видимо, от него. Мирон Григорьевич ему тесть, Лукинична (мать Натальи) - теща, а Митька - шурин, - это очень близкое родство. Неудивительно, что между Мелеховыми и Коршуновыми существовала родственная взаимопомощь. Именно Петра Мелехова Лукинична просила привезти тело мужа из Вешенской (Григория дома не было, потому-то она и обратилась к его брату). Потом, весной того же 1919 года, Григорий по просьбе той же Лукиничны вспахал ей часть надела, а Пантелей Прокофьевич для сватьи "воз хлеба, не мерямши, насыпал и отвез".

Таким образом, злодейство Митьки вызвало у всех Мелеховых (и Натальи тоже) решение - не пускать на порог не только гостя, но и отринуть от себя близкого родственника, что по понятиям их среды было очень серьезным шагом.

Немаловажно и другое (на это обстоятельство, кажется, до сих пор не обращали внимания). Для Григория (тут его опять следует поставить в семейный центр) и Митька Коршунов - близкий родственник, и - в скором будущем - Михаил Кошевой (тот придется ему зятем). Митька и Михаил, находясь на политических полюсах враждующих сторон, являются - через Григория - тоже родственниками, хотя и второго колена (и с этим родством, впрочем, в старом крестьянстве весьма считались). Таким образом, неистовый, непримиримый и кровавый конфликт Митьки и Михаила есть - в опосредованном виде - также и семейная драма, разрыв крепких когда- то семейных связей в силовом поле гигантского социального напряжения. Примечательно и то, что личная вражда между Митькой и Михаилом не получает разрешения на страницах романа, она уходит как бы за его пределы.

Через неделю после того, как с мелеховского двора прогнали Митьку, новое несчастье обрушилось на семью - умерла Наталья. При внешней скромности и даже застенчивости, она отличалась характером самостоятельным, сильным и довольно скрытным. Только в самом начале нелегкой супружеской жизни выносила она свои потаенные обиды на семейный совет. Потом все решала сама: и возвращение в семью Мелеховых, и объяснения с Аксиньей, и другое. Так и теперь, испытывая ненависть и отвращение к Григорию за обман и измену, она не хочет носить зачатого от него ребенка. Ильиничне она объясняет: "- Буду я с Григорием жить или нет, пока неизвестно, но родить от него больше не хочу. Ишо с этими не видно, куда прийдется деваться..." Старуха, любя и жалея Наталью, всячески утешает и отговаривает ее, приводя убедительные, по ее мнению, аргументы: "- Отца нету, курень сожгли, мать сама под чужим плетнем Христа ради будет жить, и ты туда воткнешься и внуков моих за собой потянешь?"

Однако решение Натальи непреклонно, и после разговора со свекровью она незаметно исчезла из дома и в тот же день к вечеру явилась ослабевшая, в крови. К утру скончалась, благословив детей и передав последнее "прости" Григорию... Так в семье Мелеховых оказалось двое сирот.

Наталья умерла, как можно догадаться по обстоятельствам действия, около 10 июля. А ровно через месяц (как сказано - через полторы недели после отъезда Григория из отпуска, а он уехал в самом конце августа) утопилась в Дону Дарья Мелехова. Месяца за полтора- два до этого она ездила по каким-то делам; как всегда, завела роман с "офицериком", который, по меткому Дарьиному выражению, оказался "червивый". Самоубийство она совершила обдуманно, говорила об этом еще Наталье. Похоронили ее, по обычаю, рядом с мужем.

Третий раз за 1919 год пришлось Пантелею Прокофьевичу мастерить гроб.

Тоскливой стала жизнь в опустевшем доме Мелеховых. И тут новая семейная неприятность: Михаил Кошевой передал Ильиничне, что будет свататься за Дуняшку, та любит его; однако отец и Григорий строго-настрого запрещают ей даже думать об этом. Дуня глубоко обижена, замыкается в себе.

А фронт вновь приблизился к Татарскому. Снова семья пускается в привычное уже бегство, снова, когда фронт отошел, возвращается в разоренный войной дом. Опять где-то достают стекло, моют, чистят, белят, кое- как убирают урожай... Все живут как-то временно, неустроенно, не зная, что будет завтра. Пантелея Прокофьевича опять призывают в армию, он, не колеблясь, дезертирует, - он чувствует, что все кругом рушится, думает только о доме, о близких.

Белогвардейский фронт развалился окончательно, кругом началось повальное бегство. Пантелей Прокофьевич, ослабевший от последних тягот и переживаний, все же собирается "в отступ": он боится остаться, как бывший член Войскового круга и участник вешенского мятежа. Готовился он к отъезду тщательно, демонстрируя хозяйственную мудрость и сметку: "Топор, ручная пила, долото, сапожный инструмент, нитки, запасные подметки, гвозди, молоток, связка ремней, бечева, кусок смолы - все это, вплоть до подков и ухналей, было завернуто в брезент и в одну минуту могло быть уложено в сани". В этом, казалось бы, простом перечислении обиходных предметов вылеплен выразительный образ хозяина - хозяина, собирающегося в дальний путь. Как оказалось - в последний.

12 декабря (эта дата названа в романе) вместе с несколькими другими хуторными двинулся "в отступ". В опустевшем доме осталась только Ильинична, Дуняшка да внучата.

Долго отступал Пантелей Прокофьевич на юг вместе с массой таких же растерянных беженцев, как и он. О чем думал, что пережил в это время - в романе не сказано. В конце концов захворал типичной болезнью неустроенного времени - тифом. Хворал, как позже рассказали, две недели и умер. Случилось это, как можно приблизительно установить, в конце января 1920 года. В станице Белая Глинка, в Ставрополье, в чужом доме, в холодной, нетопленной комнате случайно нашел Григорий неприбранный труп своего отца. Лицо его, к ужасу сына, показалось странно живым: это густо ползали по нему тифозные вши...

В суматохе паники и общего смятения схоронили Пантелея Прокофьевича в чужой, далекой от дома стороне, где отродясь он не бывал. Полгода назад, хороня сноху Дарью, старик сам облюбовал себе место на дедовском хуторском кладбище. Но лечь ему туда не довелось. Прохор Зыков кое-как смастерил плохонький гроб из обрезков досок. Григорий с двумя казаками выдолбили пешнями мерзлую землю и схоронили его. Ни отпевания, ни поминок не совершили. Через час после похорон Григорий должен был бежать дальше, неведомо куда, неведомо зачем.

Пантелею Прокофьевичу Мелехову в момент кончины было около шестидесяти лет.

...С весны 1920 года в Татарском постепенно начала налаживаться мирная жизнь. Фронты отошли далеко-далеко в сторону, возвратились домой кое-кто из беженцев. По-прежнему сиротливо было в мелеховском курене. Григорий служил в Красной Армии, Ильинична тяжело хворала. Известие о смерти мужа она приняла спокойно, сказала только: "- Царство ему небесное, отмучился милый мой..." Но судьба сына изводила ее страшной тревогой. Она маялась, выходила по ночам на дорогу в тщетной надежде вдруг увидеть его.

Дуня вышла замуж за Михаила Кошевого (примерно в июле 1920 года). Мать противилась ее браку, но перед решимостью дочери уступила - благословила дочь той же иконой, которой когда-то благословляла перед свадьбой ее собственная родительница. Дуня вышла замуж в двадцать один год, довольно поздно по тому времени, тем более что еще в пятнадцать лет про нее было сказано: "рано вызрела, как яблоко-скороспелка". Долгая война и тут вмешалась в естественное течение событий. Женой она оказалась заботливой и умной, переживала искреннее счастье, - это еще более делало одинокой страдающую мать. В последние дни своей жизни старуха сблизилась с Аксиньей. Вдвоем они ждали Григория.

Ильинична не дождалась его. В августе 1920 года она скончалась. Смерти она ждала, деловито подготовилась к ней, сама выбрала себе смертное одеяние: черную юбку, рубаху и матерчатые чирики. Последние ее помыслы и мечты были о Григории. Прожила она вряд ли более пятидесяти пяти лет.

К началу зимы возвратился домой Григорий, но вскоре пришлось ему бежать. Детей его приняла Аксинья. В старом мелеховском курене осталась жить только Дуня с мужем. В июне 1921 года Григорий увез с собой Аксинью, детей забрала к себе сестра.

...Долго еще пропадал, скитаясь по свету, Григорий, пока наконец не появился на пороге опустевшего дедовского хутора в марте 1922 года.

К тому времени из семьи Мелеховых остались только сестра, сын да он. Дуне было двадцать три года, а Мишатке - шесть с половиной.

Аксинья

Она - один из главных персонажей "Тихого Дона"; за исключением Григория Мелехова, ей отведено наибольшее место в тексте повествования, она появляется буквально на первых же страницах романа, а гибель ее описана за несколько страниц до финала. От начала и до конца сюжета она проходит рядом с главным героем М. Шолохова.

Аксинья - ровесница Григория или чуть старше его, она, следовательно, не позднее 1892 года рождения. Предположительная эта дата устанавливается следующим образом. За Степана Андреевича Астахова ее выдали замуж в семнадцать лет, свадьба происходила поздней осенью в (осенний мясоед). Через полтора года, сказано в романе, у нее родился ребенок. "Не дожив до года", ребенок умер - еще до начала действия романа. Затем проходит еще какое-то время, о чем сказано предельно лаконично: "Старая развернулась жизнь" (между супругами). Сколько длилась эта жизнь, до появления на пути Аксиньи Григория, определить точно невозможно, но безусловно, что не очень долго. Итак, семнадцать лет (время замужества), плюс полтора года, плюс год да плюс еще некоторое время - следовательно, к началу действия романа Аксинье двадцать лет.

