Семейное устроение

Семья - основа основ народного бытия в мире "Тихого Дона". Естественно, что семейные отношения рассмотрены в романе во всеобъемлющей полноте. Жизненные обстоятельства казацко-крестьянской среды изображены с такой основательностью, что позволяют воссоздать общее строение семьи в России начала нынешнего века, как раз накануне социальных потрясений и перемен.

Для героев "Тихого Дона" семейное начало буквально пронизывает всю человеческую жизнь. Каждая отдельная личность воспринималась тут не только в своей самоценности, но непременно как часть общего - семьи, рода. Отношения между родственниками - ближайшими и дальними - важнейшая часть народного быта. Эти отношения четко определялись вековыми обычаями, нарушения их считались существенным грехом. Родственное ставилось выше товарищества, влюбленности, деловых взаимоотношений, землячества, соседства и т. д. Естественно, что даже самое отдаленное родство строго учитывалось и предполагало соответствующее внимание и обрядность.

Одним из главных героев романа является Аникушка - сосед и ближайший товарищ Петра и Григория Мелеховых. Вроде бы вскользь, но с большой точностью отмечено в самом начале повествования, что Аникушка - троюродный брат их обоих (1, XXI). В разгар гражданской войны Аксинья находит приют у своей двоюродной тетки, и та принимает ее беспрекословно и заботливо. Для современного человека такие родственные понятия, как "троюродный брат" или "двоюродная тетка", существуют в быту разве только в виде исключения, но во времена "Тихого Дона" такого рода близость почиталась весьма серьезной.

В казацко-крестьянском кругу родственные отношения учитывались с очень большой точностью. Примеров такого рода можно найти в романе достаточно, вот лишь один из них: Мишка Кошевой проходит в родном хуторе мимо дома старого казака Архипова, три молодые "бабы" (то есть, по языку того времени,- замужние или вдовые казачки) белят курень. Буквально мимолетно в тексте отмечено, что это две снохи и одна водворка: то есть две жены братьев Архиповых и одна сестра этих братьев, у которой муж живет в курене тестя (5, XXII). Подобного рода тонкости внутрисемейных отношений были общепонятны в народном быту.

О патриархальности русской дореволюционной деревни много и разнообразно писалось - в частности, о патриархальности в узком смысле, то есть о всевластии отца в семье. Да, безусловно, так было, а в казачьей среде с изначальными воинскими навыками и подчинением по старшинству - особенно. Вспомним некоторые характерные сцены романа.

Пантелей Прокофьевич неоднократно поднимает руку на сыновей, бивал и жену. Он женит Григория на Наталье, даже не спрашивая его согласия или мнения. А вот как разговаривает Мирон Коршунов с сыном Дмитрием, когда тот просит отца посватать его за купеческую дочку Елизавету Мохову.

"- Дурак! У Сергея Платоновича капиталу более ста тысячев; купец, а ты?.. Иди-ка отсель, не придуривайся, а то вот шлеей потяну жениха этого!

- У нас четырнадцать пар быков, именье вон какое, опять же он мужик, а мы казаки.

- Ступай!- коротко приказал Мирон Григорьевич, не любивший долгих разговоров" (2, II).

В том же тоне объясняется по тому лее поводу с самим Мироном Григорьевичем его отец:

"Цыц! - пристукнул дед Гришака. - Аль мы им не ровня? Он за честь должен принять... Да-с!.. Поезжай, Мирошка, нечего там! В приданое мельницу нехай дает. Проси!" (2, II).

Как видно, поступки круты, а тон старших решителен и непререкаем; младшие сносят это терпеливо и сдержанно, даже горячий и порывистый Григорий. Однако присмотримся ко всем этим случаям с разных сторон и оценим их в общем течении жизни, изображаемой в "Тихом Доне". Да, Пантелей Прокофьевич вспыльчив, а в гневе буен и грешит рукоприкладством. Однако - и это важно подчеркнуть - в контексте романа он выглядит именно как исключение. Кто еще из героев романа поднимает руку на жену и детей? Вспомнить некого, за исключением Степана Астахова, который жестоко избивает Аксинью. Но то опять-таки исключительный случай, ибо Аксинья не только изменила мужу, но и всенародно опозорила его и свой дом; кстати, Степан вообще отличается от других хуторян жестокостью, даже садизмом, он явное исключение тут. С другой стороны, провинившимся мужьям тоже приходилось солоно от суровых жен. "Занозистая бабенка" Фрося рассказала как-то Наталье и другим женщинам про измену супруга: "Я давно за ним примечала, а тут пересказывают мне: мол, твой на мельнице с задонской жалмеркой мирошничает... Я - туда, они возля просорушки". Ее спрашивают товарки:

"- Как же ты, Фроська, казака своего избила?

- Не знаешь как? По спине, по голове, по чем пришлось" (2, XVIII).

Как видно, казак и не думал сопротивляться побоям, понимая свою несомненную вину. Нечто подобное чувствует и Аксинья, когда она прямо говорит приехавшему Степану: "Не таюсь,- грех на мне. Бей, Степан!" (1, XIV). Как видно, даже в казачьей среде, несомненно грубой по нынешним меркам, рукоприкладство было явлением исключительным, а семейные драчуны - исключениями.

Пантелей Прокофьевич отцовской властью женит Григория. Тот не спорит, и не только от сыновней покорности. Григорий опозорил семью своим бесстыдным романом с замужней соседкой, он чувствует вину перед близкими, перед отцом особенно, потому и покоряется. Кстати, обратим внимание: не только отцу покоряется Григорий, но родителям - именно Ильинична решила женить младшего сына на Наталье и уговорила мужа: "...точила его, как ржавь железо, и под конец сломила упрямство старика" (1, XVIII). Итак, Григория женит скорее ласковая мать, чем суровый отец. Немаловажная подробность!

В критической литературе о "Тихом Доне" бытует мнение, что брак Григория и Натальи - пример патриархального произвола. Думается, это суждение вряд ли справедливо. И здесь самое время заметить, что никаких Других случаев насильственно заключенного брака в "Тихом Доне" не имеется. Напротив, Наталья Корщунова до сватовства Григория отказала уже трем женихам, они ей "не нравились", как простодушно объяснено в романе (1, XVIII). Или, когда Степан приехал сватать семнадцатилетнюю Аксинью, то решающим, видимо, обстоятельством согласия на замужество было то, что "высокий, крутошеий и статный Степан невесте понравился" (1, VII).

Мирон Григорьевич резко обрывает разговор с Митькой о сватовстве к Мохову, но это никак нельзя назвать самодурством: жених и невеста по тем понятиям действительно не ровня (Митьке, самолично решившему посвататься, позорно отказали и дочь, и ее отец). Дед Гришаня вмешивается в это дело и тоже обращается к сыну командирским тоном, но тот и не думает слушаться, хотя отвечает более чем почтительно: "Батя, вы - чистое дите, истинный бог! Уж Митрий глупой, а вы на диковинку..."

