Жизненный уклад

Когда жизнь отодвигает в глубь истории литературное произведение, то неизбежно к тексту нужны пояснения и справки. Порой они настолько необходимы, что без них снижается и размывается художественный образ и даже самый сюжет произведения.

Скажем, Чичиков, герой "Мертвых душ", назван коллежским советником, - видимо, для автора это обстоятельство имело немаловажное значение, так как в тексте поэмы гражданский чин в отношении к герою упомянут неоднократно. Характерно меж тем, что для современного читателя Чичиков может представляться социально незначительным человечком. Но вот что прекрасно было известно современникам Гоголя по табели о рангах, незыблемо продержавшейся в России от Петра Великого до Октябрьской революции: чин коллежского советника по установлениям XIX века относился к VI классу, что точно соответствует воинским чинам полковника или капитана первого ранга, а в чинах придворных - камер-фурьера^*. "Полковник Чичиков" - это прозвучало бы для современного читателя куда как выразительнее. Тем паче что действие "Мертвых душ" происходит в отдаленном от столиц губернском городе; вице-губернатор там имеет чин статского советника - это особа V класса по табели о рангах (напомним, что у Чичикова VI класс), то есть очень мало они рознятся меж собой в чинах - приезжий делец и второе лицо губернии. С учетом этой немаловажной частности делается вполне понятно, почему так легко и свободно знакомится Чичиков с верхами губернии.

^* (Советская историческая энциклопедия, т. 16, стб. 53 - 54.)

Незнание исторических реалий или пренебрежение ими приводит к досадным ошибкам, причем не только в литературоведении. Притчей во языцех стали запоздалые негодования беллетристов по поводу придворного чина камер-юнкера, присвоенного Пушкину в 1833 году: великий поэт был, дескать, унижен столь ничтожным званием... Если же обратиться к документам, то окажется, что с начала XIX века придворный чин камер-юнкера соответствовал по табели о рангах V классу, или статскому советнику в чинах гражданских; статский же советник был выше армейского полковника и чуть ниже генерал-майора^*. Не правда ли, совсем иначе звучит: "полковник Пушкин" или тем более "генерал-майор Пушкин". На эту тему очень интересно писал историк русской литературы Игорь Золотусский: "Но вот мы раскрываем Адрес-Календарь на 1832 год и читаем: в числе камер-юнкеров Двора его величества значатся: Федор Иванович Тютчев... Александр Иванович Крузенштерн... Владимир Федорович Одоевский... и т. д."^**. Да, разумеется, придворный чин был великому поэту обременителен, но отнюдь не ничтожен сам по себе.

^* (Шепелёв Л. Е. Отмененный историей. Чины, звания и титулы в Российской империи. Л., 1977, с. 113.)

^** (Золотусский И. Час выбора. М., 1976, с. 178.)

Примеров такого рода из русской классической литературы можно привести множество. Иногда весь сюжет произведения, причем известнейшего, строится на таких бытовых деталях, которые хорошо знакомы современникам и не совсем понятны нынешнему читателю. В рассказе А. П. Чехова "Толстый и тонкий" тонкий хвастается, что награжден орденом Станислава, на что толстый небрежно роняет: "Две звезды имею". Требуется пояснение: орден Станислава считался самым низшим в системе орденов, это первое; во-вторых, каждый орден имел три-четыре степени, а в высшей полагалась еще звезда, которую носили помимо самого орденского знака; следовательно, толстый сообщает, что имеет уже две высшие орденские награды; наконец, современники Чехова с точностью знали, что в тогдашней России гражданским чинам давались ордена в полном соответствии с их служебным положением, отсюда сразу ложится пропасть между чиновным положением двух бывших соучеников.

Время, когда писался рассказ "Толстый и тонкий", отделено примерно полувеком от времени создания "Мертвых душ". Не слишком большой срок, а главное - лишенный коренных социальных переломов, вот почему читателям конца XIX века равно были понятны намеки Чехова о значении "двух звезд" у толстого, как и весомость чина коллежского советника у Чичикова. История текла плавно, перемены в языке, а тем более - в понятиях были относительно невелики.

