Начало
Красота природы
Камыши
Я родился на Дону, рос здесь, учился, формировался как человек и писатель и воспитывался как член нашей великой Коммунистической партии... И, будучи патриотом своей могущественной Родины, с гордостью говорю, что являюсь и патриотом своего родного Донского края.
"Пришел Октябрь. Задымилась Москва. Заухали орудия. Пулеметы, дробно перебивая друг друга, зататакали бездушно и суетливо. Юнкера стреляли из окон, с крыш. Рабочие и солдаты в одиночку и группами проползали к воротам, к подъездам тех домов, откуда стреляли юнкера, притулялись в уголку, терпеливо ждали и винтовкой или маузером снимали неосторожно высунувшегося врага.
Но и юнкера не дремали и иной раз били наверняка, и долго у ворот или подъезда, свернувшись, серела или чернела на застывающей октябрьской земле неподвижная фигура в заношенном пиджаке, пока в темную, холодно моросившую ночь не пробирались товарищи и не уносили тело. Так тянулись мутные дни и сырые ночи.
И вдруг все смолкло, и потекли по улицам толпы победившего пролетариата. И было голодно, и было холодно, и хрустела под ногами отбитая штукатурка, и не было одежи, но закипела работа. С ввалившимися лицами рабочие среди развалин, саботажа, заговоров, подпольной злобы воссоздавали организации, учреждения, здания, снабжение, школы, лекции, санитарию, печать, литературу - среди чудовищной разрухи. И литературу. Да надо создавать печать свою, литературу свою... Московский Совет поручил мне издание журнала. Трудно было. Представители старой литературы отвалились. Новых не было. Да и не до литературы было - голод, холод, неукротимая борьба. Сидел я на пустом месте и с отчаянием выискивал, чем наполнить журнал. И тогда пришел солдат. Рваная шинель, и был он испитой и замученный. Лицо ввалилось, да и лица-то не было, бескровное, землистое, - были одни глаза. Светились они, - и я не мог разобрать, - не то лихорадкой, не то неизбывным горем, не то невместимой безбрежной радостью. Ах, да что это! Как будто уж некуда, - как будто расплескивался этот блеск, и не было человеческих сил удержать его.
- Садись, товарищ.
Он сел на краешек стула, обдавая меня, заливая комнату все затопляющим блеском лихорадящих глаз... И протянул конфузливо:
- Вот, товарищ... тут про окопы... стало быть, как мы... И мне вдруг показалось - чуть-чуть померкли глаза. Я с трудом разворачиваю вдоль и поперек свернутый серый оберточный клочок и с величайшим трудом не столько разбираю, сколько догадываюсь по этим во все стороны расползающимся кривулям. Ничего не разберешь. Чую только - окопы, ахвицеры, деревня, сынок Ванюша... И мне стало жаль его. И я сказал:
- Товарищ, я напечатаю ваши стихи. Только... вам подождать нужно, а то материалу много...
...Меня пригласили в Московский Совет.
- Вот, товарищ Серафимович, вот нам присылают каждый день, - по двадцать, по тридцать стихотворений присылают. Есть и рассказы, но в подавляющем большинстве стихи. Вот мы их и собираем.
Но полу лежали наваленные тюки, перехваченные шпагатом. - Не используете ли хоть что-нибудь? Ведь это первые попытки освобожденного народа...
Я порылся. Из сотен, из тысяч можно было взять одно, два, да и то с переделкой. А стихи текли и текли неудержимым потоком, как будто прорвало плотину. Я ахнул. Да ведь это же не стихи! Это - неудержимый, неостанавливающийся вопль... Неугасимый голос слез, отчаяния, ужаса и вместе радости счастья, безмерности надвигающегося. Это - радостный крик людей, глянувших из сырой задыхающейся могилы, - и вдруг блеснул просвет чуть приоткрывшейся судьбы.
...А теперь в поездках моих в каждом городе, в каждом городишке, в глухой станице я встречаю кружок пролетарских писателей. И в провинции, если только есть газета, так в ней непременно литературная страничка местных, своих писателей. И разве пролетарский молодняк не начинает наполнять журналы в центрах? Разве читатели не повернули головы к "Разгрому" Фадеева? Разве широко размахнувшийся красочный и углубленный Шолохов не глянул из-за края, как молодой месяц из-за кургана, и засветилась степь? И разве за ними шеренгой не идут другие? И ведь это все комсомол либо только что вышедшие из комсомола.
Да, когда-то дикий, нераспаханный чернозем, захлебнувшийся воплем - стихами. И из него за десять лет густо, как озимь, - молодая поросль творчества, пронизанная наливающимся мастерством. За десять лет! Послушайте, - ведь этого же нет ни в одной стране!"
Выступление
Вид города
Фото на улице
В годы гражданской войны (1919) ушел из 5 кл. гимназии. С 1920 г. по 1923 г. работал служащим в стан, ревкоме ст. Каргинской, потом - некоторое время - учителем в нач. школе, в 1921-22 гг. служил прод. работником на Дону. С 1923 г. стал печататься в газете "Юнош. Правда". В этом же году напечатан был мой первый рассказ.