Словом, приказной тон старших и некоторую несомненную грубость казачьих манер не следует принимать за постоянное насилие над волей и желаниями младших. Примеров безосновательного самодурства, причинения близким зла "просто так", от крутого "ндрава", да еще принимаемых как обыденная норма, в романе "Тихий Дон" нет - это следует объективно отметить.

Порой примером семейного деспотизма служат отношения между мужьями и женами. Не приходится сомневаться: эти отношения действительно отличались грубоватостью, особенно в словах. Скажем, Пантелей Прокофьевич в гневе так обращается с домочадцами: "Карга старая, а туда же..." (это жене), "Кобелина приблудный... уходи к чертовой матери!" (Григорию), "Сука приблудная" (Дарье), "Замолчи, дура! Чего орешь... Сука, сто чертов твоей матери!" (соседке) и т. п. Мирон Григорьевич - жене: "Отвяжись, репей!.. Кому нужна-то, лишай конский!" (1, XVIII). А ведь оба старых казака - заботливые семьянины и по-своему любят своих жен. Однако было бы искажением духа истории усматривать в этих истинно грубых выражениях сугубый домострой в худшем смысле. Вот как обращаются порой к обоим старикам их любящие и преданные жены: "Ты чего ж это, дрючок старый?" (Ильинична, 5, XIII); "Сроду безобразник, а под старость дюжей свихнулся... Ишь, нечистый дух!" (Лукинична, 1, XVIII). Соседка, с которой ругается Пантелей Прокофьевич, отвечает ему так, что автору приходится ставить в тексте многозначительные отточия (5, XIII).

Грубость в отношениях между взрослыми и взрослых по отношению к детям была в той среде свойством обоих полов, хотя, само собой разумеется, женщины были гораздо сдержаннее. Отметим, что в казачьей среде разговорная грубость была резче и неприятнее выражена, чем в среде великорусского крестьянства, ибо на язык казаков сильно влияли казарменные, армейские нравы, которые в ту пору отличались очевидной неприглядностью. Поэтому вряд ли стоит эту обиходную и дурную, конечно, словесную грубость прямо выводить из патриархального деспотизма.

Наиболее полно и гармонично жизнь этой среды проявлялась в сценах семейных советов.

В казачье-крестьянском быту семейные дела велись совершенно открыто, все мало-мальски важные вопросы и споры выносились на семейный суд, прямо и основательно обсуждались. Такой же открытостью отличался семейный быт городского мещанства и провинциального мелкопоместного дворянства, но это уже иная тема, требующая особого рассмотрения.

В описании семьи Мелеховых есть, по крайней мере, четыре семейных совета, посвященных событиям острым и неприятным. Тем более характерно, что семейные обсуждения эти происходили открыто.

Жизнь Григория с Натальей поначалу не заладилась. Близкие не вмешивались, но сочувствие семейства явно было на стороне Натальи. Начало прямому и резкому разговору положил, естественно, вспыльчивый и несдержанный Пантелей Прокофьевич. Присутствует вся семья, даже подросток Дуняшка, она молчит, конечно, но характерно, что обсуждают семейную неурядицу, не таясь от младших, - в этом безусловная воспитательная черта семейного совета. Открыто, на глазах у всех высказываются родители, брат Петр, сам Григорий; Наталья молчит, но ее молчание достаточно красноречиво. Обстановка накаляется из-за резкого нрава отца, а поскольку у Григория характер тоже крут, совет раньше времени оканчивается резким разрывом. Поведение отца и сына исчерпывающе объяснено: "Одна, сдобренная турецкой примесью, текла в них кровь, и до чудного были они схожи в этот момент" (2, X). Каков бы ни был "сюжет" семейного совета и его исход, подчеркнем, что без него, этого совета, ни одно событие в доме Мелеховых не решалось.

Важнейший совет мелеховской семьи состоялся перед первым приходом красных войск в хутор Татарский (по исторической хронологии это должно было происходить в конце января 1919 года). Предстоит принять ответственное решение: отступать или оставаться? Всем ли оставаться или кому-то? Боятся прихода красных Григорий и Петр - они офицеры. Боятся оставаться молодые женщины и Дуняшка. Колеблется старик Мелехов, опасаясь разорения родного куреня. Твердо не хочет покидать дом Ильинична. Пантелей Прокофьевич, верный своей натуре, и тут шумит и покрикивает, однако высказываются, и не раз, все члены семьи, решение принимается самым что ни на есть демократическим порядком, по общему согласию, и все смиряются с ним. Первое решение такое: мужчины уезжают, женщины с детьми остаются сторожить дом и скотину.

План вроде бы логичен, и перед его рациональной логикой отступают даже молодые женщины, боящиеся оставаться без родных мужчин в грядущей тревожной обстановке. Но когда старик Мелехов с присущей ему хозяйской основательностью уже подготовился к отъезду, вдруг... семья перерешила наоборот! Именно "вдруг", как всякий живой, одушевленный организм; все словно разом поняли, что разлучаться в тяжкий и неопределенный миг нельзя. Кратко и, как нередко у него выражалось, с невеселой шутливостью, отчеканил общий недоговоренный вывод Григорий: "Смерть - ее нечего искать, она и тут налапает" (6, XIII).

При всех домочадцах обсуждают сердечные дела Дуняшки отец и брат. Говорят прямо и с суровой недвусмысленностью, что за любимого Михаила Кошевого ей замуж не выйти, он враг семьи. Дуняшка слабо возражает или подавленно молчит, но другие женщины, чувствуя несправедливую жестокость их приговора, с шутливой тактичностью вмешиваются в неприятный разговор, переводя его на другие, тоже не очень приятные, но совсем уже невинные дела. Так, сама обстановка семейного совета естественно и органично смягчает резкую непреклонность некоторых суждений и не дает дойти до того края, с которого может рухнуть в пропасть гармоничное единство родной семьи.

Последний описанный в романе семейный совет Мелеховых происходит в самый разгар гражданской войны на Юге России в июле 1919 года. Впрочем, теперь в мелеховском курене собралась уже не полновесная семья, а обломки ее. Погиб Петр, Где-то далеко воюет Григорий, из взрослых мужчин остался, стало быть, один Пантелей Прокофьевич, постаревший и растерянный от тяжких потрясений. Да и старшая сноха Дарья, по-существу, чувствует себя в мелеховском доме чужой и не скрывает этого. Повод для обсуждения пустяшный, но крайне неприятный. Белогвардейское Донское правительство выдало Дарье как вдове погибшего казачьего офицера медаль и 500 рублей деньгами. Даже в годы военного разорения сумма эта довольно значительна для скромного крестьянского хозяйства, это тогдашняя цена пары рабочих быков. Когда-то в семье все деньги, откуда бы они ни приходили, складывались в общий котел, крупные траты решались на семейных советах. Теперь дал трещину и этот, казалось бы, незыблемый, фундамент: Дарья безоговорочно и хладнокровно отказывается внести деньги в общий мелеховский котел, между ней и Пантелеем Прокофьевичем происходит дурной и оскорбительный для памяти Петра спор за общим семейным столом:

"- Деньги, спрашиваю, куда денешь?