"Тихий Дон" создавался более десятилетия, но если взять в этом временном отрезке некую условную среднюю точку, то окажется, что роман отделен от написания "Толстого и тонкого" тоже приблизительно половиной столетия. Значит, эти произведения разделяет тоже относительно небольшая разность во времени? Нет, историческая разность тут поистине громадна. Как горный кряж разделяет две долины с совершенно разным климатом, так грандиозный взрыв русской революции разорвал земные слои, вздыбил их и образовал отчетливую и видимую пропасть между двумя соседними историческими периодами. Резко изменился быт и язык, начался иной ритм жизни, опрокинулись понятия о традиционных ценностях, возникли и укрепились совершенно новые понятия, неузнаваемо преобразились старые.

"Тихий Дон" создавался в эпоху, еще очень близкую к революции и гражданской войне. Только теперь, через полвека, к шолоховскому роману понадобились основательные исторические пояснения. И вот почему.

Хронологические рамки знаменитого романа четко определены: май 1912 - март 1922 года. Это десятилетие делится Октябрем 1917-го на две примерно равные половины: до и после революции. Таким образом, М. Шолохов почти с арифметической точностью равно объял старую и новую Россию. Разумеется, арифметика здесь ни при чем. Великая заслуга автора книги в том, что он запечатлел народную жизнь России на ее грандиозном историческом переломе. Новое ворвалось в старую жизнь сразу и резко. Старое изменялось и отступало, либо сопротивлялось, порой очень решительно. Но в любом случае новое не сразу заменило собой или оттеснило старое.

Центр романа М. Шолохова - в хуторе Татарском, сравнительно большом поселке казачьей станицы Вешенской. Именно тут основное поле действия для героев. Расширяясь, это поле обнимает весь Верхний Дон, а еще шире - всю Область Войска Донского. За пределы названного мира герои выходят редко, и описание мест "запредельных" в романе дано по-разному: подробно, а порой скупо, пунктиром, часто в виде рассказа внутри рассказа.

Итак, действие романа происходит в той среде, где особенно медленно прививалось новое. Более того, в силу определенных исторических причин (о чем подробно - в другом месте) донское казачество в значительной части восприняло революционную новь враждебно. Старое держалось тут особенно долго. Отсюда и отбор определенных сторон жизни для изображения. Сам автор сказал об этом очень точно и метко: "Я описал не борьбу красных с белыми, а борьбу белых с красными". Слова эти хорошо известны и часто цитируются, но нелишне еще раз вдуматься в их глубокий смысл. Жизненная основа шолоховского романа - это народный быт, идущий через революционное горнило не только к новому социально-общественному строю, но и к новому быту. Последнее немаловажно, ибо тут речь идет как о рождении новых нравственных, гражданских и трудовых понятий, так и о преображении старых. В "Тихом Доне" выпукло и точно обозначен нарождающийся новый быт, новые межчеловеческие отношения. Вспомним хотя бы чувства Бунчука и Анны, поведение Мишки Кошевого после перехода его в Красную Армию, многое другое. Эти отношения и характеры выписаны столь же блистательно, сколь и исторически точно. Однако все же в романе главное - старый, уходящий и преобразуемый быт. Вот почему оказалось, что в "Тихом Доне" основной жизненно-исторический пласт, отраженный в художественных образах, есть прежде всего - быт старой, уходящей России. Тот быт, который для современного читателя уже давно исчез из окружающей действительности, стал предметом музейных витрин и архивных описей. Более того, шолоховский роман описывает жизнь казачества, этой своеобразной народной аристократии, необычного, бытовавшего только в России воинско-крестьянского сословия. В новых условиях сословие это, с его вековыми, устойчивыми традициями и своеобразным укладом, неминуемо должно было уйти с исторической сцены. И оно действительно ушло, оставшись в музеях да в разного рода ряженых представлениях на современной сцене и в кино. Следовательно, старый быт, изображенный в "Тихом Доне", для сегодняшнего читателя особенно глубоко отодвинут в историческое прошлое и вдвойне нуждается в пояснениях.