С 1923 г. литература стала моей основной профессией.
Осенью 1922 года Шолохов отправился в Москву. В столицу его привела мечта об учении, о литературной работе. Москва встретила его неласково: было нелегко найти жилье, а еще труднее - работу. Промышленность еще только начинала восстанавливаться. Страна залечивала раны. То было время, когда молодая советская литература набирала силы, появлялись первые журналы ("Красная новь", "Молодая гвардия" и другие), возникали одна за другой литературные группы и организации... Со всех концов необъятной страны потянулись в Москву и Ленинград молодые люди, еще не успевшие снять шинели, несущие неистраченный запас жизненных наблюдений, страсть к творчеству и горячее стремление сменить винтовку на перо, рассказать о легендарном времени. Ночами в тесной комнатенке, преодолевая усталость и сон, Шолохов запоем читал, не расставаясь с мечтой поступить на рабфак или в институт. И когда в августе 1923 года он получил место счетовода в жилищном управлении № 803 на Красной Пресне, - наконец, появились сравнительно сносные условия для занятий и творческой работы. Он знакомится с молодыми литераторами. На всю жизнь подружился с Василием Кудашевым, заведующим литературным отделом "Журнал а крестьянской молодежи".
Общежитие на Покровке и Дом печати на Воздвиженке были излюбленными местами встреч литературной молодежи. Кипели споры: горячо обсуждались и проблемы мировой революции и сугубо специальные вопросы литературной техники. С трибуны Дома печати звучали голоса прозаиков и поэтов. Они группировались вокруг журнала "Молодая гвардия", печатались на страницах "Юношеской правды". К группе "Молодая гвардия" примкнул и М. Шолохов. В сентябре 1923 года в комсомольской газете "Юношеская правда", наконец, было напечатано первое произведение Шолохова. Это был фельетон "Испытание" за подписью "М. Шолох". Через месяц - 30 октября в этой же газете появился второй фельетон "Три" с посвящением рабфаку имени Покровского. Так начался творческий путь автора "Тихого Дона". Фельетоны не были замечены. Однако первое выступление в печати не могло не окрылить.
...Серафимович принадлежит к тому поколению писателей, у которых мы, молодежь, учились. Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу, ибо он первый поддержал меня в самом начале моей писательской деятельности, он первый сказал мне слово одобрения, слово признания...
Никогда не забуду 1925 год, когда Серафимович, ознакомившись с первым сборником моих рассказов, не только написал к нему теплое предисловие, но и захотел повидаться со мною. Наша первая встреча состоялась в первом Доме Советов. Серафимович заверил меня, что я должен продолжать писать, учиться. Советовал работать серьезно над каждой вещью, не торопиться...
Серафимович дорог нам не только своим классическим "Железным потоком". Мы знаем и ценим Серафимовича как одного из тех писателей-большевиков старшего поколения, которые сумели пронести сквозь тьму реакции всю чистоту и ясность своей веры, оставаясь преданными революции и рабочему классу в самые тяжелые годы...
Большую и долгую жизнь прожил Серафимович. Серафимович прошел царские тюрьмы и ссылку. Он лично знал старшего брата Ленина, покушавшегося на Александра III. В качестве корреспондента "Правды" изъездил он фронты гражданской войны.
Несмотря на свой возраст, он все так же бодр и подтянут, как и пять, как и десять лет назад. Значит, есть что-то такое, что молодит этого неутомимого старика, которого словно не берет время.
Мне вспоминается сейчас приезд Серафимовича в станицу Вешенскую. В течение нескольких дней гостил он у меня. Какой бы ни была холодной вода в Дону, он никогда не отменял своего купания. Всегда тщательно выбритый, искупавшийся, свежий, он поражал меня своей неутомимой, неиссякаемой бодростью. Больно он молод душой!
Литература
М. Горький, А. Серафимович, B. Маяковский, А. Блок, C. Есенин, Д. Бедный, Д. Фурманов, А. Веселый, Н. Асеев, Н. Тихонов, Л. Леонов, А. Фадеев
В апреле 1924 года был опубликован третий фельетон М. Шолохова "Ревизор", и в этом же году увидело свет первое художественное произведение писателя - "Родинка".
В 1924 году писатель уезжает из Москвы на Дон.
В январе 1924 года М. Шолохов женится в станице Букановской на учительнице Марии Петровне Громославской и возвращается в Москву.
Н. Тришин, бывший в ту пору редактором "Крестьянской газеты", вспоминал: "Я бывал у Шолохова в Огаревом переулке... Небольшая, мрачная комната, одна треть которой перегорожена тесовой стенкой. В первой половине работают кустари-сапожники... Стучат молотки, кто-то напевает, двое переругиваются, четвертый насвистывает. По вечерам и праздникам у них выпивка, галдеж, вероятно, и драки. За перегородкой узкая комнатушка, где живут Шолохов с женой Марией Петровной. В комнате койка, простой стул и посудная тумбочка. Короче говоря, аппарта-менты явно не творческие". В феврале 1925 года в "Молодом ленинце" напечатан рассказ "Продкомиссар" ("Звери") и первая повесть "Путь-дороженька".