Выросла она в хуторе Дубровки, что на левом берегу Дона, в казачьей семье. В шестнадцать лет ее изнасиловал в поле пьяный отец - "пятидесятилетний старик", в ту же ночь она, рыдая, прибежала домой и все рассказала матери и старшему брату (он только что вернулся с действительной службы в гвардейском Атаманском полку). Брат с матерью люто избили отца, к вечеру он умер.

Страшное происшествие это, рассказанное М. Шолоховым предельно сжато, как бы даже мимоходом, словно бы остается забытым в дальнейшем течении романа, однако оно неизбежно кладет первый трагический отсвет на судьбу героини. Год спустя за Аксинью приехал свататься Степан Астахов. Он был высок, статен и красив, с курчавым русым чубом. Он уже отслужил действительную, как можно предположить - по годам он ровесник Петра Мелехова (они одновременно уходят на лагерные сборы, а с началом войны вместе призываются в армию), стало быть, Степан лет на шесть старше своей невесты. Он ей понравился, сыграли свадьбу. На другой же день "Степан обдуманно и страшно избил молодую жену". - жестокий и мстительный по натуре, он мучил ее за то, что она досталась ему не невинной.

Семейная жизнь их, естественно, сразу же пошла скверно. Степан пренебрегал женой, почти открыто погуливал с другими женщинами, пил. А тут еще мать Степана - пожилая, больная женщина - передала в руки Аксиньи все хозяйство, а Степан был леноват, почти не помогал ей. Заваленная работой, одинокая, лишенная ласки, вдали от родных и близких, она молча несла свою безрадостную долю. Мужа она не любила: "не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость да привычка". Свекровь же умерла в день, когда Аксинья рожала ребенка. Видимо, отцовство и смерть матери повлияли на черствую душу Степана, вроде бы они с Аксиньей стали жить получше, хотя душевной близости между ними не было никогда. Но ребенок умер, не достигнув годовалого возраста. Все пошло по-старому: холодность и грубость его, тяжелое одиночество ее.

Аксинья красива, даже "вызывающе красива" - именно так не раз говорится в романе; и в. молодости, и став чуть постарше, она вызывала всеобщее восхищение и, как всякая женщина, знала об этом. Но именно ей судьба уготовила пренебрежение, одиночество, тоску. Ясно, что на нее это все должно было действовать еще более угнетающе, чем на иных других женщин.

Юношеская любовь Григория, его угловатая, но пылкая нежность не могли не тронуть сердце Аксиньи. Степан уходит в мае 1912 года на летние лагерные сборы. Григорий делается все настойчивее в своих ухаживаниях. Аксинья долго отвергает его домогательства, ее прямой эмоциональной натуре глубоко чужда перспектива мимолетной тайной связи, беглого плотского романа. Она крепко держится за принятые в ее среде моральные и семейные нормы, после отъезда Степана она решает вообще не видеться с Григорием. Но... с каждым днем и часом она против своей воли все более и более влюбляется в него всем своим истосковавшимся сердцем. И она отдается ему, отдается страстно и безраздельно. Случилось это на луговом покосе, через день после троицы, то есть 14 мая^*.

^* (В 1912 г. праздник святой троицы по православному календарю был 13 мая.)

Страсть их была пылкой и бурной, но не одинаковой для обоих. Ровесники годами, они оставались далеко не равными по жизненному опыту и глубине душевных переживаний. Григорий той поры - еще юноша, веселый, своенравный парень - "взгальный", говорят о нем соседи. Для него любовь к Аксинье есть прежде всего чувственное влечение к красивой и страстной женщине. Он не озабочен будущим, для него немалую роль тут играет специфическая и не очень симпатичная юношеская "романтика": риск соблазнить жену сурового Степана, настоять на своем перед строгим отцом, который сразу же заметил его ухаживания за замужней соседкой и грозно предупредил его.

Совсем иное дело - Аксинья. "Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяном цветет поздняя бабья любовь", сказано в романе. "Поздняя бабья любовь" - у двадцатилетней женщины? Да, так. Ибо за плечами Аксиньи уже страшная драма изнасилования, три года невыразимо тяжкого супружества, рождение и смерть ребенка. Она отдалась Григорию прежде всего потому, что впервые встретила в нем любовь и нежность, пусть даже не очень глубокую. В высшей степени характерны ее слова, которые она в исступлении бросает Пантелею Прокофьевичу, ставшему упрекать ее за измену мужу: "- За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте! Мой Гришка! Мой!" Нервная эта фраза полна глубокого смысла: позади все безотрадно и горько, впереди никаких надежд на светлое и радостное, жизнь и в самом деле вроде бы окончилась, не начавшись, и вот - любовь; для сильной и цельной натуры Аксиньи тут нет колебаний, она не хитрит, не высчитывает вариантов: "хоть убейте"...

Разумеется, в хуторе узнали об их романе, да они и не таились: "Так необычна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встречах почему-то стыдились люди смотреть". Здесь очень характерно, что не они, любовники, стыдились людей, а люди стыдились на них смотреть. Далее Шолохов точно подмечает обыденное отношение окружающих к необычной той ситуации: "Если бы Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не чуралась бы других, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили, почти не таясь, вязало их что-то большее, не похожее на короткую связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан - узелок развяжет".

Описанная ситуация вот уже сорок лет вызывает оживленный комментарий критиков. В 30-е годы, когда некоторыми еще не забылись коллонтаевские идеи о "свободной любви" как идеале для женщины, роман Аксиньи с Григорием (в печальной своей стадии) толковался сугубо одобрительно и безоговорочно, как протест против старого мира... Об этом не следовало бы здесь упоминать, но недавно, в дни семидесятилетнего шолоховского юбилея, опять был явлен подобный же упрощенный социологизм. В. Гура, приведя известную цитату о "жалмерке Аксинье", комментирует: "Истинно человеческое протестует против всего косного, Григорий и Аксинья первыми бросают вызов всему хутору, его нравам и обычаям, борясь за свое право на любовь, в которой как раз и видится настоящая жизнь... Так великое, истинно человеческое... противопоставляется звериному, подлинно нравственное - безнравственному"^*.

^* (Гура В. Мир Шолохова и современный мир. - "Вопросы литературы", 1975, № 4, с. 76.)

Следовало бы, конечно, осторожнее толковать супружескую измену Аксиньи и сожительство Григория с замужней женщиной как нечто "подлинно нравственное". Тем более стоит задуматься, а почему - "протест", а кому - "вызов"? Ведь факт же, что, так сказать, "протест" против грубости и жестокости Степана Астахова осуществляется любовниками в его же доме, который он оставил не по своей воле, ради службы в армии. И при чем тут "вызов" по отношению к хуторянам, которые, кстати сказать, ничего худого не сделали (и не сделают!) ни Аксинье, ни Григорию? Да, влюбленные не прячут своих тайных отношений, но это говорит лишь о силе и смелости их характеров; но также и об их эгоизме, ибо каждый приносит беду и горе другим: Аксинья - мужу, Григорий - родным.

Текст "Тихого Дона" не дает никаких оснований для умиления по поводу поступков и мыслей героев. Вот примечательный диалог: "- Придет муж - небось бросишь меня? Побоишься? - Мне что его бояться, ты - жена, ты и боись". Равнодушие и черствая беспечность Григория очевидны. Или вот Аксинья ожидает в разговоре с любовником, что он скажет сейчас: "...прикончим Степана" и, "раздувая ноздри", ждет этой фразы, а "огонь страха и нетерпения жадно лизал ей лицо, сушил во рту слюну". Можно ли представить подобные чувства у Натальи или у Ильиничны - женщин, чья судьба сложилась тоже куда как нелегко? Во вспыхнувшей так ярко любви Аксиньи и Григория господствовало чувственное начало, лишь потом отношения их становятся иными. Но то - потом.

Завязка отношений их лишена сколько-нибудь сильно выраженного социального смысла, это любовная драма, и только. Лишь с большой натугой можно толковать их роман как "протест" (хотя бы и бессознательный) против общепринятых в окружающей среде обычаев и устоев. Темпераментные и страстные по натуре, они не могут сдержать своих чувств, этим и обращают на себя повышенное внимание, в чем, может быть, и есть "вызов", но вызов весьма специфический: народная трудовая мораль всегда предосудительно трактовала такого рода житейские обстоятельства.

Судьба Аксиньи после возвращения Степана и разрыва с Григорием становится поистине страшной. Степан садистски мучает ее, возлюбленный отступился с очевидным безразличием, к тому же его женят на молодой, красивой и - как кажется - счастливой девушке. Аксинья вдобавок к своим непомерным страданиям испытывает еще и муки ревности.

Поздней осенью Григорий и Аксинья вновь встретились. Со дня их вынужденного разрыва прошло всего несколько месяцев, но как переменились оба! Григорий несчастлив с женой, его влечет к прежней возлюбленной, но то уже не легкомысленная юношеская страсть, а нечто гораздо большее - он ощущает неполноту жизни без Аксиньи. Правда, и здесь еще господствует как бы чувственное начало ("была Наталья до мужниных утех неохоча", почему и вспоминал он "исступленную в любви Аксинью"), однако Григорий холоден к Наталье, потому что не любит ее, а она чувствует эту холодность и к тому же догадывается о его привязанности к Аксинье (она "перехватывала каждый невольный взгляд мужа своим тоскующим, ревнивым взглядом" - муж исподволь смотрел в сторону соседки, своей бывшей возлюбленной). Разве может тут вырасти радостная любовь с нежностью и обоюдной лаской? Отсутствие любви и душевной близости - вот первооснова "ледянистости" Натальи. И позже, когда Григорий и Наталья душевно примирились, их интимная жизнь сделалась совершенно счастливой.

Тем более Аксинья: Степан, много, видимо, пережив, "примирился с женой", стал меньше пить и даже проявлять к ней знаки внимания. Однако уже ничто не может заменить для нее острого чувства любви к Григорию.