- А это уж мое дело. Куда захочу, туда и дену!

- То есть как же это так? Деньги-то за Петра тебе выдали?

- Выдали их мне, и вам ими не распоряжаться.

- Да ты семьянинка или кто?

- А вы чего от этой семьянинки хотите, батенька? Деньги себе забрать?

- Не к тому, чтобы все забрать, но Петро-то сын нам был или кто, по-твоему? Мы-то со старухой должны быть в части?" (7, XIII).

Примечательно, что никто из других домашних не вмешивается в этот грубый и неприглядный дележ выморочного добра. Даже слова никто не говорит, словно стесняясь хоть как-то прикоснуться к этому недоброму делу.

Итак, в средней казацко-крестьянской семье Мелеховых все ответственные и сложные дела решались открыто, в прямом, порой нелицеприятном обсуждении. Крайности сглаживались и выравнивались, резкие страсти утишались. То не было ни раем, ни идиллией, а лишь сплоченным маленьким миром родственных людей, для которых интересы этого мира в целом были важнее чьих- то личных устремлений и прихотей. Шептаться по углам и устраивать внутрисемейные секреты считалось предосудительным, ибо вековой опыт подсказывал: тут начинается внутренний распад и раскол.

Ну, а если внутрь семьи все же проникло нечто злое и враждебное? Тогда, естественно, следует удалить это с наименьшими разрушениями здорового естества. Таким "хирургическим средством" как раз и являлась семейная тайна - исключительный, безусловно не лучший, порой достойный сожаления, но столь же необходимый признак разносторонней семейной жизни.

Многообразная и полнокровная жизнь в семье Мелеховых, естественно, также не обходилась без секретничания. В романе описаны только три таких случая, и все они по контрасту тоже весьма выпукло характеризуют семейный мир изображаемой в романе среды.

Об ухаживаниях Григория за Аксиньей Пантелей Прокофьевич догадался сразу же, даже раньше, может быть, чем сам сын осознал силу своего влечения (ведь роман их еще не начался и мог бы не состояться). Старший Мелехов понимал, что семье грозит позор и неприятности, речь шла не просто о любовной интрижке, а о связи с женой соседа, близкого им человека. Для этого неприятного разговора с сыном Пантелей Прокофьевич предпочел уйти далеко из дома, на раннюю рыбную ловлю. Предупреждая его, отец начал разговор, вопреки своему обыкновению, "нерешительно", а сын даже "густо покраснел, отвернулся" (1, II). Ясно, что обоим мужчинам было стыдно и неловко обсуждать это дело.

Второй такой случай - разговор Натальи и Дарьи Мелеховых, когда старшая сноха признается, что заболела. Ей надо с кем-то поделиться горем, но главное, договориться заочно с Ильиничной, чтобы есть из отдельной посуды - не заразить других. Заканчивает Дарья разговор, прося Наталью передать свекрови: "Пущай она отцу не говорит про это, а то старик взбесится и выгонит меня из дому" (7, XIII).

Третий случай - разговор Ильиничны с Натальей, узнавшей, что Григорий вновь сошелся с Аксиньей. Наталья приняла твердое решение и прямо объявляет свекрови: "Буду я с Григорием жить или нет, пока не известно, но родить от него больше не хочу" (7, XVI). Опять- таки разговор скрывается от всех домашних, Ильинична не решается говорить о Натальиных делах ни Пантелею Прокофьевичу, ни дочери; она лишь ждет и надеется, что все обойдется более или менее благополучно.

Как видно, все эти три тайных разговора ведутся за пределами семьи - в прямом и переносном смысле. Разговоры вершатся действительно не в доме и даже не в обширном хозяйственном дворе с пристройками, а (соответственно) на реке, на огородах, на степной пустынной дороге. Люди как бы стесняются говорить о подобном в родных стенах. Еще очевиднее, что такие скользкие и нечистые обстоятельства не выносятся на общий совет. Ясно, что семейную чистоту и добропорядочность следовало всячески охранять и оберегать от вторжения такого рода событий, вот почему их стремились до поры держать в тайне. В этом - естественное стремление всякого живого и здорового организма, семьи, отгородиться защитным барьером от всего заразного и дурного.

Следует подчеркнуть, что именно полная открытость поступков и суждений - характернейшая и наиглавнейшая черта семейного быта в мире шолоховских героев. Это особенно ярко и обстоятельно показано на примере важнейшего события всякой семейной жизни - заключения брака, а именно сватовства и женитьбы Григория и Натальи. Старшие Мелеховы выбрали ему невесту, и вот все трое едут в дом Коршуновых (совершенно для них неожиданно) и открыто и прямо, в присутствии домашних, делают свадебное предложение. Правда, Мелеховы взяли с собой сваху, но это не профессиональная устроительница браков, а двоюродная сестра Ильиничны (1, XV) - тоже близкая родственница, по понятиям той среды.

Примечательно, что Мелеховы не производили никакой - житейски понятной и объяснимой - разведки, что ли: ничего не выведывали от других, как, мол, относятся Коршуновы к их предложению, не посылали осторожных посредников и т. п. Брак, заключение семейных уз считался в той среде событием настолько серьезным и ответственным, что народная мораль отвергала тут всякую дипломатию и околичность. Отказ в сватовстве позором не считался ни для жениха, ни для его родни - обычное житейское дело. А вот несоблюдение открытого обряда сватовства почиталось, напротив, делом недостойным. Когда Митька Коршунов "против правил" посватался за Елизавету Мохову, его с позором выгнали, и он сам понимал, что опозорил себя.

Столь же прямо и открыто обсуждали потом Коршуновы и Мелеховы размеры невестиного приданого и "кладку" (подарки родственникам невесты от родителей жениха). Обсуждали в присутствии жен и родни, не видя ничего зазорного в том, чтобы поспорить и поторговаться. Решается судьба детей, их будущей семьи - чего же тут стесняться или скрытничать?

Дети в казачье-крестьянском мире считались продолжением казачьего рода, казачьего корня. Рождению детей и внуков тут горячо и искренне радовались, заботы о малолетних никого не утомляли и не пугали, просто не замечались в общей житейской суете большой семьи. Старшие Мелехов и Коршунов - люди куда как суровые, жесткие - при первом же появлении в романе оказались отмечены примечательными чертами: для Пантелея Прокофьевича "отцовской слабостью" является Дуняшка, у Мирона Григорьевича Наталья была "любимицей", а ведь у каждого имелись еще старшие сыновья, ребята работящие, послушные и по-казацки лихие; значит, суровые старики благоволили к слабым и младшим. В романе выразительно описано, как крутой и резкий Пантелей Прокофьевич во внуках "души не чает", балует их, прощает шалости.