В издательстве "Новая Москва" выходит в свет первый сборник рассказов М. Шолохова "Донские рассказы" с предисловием А. Серафимовича.
В 1925 году на страницах журнала "Комсомолия" был напечатан рассказ "Бахчевник". И. Молчанов, один из сотрудников журнала, вспоминал: "Когда готовился первый номер "Комсомолии", в редакцию пришел паренек в захватанной и порыжелой шапке-кубанке, сдвинутой на затылок, и каком-то полувоенном "лапсердаке", тоже изрядно поношенном и заштопанном. Он принес рассказ и просил, если можно, тут же его прочитать. Рассказ назывался "На бахче" (или "Бахчевник", точно не помню). Подпись под рассказом стояла: М. Шолохов. Имя Шолохова мне тогда ничего не говорило, но рассказ мне очень понравился..."
Гражданская война закончилась победой революционного народа. Началось мирное строительство. В 1922 году образовался Союз Советских Социалистических Республик. Советский народ под руководством партии Ленина стал успешно строить невиданное в истории социалистическое общество, созидать новую, социалистическую культуру. С окончанием гражданской войны "задача подъема культуры" была объявлена Лениным "одной из самых очередных".
Путь советской литературы в двадцатые годы был сложным и трудным. Помимо духовной перестройки, которую должна была пройти большая часть писателей, принявших революцию, сама действительность ставила писателя Советской страны перед необходимостью решать задачи, какие не решала ни одна литература в мире. Если советскую литературу в целом с полным основанием можно назвать глубоко новаторской, то двадцатые годы были временем первопроходчества, временем особо напряженных исканий, сопровождавшихся и смелыми открытиями, и довольно серьезными просчетами.
Духом ленинской заботы о литературе проникнута резолюция ЦК РКП(б) "О политике партии в области художественной литературы" от 18 июня 1925 года. Партия высказалась "за свободное соревнование различных группировок и течений"в области литературной формы. Но при этом подчеркивалось, что "руководство в области литературы принадлежит рабочему классу в целом, со всеми его материальными и идеологическими ресурсами". Партия указала на необходимость борьбы против контрреволюционных проявлений в литературе и одновременно - бережного, тактичного отношения "ко всем литературным прослойкам, которые могут пойти с пролетариатом и пойдут с ним". Особое значение придавалось марксистской критике.
Пафос резолюции составляла ленинская мысль о воспитании всех творческих сил в духе социализма.
Книги
Родинка
Давно это было. Пропал в германскую войну Николкин отец, как в воду канул. Ни слуху о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через станицу красным полком ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженую голову, сказал, хлопая Николку по сутулой и черной от загара спине:
- Ты того... того... Ты счастли... счастливый! Нуда, счастливый! Родинка - это, говорят, счастье.
Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:
- Брешешь ты, чудак! Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь гибнул, а он - счастье!..
И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон...
Из бурелома на бугор выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался, угнув голову вперед. Невдалеке барабанили выстрелы, и тягучей волной колыхался разноголосый вой.
- Тук! - падал в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо скороговоркой бормотало: так!
И опять часто: тук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!..
Постоял волк и не спеша, вперевалку, потянул в лог, в заросли пожелтевшей нескошенной куги...
- Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску... К перелеску, в кровину мать! - кричал атаман, привстав на стременах.
А возле тачанок уж суетились кучера и пулеметчики, обрубая постромки, и цепь, изломанная беспрестанным огнем пулеметов, уже захлестнулась в неудержимом бегстве. Повернул атаман коня, а на него, раскрылатившись, скачет один и шашкой помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что не простой красноармеец скачет, и поводья натянул. Издалека увидел молодое безусое лицо, злобой перекошенное, и сузившиеся от ветра глаза. Конь под атаманом заплясал, приседая на задние ноги, а он, дергая из-за пояса зацепившийся за кушак маузер, крикнул:
- Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!..
Атаман выстрелил в нараставшую черную бурку. Лошадь, проскакав саженей восемь, упала, а Николка бурку сбросил, стреляя, перебегал к атаману ближе, ближе... За перелеском кто-то взвыл по-звериному и осекся. Солнце закрылось тучей, и на степь, на шлях, на лес, ветрами и осенью отерханный, упали плывущие тени. "Неук, сосун, горяч, через это и смерть его тут налапает", - обрывками думал атаман и, выждав, когда у того кончилась обойма, поводья пустил и налетел коршуном. С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один сапог быстро и ловко. Под другим, видно, чулок закатился: не скидается. Дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше щиколотки, родинку увидел с голубиное яйцо. Медленно, словно боясь разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:
- Сынок!.. Никол ушка!.. Родной!.. Кровинушка моя... Чернея, крикнул:
- Да скажи же хоть слово! Как же это, а?
Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая, тряс безвольное, податливое тело... Но накрепко закусил Николка посинелый кончик языка, будто боялся проговориться о чем-то неизмеримо большом и важном. К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот...
А вечером, когда за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса, лошадиное фырканье и звон стремян, с лохматой головы атамана нехотя сорвался коршун-стервятник. Сорвался и растаял в сереньком, по-осеннему бесцветном небе.
В конце 1925 года М. Шолохов уезжает на Дон.
Серафимович, напутствовавший юношу Шолохова в литературу, одним из первых понял и оценил его решение жить со своими земляками.
В Каргинской, где Шолоховы поселились, покинув столицу, жилось тоже не легко. Шолохов снимает у кузнеца небольшую комнату в подвальном помещении. И на этот раз ему не повезло. Если в Огаревом переулке перестук сапожных молотков отвлекал от размышлений, то здесь приходилось писать под грохот кузнечного молота. (Наверху размещалась кузница.) Но было полное уединение, хотя нередко любопытствующие соседи тайком туда заглядывали и удивлялись: сидит, погруженный в раздумья, окутанный табачным дымом... А дома иногда даже подтрунивали: не за свое дело, дескать, взялся - область литературного творчества казалась таинственной и неопределенной.
1925 год. М. Шолохов приступает к работе над романом "Донщина".
В 1926 году писатель прекращает работу над рукописью "Донщины" и начинает писать первую книгу романа "Тихий Дон".
В 1926 году выходит в свет тиражом 5000 экз. второй сборник "Лазоревая степь". - М.: "Новая Москва", юношеский сектор.
В 1927 году напечатаны рассказы "О Колчаке, крапиве и прочем". - М.-Л.: Госиздат. - (Универсальная б-ка). 15000 экз.
В 1929 году выходит приложением к газете "Батрак" сборник рассказов "Пастух. Двумужняя". - М. - (Б-чка батрака).
1930 год. "Донские рассказы". - М.-Л.: "Земля и фабрика". - (Массовая б-ка). 50000 экз.
"Председатель Реввоенсовета республики" и др. рассказы. - М.: изд-во ВЦСПС. - (Б-чка батрака. Приложение к газете "Сельскохозяйственный рабочий"). 25000 экз.
Рассказы "Никитинские субботники". - М.: 1931. - (Б-ка современных писателей для школы и юношества). 5500 экз.
В 1926 году написаны первые главы "Тихого Дона", в этом же году родился первенец; молодая семья Шолоховых была не устроена, они попеременно жили у родителей то в Букановской, то в Каргинской. Настало время подумать о собственном доме. Две станицы привлекали внимание Михаила Александровича - Вешенская и Усть-Медведицкая; после недолгого колебания была выбрана Вешенская, куда и переехали в 1926 году.
Сто с лишним лет назад в станицу Вешенскую приехал дед будущего писателя - Михаил Михайлович Шолохов, уроженец Рязанской области, и поступил на службу к местному купцу. Дослужился до приказчика, женился на дочери своего хозяина, Марии Васильевне, сам начал вести торговые дела. Но богатым купцом так и не стал - слишком велика у него была семья - восемь детей.
В Вешенской в девичестве жила его мать Анастасия Даниловна; отец Александр Михайлович, бабка Мария Васильевна, урожденная Мохова, - также вешенцы.
Михаил Александрович Шолохов с женой Марией Петровной. 1924 год
Камыши
На пологом песчаном левобережье, над Доном, лежит станица Вешенская, старейшая из верховых донских станиц, перенесенная с места разоренной при Петре I Чигонацкой станицы и переименованная в Вешенскую. Вехой была когда-то по большому водному пути Воронеж-Азов.
Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с левой стороны станиц до моря, до синего Азовского...
Вешенская - вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица. На площади - старый, посеревший от времени собор, шесть улиц разложены вдоль по течению Дона. Там, где Дон, выгибаясь, уходит от станицы к Базкам, рукавом в заросли тополей отходит озеро, шириной с Дон в мелководье. В конце озера кончается и станица.
станица Вешенская
"Бескрайный степной простор изнеможенно тонет в знойном мареве. С увала на увал лениво тянется полынок, краснеют глиной овраги. По балкам вдоль степных речушек, где куры бродят, потянулись хутора. Лишь за Доном, что разлегся среди песков, под прибрежными горами, - лес, озера, поросшие камышом и осокой, - рыбные места. Да станицы сверху до самого устья осели по берегам его. Затеснили Вешенскую станицу пески, - к самому Дону притулилась она".
По первой всеобщей переписи населения Российской империи в 1897 году в Вешенской было 634 двора, 2560 жителей, но станица считалась самой крупной в Области Войска Донского, так как в нее входило 78 хуторов и общая численность населения составляла около 30 тысяч человек. По данным исторических документов, в Вешенской имелись два православных храма, одноклассное приходское училище, почтовая станция. Проводились еженедельные базары и две ярмарки в году. В станицу привозили пять экземпляров "Биржевых ведомостей", три "Нивы".