Оба они были людьми сильными и решительными, и неизбежное случилось. В самом конце декабря каждый оставляет свою семью, и с малым узелком в руках пытаются они найти зыбкое счастье, нанявшись прислугой к соседу-помещику. В имении Листницких Аксинья служила стряпухой, но готовила не для барского стола, а на дворовых и сезонных рабочих.

Аксинья пришла в Ягодное беременной. Она боится, что возлюбленный бросит ее, и скрывает беременность, пока она не стала заметной. Родила она в июле 1913 года. Здоровая женщина, она смогла разрешиться от бремени в тяжелейших условиях: без чьей-либо помощи, на днище непокрытой повозки, во время бешеной езды по тряской дороге. Дочь родилась крепкой, Аксинья легко оправилась от родов.

Ее жизнь с Григорием протекала внешне вполне благополучно, но невесело и даже безрадостно. Не говоря вслух, оба тяготились неловкостью и двусмысленностью своего положения, отсутствием дома, неопределенностью будущего. Жили сегодняшним днем, не думая о предстоящем. Получали они восемь рублей в месяц, живя на хозяйских харчах; по тем временам то была мизерная сумма, не могло быть и речи о сколько-нибудь серьезных накоплениях, чтобы смочь самим стать на ноги. За год работы им удалось накопить лишь сорок рублей (они пошли на покупку строевого коня Григорию, он стоил сто сорок рублей). После рождения девочки Аксинья пополнела и "обрела новую, уверенно-счастливую осанку". Она всем была бы довольна, но обстоятельства часто и больно указывают на неопределенность ее положения.

Вот перед рождеством приехал навестить Григория Пантелей Прокофьевич, он даже не взглянул на Аксинью, не поздоровался с ней, не подошел к колыбели, где лежала девочка. После его ухода Аксинья долго молчала, "бледная от пережитого унижения", а Григорий также молча ходил из угла в угол по тесной их комнатенке, "норовя наступить на одну скрипучую половицу". Скрип этот еще более подчеркивал тяжелую тишину. Говорить было не о чем, обидная неловкость происшедшего ясна обоим и без слов.

Двусмысленность положения Аксиньи, мужней жены, живущей с чужим мужем, усугубляет очевидное это обстоятельство. Как бы замкнуто и уединенно ни жили Аксинья и Григорий, но и здесь, в затерянном степном поместье, ее подстерегает испытание. Еще зимой сотник Евгений Листницкий начал оказывать явные знаки внимания красивой кухарке, так что все, в том числе и Григорий, обратили на это внимание.

...На второй день рождества 1913 года, то есть 26 декабря, Аксинья осталась одна: Григорий был призван на службу. Расстались они, переживая по-разному: он холодно, с раздражением думая о своем неустроенном будущем, она - в исступленных рыданиях, словно предвидя грядущие горести. Так оно и случилось...

Письма от Григория приходили редко, и были они краткие и холодные. Одиночество Аксиньи оказалось полным: ни родных, ни близких, в чужом доме прислугой. Осенью 1914 года к ней в Ягодное вдруг пришла Наталья. Пришла в тяжелой тоске, после попытки самоубийства. Мольба ее понятна и жалка: "- Отдай мне Григория!.. Ты... мне жизнь сломила..." Аксинья жестоко отталкивает ее: "- Ты знала, что он жил со мной, зачем замуж шла? Я вернула свое, он мой. У меня дите от него, а ты..." Аксинья яростно, не жалея несчастную соперницу, отстаивает свою судьбу. Наталья, страдая молча, уходит. Но встреча эта в душе Аксиньи не могла не родить тяжелых мыслей о зыбкости ее жизни с Григорием. (Сцена эта как бы зеркально повторяет случайную встречу на весенней пашне Григория со Степаном, когда последний сказал: "- Сманил чужую жену и... пользуешься?" - на что тот в конце напряженного их разговора жестко бросает: "- Сытый голодного не разумеет".)

Теперь рядом с Аксиньей оставалась только дочь Танечка, которую она любила страстно. И вот дочка заболела тяжелой формой скарлатины и в муках умерла на руках обезумевшей от горя матери. Случилось это в сентябре. Григорий в то время был уже ранен, лечился в Москве; ей, видимо, не писал в ту пору совсем (она ничего не знала о его фронтовой судьбе).

Тогда-то и появился в Ягодном молодой Листницкий, долечиваясь после ранения (он был ранен почти одновременно с Григорием и в тех же боях). Эгоистичный и себялюбивый, он цепко и умело начал ухаживать за Аксиньей, растерянной и ослабевшей от горя и одиночества. И вот однажды, потерявшая голову от его фальшиво нежных слов, отвыкшая от ласки и внимания, она как бы в беспамятстве отдается ему; "падко бабье сердце на жалость и ласку" - с народным лаконизмом отмечено в романе. Чуть позже, как бы очнувшись от наваждения, Аксинья проклинает своего соблазнителя: "- Не подходи, проклятый!.." - бросает она ему в лицо "яростным шепотом". Но потом, "через три дня ночью", снова отдается ему.

Автор "Тихого Дона" объясняет все в одной лишь фразе, полной глубочайшего смысла, перекрывающей все хитросплетения разного рода ученых и псевдоученых "измов": "Свои неписаные законы диктует людям жизнь". Оставшаяся одной во всем мире, сходя с ума от тоски, Аксинья находилась на грани самоубийства или помешательства. Фальшивая, прикрывающая грубую похоть ласка, лживое сочувствие, опьянив на миг, заставило ее, как в бреду, в потере воли и сознания, поступить вопреки натуре, отдаться чужому человеку.

Судить тут трудно, хотя встать в судейскую позу очень легко.

В начале ноября возвращается Григорий, приезжает внезапно, не предупредив Аксинью. О ее измене он узнает от панского конюха деда Сашки еще до встречи с ней. Аксинья неловко растерянна. Когда-то она сказала мужу, вернувшемуся при начале ее романа с Григорием: "- Не таюсь, - грех на мне. Бей, Степан". Так и теперь она не в силах "таиться", все очевидно в ее неловкой встрече возлюбленного. Григорий бьет ее кнутом по лицу. Он не мучает ее, как делал то жестокий Степан, он уходит с оскорбительными словами на устах, незадолго перед тем избив ее соблазнителя.

Степан с первых дней войны оказался на фронте, а затем (как можно установить - осенью 1916 года) попал в плен к немцам. Аксинья остается в Ягодном - куда деваться ей, одинокой и покинутой? Ее, как любовницу молодого барина, "повышают" в прислужническом чине: из черных кухарок она становится горничной. От непривычно легкой жизни она округлилась и похорошела, но душа ее пуста, она неимоверно одинока, но устало цепляется за Ягодное как свое единственное пристанище в этом мире.

Так, не управляя собой, а отдаваясь на волю обстоятельств, она прожила почти полных четыре года.

Евгений Листницкий приезжал в отпуск в конце зимы 1917 года, она покорно жила с ним. В Татарском за все это время не была ни разу, как-то спросила у заезжего хуторянина: "- Небось курень наш уж развалился?" - но спросила с очевидным равнодушием, лишь как повод, чтобы узнать хоть что-нибудь о Григории. О нем она говорит, "давясь сухой спазмой", хоть сдерживает себя, да и беседует с человеком совсем посторонним. Интересуется: "- Постарел аль нет?" - и, получив убийственный для себя ответ: "Жена двойню родила, - значит, не дюже постарел", - поспешно уходит, "подрожав плечами".

Она любит Григория той же сильной и страстной любовью. Позже она с полной искренностью скажет, что он один у нее на свете, первый и последний... После смерти Танечки детей у нее не было. Степану она скажет потом с вызывающей откровенностью: "- И детей родить разучилась. В любовницах нахожусь, а любовницам их не полагается..."

Жизнь Аксиньи круто переменилась в августе 1918 года. В Ягодное вернулся молодой Листницкий - безрукий инвалид, он женился, привез жену с собой. Он боялся встречи с Аксиньей в своем новом положении, но она приняла все это с полным равнодушием. Как видно, связь с Евгением только плотская связь, возникшая случайно и случайно затянувшаяся. Через несколько дней Листницкий вызвал ее в сад, она "обрадованно и покорно согласилась", думая, что это возобновление их романа. Но нет - он просит ее взять расчет и покинуть Ягодное.

Итак - "обрадованно согласилась"... Так безысходна, так тягостна жизнь этой молодой еще (ей двадцать шесть лет), красивой и сильной женщины, так изболелась ее душа от одиночества, что она радуется даже вот этому самому что ни на есть последнему суррогату любви.

Тогда же возвратился из германского плена Степан, приехал в Татарский. Долго ходил по своей заброшенной усадьбе "и что-то невнятно, как косноязычный, бормотал". Вернулся он другим человеком - в нем нет и тени прежней заносчивости, злобного ожесточения, бешеной вспыльчивости: "видно было, что круто, до корня погнула его жизнь, изменила и переделала". Уже вскоре по приезде он помирился с Пантелеем Прокофьевичем (Григорий был на фронте), зашел - впервые за шесть лет - в мелеховский курень. Позже, когда убили Петра Мелехова, он без шапки пришел проститься с ним, а ведь когда-то люто враждовали и Степан имел короткий роман с Дарьей.

Степан вернулся из Германии сытый и холеный, с деньгами даже ("жил там со вдовой немкой... богато жил" - просто объяснил он), но более всего хочется ему осесть дома, на родине, жить тихо и покойно ("а я вот на хозяйство хочу стать",- говорит он, что тоже нечто новое для этого леноватого и легкомысленного в прошлом мужчины).

Узнав, что Григорий порвал с Аксиньей, Степан твердо решает вновь соединиться с ней. Он слышал, конечно, что она была любовницей молодого помещика, но это словно бы и не интересует его. Он идет в Ягодное и просит Аксинью вернуться. Она, вспомнив муки и унижения, что претерпела от мужа, бросает ему: "- Нет, не пойду.