Возьмем простейший вопрос - соотношение казачьих чинов и званий. Казаки - сословие военное, для отношений внутри своего круга это обстоятельство имело немаловажное значение, оно в сильной степени определяло отношения меж людьми, общественную репутацию и вес человека в миру. Например, даже письмо к младшему сыну Григорию отец его подписывал не как-нибудь, а именно так: "Родитель твой, старший урядник Пантелей Мелехов" (3, I)^*. Письмо это писалось в четырнадцатом году; со дня, когда Пантелей Прокофьевич закончил службу, прошло не менее тридцати лет - громадный срок по меркам человеческой жизни, - однако он по-прежнему считал определяющей своей особенностью тот унтер-офицерский чин, с которым покинул "действительную".

^* (Здесь и далее: арабские цифры означают часть романа, римские - главы; за основу взят последний изданный при жизни М. А. Шолохова текст романа из собрания сочинений в "Библиотеке "Огонька" (М., 1980).)

Как чуткий художник М. Шолохов хорошо понимал эту особенность миропонимания своих героев. Вот, скажем, в романе описываются переговоры делегации красного казачества во главе с Ф. Подтелковым с правителем Донской области генералом А. Калединым. На бурном и многолюдном заседании выступил "Шеин, георгиевский кавалер всех четырех степеней, из рядовых казаков, дослужившийся до чина подъесаула", - сказано в шолоховском тексте (заметим попутно, что Шеин - личность историческая). Выступил он за калединцев, а дело происходило в белоказачьей столице Новочеркасске в январе 1918 года, еще до установления там Советской власти, поэтому присутствовавшая на переговорах публика состояла преимущественно из сторонников старой России.

Далее следует: "Шеин сел. Его прочувствованно хлопал сзади по плечу какой-то высокий, в сборчатом полушубке, офицер, с погонами войскового старшины. Возле столпились офицеры. Истерический женский голос восторженно чечекал:

- Спасибо, Шеин! Спасибо!

- Браво, есаул Шеин! Брависсимо! - гимназическим петушиным баском кукарекал кто-то из завсегдатаев галерки, сразу даря подъесаула Шеина лишним чином" (5, X).

Художественно-историческая тонкость этой сцены требует некоторого пояснения. Действительно, "завсегдатай галерки" льстит простоватому Шеину, ибо, если перевести старые казачьи чины в современные армейские, он назвал его майором вместо капитана. А следует помнить, что в той собравшейся в здании Донского областного правления аудитории очень хорошо разбирались в чинах. Еще: Шеина дружески, даже фамильярно, по тогдашним офицерским понятиям о правилах поведения, хлопает но плечу некий войсковой старшина - звание это совершенно непонятно современному читателю, но оно означало чин подполковника; итак, к простоватому "капитану" (подъесаулу то есть) дружески и по-простому обращается офицер значительно старше чином. В той среде, которая описана в данной сцене романа, подобный штрих выглядел существенным.

Внимание к социально-историческим приметам - в традициях русской классической литературы. Столь же внимателен М. Шолохов к этой стороне изображаемой им быта. Казачьи воинские чины целиком и полностью ушли в прошлое, современному читателю они говорят почти так же мало, как звания в древнеримской армии Несколько по-иному обстоит дело с русскими общеармейскими чинами. Через многочисленные и различны источники нынешний читатель в общем-то знает, что прапорщик - очень малый офицерский чин, штабс-капитан и капитан - как-то соотносятся (и, в общем, правильно) с современным воинским званием, совсем просто обстоит с подполковником и т. д., но смутно представляет, кто старше по званию - есаул или хорунжий, сотник или войсковой старшина. От этого теряются некоторые немаловажные художественные тонкости романа.