Отсутствие детей в мире "Тихого Дона" считалось величайшим несчастьем, "господним наказанием", хотя прямо об этом вроде бы нигде не говорится. Никто из героев ни разу не пускается в рассуждения о детях, детских заботах или тем паче на педагогические темы. В описании детей нет ни малейшей умилительности, эпитеты тут деловиты и трезвы. Однако дети составляют насущный признак мира, они есть везде, точнее, почти везде. К этим "почти" следует присмотреться особо. По-видимому, нет детей у Аникушки (его за безбородое лицо дразнят "скопцом"); жена его, не отягощая себя домашними заботами, открыто погуливает. Хотя супруги - люди хорошие и добрые, семью их и дом никак нельзя признать благополучными по нормам, принятым в их среде.

В связи с этим обратимся к образу Дарьи Мелеховой. У нее, в отличие от всех главных героев романа, нет никакого "укоренения" в собственную судьбу: ничего не известно о ее родителях и родичах, происхождении, девичьей фамилии. Она на исходе жизни делает такую вот исчерпывающую самооценку: "У меня - ни сзади, ни спереди никого нету" (7, XIII). Вскоре после замужества у Дарьи родился ребенок; примечательно, что в романе, где заметно особое внимание к именам и родовым приметам героев, об этом мелеховском отпрыске не сообщается ничего, просто: "дите". Есть краткая сцена, когда Дарья раздражается на своего младенца в таких словах; "Цыц ты, поганое дите! Ни сну тебе, ни покою" (1, III). В "Тихом Доне" немало грубых слов и выражений, но никто подобным образом не обращается к младенцу. А вскоре следует краткая весть из семьи Григорию Мелехову: "...а дите у Дарьи померло" (3, I). И опять - ни имени младенца, ни приметы пола его. Ясно, что в душевном мире Дарьи ребенок занимал ничтожно мало места. После его смерти она никогда не предается горестным воспоминаниям, она весела и беспечна, бездетность, весьма редкая и предосудительная среди окружающих, ничем не тяготит ее.

Сходное есть и в судьбе Аксиньи Астаховой. У нее от Степана родился ребенок, и тоже в романе нет ни имени его, ни пола, а потом с той же примечательной краткостью сказано, что "ребенок умер, не дожив до года" (1, VII). Таня, дочь Аксиньи от Григория, описана очень подробно, с портретом и приметами характера, что редко встречается в детских образах "Тихого Дона". Материнство доставляло счастье Аксинье, она "обрела новую, уверенно-счастливую осанку". Однако важно подчеркнуть, что любовь Аксиньи к дочери есть в сильнейшей степени продолжение ее страсти к Григорию: "Вся любовь ее к Гришке перекинулась на дочь, и особенно после того, как убедилась Аксинья в том, что подлинно от Гришки понесла она ребенка" (3, XIX). Как бы там ни было, а дочь умирает от скарлатины опять-таки около полутора лет от роду.

Ранняя смерть уносит детей Дарьи и Аксиньи словно в наказание за небрежение к материнскому долгу.

Бездетность как отсутствие укоренения в семью, в дом жестоко мстит обеим, а сходство в поведении их (при всей вроде бы полярности некоторых личных качеств) очевидно. Дарья, овдовев, охотно оставляет семью, пускаясь в рискованные, но полные приятных для нее приключений путешествия. Аксинья, после бегства Григория из дома осенью двадцатого года, детей его берет к себе. Дети привязались к ней, стали называть ее "мамой". Однако появился Григорий, и она оставила обоих, нисколько не колеблясь и не думая об их судьбе.

Невозможно предвидеть такой поступок у Натальи, у Ильиничны, даже у молодой и еще бездетной Дуняшки - эти классические героини шолоховского мира прежде всего живут интересами семьи, дома, они не способны оставить этот мир даже ради мужчины, мужа, хотя все трое любят глубоко.

В нашем литературоведении издавна и довольно устойчиво присутствует глубоко сочувственное отношение к страсти Аксиньи. Надо отметить, что весь строй романа, соотношение судьбы Аксиньи с судьбами других женщин в мире "Тихого Дона" не дает убедительных оснований для такого толкования. По сути, и Аксинья, и обаятельная, но распутная Дарья очень схожи. Обе выбиваются из общепринятой в их среде судьбы, обе гибнут одинокими, не оставив родовых корней.

Семья в казачье-крестьянском мире состояла обычно из нескольких, чаще трех, поколений, где возрастные свойства и природа каждого пола находились в слитной и естественной гармонии. Мужские и женские судьбы резко отличались друг от друга в мире "Тихого Дона". Это проявлялось изначально, с младенчества. Как-то Пантелей Прокофьевич рассказывает Григорию: "Год от рождения тебе сравнялся, и по давнившему казачьему обычаю вынес я тебя на баз - помнишь, старуха?- и посадил верхом на коня. А ты, сукин сын, цап его за гриву ручонками!.." (4, IV). Так начиналось мужское воспитание казака. Оно продолжалось и далее, с детства приучали мальчиков к мужским делам: в поле ли, на дому, в воинских занятиях. Вот Григорий говорит своему четырехлетнему сыну: "...ты - казак, вот и поедем со мной на поля, будем ячмень косить, копнить, па косилке будешь с дедом сидеть, коней будешь погонять... А Полюшка останется с бабкой домоседовать. Она на нас в обиде не будет. Ее, девичье, дело - полы подметать, воду бабке носить из Дону в маленькой ведрушонке, да и мало ли у них всяких бабьих делов?" (7, XVIII).

Как видно, естественное разделение труда между полами начиналось очень рано, с детских игр. Это свойственно всему жизненному укладу казацко-крестьянского мира, изображенному в "Тихом Доне". Все работы, все обязанности и дела, большие и малые, в доме-семье четко делились на мужские и женские. Первые связаны с физическим усилием, резкостью движений, прерывистостью нагрузки, относительно долгими отлучками из дома. Вторые - с методичностью и сосредоточенностью действий, относительной монотонностью движений с небольшим физическим усилием (прядение, вязание, вышивание), частотой в перемене занятий (скажем, дойка или приготовление пищи проводились по нескольку раз в день), а также с привязкой трудовой деятельности к домашнему очагу.

Гармония мужских и женских деловых обязанностей нарушалась лишь в исключительных случаях. Например, пахота была сугубо мужским делом; но вот осенью 1919 года забирают на фронт старого Пантелея Прокофьевича -других мужчин в доме нет. Прощаясь с женой и дочерью, он наказывает им: "Ежли не вернусь к осени - управляйтесь без меня; зяби вспашите сколько осилите, жита посейте хучь с десятину" (7, XXI). Ясно, что женщины должны были пахать только в таком исключительном случае. С другой стороны, приготовление пищи или забота о белье, одежде - исключительно женское дело. В "Тихом Доне" ни разу не отмечено, чтобы мужчины готовили еду (кроме военной страды). Даже погоны на мундиры Григорию Мелехову и Прохору Зыкову пришивают жены (7, VIII).