Нет". Но это "нет" звучит нетвердо, хоть и повторено два раза. В душе они оба, видимо, понимали, что сойдутся.

Невероятно истомленные жизнью, много перетерпевшие и перестрадавшие, пытаются они возродить старое пепелище. Но время оказалось для тихой жизни, о которой оба они мечтали, куда как неподходящее: на Дону громыхала гражданская война. И скоро, очень скоро опалила она своим огнем хутор Татарский...

Аксинья, как и подавляющее большинство женщин ее круга, совершенно не понимала смысла происходящих вокруг нее политических бурь. Для нее война - в данном случае война гражданская - это несчастье, стихийное бедствие, как наводнение, засуха или пожар. На всем протяжении романа "Тихий Дон" с ее уст не срывается ни одного слова, где так или иначе оцениваются или анализируются перипетии гигантского революционного катаклизма. То же относится к Наталье, Ильиничне, Дарье, женам Аникушки или Коршунова - словом, ко всем казачкам, крестьянкам, изображенным М. Шолоховым. Типична в этом смысле реплика безымянной эпизодической героини, двоюродной тетки Аксиньи (время действия - май 1919 года): "- Ох, господи Исусе! Страсть-то какая!

И чего они воюют? И чего они взъелись один на одного?"

Для Аксиньи, как и для других казачек, долгая эта война входит в сознание через близких, которых она так или иначе затрагивает, наконец, когда они сами - обычно против своей воли - оказываются втянутыми в водоворот грозных событий.

Степан тоже политически абсолютно индифферентен.

Он хочет только укрыться от бури, что шумит за стенами его куреня. На какое-то время ему удалось избегнуть военных действий в составе красновской армии и устроиться на тихое тыловое местечко вдали от фронта (видно, помогли привезенные из Германии деньги). Жили они с Аксиньей тихо, незаметно, никаких подробностей о том в романе нет. Но вот началось вешенское восстание. И тут после четырех с половиной лет разрыва Аксинья впервые встретилась с Григорием.

Все мужчины в Татарском мобилизуются, но Степан категорически не хочет воевать. Григорий врывается к нему в дом с казаками, требует вступить в сотню, угрожая расстрелом на месте, Аксинья наблюдает эту сцену, испуганно прижавшись к печке, а Григорий старается на нее не смотреть. Степан подчинился и пошел в ряды повстанческой армии.

В середине апреля Аксинья случайно встречает Григория на берегу Дона - он приехал домой на пахоту. Встретились они на том же месте, где когда-то, как напомнила она, "наша любовь вот тут, возле этой пристани и зачиналась". Всего несколько коротких, несвязных фраз было ими сказано, но словно прорвалось наружу то, что долгие годы копилось где-то в тайниках души. Глубокое, сильное чувство связало их, это понимают оба без слов. Это чувство людей зрелых, умудренных горьким - слишком горьким порой - опытом, людей, знающих цену всему подлинному и первородному. Круто обошлась с ними судьба: на красивом лице Аксиньи морщинки, Григорий наполовину седой, а им только по двадцать семь лет.

Вспыхнувшую с новой силой страсть они не могут унять и не хотят. Да рядом - совсем рядом! - гремит жестокая, беспощадная война, и неизвестно, что станет завтра. В ту же ночь оба тайком уходят в степь, "манившую безмолвием, темнотой, пьяным запахом молодой травы". Наутро Григорий уехал на фронт...

Во второй половине мая повстанцы оставляют хутор Татарский. Тогда-то Аксинья получает записку от Григория, которую тайно передал ей Прохор Зыков.

Записку она получила, как можно точно установить по тексту, 21 мая. Она тотчас же бросилась в Вешенскую на поиски Григория, взяв с собой лишь небольшой узелок да теплую кофту.

Она поселилась у своей дальней родственницы, искала Григория дня два, но в огромной станице, переполненной войсками и беженцами, отыскать его ей не удавалось.

Ее нашел Прохор Зыков, и она с тем же легким узелком побежала в дом, где жил тогда Григорий: "Для нее теперь, как некогда, давным-давно, как в первые дни их связи, уже ничего не существовало, кроме Григория".

Счастье их зыбко, надрывно. Аксинья повторяет, неотступно глядя на своего возлюбленного: "- Убьют тебя, сердце мое вещует". Но Григорий не может больше оставаться с ней, к нему приходят один за другим посланцы от штаба повстанческих войск, он и сам тревожится за судьбу вверенных ему казаков. Наконец, и это для Аксиньи горше всего, он беспокоится о семье, судьба которой ему все еще неизвестна. И вот он собрался и со свойственной ему прямотой сказал: "- Хочу пробечь до Татарского, поглядеть, как наши хутор обороняют, да кстати разузнать, где семья". Напряженные нервы Аксиньи не выдерживают, она взрывается истерикой: "- Значит, тебе семья дороже меня? Дороже?" - и не помня себя кричит ему вдогонку: "- Ну, ступай! Езжай! Но ко мне больше не являйся! Не приму. Не хочу я так!.. Не хочу!"

"Так" Аксинья не хочет. Но ничего другого меж ними невозможно. Григорий уезжает на позиции.

И опять об их сумасшедшем романе узнали все хуторные; должно быть, разболтал о том слабохарактерный Прохор Зыков. Узнал (или догадался) и Степан Астахов. Сдержанно переживал, находясь на передовой, наконец попросил полчанина, поехавшего в Вешенскую, позвать к нему Аксинью. Та по-прежнему жила у тетки, сразу же собралась и пошла. Встретились они спокойно, но сдержанно, немного даже натянуто, когда-то буйный и злой Степан теперь стал осторожен в словах и бережлив, великодушно (именно это слово употреблено в тексте романа) не спрашивал ничего. Жалея его, измученного окопного солдата, Аксинья привезла ему пирогов, обстирала, осталась с ним, как жена. На душе ее смутно и тревожно, все мысли о Григории ("Может, он зараз ищет меня?"). Холодновато простившись, они расстались на другой день.

Вскоре канонада над Вешенской умолкла: белая кавалерия прорвалась к повстанцам, красноармейские части отошли на север. На короткое время казаки разошлись из частей кто куда, вернулся и Степан в дом Аксиньиной тетки. В тот же вечер Григорий, сильно охмелевший после победного банкета, не предупреждая, пришел к Аксинье и неожиданно застал Степана.

Очевидное обнажилось въявь. Но ни битья посуды, ни драки, ни выстрелов, чего так боялась тетка, не произошло. Все было ясно, но смертельная усталость и тоска сковали всех. Кстати появился Прохор: Григория вызывали к начальству.

...Вскоре татарцы, бежавшие из хутора, возвратились домой. Вместе с другими пришла и Аксинья, Степан остался в части. Она жила, видимо, как все односельчане, о чем в романе сказано кратко: "Хутор по-прежнему жил в работе и слухах о фронте". Как-то Степан прислал ей поклон, о Григории ничего не было известно. Так прошло около месяца.

И вот однажды в июльский поздний вечер в одинокий дом Аксиньи вошла вдруг Наталья. Вошла, чтобы, как и пять лет назад, спросить о главном в жизни обеих - о Григории. От Дарьи она узнала о возобновлении их прежней связи. На этот раз женщины говорят почти спокойно - обе стали старше и мудрее. Аксинья ничего не скрывает: "- Все это верно, брешут не зря. Завладела я Григорием опять и уж зараз постараюсь не выпускать его из рук". Откровенность Аксиньи жестока и вызывающе обидна. Когда Наталья говорит о своих детях, та холодно парирует: "- У тебя хоть дети есть, а он у меня - один на всем белом свете!" Расстались почти мирно, потрясенные и придавленные мрачной неясностью будущего, всей неустроенностью их жизни.

Но Наталья не дождалась возвращения мужа...

Григорий приехал на побывку. Чутьем любящей женщины понимая его душевное состояние, Аксинья не искала с ним встреч - любая настойчивость с ее стороны была бы бестактна. Не могла она не догадаться, что Григорий над свежей могилой жены не может не испытывать к ней раздражения и даже неприязни. Так и было: он почувствовал "к Аксинье какую-то отчужденность, потом глухую злобу за то, что она выдала их отношения и - тем самым - толкнула Наталью на смерть".

За день до отъезда они встретились на дороге,- Григорий ехал с сыном. Перебросились несколькими ничего не значащими фразами, за которыми скрывалось громадное душевное волнение обоих, горькая тоска и невысказанная любовь.

Долгие месяцы не было от Григория никаких вестей. Аксинья тревожилась и тосковала по нему страшно. К Степану, к его судьбе она оставалась равнодушна совершенно, даже не смогла - или не захотела - скрыть того в последнем разговоре с Натальей. Всю переполнявшую ее любовь и жалость к Григорию она перенесла на его детей, особенно на Мишатку, который был так похож на отца. Украдкой, понимая, что старики встретят ее враждебно, она ласкала, целовала его, угощала редкостным в ту пору сахаром, рассказывала хорошие сказки. Ильинична, разумеется, скоро узнала о том, что внук ходит к соседке, а узнав, вознегодовала, заподозрив корыстное: "В снохи при живом муже метит", - имея в виду Степана, думала она, ревнуя к трагической памяти Натальи.

Ильинична попыталась помешать близости внука с Аксиньей. Встретившись, она бросила ей в лицо жестокие слова: "- Да ты имеешь право касаться Натальиного дитя, ежели ты ее самою свела в могилу?" Несправедливость оскорбления потрясла Аксинью, с тех пор она не здоровалась ни с кем из взрослых Мелеховых, "с сатанинской гордостью, раздувая ноздри, проходила мимо". Но сдержать любовную нежность к Мишатке не могла. Украдкой, таясь, иногда подбегала к нему, целовала лобик, глаза, так похожие на отцовские. Ильинична пристрастна была в своем гневе, кстати - что важно - Мишатка ходил к соседке и при жизни матери. Любовь Аксиньи к детям Григория глубоко искренняя и такая же страстная, как к нему самому. Вблизи нее только они и остались единственными существами, к кому она чувствовала глубокую нежность и жалость.