В начале тридцатых годов Вешенская мало чем отличалась от описанной в "Тихом Доне" станицы. Голые, вылизанные ветрами бугры, вдоль по берегу редко стоят несколько каменных домов с подвалами, а все больше - низкие, куцие курени, перекосившиеся плетни, едва приметные петляющие дорожки вниз, к Дону. И на пустынном, безлюдном майдане одиноко круглится высокая колокольня станичного собора.
станица Вешенская
Письмо
Не сохами-то славная землюшка наша распахана... Распахана наша землюшка лошадиными копытами, А засеяна славная землюшка казацкими головами, Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами. Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами, Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, материнскими слезами.
Ой ты, наш батюшка тихий Дон! Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь? Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи! Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют, Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.
Мелеховский двор - на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше - перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, - Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущой придорожник, часовенка на развилке; за ней - задернутая текучим маревом степь. С юга - меловая хребтина горы. На запад - улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу. В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену - маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза. Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, радужные узоры ее питали бабью зависть. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды.
Прокофий обстроился скоро: плотники срубили курень, сам пригородил базы для скотины и к осени увел на новое хозяйство сгорбленную иноземку-жену. Шел с ней за арбой с имуществом по хутору - высыпали на улицу все, от мала до велика. Казаки сдержанно посмеивались в бороды, голосисто перекликались бабы, орда немытых казачат улюлюкала Прокофию вслед, но он, распахнув чекмень, шел медленно, как по пахотной борозде, сжимал в черной ладони хрупкую кисть жениной руки, непокорно нес белесо-чубатую голову, - лишь под скулами у него пухли и катались желваки да промеж каменных, по всегдашней неподвижности, бровей проступил пот.
Стой поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане. Жил в своем курене, на отшибе у Дона, бирюком. Гутарили про него по хутору чудное. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского ажник кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой. Хутор терялся в догадках, подыскивая объяснение таким диковинным поступкам, бабам за разговорами поискаться некогда было. Разно гутарили и о жене Прокофия: одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие - наоборот. Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка Мавра, сбегала к Прокофию будто бы за свежей накваской. Прокофий полез за накваской в погреб, а за это время Мавра и разглядела, что турчанка попалась Прокофию последняя из никудышных...
Спустя время раскрасневшаяся Мавра, с платком, съехавшим набок, торочила на проулке бабьей толпе:
- И что он, милушки, нашел в ней хорошего? Хоть бы баба была, а то так... Ни заду, ни пуза, одна страма. У нас девки глаже ее выгуливаются. В стану - перервать можно, как оса; глазюки - черные, здоровющие, стригеть ими, как сатана, прости бог. Должно, на сносях дохаживает, ей-бо!
- На сносях? - дивились бабы.
- Кубыть не махонькая, сама трех вынянчила.
- А с лица как?
- С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, - небось, не сладко на чужой сторонушке. А ишо, бабоньки, ходит-то она... в Прокофьевых шароварах.
- Ну-у?.. - ахали бабы испуганно и дружно.
- Сама видала - в шароварах, только без лампасин. Должно, буднишние его подцепила. Длинная на ней рубаха, а из-под рубахи шаровары, в чулки вобратые. Я как разглядела, так и захолонуло во мне...
Шепотом гутарили по хутору, что Прокофьева жена ведьмачит. Сноха Астаховых (жили Астаховы от хутора крайние к Прокофию) божилась, будто на второй день троицы, перед светом, видела, как Прокофьева жена, простоволосая и босая, доила на их базу корову. С тех пор ссохлось у коровы вымя в детский кулачок, отбила от молока и вскоре издохла.
В тот год случился небывалый падеж скота. На стойле возле Дона каждый день пятнилась песчаная коса трупами коров и молодняка. Падеж перекинулся на лошадей. Таяли конские косяки, гулявшие на станичном отводе. И вот тут-то прополз по проулкам и улицам черный слушок... С хуторского схода пришли казаки к Прокофию. Хозяин вышел на крыльцо, кланяясь.
- Зачем добрым пожаловали, господа старики? Толпа, подступая к крыльцу, немо молчала. Наконец один подвыпивший старик первый крикнул:
- Волоки нам свою ведьму! Суд наведем!..
Прокофий кинулся в дом, но в сенцах его догнали. Рослый батареец, по уличному прозвищу - Люшня, стукал Прокофия головой о стену, уговаривал:
- Не шуми, не шуми, нечего тут!.. Тебя не тронем, а бабу твою в землю втолочим. Лучше ее уничтожить, чем всему хутору без скотины гибнуть. А ты не шуми, а то головой стену развалю!
- Тяни ее, суку, на баз!.. - гахнули у крыльца.