Как правило, женщины в одиночку не совершают поездок за дальние пределы хутора Татарского, обратных случаев в романе описано всего несколько. Во время майских лагерных сборов к Андрею Томилину приехала жена, это, однако, было поездкой весьма краткой, ибо сборы проходили сравнительно недалеко, в том же Верхне-Донском округе (1, XI). Дарья во время мировой войны ездила к Петру в Белоруссию; хотя в ту пору в тылу было относительно спокойно и транспорт работал исправно, путешествие все же было, по тем понятиям, серьезным, недаром она сообщала мужу: "Наши не пускали: "Куда тебя понесет?!" (4, IX). Но то Дарья, самая бесшабашная и беспутная среди всех хуторских женщин; даже ее, как видно, домочадцы пытались отговорить от необычного поступка. Наконец, в разгар гражданской войны, уже овдовев, Дарья стала часто и подолгу уезжать из дома по разного рода гужевым повинностям, выпадавшим на семью. Делала она это охотно, "она могла и с бабами досыта посудачить, и - как она говаривала - "на ходу любовь покрутить" с каким-нибудь приглянувшимся ей расторопным казачком" (7, XII).

На исходе гражданской войны уже многие женщины пускались в эти невольные путешествия, но то была уже пора распадения привычного казацко-крестьянского уклада. Когда осенью 1920 года Григория Мелехова в неблизкий путь с грузом проволоки везет молодая казачка (ей двадцать первый год), то это уже не удивляет ни председателя ревкома, посылающего ее в поездку, ни Григория, ни саму женщину (8, VI): исключительное быстро стало привычным.

Сугубо мужским делом считалось в мире "Тихого Дона" все относящееся к воинской страде. Казаки были испокон веков особым военным сословием, навыкам боевой службы обучались мальчики с самого раннего детства. Дополнительной особенностью казачьего быта было то, что им приходилось служить в конных частях. Это значит, что они должны были быть отличными наездниками и отменно владеть холодным оружием. И то, и другое требует долгого и кропотливого навыка. Шашка - не колун, научиться владеть ею искусно - дело куда как не простое. Скажем, русская шашка образца 1914 года была длиной девяносто шесть сантиметров (вместе с рукояткой) и весом около полутора килограммов. Вот этим- то легким оружием казаки, как много раз описано в романе, ухитряются с редким искусством исполнять кровавое дело войны: "Троих раненых добивал безрукий Алешка Шамиль... После долго возле дорубленных толпились казаки, рассматривая трупы. У всех трех одинаковые были приметы: туловища развалены наискось oт ключицы до пояса.

"Из трех шестерых сделал, - хвастался Алешка" (6, XXXV).

Вспомним тут, как казак Чубатый рубил шашкой молодую березу, а потом от плеча до пояса "развалил" венгерского гусара (3, XII). Степан Астахов, в ярости подбросив шашкой женскую кофточку, в воздухе разрубил ее пополам (2, XII) - наивысший, кажется, уровень владения холодным оружием! Или вспомним, наконец, самого Григория, тоже отменно владеющего шашкой. Для того чтобы превратить легкую полоску стали в страшное орудие смерти, требуется особый навык. Уже с юности тот же Григорий рубил хворост, долгими часами упражняясь в этом казачьем искусстве.

То же и с уменьем владеть конем. Особенно когда речь идет о боевом коне, который сильно отличается от крестьянского саврасушки! Крестьянские юноши из средней и северной полосы России, с Белой и Малой Руси тоже умели с детства обращаться с лошадьми, и хорошо обращались, но из них - без особой и долгой подготовки - не могло получиться хороших кавалеристов. А казаки - это подробно показано в "Тихом Доне" - прямо с детства садились в боевое седло. Не будет очень уж большим преувеличением сказать, что умелым наездником и рубакой нужно было становиться с юности. На это направлялись усилия семейного воспитания мальчиков и юношей в казачьей среде.

Женщины-казачки тоже с малолетства понимали толк в лошадях и верховой езде. Они не боялись коней, умели ухаживать за ними, что было делом не простым, ибо боевые кони отличались порой свирепым нравом, брыкались и кусались, что не раз описывается в романе. Умели держаться на лошади Наталья, Аксинья, а Дарья скакала даже "по-казацки" (3, III). Еще лучше женщины разбирались в верховой езде. Когда в Татарский впервые вошли красноармейцы, то Дуняшка Мелехова, нервно смеясь, кричала домочадцам: "Как они верхами ездют! Уж он по седлу взад-вперед, взад-вперед... А руки в локтях болтаются. И сами - как из лоскутов сделанные, все у них трясется!" (6, XVI). При всем этом женщины ездили на конях только изредка, по крайней необходимости (например, когда Аксинья бежит с хутора вместе с Григорием). В поездки по делам или в гости женщины отправлялись на бричках, на санях, на подводах. Ездить верхом - это было не женское дело, хотя лошадь - обиходное и любимое животное.

Иное дело - оружие. Женщины сторонились его, даже не брали в руки, не интересовались им вовсе, при том что оружие имелось в каждом доме. Это очень серьезное обстоятельство, на нем следует остановиться особо. Оружие - орудие убийства, насилия, средство честолюбия, политики, власти и т. п. Все это глубоко чуждо, даже враждебно самой природе женщин "Тихого Дона".

Меж тем война нежданно-негаданно вторглась в самую сердцевину их мира, обрушила на женские плечи невиданные тяготы и ответственность. Война подступает к самому порогу их домов, уносит мужей, детей, близких. Женщины "Тихого Дона" воспринимают все это как стихийное бедствие, как обрушившуюся откуда-то трагедию, не пытаясь вмешиваться в нее и даже определить свое участие. Ни у одной из героинь романа (исключения будут оговорены) не срывается из уст ни одного слова оценки происходящим политическим потрясениям. Это справедливо в равной степени в отношении Аксиньи, Натальи, Дуняшки, пожилых женщин вроде Ильиничны или Лукиничны. Когда застрелили Петра Мелехова, ни мать его, ни жена, убиваясь горем, ни словом не обмолвились о внешних силах, погубивших сына и мужа. То же и Лукинична, плачущая над телом расстрелянного Мирона Коршунова, своего супруга.