...К декабрю белоказачья армия покатилась на юг под ударами красных. На Дону царили разброд и паника. Никаких планов у Аксиньи не было, она сидела дома, понемногу хозяйствовала, все предоставив судьбе. Григорий тем временем оправился от тифа, чуть окреп и как- то вечером зашел к ней. Торопясь, сказал, что он уедет, попросил ее поехать вместе. Ответ был такой, в котором он, видимо, и не сомневался: "- Помнишь, я тебе давно говорила, что поеду с тобой хучь на край света. Я и зараз такая".

На другой день выехали. Аксинья бросила все, взяла с собой только самое необходимое. Отступление по холодным декабрьским дорогам было страшное. Все заполнено беженцами и деморализованными солдатами, на ночлег ложились вповалку в переполненных домах, свирепствовал тиф. Но посреди горя и страданий одна, должно быть, Аксинья улыбалась, была счастлива и спокойна: "Она улыбалась тому, что так неожиданно и странно сбылась давно пленившая ее мечта - уехать с Григорием куда-нибудь подальше от Татарского, от родной и проклятой стороны, где так много она перестрадала, где полжизни промучилась с нелюбимым мужем, где все для нее было исполнено неумолчных и тягостных воспоминаний. Она улыбалась, ощущая всем телом присутствие Григория, и уже не думала ни о том, какой ценой досталось ей это счастье, ни о будущем, которое было задернуто такой же темной мглой, как и эти степные, манящие вдаль, горизонты".

В этом сплетении чувств - вся Аксинья, весь ее характер, начала и концы ее жизненной судьбы.

Неверное счастье и длилось, конечно, недолго. На четвертый день она захворала, начался страшный жар, головокружение. Вши, облепившие всю ее одежду, подсказывали суровый диагноз - сыпной тиф. В ознобе тифозного жара она едет дальше еще один день. Начался бред. В минуты просветления она просит: "- Не бросай меня, Гришенька!" И снова:"- Не бросай меня на чужой стороне... Помру я тут".

Но везти ее дальше нельзя. В конце декабря, в глухом поселке Ново-Михайловском, у незнакомого и жадного хозяина, отдав ему все деньги, Григорий оставил находящуюся без сознания Аксинью.

Болела она долго, смогла стать на ноги, как явствует из текста, только в начале весны 1920 года. Несколько дней она прожила в призрачной надежде, что вот-вот приедет Григорий и заберет ее. Потом, чуть окрепнув, подалась домой. Добиралась долго, более двух недель. Пришла в Татарский, видимо, к исходу марта.

Курень ее сохранился в целости. Степан, как она узнала позже, отступил вместе с белой армией до самого Новороссийска, а оттуда - рассказал очевидец - погрузился на пароход, ушедший в Крым с остатками деникинских войск. Более о нем не было никаких вестей.

...В первый же вечер по возвращении к Аксинье пришла Ильинична, постаревшая, надломленная смертью мужа и страшной тревогой о сыне. Былая вражда их исчезла разом, обоих женщин объединяло общее страдание - судьба Григория и общие заботы - его дети. Вместе Аксинья с Дуняшкой кое-как залатали инвентарь, кое-что засеяли. Жизнь продолжалась, требовала забот.

Аксинья как-то сразу сроднилась с Мелеховыми. Все старые обиды были забыты и прощены. Однажды вечером Аксинья "нагребла в платок очищенной пшеницы и отнесла на кладбище, посыпала могилы Петра, Натальи и Дарьи, чтобы поутру слетелись на родные могилки птицы. В детской простоте своей она верила, что веселое птичье щебетание будет услышано мертвыми и обрадует их..." Так примирилась в душе Аксинья со своей былой соперницей.

В начале июня возвратился изувеченный Прохор. Аксинья узнала: Григорий жив. А в разгар лета Ильиничне пришло письмо и от самого Григория, как обычно краткое: мол, жив-здоров. Привета Аксинье он не передал: не знал, где она, не знал и жива ли... А она существовала только ожиданием его.

В ноябре приходит новое письмо от Григория: он демобилизован, возвращается. Но радость Аксиньи тут же с тревогой утишает Дуняшка: со слов мужа она сообщает, что Григорию на родине мирной жизни не видеть - он бывший офицер и повстанец. Аксинья плохо понимает это, но надеется: "- Лишь бы пришел: заберем детей и скроемся куда-нибудь".

...И вот они встретились. Аксинья счастлива безмерно, но счастье это отравлено тревожной атмосферой вокруг, беспокойством за судьбу любимого. Радость ее не безмятежна. Как-то сложится теперь ее жизнь? Что ждет ее в будущем? И не слишком ли поздно улыбается ей горькое бабье счастье? - невесело думает она.

Григорий перешел к ней жить, забрал с собой детей. Казалось, вот все, о чем она мечтала. Но прожили они меньше недели. Григорию грозит арест, он бежит. Аксинья остается с детьми, заменив им мать. Вскоре к ней пришли с обыском - искали оружие, его не было; больше ее никто не тревожил и не трогал. Михаил изредка приносил детям гостинцев, но с ней не разговаривал.

О том, что Григорий пристал к банде, скоро узнали в хуторе. Мальчишки дразнили маленького Мишатку, он прибегал к Аксинье в слезах. Сдерживая свои слезы, она утешала его: "- Никакой он не бандит, твой отец. Он так... несчастный человек". Дети стали называть ее "мамой".

Полгода скитался где-то Григорий. И вот однажды в короткую июльскую ночь кто-то тихо постучался в окно Аксиньи: это был он.

В ту же ночь они бежали, оставив спящих детей на попечение Дуняшки.

Ушли незаметно. В ночь на следующий день насмерть сразила Аксинью шальная пуля.

Она погибла примерно двадцати девяти лет от роду.

Григорий схоронил ее в неизвестном овраге, не поставив на могиле ни креста, ни камня.

Листницкий

Евгений Николаевич Листницкий родился в 1886 году в Варшаве в семье казачьего генерала. (Он пишет отцу в августе 1914 года: "мне перевалило за 28") Листницкий происходил из старого дворянского рода, предки по мужской линии традиционно служили в армии. Прадед отличился в Отечественную войну 1812 года и получил в наследство четыре тысячи десятин земли в Саратовской губернии. Дед тоже служил, за какую-то резкость при дворе попал в опалу и доживал остаток жизни в родовом имении Ягодное, что недалеко от станицы Вешенской. Отец-Николай Алексеевич - казачий генерал, он упомянут в романе как "герой русско-турецкой войны" (имеется в виду война 1877-1878 годов).

К моменту начала действия он в отставке, назван стариком, ему должно быть не менее шестидесяти лет, - чтобы сыграть сколько-нибудь заметную роль в упомянутой войне, он мог участвовать в ней уже не в юном возрасте. Старый генерал очень высок, широкоплеч и худощав, говорит густым басом. Он вспыльчив, капризен, по- своему добр, по-барски крут и своенравен, он чем-то даже обаятелен - в нем сохранилось нечто из того лучшего, что когда-то имелось у дворянского военного сословия. Старик Листницкий вдов, у него единственный сын Евгений; жена погибла трагически: в Варшаве на казачьего генерала было совершено покушение, коляску изрешетили пулями, сам он уцелел, но в жену и кучера попали... Сыну было тогда два года (событие произошло, следовательно, в 1888 году). Старый Листницкий нелюдимо жил в Ягодном, в хозяйство вникал основательно, разводил племенной скот и занимался обычными барскими развлечениями - охотой и борзыми да в одиночку пил. В романе это с лаконичной выразительностью оценено: "зажил чернотелой, суровой жизнью".

Между отцом и единственным сыном существовала взаимная привязанность и близость, сын был внимателен и почтителен, называл отца на "вы". Листницкий-младший продолжил родовую традицию, учился в кадетском корпусе, стал кадровым военным. Родовитое дворянское происхождение и связи отца позволили ему попасть в привилегированный лейб-гвардии Атаманский полк. К 1912 году Евгений служит там в чине сотника. Он страстный наездник, средства отца позволяют ему иметь отменных лошадей. Кстати, он и появляется на первых страницах романа, соревнуясь с Митькой Коршуновым в скачке. Перед войной, участвуя в Петербурге в офицерских скачках, он сильно разбился и даже получил полуторамесячный отпуск.

Сразу же после начала мировой войны ("в первых числах августа", как уточнено в романе) Евгений Листницкий подал рапорт о переводе его из гвардии в какой- либо армейский казачий полк в действующей армии. В письме к отцу он подробно мотивирует это свое решение. Прежде всего, оно продиктовано честолюбивыми устремлениями: "хочется живого дела и... если хотите - подвига". Но не только. Листницкий-младший монархист и дворянский аристократ до мозга костей. Он пишет о Николае II: "Я обожествляю этого человека". И потом снова о том же, чуть кокетничая интеллигентской иронией: "Я обожаю его, как институтка". Далее он с яростным возмущением пишет о своих сослуживцах-гвардейцах, что среди них "нет того подлинного патриотизма, странно сказать - нет даже любви к династии. Это не дворянство, а сброд". Одного из сослуживцев он чуть не пристрелил за то, что тот "непочтительно отозвался о ее императорском величестве", но его успели обезоружить свидетели сцены.