Полчанин Прокофия, намотав на руку волосы турчанки, другой рукой зажимая рот ее, распяленный в крике, бегом протащил ее через сени и кинул под ноги толпе. Тонкий вскрик просверлил ревущие голоса.
Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со стены шашку. Давя друг друга, казаки шарахнулись из сенцев. Кружа над головой мерцающую, взвизгивающую шашку, Прокофий сбежал с крыльца. Толпа дрогнула и рассыпалась по двору.
У амбара Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и сзади, с левого плеча наискось, развалил его до пояса. Казаки, выламывавшие из плетня колья, сыпанули через гумно в степь.
Через полчаса осмелевшая толпа подступила ко двору. Двое разведчиков, пожимаясь, вошли в сенцы. На пороге кухни, подплывшая кровью, неловко запрокинув голову, лежала Прокофьева жена; в прорези мученически оскаленных зубов ее ворочался искусанный язык. Прокофий, с трясущейся головой и остановившимся взглядом, кутал в овчинную шубу попискивающий комочек - преждевременно родившегося ребенка.
Берег
Начал я писать роман в 1925 г. Причем первоначально я не мыслил так широко его развернуть. Привлекала задача показать казачество в революции. Начал я с участия казачества в походе Корнилова на Петроград... Донские казаки были в этом походе в составе третьего конного корпуса... Начал с этого... Написал листов 5-6 печатных. Когда написал, почувствовал: что-то не то... Для читателя остается непонятным - почему же казачество приняло участие в подавлении революции? Что это за казаки? Что это за Область Войска Донского? Не выглядит ли она для читателя некой terra incognita?..
Поэтому я бросил начатую работу. Стал думать о более широком романе. Когда план созрел, - приступил к собиранию материала.
Одно из первых изданий 'Тихого Дона'. Вышло в 1929 году тиражом триста тысяч
В 1927 году А. Серафимович, по случаю 10-летия Великого Октября принимал у себя на квартире знаменитых зарубежных писателей Анри Барбюса, Белу Иллеша, Мартина Андерсена-Нексе и других. Неожиданно, взяв с подоконника толстую, объемистую машинописную рукопись, он сказал:
- Дорогие друзья! Вот новый роман. Запомните название - "Тихий Дон" и имя - Михаил Шолохов!.. - И Серафимович, к удивлению гостей, вдруг пред ставил им автора.
Шолохов, молчаливо сидевший на дальнем краю стола, встал: малого роста, в защитной гимнастерке, голубоглазый, с высоким лбом и буйным пшеничным чубом... Юноша скромный, застенчивый... А хозяин седой, приземистый, в вышитой сорочке, радостно продолжал:
- Друзья мои! Перед вами великий писатель земли русской, которого еще мало кто знает. Но, попомните мое слово, вскоре его имя услышит вся Россия, а через два-три года - и весь мир!.. С января мы будем печатать "Тихий Дон"!
В конце 1927 года Шолохов посылает рукопись I тома "Тихого Дона" в журнал "Октябрь". На окончательное заключение рукопись была передана почетному редактору журнала А. Серафимовичу.
Несмотря на нездоровье, он, как только ему принесли рукопись, не откладывая, прочел ее и предложил немедленно напечатать без тех сокращений, которые сделала редколлегия. Для этого Серафимович снял некоторые материалы из уже сверстанного номера.
"Казаки - веселый, живой, добродушно-насмешливый народ. Как соберутся кучкой, так - гогот, свист, подымающий хохот, друг друга умеют высмеять, позубоскалить. Песни поют чудесные, задушевные, степные, от которых и больно и ласково на сердце. И они разливаются от края до края, и никогда не забудешь их. Михаил впитывал, как молоко матери, этот казачий язык, своеобразный, яркий, цветной, образный, неожиданный в своих оборотах, который так волшебно расцвел в его произведениях, где с такой неповторимой силой изображена вся казачья жизнь до самых затаенных уголков ее".
Шолохов много читает, ездит по станицам и хуторам, собирает народные песни и предания, изучает архивы и рукописи, слушает рассказы стариков о былых походах.
Бывало, прервав воспоминания, заведут они старинную песню, и в ней оживает былое: и топот копыт, и казацкая удаль, и горе матери, не дождавшейся сына-казака из дальних краев, степь с ее раздольем, Дон с его величавым течением.
Как ты, батюшка, славный тихий Дон, Ты кормилец наш, Дон Иванович, Про тебя лежит слава добрая, Слава добрая, речь хорошая, Как, бывало, ты все быстер бежишь, Ты быстер бежишь, все чистехонек, А теперь ты Дон, все мутен течешь, Помутился весь сверху донизу. Речь возговорит славный тихий Дон: "Уж как то мне все мутну не быть, Распустил я своих ясных соколов, Ясных соколов - донских казаков, Размываются без них мои круты бережки, Высыпаются без них косы желтым песком".
Горький говорил о М. Шолохове: "Он пишет как казак, влюбленный в Дон, в казацкий быт, в природу".