Это типично женское отношение к внешней жестокости мира выражено в словах двоюродной тетки Аксиньи: "Ох, господи Иисусе! Страсть-то какая! И чего они воюют? И чего они взъелися один на одного?" (6, LXII). Материнское, женское сострадание к происходящему и его жертвам - вот основное и устойчивое умонастроение героинь романа. Тут уместно вспомнить "величественную старуху" Казанской станицы (так определяет эту безымянную героиню автор), которая спасает от верной гибели пленного красноармейца; провожая его ночью в степь, она напутствует: "Идите с богом! Да, глядите, нашим служивым не попадайтеся!.. Не за что, касатик, не за что! Не мне кланяйся, богу святому! Я не одна такая-то, все мы, матери, добрые... Жалко ить вас, окаянных, до смерти!" (7, III). А ведь один из сыновей этой самой старухи погиб в гражданскую войну, и погиб на стороне белых... Женщина призвана любить, жалеть, сострадать и врачевать - вот понимание общественной ее ипостаси в мире "Тихого Дона". Естественно, что в этом мире не много нашлось места для женщин, избравших своим призванием иное дело - борьбу, кару, месть, то есть - по понятиям той среды - дело неженское.

Ясно, что женщины "Тихого Дона" никак не участвуют в войне, полыхающей вокруг. И в этих разрушительных стихиях они сохраняют то незыблемо женское, что присуще было их сознанию. Ни одна героиня не становится в ряды вооруженных мужчин, не мстит за погибших, не берет в руки оружие, не проливает людскую кровь.

Однако "Тихий Дон" - слишком значительное произведение, чтобы там не имелось места любым проявлениям человеческой натуры, в том числе и крайним, исключительным. Разумеется, среди женщин романа такое исключение есть, и весьма характерное - Дарья Мелехова. Именно она - единственная из русских женщин, которая охотно берет в руки боевое оружие, а потом и совершает зверское убийство.

В самом начале вешенского мятежа повстанцы вели бои с красными на окраине хутора Татарского. Поначалу это сражение, окончившееся для повстанцев так трагически, шло вроде бы успешно, силы красных казались слабыми. И вот "в боевую цепь проникло несколько баб поотчаянней" - и среди них, разумеется, Дарья. Остальные просто любопытствовали, но она попросила мужа:

"Петя, дай я стрельну по красному! Я ж умею винтовкой руководствовать.

Она в самом деле взяла Петров карабин; с колена, по-мужски, уверенно прижав приклад к вершине груди, к узкому плечу, два раза выстрелила" (6, XXXII).

Очень необычайная картина для описания женщин в "Тихом Доне"! Эпитет "по-мужски" в общем строе романа должен восприниматься отрицательно (как "по-бабьи" - в отношении мужчины), неприятна эта неженская веселость и лихость в обращении со смертельным оружием, эта бездумная стрельба по живым людям. Данная сцена малозаметна в напряженном контексте повествования, где одно за другим следуют трагические события, но очень характерна для образа героини и для понимания женского начала в мире "Тихого Дона". Дарья - исключение во многом: об этом уже достаточно говорилось. Логика порочного характера и приводит ее к моральному преступлению - убийству Котлярова. И не просто сгоряча, в припадке безумия - она стреляет в упор в человека замученного, полуживого, с помутившимся уже сознанием, самый облик которого вызывает чувство острого сострадания, жалости. Как тут еще раз не вспомнить "величественную старуху", чье сердце не могло не сжалиться при виде замученного красноармейца; вот истинное противопоставление женских образов в совершенно подобных обстоятельствах! Жестокая и позорная болезнь, греховная - по понятиям той среды - смерть Дарьи, как бы возмездие за порочную натуру, порочную жизнь - "как жил, так и помер", говорилось в народе.

Семейные узы в мире героев "Тихого Дона" считались вечными и нерасторжимыми. Понятия "развод" в ту пору не существовало, брак, заключенный в церкви и сопровождавшийся мистическим обрядом, был для всех без исключения жителей казачьего хутора Татарского явлением "божественной воли" - даже для тех, чья религиозность являлась во многом внешней. Брак был нерасторжимым, но, как все земное, не являлся незыблемым. Общественная мораль, безусловно, осуждала супружеские измены, но они бытовали, что подробно описано в разных сценах романа. Однако в народной казачье-крестьянской нравственности отчетливо наблюдалось понятие греха, безусловно и всеобще осуждаемого, и такого, который тоже, конечно, осуждаем, но вроде бы не является безусловным.

К последнему относились, например, похождения молодых, неженатых мужчин; похождения, порой довольно откровенные. Характерно, что народная мораль следовала тут пословице "быль молодцу не в укор". Мишка Кошевой еще до службы в армии погуливал с "жалмерками" (жаргонное слово польского происхождения, означающее казачку, муж которой служит в армии), погуливал, не скрываясь. При этом он церемонно и трогательно ухаживает за Дуняшкой, юной совсем девушкой. Характерно, что Дуняшка знает о Мишкиных грехах, но относится к ним совершенно хладнокровно; Мишка попросил у нее платок на память, она весело отказывает: "Поди у своей крали попроси", то есть у той самой жалмерки, имя которой хорошо известно (3, I). В представлении этой хорошей и чистой девушки Мишкины прегрешения заслуживали только насмешки, не более.

Не менее показательно в том же смысле отношение Натальи Коршуновой к дурным проделкам Григория, уже ставшего ее женихом. Старик Коршунов очень любил дочь и не слишком симпатизировал жениху; меж ними происходит примечательный диалог:

"- Потаскун, бабник, по жалмеркам бегает,- козырял отец последним доводом,- слава на весь хутор легла.

- Ну и нехай!

- Тебе нехай, а мне и подавно!" (1, XVIII) - с присущей ему решительностью заключает разговор Коршунов.

Как видно, даже чистая девушка Наталья, ставшая потом безупречной и великодушной женой и матерью, даже она спокойно относится к юношеским проделкам своего жениха, а ведь грехи Григория носили уже характер общественного скандала.

Супружеские измены осуждались, мужчин и женщин, особо к ним склонным, окружало насмешливое, не очень- то уважительное отношение. Однако даже к жалмерке, которая, надолго оставшись в одиночестве, порой принимала мужчин, народная мораль относилась не слишком сурово - ее, мол, и мужа дело. Совсем иное отношение вызывало открытое и явное попрание семейных устоев. Таковым примером был скандальный роман Григория с Аксиньей. Вот какова суть народного понимания их связи, отмеченная в романе: "Если б Григорий ходил к жалмерке Аксинье, делая вид, что скрывается от людей, если б жалмерка Аксинья жила с Григорием, блюдя это в относительной тайне, и в то же время не чуралась бы других, то в этом не было бы ничего необычного, хлещущего по глазам. Хутор поговорил бы и перестал".

Любовники совершенно не скрывали своих отношений от окружающих: "Так необычайна и явна была сумасшедшая их связь, так исступленно горели они одним бесстыдным полымем, людей не совестясь и не таясь, худея и чернея в лицах на глазах у соседей, что теперь на них при встречах почему-то стыдились люди смотреть" (1, XII). Очень характерно тут, что не любовники стыдились людей, а люди стыдились на них смотреть! Немаловажно, что Григорий сошелся не только с чужой женой, но с соседкой, а, судя по роману, семьи Мелеховых и Астаховых дружат и тесно общаются уже в нескольких поколениях, следовательно, Григорий не только срамит семью, но и ссорит ее с добрыми соседями.