Все это чрезвычайно важно для понимания характера Листницкого и еще более - для определения его социального типа. Известно, что последний российский император был во всех отношениях слаб: и в личном плане, и тем более как государственный деятель. В этом смысле он был необычайно характерен как символ выродившегося, склеротического правящего класса старой России, обреченного историей. Николай II был сущим бедствием для русских монархистов - этот факт столь широко и разнообразно запечатлен в бесчисленных мемуарах и свидетельствах, столь бесспорен, что не требует приведения здесь каких-либо специальных подтверждений.

И тем не менее - "обожаю его, как институтка"... И это говорит взрослый, разумный и образованный, с крепким характером человек. Он отмахивается от того, что не может не видеть, находясь вблизи: "Меня глубоко волнуют те дворцовые сплетни, которые паутиной путают светлое имя монарха. Я не верю им и не могу верить". В последних словах - главное: "не могу верить"...

То есть не хочу; чур меня, всего этого нет и быть не может, нет, нет!

Листницкий имеет за спиной, по крайней мере, вторую сотню лет дворянской родословной. Все преимущества своего сословия, благосостояние, почет и социальный престиж - все это приобретено, сохранено и умножено при монархии и от монархии. Она рухнет - под ее обломками погибнет весь вековой уклад той жизни, вне которой Листницкий и ему подобные просто не могут существовать. Возможно, он рационально не понимает этого (во всяком случае - нигде не формулирует, даже про себя), но чувствует очень остро. И как человек по-своему цельный и действенный, наделенный способностью к личному самопожертвованию, он готов отстаивать монархию - как принцип единственно возможного для него бытия - до конца. И он будет отстаивать с оружием в руках, добровольно идя на жертвы и лишения.

Ничто не способно разубедить или повлиять на него в этой его главной сути - ни речи, ни книги, ни даже жестокий жизненный опыт. Он пережил февраль 1917-го. В Могилеве, где находилась Ставка, он видел отъезд бывшего уже императора, ставшего арестантом. При виде этой сцены Листницкий, закаленный боевой офицер, "упал на снег и рыдал, как мальчишка"... Что ж, это могло стать эмоциональным взрывом, переходом к чему-то иному, поиском его. Но нет. Проходит полгода - огромный по часам революции отрезок времени! - и снова, снова у Листницкого при воспоминании о крушении монарха "кровянисто слезились припухшие заплаканные глаза".

Слепо следуя принципам монархизма, отгоняя от себя даже мысль о сомнении, Листницкий при этом вполне трезво глядит на тех, кто идет с ним по дороге. Вот он а Петрограде летом 1917 года, на улицах он видит множество мужчин его возраста, его социального положения, которые совсем не хотят проливать кровь, идти на жертвы, как он, Листницкий. "Вот этот молодой, упитанный, - думал он, встречаясь глазами с полным, краснощеким и безусым мужчиной, - почему он не на фронте? Наверно, сын заводчика или какого-нибудь торгового зубра, уклонился, подлец, от службы, - начхать ему на Родину..." Да, так, но на поставленный вслед за тем самому себе вопрос, с кем же он, - Листницкий, улыбаясь чужой слабости, безоговорочно подтверждает: "Ну конечно же, вот с этими!" Что бы там ни было - "с этими".

И тут не теория, не благие пожелания, - нет, Листницкий деятелен, убеждения не расходятся у него с поступками. Тогда же, летом 1917-го в Петрограде, когда он в очередной раз взвешивал свое решение в закипающей гражданской войне, он не ведает сомнений: "Жизнь положу за старое, отдам ее, не колеблясь, без позы, просто, по-солдатски". При этом он понимает, что среди его единомышленников не много найдется таких же, что готовы, как он, пойти до конца. Но он пойдет. И пошел, когда настал час.

Путь Листницкого прям, но это прямота ограниченности, обнаженная жестокость высохшего древесного ствола. Как-то уже на исходе гражданской войны смертельно усталый Григорий Мелехов невесело признался, что "такому, как молодой Листницкий или как Кошевой, я всегда завидовал... Им с самого начала все было ясное, а мне и до се все неясное". Насчет Кошевого Григорий, пожалуй, не прав тут: тому совсем не "с самого начала" стала ясна его правда, - он шел к ней и ощупью, и чужой подсказкой, а вот насчет "ясности" целей Листницкого - прав безусловно. Эта "ясность", то есть неподвижная определенность, суть выражение мертвой окостенелости жизни, в чем есть уже отрицание самой жизни, - частицей этой окостенелой субстанции предстает в романе Евгений Листницкий.

...Через три недели после подачн рапорта (то есть в конце августа 1914 года) Листницкий выехал из Петрограда на фронт варшавским поездом. Он прибыл в полк, только что вышедший из боев и снова готовящийся на фронт. Характерно, что номер полка в тексте не указан, хотя обо всех остальных сколько-нибудь важных героях романа такое указание непременно есть. Вскоре Листницкий уже участвует в боях на реке Стырь-начиналась знаменитая Галицийская битва. Бои тяжелые, полк несет потери. Листницкий не уклоняется от опасности, ходит в разведку. 29 августа, участвуя в кавалерийской атаке, он получает две раны, коня под ним убило; вахмистр сотни вывез его при отступлении с поля боя. Излечившись в варшавском госпитале, Листницкий получил отпуск и поехал к отцу в Ягодное.

Туда он добрался через три недели после того, как Аксинья, служившая в имении в кухарках, схоронила дочь, то есть приблизительно в середине октября. Отец встречает его с великой радостью - в имении хлопоты, "словно перед большим съездом гостей". Евгений еще не вполне оправился от ран, он прихрамывает. Вырвавшись живым из страшной бойни, он переполнен эгоистической радостью жизни - в самом плотском, обыденном смысле. И раньше, еще в минувшем году, он пытался ухаживать за Аксиньей, вызывая подозрительную ревность Григория. Теперь того нет, он где-то там, в пекле войны, а Аксинья - тут, рядом. Она смятена несчастьем, одинока, кажется ему естественной и вожделенной добычей. Нравственные сомнения он легко отбрасывает. "Могло же так случиться, что пуля взяла бы правее и продырявила мне голову? Теперь я истлевал бы, моим телом нажирались бы черви... Надо с жадностью жить каждый миг", - облегчая свою совесть, думает он. И соблазняет Аксинью, бесцеремонно воспользовавшись ее тоской и одиночеством.

Неожиданная и непредвиденная расплата наступает скоро. В ночь на 5 ноября возвратился вдруг Григорий - тоже после ранения, полученного, кстати, в тех же боях, где довелось быть раненным и Листницкому. Евгений несколько смущен, но не слишком. Ведь Григорий в его понятии - это "хам", примитивное существо, моральные критерии здесь должны бы в расчет не приниматься. "Не догадывается бедняк", - подумал Листницкий, увидев притворно заискивающие глаза Григория, и "удовлетворенно улыбнулся". Но в тот же день "хам" жестоко мстит барину, избив его до полусмерти.

Где провел Листницкий последующие два года - в романе не говорится. Очевидно, был он на фронте, получил за это время, два повышения в чине - стал есаулом. 20 октября 1916 года в офицерской землянке он стал свидетелем большевистских выступлений своего полчанина хорунжего Бунчука. В тот же вечер Листницкий пишет рапорт командиру дивизии об услышанном, более того, сообщает подробности, которые сделали бы честь опытному шпику: название нелегальной газеты, которую читал Бунчук (тот ее не называл, следовательно, Листницкий подсмотрел и запомнил), доносит о свертке бумаг "запретного характера". Из рапорта явствует, что он уже и ранее сообщал о деятельности Бунчука среди пулеметчиков в особый отдел штаба дивизии. Не довольствуясь этим, Листницкий тут же предлагает от себя необходимые меры: Бунчука арестовать и предать военно- полевому суду, а также "перетрясти пулеметную команду". В заключение он добавляет, что копию своего письма он направляет в штаб корпуса.

Случай не ординарный. Среди русского офицерства было общепринятым крайне пренебрежительное отношение ко всякого рода доносительству, слежке и т. д. Разумеется, Листницкий не может не знать об этом, но пренебрегает правилами дворянско-офицерской условности, хотя в иных случаях готов этим правилам следовать неукоснительно. Он видит, он понимает напряженность положения в стране и на фронте. В памяти его глубоко запала страшная сцена, участником которой довелось ему стать в 1915 году: остатки пехотной роты, понеся огромные потери в нескольких атаках, самовольно бросили позиции и подались в тыл; сотня Листницкого пыталась задержать солдат, но те "никли под сабельными ударами, умирали, а лезли напролом, на гибель, уничтожение, решив, что все равно, где принимать смерть". Ощущая грозную тревогу, он смотрел на казаков и думал: "Неужели и эти когда-нибудь вот так же повернут и пойдут, и ничто, кроме смерти, не в силах будет их удержать?" И, сталкиваясь с усталыми, озлобленными взглядами, честно решал: "Пойдут!"

Вот почему так исступленно злобен на исходе 1916 года бывший лейб-гвардеец, родовитый дворянин Листницкий. В день бегства Бунчука он не гнушается сам обыскивать казаков. Видя нарастающее недовольство тяготами бессмысленной войны, он ничего не может противопоставить этому, кроме насилия. Между ним и рядовыми казаками стена, которую он не может, да и не хочет перейти. Полна символического смысла краткая сцена, когда в залитом жидкой грязью окопе Листницкий носком барского сапога выбивает хворост из-под котелка - огонь разожгли на пулеметном щитке, что не положено по уставу. Не зная и не желая знать душу своих бойцов, воздействуя на них только страхом наказания, Листницкий и ему подобые лишь ускоряют неизбежное.

И неизбежное произошло: в феврале 1917-го монархия пала. На фронте измученные и озлобленные солдаты уже в первые дни после Февральской революции расправились с наиболее жестокими в обращении с ними офицерами. Листницкий избежал этой участи случайно: он вызвал к себе такую ненависть казаков, что ему до февральского переворота пришлось бежать из полка, опасаясь самосуда. В самые дни революции он был в Петрограде, бессильно наблюдая крушение монархии. Потом оказался в Ставке в Могилеве, где стал свидетелем ареста царя. В марте он вновь в Ягодном, в отпуске.