"Шолохов правильно живет. Он, несмотря на свою славу, не уходит и не может уйти от тех людей, которых полюбил с детства и о которых написал такие великолепные страницы. А надо сказать, это интересные, достойные писательского внимания люди, с большими человеческими страстями. Революция начисто разломала их привычный уклад, рассекла их пути-дороги, и они пошли по разным тропам... Одни оказались у Буденного, у Щаденко, стали под знамя революции, другие, цепляясь за прошлое, сражались в белогвардейском стане и бесславно завершили свою жизнь. Мог ли истинный художник пройти мимо такой глубокой трагедии? Михаил Шолохов - истинный, очень большой художник. Он создал книги мирового значения".
Поехал казак во чужбину далеку На добром коне он своем вороном. На время краину свою он покинул, Не мог возвратиться в отеческий дом. Напрасно казачка его молодая И утро, и вечер на север глядит, Все ждет-поджидает: с далекого края Казак ее милый, душа прилетит. Казак умирал, и просил, и молил Насыпать землицы курган в головах, На том на кургане калинка б родная Росла б, красовалась в лазурьных цветах. На том на кургане в далекой сторонке, Когда на Дону разольется весна, Быть может, родная, залетная пташка Порой прощебечет про жизнь казака...
"Ехал я по степи. Давно это было, давно, - уж засинело убегающим прошлым. Неоглядно, знойно трепетала степь и безгранично тонула в сизом куреве. На кургане чернел орелик, чернел молодой орелик. Был он небольшой; взглядывая, поворачивал голову и желтеющий клюв. Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла, огибая.
Тогда вдруг расширились крылья, - ахнул я... расширились громадные крылья. Орелик мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.
Вспомнил я синеюще-далекое, когда прочитал "Тихий Дон" Михаила Шолохова. Молодой орелик желтоклювый, а крылья размахнул.
И всего-то ему без году неделя. Всего два-три года чернел он чуть приметной точечкой на литературном просторе. Самый прозорливый не угадал бы, как уверенно вдруг развернется он. Неправда, люди у него не нарисованные, не выписанные, - это не на бумаге. А вывалились живой сверкающей толпой, и у каждого - свой нос, свои морщины, свои глаза с лучиками в углах, свой говор. Каждый по-своему ходит, поворачивает голову. У каждого свой смех; каждый по-своему ненавидит. И любовь сверкает, искрится и несчастна у каждого по-своему. Вот эта способность наделить каждого собственными чертами, создать неповторимое лицо, неповторимый внутренний человечий строй, - эта огромная способность сразу взмыла Шолохова, и его увидали. Точно так, как он умеет очень выпукло дать человека, он умеет сосредоточенно и скупо обрисовать и целую людскую группу, человеческий слой... Без напряжения, без усилий, без длинного введения сразу вы попадаете к казакам, к этим мужикам-хлеборобам в мундире, с мужицким нутром, однобоко и уродливо искривленным царско-помещичьим строем. Но весь быт, навыки, - все - от земли, от чернодымящейся пашни, степной и бескрайной. Прокофий привез из Туретчины турчанку. Затосковалась. "Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского ажник кургана.
Станица
А. Солдатова. В ее доме М. Шолохов начал писать роман 'Тихий Дон'
Каждый из нас пишет для того, чтобы его слово дошло до возможно большего числа людей, которые захотят его услышать. И счастье приходит к нам тогда, когда мы выражаем не маленький мирок своего "я", а когда нам удается выразить то, что волнует миллионы.
Я принадлежу к числу тех писателей, которые видят для себя высшую честь и высшую свободу в ничем не стесняемой возможности служить своим пером трудовому народу.
Книги
Тихий Дон
Сажал там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой..."
Не думайте, здесь и не пахнет сентиментальностью: казаки грубы, насмешливы, темны, подчас дики, - и турчанку Прокофия затоптали коваными сапогами, как ведьму... Яркий, своеобразный, играющий всеми цветами язык, как радужно играющее на солнце перламутровое крылышко кузнечика, степного музыканта. Подлинный живой язык степного народа, пронизанный веселой, хитроватой ухмылкой, которой всегда искрится казачья речь. Какими дохлыми кажутся наши комнатные скучные словотворцы, - будь им легка земля... Рискованные у других писателей, те же самые сцены у Шолохова правдивы и не вызывающи. Он называет вещи их именами, но рассказ сдержанно целомудрен. Здоровое и крепкое сидит в молодом писателе. На громадном протяжении сорока листов автор показывает быт казаков, службу, войну, революцию. Нигде, ни в одном месте Шолохов не сказал: класс, классовая борьба. Но как у очень крупных писателей, незримо в самой ткани рассказа, в обрисовке людей, в сцеплении событий это классовое расслоение все больше вырастает, все больше ощущается, по мере того как развертывается грандиозная эпоха.
Да, из яйца маленьких, недурных, "подававших надежды" рассказов вылупился и писатель особенный, ни на кого не похожий, - с своим собственным лицом, таящий огромные возможности...