Хуторяне, даже товарищи Григория Мелехова никак не сочувствуют Григорию и Аксинье, но и не вмешиваются в их отношения. Впрочем, как всегда в "Тихом Доне", любое жизненное явление показывается с разных, совсем противоположных сторон: находится человек в хуторе Татарском, который пытается извне вмешаться в непристойный (по морали окружающих) роман Григория и Аксиньи, - это Пантелей Прокофьевич. Выбор персонажа для такого рода действий весьма знаменателен: человек порывистый, неуравновешенный, вспыльчивый, а к тому же в недавнем прошлом - сам известный по родному хутору "гуляка". Он набрасывается на Аксинью в ее же доме в обычных для себя выражениях: "Не остыл мужьин след, а ты уже хвост набок! Гришке я кровь спущу за это самое, а Степану твоему пропишу!.. Пущай знает!.. Ишь ты, курва, мало тебя били..." и т. п. (1, X). Примечательно, что своенравный старик получает отпор, причем довольно оскорбительный и унизительный, - Анисья попросту выгоняет его из дома, от ее отпора Пантелей Прокофьевич выглядит "оробевшим" - единственный, кажется, эпитет такого рода, отнесенный к нему в романе. И понятно: старик Мелехов не имел морального права лезть в чужую семью; не зря Аксинья "бесстыдно" кричит ему: "Ты что мне, свекор? А? Свекор?.. Ты что меня учишь?" Ее защита логична: учить (и наказывать) ее могли только муж, отец, мать или свекор (если бы она жила в мужнем доме). Пантелей Прокофьевич здесь, как и в иных случаях, перешел через край отпущенных ему, по народному правосознанию, возможностей; прав он тут, нет ли - не важно: главное, что он вторгся в дела чужой семьи.

Очень интересно проследить соотношение "семейного" и "товарищеского" в судьбах и понятиях героев романа. Казаки, как потомственные военные, были воспитаны в сугубо строгих традициях товарищеской верности: помочь раненому, поделиться последним добром с "односумом" (то есть сослуживцем), пожертвовать ради товарищей чем угодно, до жизни включительно, - все это с малолетства внедрялось в плоть и кровь каждого казака. Примеры казацкой товарищеской спайки в изобилии встречаются по всему пространству романа. Любопытно, что товарищество это - следствие совместного труда (соседи, хуторяне) или ратного дела. Не встречается ни одного случая товарищества, порожденного знакомством на базаре, в кабаке, в дороге и т. п.

Исходя из сказанного, тем более впечатляет то обстоятельство, что родственное, родовое, семейное значило для казаков нечто заметно большее, нежели товарищеское. Петр, не задумываясь даже, бросается на помощь своему брату против своего сослуживца и соседа Степана Астахова, хотя - по понятиям той среды - моральное право Григория встать на защиту чужой жены против ее законного мужа весьма сомнительно.

Ссоры между родственниками, даже близкими, случались, и не раз, но никогда товарищеское, дружеское не противопоставлялось семейно-родственному. Для мира жителей хутора Татарского родство и семейный долг всегда оказывался высшей нравственной ценностью. Для женщин-казачек понятия "дружба" вообще не существовало, разве что в самом юном, подростковом возрасте. Бытовало общение с родственницами, близкими и дальними, с соседками, но "подруг" (в современном понятии этого слова) не имелось вовсе. Женский мир был сосредоточен исключительно вокруг семьи и дома, а отсюда вытекало с естественной последовательностью, что "подругами" могли быть исключительно родня или соседки.

Всесторонне рассматривая жизнь героев "Тихого Дона" нельзя не сказать в заключение еще об одном довольно важном социальном обстоятельстве.

В "Тихом Доне" на протяжении всего повествования имеется немало сцен, посвященных описанию винопития. Эти сцены нередко очень красочны, отмечены порой добродушным весельем, подвыпивший человек иногда выглядит шутником-балагуром, не лишенным даже обаяния. Так складывается поверхностное, но довольно устойчивое читательское представление, что в мире шолоховских героев пьянство было не только широко распространенным, но и вполне правомерно и допустимо.

Здесь следует основательно и объективно разобраться. Вот подробное описание праздничного обеда у Мелеховых; идет февраль 1918-го, Григорий только что вернулся домой с фронта, вся семья после долгого перерыва в полном сборе, гражданская война в тех местах еще не началась, вокруг царит мир и покой - и вот воскресный праздничный обед: "Ели, как и всегда по праздникам, сытно и много. Щи с бараниной сменила лапша, потом - вареная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшенная с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, соленый арбуз" (5, XIV).

Обратим внимание: за праздничным столом совсем отсутствует хмельное. А ведь обедают трое взрослых, здоровых мужчин, причем глава семьи порой прикладывался к бутылке, а Петр иногда даже злоупотреблял. Вот почему следует сказать со всей определенностью, что в мире шолоховских героев вино было не обыденностью, а исключением. Мужчины пили редко и далеко не все, женщины выпивали совсем уж в исключительных случаях. Этот, в общем-то, непреложный факт приходится доказывать, ибо неведомо откуда поползло вдруг мнение, что водка и повальное пьянство были, дескать, исконными, от века приметами русского народного быта.

Рассмотрим же, обстоятельно и всесторонне, все описанные в романе случаи винопития.

Сильно подпили Пантелей Мелехов и Мирон Коршунов на сговоре жениха и невесты - они "докончили" три бутылки водки (то есть на современный счет - почти два с половиной литра, правда, сколько-то выпили по такому случаю и их непьющие жены, и "процедил" рюмку водки дед Гришака). Оба здоровенных пятидесятилетних мужчины крепко захмелели, плохо уже соображали. Но потому и захмелели, что пить в таких количествах им было в диковинку! В другой раз сваты выпили водки четыре с лишним года спустя, поздней осенью 1916 года, когда Митька Коршунов явился с фронта на побывку, - опять-таки повод был исключительный и радостный (4, VI). В обыденной же повседневной жизни Пантелей Мелехов и особенно Мирон Коршунов не пили и в семьях их винопитие было редкостью, связанной с каким-то особым событием.

В этой связи следует подробно рассмотреть один во многих отношениях примечательный эпизод в сюжете "Тихого Дона". В конце января 1918 года застрелился Донской атаман А. М. Каледин. Консервативно настроенный Пантелей Прокофьевич был потрясен смертью Каледина; его кум, "кряжистый казак" станицы Вешенской, тоже (5, XIV). А тут подвернулся "спирток", который куму недавно привез с Кавказа племянник...