События ничему его не научили, он по-прежнему озлобленно прямолинеен, как шпицрутен. Народные массы, идущие за большевиками, он характеризует с той же заскорузлой сословной близорукостью (в этом смысле его золотое пенсне поистине символично): "Они хотят прежде всего захватить власть в свои руки, на любых условиях кончить, как они выражаются, "империалистическую войну", хотя бы путем сепаратного мира,- земли передать крестьянам, фабрики - рабочим. Разумеется, это столь же утопично, сколь и глупо, но подобным примитивом достигается расположение солдат".

Некоторое время он прожил в Ягодном. Аксинья его покорная любовница. Листницкий испытывает к ней только самые обыденные плотские чувства, ничего похожего на душевную близость между ними нет. Она для него лишь утеха в минуты отдыха, никакими моральными обязательствами перед ней он не отягощен, да и понятно: они чужие, разные, у них нет ничего общего, глубоко различны их строй мыслей, нормы поведения, самый язык, на котором они говорят. Характерно: как-то в Петрограде, разволновавшись политическим спором, Листницкий не может уснуть ночью; и вот, чтобы успокоиться, он стал вспоминать Аксинью, "дни отпуска, до краев заполненные ею". А потом спокойно "уснул, примиренный думами и случайными, отрывочными воспоминаниями о женщинах, чьи пути скрещивались когда-то с его путями". Все просто: Аксинья - предмет утоления страсти, успокоения, периферия души; она - "одна из", хотя, быть может, и самая лучшая для него.

В апреле 1917 года Евгений Листницкий возвращается на службу. Командир дивизии, знавший и уважавший его отца, пошел ему навстречу, направив его в другой полк (14-й Донской). Оказывается, его известйые монархические убеждения вызывают кое у кого одобрение. Начальник штаба дивизии сказал ему: "- Со своей стороны могу заверить, что мы ценим таких офицеров, как вы". И многозначительно добавил, имея в виду его новое назначение: "Там вам легче будет". И точно, прибыв в город Двинск (ныне Даугавпилс), Листницкий обнаружил, что офицеры его нового полка - сплошь монархисты, ненавидевшие Временное правительство, а казаки ("на треть разбавленные старообрядцами") настроены отнюдь не революционно. Полк входил в состав Северного фронта, наиболее близко расположенного к столице страны и центру революции - Петрограду. Высшее военное руководство в своих видах берегло полк, он не участвовал в боях, отдыхая и переформировываясь во фронтовом тылу.

Третьего июля 1917 года этот весьма "надеждый" с точки зрения командования полк получил приказ: "немедля ни минуты", отправиться в Петроград. В этот день в революционной столице начались стихийные демонстрации рабочих и солдат под лозунгом "Вся власть Советам!". Перепуганное Временное правительство, не имея никакой опоры ни в массах трудящихся, ни в частях гарнизона, срочно отдало приказ о переводе "надежных" частей в Петроград для "наведения порядка". В числе таких частей оказался и 14-й Донской казачий полк. 7 июля сотня есаула Листницкого уже располагалась во дворе дома на Невском проспекте. К этому времени правительству уже удалось овладеть положением, на партию большевиков обрушились репрессии, Ленин вынужден был скрываться от ареста, рабочие организации подверглись разгрому. Казакам прибывшего полка вменялось в обязанность патрулирование по улицам города (в особенности - в заводских районах) и охрана правительственных учреждений.

После разгрома июльских демонстраций контрреволюция повсюду переходила в наступление. Почти открыто реакционное офицерство готовило переворот: свержение Временного правительства и установление военной диктатуры. На пост "диктатора" прочили главнокомандующего генерала Корнилова. Листницкий - активный сторонник "жестоких" мер. Он убеждает офицеров полка, что казаков, подверженных революционному влиянию, "в будущем придется вешать через одного, а то и просто свалить всех...". Характерно, что этот зверский проект он излагает в мирный еще период революции, задолго до обострения гражданской войны. Еще более характерно, что монархист Листницкий оказывается активнейшим сторонником Корнилова, хотя тот всячески открещивался от монархии на словах. На собрании офицеров Листницкий откровенно призывает их: "Пусть Корнилов будет диктатором, - для казачьих войск это спасение. При нем мы, может быть, будем даже лучше жить, чем при царе".

События революционного времени, потрясшие до основания старую Россию, толкают Листницкого на поступки, немыслимые для него ранее. Он пытается хоть как-то начать говорить с казаками, пытаясь воздействовать и на них тоже, отвлечь от большевистского влияния, которое, естественно, усилилось в Петрограде. Но говорить с народом Листницкий не умеет, даже притворяясь, он может только командовать и наказывать. Однажды он решил "прощупать" настроение одного из пробольшевистски настроенных казаков, Лагутина. Листницкий пугал его, что большевики, мол, отберут казачью землю и т. д. Лагутин спокойно и логично ответил, что его единственный пай не отберут, и добавил: "- А вот, к примеру, - вы не обижайтесь только! - у вашего батюшки..." Листницкий уже едва сдерживается, но пытается спорить: "- Если у тебя две рубахи, а у меня ни одной - что же, по- твоему, я должен отбирать у тебя?" - на что слышит убийственное: "- Я сам отдам лишнюю рубаху". Разговор со стороны Листницкого заканчивается криком и угрозами. Позже он сам над собой иронизирует: "Что называется, сроднился с казаком..." Он понимает, никакого "родства" нету, только силой и кровью можно удержать старое.

Человек действия, Листницкий, разумеется, не ограничивается разговорами. Он встречается случайно со своим бывшим однополчанином есаулом Калмыковым. Тот ярый корниловец, энергичный участник генеральского заговора. Они оказываются единомышленниками. И вот уже 12 августа ("за день до приезда Корнилова в Москву", уточнено в романе, а приехал он туда, как известно, 13 августа) Листницкий находится в старой русской столице "с поручением особой важности от Совета союза казачьих войск". Какое поручение - в романе не сказано ни слова, да это и не важно: опереточная генеральская авантюра была несерьезна от начала до конца, несмотря на очень серьезные выражения всех действующих лиц. Зато в романе написана необычайно живая (и абсолютно достоверная исторически!) сцена встречи Корнилова в Москве на Александровском (ныне Белорусском) вокзале. Листницкий - среди восторженной толпы встречающих. Толпа весьма респектабельна - много офицеров и солидных господ, нарядные дамы осыпают Корнилова цветами. У выхода генерала подхватили на руки. Листницкий, оттолкнув плечом "какого-то сановитого господина", ухватил генеральский сапог и, "задыхаясь от волнения", пошел вместе с другими; он в полном, самозабвенном восторге: "моргая увлажненными глазами, он пытался, но не мог унять неудержимую дрожь губ".

Листницкий искренен в своем восторге. Он также был искренен, когда чуть не застрелил офицера-гвардейца за непочтительный отзыв о "ее императорском величестве". Теперь он, родовитый дворянин и монархист, несет на руках куда как не родовитого сына малочиновного казачьего офицера и матери-бурятки, генерала, который после Февраля, как начальник Петроградского военного округа, арестовал в Царском Селе то самое "ее императорское величество". Листницкий не мог всего этого не знать (о Корнилове в ту пору шумела вся пресса), но он искренне не замечает в себе этой странной вроде бы перемены симпатий. Не подсказывает тут ничего читателю и автор, он лишь выразительно и с характерным для него художественным лаконизмом изображает это. Искренность чувств Листницкого на вокзальной площади необычайно психологически обоснованна: он будет биться за старый мир до конца, он пойдет с кем угодно и под каким угодно знаменем или лозунгом. Так и поступали в реальной исторической действительности многочисленные его собратья по классу, пока наконец, весной 1921 года, в Кронштадте бывшие офицеры не возглавили мятеж против Советского государства под "советскими" лозунгами.

После провала корниловского заговора судьба Листницкого ничуть не изменилась: арестованы были только несколько десятков генералов и старших офицеров, да и то из числа самых уж откровенных. Листницкий оставался в Петрограде вплоть до Октябрьского переворота. Утром 25 октября его сотня в пешем строю была направлена в Зимний дворец. Накануне штурма, вечером, рядовые казаки покинули обреченное Временное правительство (это абсолютно точно исторически: три сотни 14-го Донского полка ушли из дворца с оружием в руках). О Листницком не сказано ничего. Вряд ли он мог оказаться в числе защитников Зимнего: как и все корниловцы, он ненавидит Керенского и Временное правительство, об этом он открыто говорил еще летом; более того, после ареста Корнилова и его приближенных реакционное офицерство злорадствовало над трудностями "временных" министров, они даже ждали их падения, полагая, что это облегчит приход к власти военной диктатуры. Уйти из дворца с казаками Листницкий не мог, а защищать Временное правительство не желал.

Ясно, что победившая в России Советская власть должна была вызвать еще большую ярость у Листницкого. И эту свою концентрированную злобу он спешит обратить в действие. Из Петрограда он бежит на Дон, где генералы Корнилов и Каледин уже с начала зимы начали формировать первые контрреволюционные отряды, открыто выступившие против новой власти. В начале января 1918 года Листницкого видели на станции Каменская - он пробирался на юг, к Новочеркасску. Путешествие такого рода было для него в ту пору небезопасным: революционные солдаты и красногвардейцы ловили офицеров, спешивших к Корнилову, и подчас сурово расправлялись с ними (сам Корнилов, кстати, сумел добраться туда же, только переодевшись в одежду рядового солдата).