С молоком матери Шолохов всосал родную синеющую степь, родной донской говор; навеки с детства запечатлел родные казачьи лица, тончайшие движения их ума и сердца, и чудесно все это зазвучало...
Молод и крепок Шолохов. Здоровое нутро. Острый, все подмечающий глаз. У меня крепкое впечатление - оплодотворенно развернет молодой писатель все заложенные в нем силы. Пролетарская литература приумножится".
В 1929 году Шолохов вместе с Светловым и Ляшко приехал в Ростов. Г. Шолохов-Синявский вспоминал о выступлениях молодого писателя: "Публика встречала его восторженно. Невысокого роста, плотный, с вьющимся русым "казачьим" вихорком над красивым высоким лбом, одетый в полувоенный костюм, он выходил неторопливо на сцену, несильным, но ясным, каким-то молодцеватым голосом читал главы из только что законченной третьей книги "Тихого Дона". Помнится, меня поразила эта простая, подкупающая искренность, мужественная, твердая манера чтения.
Потом он отвечал на вопросы, иногда наивные, не в меру любопытные, касающиеся личной жизни писателя и героев его книг. В таких случаях Шолохов, розовея в скулах, лукаво усмехался, молча и красноречиво пожимал плечами. Дружный смех из зала бывал ответом на не совсем скромные вопросы тех, кого интересовало не столько творчество писателя, сколько необычно ранний взлет его славы.
...Молодой писатель, с чуть лукавой и простодушной манерой держаться, всей своей совсем не внушительной фигурой и одеждой смахивающий на обыкновенного станичного "казачка", лихого наездника, словно отсекая каждое слово взмахом сжатого кулака, сидя за столом, читает о том, как хитрый, "себе на уме" Мирон Григорьевич Коршунов, спасаясь от немецкой погони, заезжает во двор иногороднего слобожанина-мужика и обещает привезти за свое спасение от немцев овечек, а потом, когда опасность осталась позади, привозит хохлу не овечек, так как "овечки все передохли", а оклунок сушеных груш.
"Овечков-то нету - поиздохли, а вот грушек сушеных на взвар привез, - слукавил Мирон Григорьевич", - читал Шолохов, и было такое ощущение, будто неисчерпаем для него источник народной жизни, казачий юмор, степное майское разноцветие языка".
М. Шолохов читает роман 'Тихий Дон' в рабочем клубе
М. Шолохов со своими земляками
Донской казак
...Мнение народа - это то, чем мы, писатели, должны дорожить больше всего на свете. Потому что чем же еще может быть оправдана жизнь и работа каждого из нас, если не доверием народа, не признанием того, что ты отдашь народу, партии, Родине все свои силы и способности.
...Социалистический реализм - это искусство правды жизни, правды, понятой и осмысленной художником с позиций ленинской партийности.
"Шолохов, - судя по первому тому, - талантлив... Очень, анафемски талантлива Русь".
"...Роман Шолохова "Тихий Дон" - произведение исключительной силы по широте картин, знанию жизни и людей, по горечи своей фабулы. Это произведение напоминает лучшие явления русской литературы всех времен".
"Шолохов, быть может, начинает новую народную прозу, скрепляя ее со старшими богатырями".
Высокий поджарый донец с белой на лбу вызвездью пошел играючись. Григорий вывел его за калитку, - чуть тронув левой рукой холку, вскочил на него и с места - машистой рысью. У спуска хотел придержать, но конь сбился с ноги, зачастил, пошел под гору намётом. Откинувшись назад, почти лежа на спине коня, Григорий увидел спускавшуюся под гору женщину с ведрами. Свернул со стежки и, обгоняя взбаламученную пыль, врезался в воду. С горы, покачиваясь, сходила Аксинья...
Кадр из кинофильма 'Тихий Дон', 1931 год. В роли Григория Мелехова артист А. Абрикосов
Иллюстрация Ор. Верейского к роману 'Тихий Дон'
"Лучшие новые произведения советских писателей (например, Шолохова) связаны с великой реалистической традицией прошлого века, в которой воплотилась сущность русского искусства и которую обессмертило мастерство Толстого".
"Советская печать почти единодушно приветствует как "нового Толстого" одного молодого казака Михаила Шолохова. Главная причина беспримерного успеха Шолохова заключается в изменениях, происшедших в российских литературных кругах... И самое глубокое изменение таится в том, что читательские массы интересуют не фрагменты о революции, не отдельные эпизоды, а революция в целом. Если в первые годы после гражданской войны пальма первенства принадлежала писателям, рисующим отдельные эпизоды, то теперь читательская общественность требует крупные произведения, романы, которые отобразили бы весь путь "от мира и до мира" - от царской России до строительства социализма. Так вот роман Шолохова "Тихий Дон" наиболее отвечает этому требованию... Молодой казак-писатель создал исключительно ценное произведение..."
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://m-a-sholohov.ru/ 'Михаил Александрович Шолохов'