Оба крепких казака выпили неразбавленного спирта и сразу сильно захмелели, а потом и вовсе потеряли рассудок. Закончилось все это печально: кум по дороге выпал из саней и никак не мог подняться на ноги, а дело происходило морозной зимой. Пантелей Прокофьевич сквозь пьяную мглу вроде бы и заметил это, но внимания не обратил, оставил кума замерзать на дороге, а потом... завел лошадь в полынью, утопил ее, сани, хомуты, которые вез с починки, и едва не погиб сам. Сцена эта выписана с необычайным блеском, ее невозможно читать и перечитывать без смеха, настолько нелепо-смешными выглядят слова и действия полубезумных от алкоголя людей. Но ведь перед нами очевидное несчастье - отчего же улыбается автор и заставляет смеяться всех своих читателей? Или народное мнение, народная правда, что безупречно отражены в романе, были ко всему этому равнодушны - топить лошадей пьяного разгула ради?..

Нет, конечно. Народная, трудовая мораль резко осуждала бессмысленную растрату семейного добра, накопленного усилиями и тяжким трудом многих. Добродушие, некоторая снисходительность, что ли, к отдельным случаям пьяного загула происходили исключительно оттого, что сами-то эти загулы бывали редкостью, можно сказать - редкостью чрезвычайною. Именно этой своей особенностью, нелепо и смешно выламывающейся из обыденного и строго размеренного течения жизни, случаи пьяных дурачеств и могли вызвать этакое снисходительно-юмористическое отношение.

Закоренелые пьяницы в казачьих станицах были редкостью. Тип такой тоже явлен в "Тихом Доне" - это эпизодический персонаж Макар Ногайцев, дальний родственник Мелеховых. Он представлен в авторской характеристике как "известный по всей округе редкостный песенник и пьяница" (6, XV). Примечательная оценка - "известный по всей округе"; значит, не слишком-то много знали других таких же, ибо если представить обратное - свой пьяница в любом доме, в любом проулке,- какая же может тут быть особенность для каждого, какая слава? Еще одна подробность: когда Ногайцев вошел в дом Мелеховых, все обратили внимание, что он "и на этот раз пахуче дышал самогонкой", - значит, запах спиртного отмечается семьей как нечто необычное и особенное.

Начало в России гражданской войны, хозяйственная разруха, саботаж буржуазии и буржуазной интеллигенции резко изменили привычный народный быт. В частности, распространилось невиданное ранее самогоноварение, особенно в сельской местности. Гнали самогонку как для собственного употребления, так и на продажу. В южных районах России зерна было предостаточно, а в условиях паралича хозяйственных отношений и расстройства транспорта вывоз его на рынок сделался почти невозможным, особенно из глубинных районов. На примере жизни населения Верхнего Дона, описанной М. Шолоховым, ясно видно, какие бедствия приносило людям безмерно разлившееся винопитие.

На исходе зимы 1919 года бывший моховский кучер Емельян, ныне активист ревкома хутора Татарского, так, в частности, охарактеризовал настроение хуторян: "А пьют! Дуром!.. Дымку в каждом дворе гонют" (6, XXII). "Дымка" - это самогон, которого отродясь не знали в тех краях. Началось повальное пьянство. Сильно стал запивать Петр Мелехов. Он, правда, и раньше порой прикладывался к рюмке, но ни разу до определенного и точно указанного времени в романе нет ни слова, ни намека на то, что выпивал Григорий. С началом вешенского восстания сильно стал пить и он, достаточно памятны описания его неоднократных пьяных загулов. Григория гложет тоска из-за неправильно избранного пути, его томит невольное служение неправому делу. Заметим, что раньше, в минуты потрясений, а пережил он их немало, Григорий никогда не искал утешения в водке. Теперь же, в обстановке общего повального пьянства, не удержался и он. "А потом, - бесстрастно говорится в "Тихом Доне", - потребность в пьянстве стремительно вошла в привычку. Садясь с утра за стол, Григорий уже испытывал непреодолимое желание глотнуть водки" (6, XII).

Григорий - воистину типичная и характерная личность своей среды и своего времени. По тем же причинам начали пить и многие другие казаки-повстанцы. Поистине страшное впечатление оставляет черная пьянка стариков-казаков, отступающих на левый берег Дона во время подавления вешенского мятежа. Среди общего смятения, горя и ужаса они ищут забвения в пьяном угаре: "Пропадает жизня! Как тут не запьешь?-орал хозяин самогона, плотный и здоровый дед.- Вот привез я двести пудов пшеницы, а с тыщу бросил дома. Пять пар быков пригнал, и придется все это тут кинуть, через Дон ить не потянешь за собой! Гуляй, станишники! - Старик побагровел, глаза его увлажнились слезами" (6, LX).

Вместе со стариками присел Прохор Зыков - молодой, лихой казак, опытнейший военный. И вот итог: "Прохор вскочил на ноги. На нем не было ни винтовки, ни шашки, не было и сапога на правой ноге, - все это умудрился растерять он после вчерашней пьянки... Прохор в предрассветных сумерках долго искал винтовку и коня. Так и не нашел". А ведь идет ожесточенная война, и Зыков прекрасно знает, что ждет его при первой же встрече с противником. А он оказывается без оружия и без лошади... Характерно и то, что сцена пьяного разгула отчаявшихся стариков и нелепое, полубезумное поведение Прохора не вызывают у читателей желания улыбнуться: напротив, от этих строк веет тоской и безысходностью.

Пьяное поветрие не могло не коснуться и женщин. Пили и нечисто гуляли, наравне с казаками, "бабы и потерявшие девичий цвет девки" (6, XLII). Болезнь эта не обошла и курень Мелеховых: пить и безоглядно погуливать стала овдовевшая Дарья.

Следует тут вспомнить один примечательный исторический факт. Во время гражданской войны в России в Красной Армии велась беспощадная борьба с пьянством. Это обстоятельство нашло свое отражение в романе. В нем есть только одна сцена, когда красноармейцы выпивают: речь идет о гулянке у Аникушки, когда Григория по нелепой (и надо полагать - пьяной) случайности хотели убить (6, XVII). Но это - единственное исключение. Зато описания белогвардейской и белоказачей армии в романе постоянно сопровождаются сценами пьянства, доводящего людей до безумия, до нелепых и трагических поступков. "...Сотня дударевских казаков пьяным-пьяна пошла в конном строю в атаку, в лоб на пулеметы, и была уничтожена наполовину. Случаи выхода на позиции в пьяном виде стали обычным явлением" (6, XII). Это - рядовые казаки. Но мертвецки пьют и белые офицеры (7, XIX), и белые генералы (7, VII).

В этой связи очевидной противоположностью является полная, подчеркнутая до аскетизма, трезвость Михаила Кошевого или Ивана Котлярова да и многих иных изображенных в романе сторонников Советской власти из тех же, как и братья Мелеховы, рядовых казаков.

Итак, при несомненной и заслуживающей сожаления грубости нравов, семейное устроение в мире "Тихого Дона" отличалось гармоничностью, душевной теплотой и чистотой. Семья создавала прочный заслон проникновению в глубины народной жизни любых разлагающих и разрушительных влияний.