...Вечером 22 февраля 1918 года малочисленная Добровольческая армия, состоявшая почти сплошь из офицеров, под давлением красных оставила Ростов и начала движение на юг. В одной из рот рядовым бойцом шагал по мокрому снегу есаул Листницкий. С обычной для М. Шолохова художественной тонкостью показана суть этой небывалой еще армии; в одной шеренге с Листницким идут: штабс-капитан, поручик одного из знаменитейших в старой армии гренадерских полков и подполковник - все в качестве рядовых небывалых еще "офицерских рот". Вот она, классовая гвардия старого мира! Его, как и других, поддерживает - вопреки всему - исступленная вера в победу: "Посмотрим!.. Корнилов выведет нас к Москве!" Исторически очень точно отмечена здесь эта вот белогвардейская вера в своего кумира-Лавра Корнилова, он был этаким талисманом "белой идеи", ее признанным вождем при жизни, ее знаменем - после гибели.

Так Евгений Листницкий стал участником так называемого "ледяного похода" - предводительствуемого Корниловым марша Добровольческой армии от Ростова к Екатеринодару. В разгар его сам Корнилов погиб, но белые публицисты тогда же превратили этот поход в романтическую легенду. Участники его, оставшиеся в живых, получили почетное поименование "первопоходцев" и особые ордена, они стали элитой русской белогвардейщины. Листницкий - из их числа.

Противовесом ему и всем, ему подобным, был тот распространенный тип бывшего российского офицера, что получил емкую характеристику под пером М. Шолохова: они "спекулировали, служили в бесчисленных тыловых учреждениях, ютились у родных и знакомых, с поддельными документами о ранениях лежали в лазаретах... В большинстве своем они являли собой самую пакостную разновидность так называемой "мыслящей интеллигенции", облаченной в военный мундир: от большевиков бежали, к белым не пристали, понемножку жили, спорили о судьбах России, зарабатывали детишкам на молочишко и страстно желали конца войны". Белоэмигрантская публицистика оставила много описаний подобного типажа, описаний хлестких и самокритичных, порой талантливых. Но наилучшая характеристика - та, что приведена из романа. Листницкий потому и занимает авторское внимание, что он на голову выше подобной человеческой и гражданской мрази. "Мыслящая интеллигенция" старой России окончательно опозорила себя в образе офицера-расстриги. Психологическое преимущество листницких и Калмыковых уже в том по крайней мере, что они к этому типу не принадлежали. Плоть от плоти старого мира, они нашли в себе силы уйти из жизни вместе с ним.

Во время "ледяного похода" Листницкий все время в боях, после двух ранений он остается в строю, Он участвовал в неудачном для белых штурме Екатеринодара в конце марта 1918 года (по старому стилю), когда погиб первый "вождь" добровольцев Корнилов. И вот в мае - новое, третье подряд ранение, и он получает короткий отпуск. Он проводит его в Новочеркасске в доме однополчанина Горчакова - тоже белогвардейского "первопоходца", тоже раненного. Горчакова встречает жена - "в ладной фигуре ее и в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой неярко светится женщина, прожившая тридцатую осень".

Тяжелая, нервная привязанность к ней поразила душу Листницкого. Русской классической литературе известно бессчетное число тончайших описаний любовных чувств. Но среди этих классических образцов изображенные в "Тихом Доне" переживания Листницкого - в числе самых глубоких по своей психологической тонкости и достоверности. Тут все: жгучее ожидание любви одинокого и уже немолодого человека (Листницкому минуло тридцать два года), и плотское чувство усталого фронтовика, и декадентский романтизм. Он уже не может управлять собой, не в силах противиться головокружительному влечению. Ольга Горчакова - женщина умная и уверенная - останавливает его пылкие вожделения. Тот внешне смиряется, но внутреннее пламя еще более жжет его. Пересохшая душа Листницкого загорается от случайной искры, - то, что искра случайна, понимают они оба.

В июне Горчаков и Листницкий снова сражаются в рядах Добровольческой армии. В первом же бою Горчаков получает смертельную рану в живот. Умирая, он говорит Листницкому: "- Евгений, не оставь Лелю... Ни у меня, ни у нее родных нет. Ты - честный и славный. Женись на ней". Три дня спустя в бою под станицей Кореновской на Кубани (сражение длилось в течение нескольких дней с середины июня 1918 года) Листницкий был тяжело ранен, в тыловом госпитале ему ампутировали левую руку. Две недели пролежал он в Тихорецкой, затем его перевезли в госпиталь в Новочеркасск, где он провел еще "тридцать томительных суток". Ольга навещает его, ее гложет тоска, она подурнела: "щеки ее отсвечивали зеленоватой желтизной", у нее "выцветшие глаза". Отношения их вежливо-внимательные, не более никакой душевной близости нет.

И вот Листницкий оправился. Подтянутый и элегантный, хоть и без руки, он приходит к ней в дом. Он говорит ей о посмертном желании Горчакова, - оказывается, она знает об этом сама, из последнего мужниного письма. Листницкий, волнуясь, говорит: "- Прошу вас верить... речи о чувствах прозвучали бы сейчас... Но я искренне хочу вашего благополучия". Она ответила просто: "- Я думала об этом... Я согласна".

Так образовался их союз - без любви, без внутренней взаимной привязанности, рожденный лишь плотским желанием его и холодным одиночеством ее. Листницкий "наедине с собой рассуждал, как герой классического романа, терпеливо искал в себе какие-то возвышенные чувства, которых никогда и ни к кому не питал, - быть может, желая прикрыть и скрасить ими наготу простого человеческого влечения". Круто вздыбившаяся жизнь надломила их обоих. В этом мертвом обоюдном тупике есть глубочайший социальный смысл, он адресован в романе, естественно, прежде всего к Листницкому: "Люди, нюхавшие запах пороха, ослепленные и оглушенные происходившим, жили стремительно и жадно, одним нынешним днем. И не потому ли Евгений Николаевич торопился связать узлом свою и Ольгину жизнь, быть может смутно сознавая неизбежную гибель дела, за которое ходил на смерть". Старый мир гибнет, ничто уже не может его спасти: ни личное мужество одиноких его защитников, ни искусственно раскрашенное под любовь чувство.

Символично: Листницкий уходит из действия романа в момент начавшихся успехов белогвардейской Добровольческой армии. С лета 1918 года по осень 1919-го эта отборная гвардия старого мира одерживала успех за успехом. Из крошечного отряда, затерянного в степях Северной Кубани, она вырастает в многотысячную армию - хорошо организованную и оснащенную. Наследники Корнилова довели свои дивизии до Орла, они уже ожидали падения Москвы... И все это рухнуло, завершившись бесславным бегством из Новороссийска и Одессы на чужеземных кораблях. Народ России отвернулся от корниловцев. Уход с авансцены Листницкого накануне эффектных, но скоротечных успехов белогвардейщины есть тонкое художественное выражение обреченности тех сил, которые его породили и которые он пытался защищать.

Роман Листницкого и Ольги нерадостен с самого начала. Он торопит интимную близость с ней, она уступает, но чувствует себя оскорбленной этой его торопливостью. Они уезжают в Ягодное к стареющему отцу, в имение, которое доживает последние дни посреди революционной бури. По-видимому, в глухом околотке Верхне-Донского края хозяева этого имения уцелели вместе со всем своим благополучием, ибо Советская власть здесь в 1918 году основательно не успела еще укрепиться.

Евгений, внутренне не веря в прочность отношений с Ольгой, краем сознания думает об Аксинье, он даже хочет сохранить и с ней прежние отношения. "Но чувство порядочности осилило", - говорится в романе; приехав, он расстается с ней, она покидает Ягодное. С августа

года Евгений Листницкий более не появляется среди действующих лиц романа...

Однако о нем вспоминают и рассказывают другие, поэтому дальнейшая судьба его прослеживается ясно. В июне 1919 года Григорий Мелехов завернул в Ягодное и увидел в бывшем генеральском имении полное запустение и разруху: "Угол дома с восточной стороны и крыльцо были разрушены снарядом трехдюймовки. В разбитое венецианское стекло коридора просунулась верхушка поваленного снарядом клена. Он так и остался лежать, уткнувшись комлем в вывалившуюся из фундамента груду кирпичей".

"Постаревшая", как сказано, барская повариха Лукерья рассказала, что перед приходом красных зимой 1919 года Листницкие "отступили поспешно. Один капитал взяли, а имущество почти все на меня оставили". В имении остался и преданный старому пану конюх дед Сашка, который и погиб, пытаясь сберечь лошадей барского завода...

Вернулись Листницкие в свое разоренное гнездо, когда в июне 1919 года белогвардейцы снова заняли Верхний Дон, где были, что делали - неизвестно...

Позже Прохор Зыков сообщил Григорию, что о судьбе Листницких ему рассказал "кум Захар", бывший у Евгения денщиком: осенью 1919 года, когда покатилась к Новороссийску разбитая белая армия и сопровождавшие ее беженцы из "бывших", хозяева Ягодного отступали с ними тоже.

Старый генерал умер от тифа в Морозовской (железнодорожная станция на дороге Донбасс - Царицын), а Евгений вместе с Ольгой "дотянул до Екатеринодара".

Здесь завершилась его жизнь. Ольга "связалась с генералом Покровским", а он, узнав об этом, застрелился. Любовник Ольги в высшей степени характерен: В. Л. Покровский был типичным авантюристом гражданской войны; начав службу еще в старой армии авиатором, лихой вояка, он сделал головокружительную карьеру в белой армии, превратившись из капитана в генерал-лейтенанта; "деятельность" его отмечена была свирепыми расправами и кутежами. Именно этот классический "герой" белогвардейщины стал счастливым соперником Евгения Листницкого.

Как можно предположить, закончил свои дни Листницкий в начале 1920 года, ему было около тридцати четырех лет. Он остался бездетен, старый дворянский род его угас.