Вот один достаточно развернутый пример такого рода. По ходу романа в августе 1914 года сотник Листницкий знакомится с офицерами армейского казачьего полка, куда только прибыл из лейб-гвардии Атаманского полка. Его сослуживцами (и героями "Тихого Дона") оказываются: подъесаул Калмыков, хорунжий Чубов и вольноопределяющийся Бунчук. Обратим внимание на перечень воинских званий: подъесаул, сотник, хорунжий, вольноопределяющийся. Проходит два года войны, и вот в октябре шестнадцатого года на позициях, в окопной землянке вновь сюжет романа сталкивает названных героев. Автором перечисляются не просто их имена, но и непременно казачьи воинские звания: есаул Листницкий, есаул Калмыков, сотник Чубов, хорунжий Бунчук.

Присмотримся. Калмыков из подъесаула сделался есаулом, Чубов - из хорунжего сотником, первый казачий офицерский чин получил Бунчук; стало быть, за два года воинской службы шагнули на одну ступень вверх по чиновной лестнице. А вот Листницкий шагнул па две ступени, сделавшись из сотника есаулом! Да, Листницкий не только хороший службист, но и смелый военный. А разве лихой, отчаянный Калмыков уступает ему в этом? Ясно, что родовитого дворянина Листницкого поддерживает еще и некий восходящий ток. Такой вроде бы незаметный, по существенный штрих в портрете весьма важного героя романа.

Или другой пример того же рода, тем более выразительный, что речь идет о подлинной исторической личности, изображенной с полнейшей фактической достоверностью. В начале мировой войны (в романе даже точно названа дата - 2 сентября 1914 года) один из второстепенных персонажей подметил другого второстепенного персонажа: "На моих глазах сотник Чернецов зарубил немецкого гусара... После того как вернулись, видел лицо Чернецова - сосредоточенно, сдержанно-весело, - за преферансом сидит, а не в седле, после убийства человека. Далеко пойдет сотник Чернецов. Способный!" (3, XI). Этот самый герой вновь появляется в романе уже при описании разгорающейся гражданской войны в Донбассе, в декабре 1917 года: "В Макеевском районе подвизался есаул Чернецов..." (5, III). Не сотник, а есаул, как и было на самом деле. Всем читателям памятна, а критикой многократно истолкована сцена смертельной стычки пленного Чернецова с Подтелковым, потрясшая Григория Мелехова, очевидца этой сцены,- полезно тут вспомнить и затерявшийся в третьей части романа эпизод с Чернецовым.

Чтобы лучше понять всю глубину шолоховского реализма, следует присмотреться к некоторым другим бытовым и социальным особенностям жизни донского казачества.

В самой завязке романа есть красочная сцена, когда Пантелей Прокофьевич и Григорий с помощью Аксиньи и еще одной соседки ловят в грозу стерлядей (дело происходит, как можно установить, в первой половине мая): "Рыба к берегу зараз идет, боится бурю" (1, IV),-поясняет опытный рыболов Пантелей Прокофьевич. Действительно, лов оказался удачным, они набрали два мешка стерляди. Невозможно, разумеется, установить вес этого улова, но можно предположить, что там оказалось не менее пуда, а то и более. Все участники довольны и веселы, несмотря на тяжкие усилия и холодину, однако видно, что ничего особенно, уж выдающегося не произошло: не в первый раз таскают стерлядь мешками и не в последний... Не стоит даже задаваться вопросом, каким событием стал бы для нынешних читателей "Тихого Дона" мешок свежей стерляди. Так обыденное сделалось со временем чем-то исключительным.

Характерен в этом смысле и такой эпизод. С самого начала вешенского восстания в штабе мятежников появился полковник Георгидзе. Григорий Мелехов и другие казаки не без основания подозревали в нем связного белогвардейцев ("кадетов") и относились к нему с нескрываемой враждебностью. Потом он погиб при неясных обстоятельствах. По этому поводу между Григорием и главой повстанцев Кудиновым происходит примечательный для данной темы разговор:

"- Его уж в живых нету.

- Как так? - оживился Григорий.

- А разве я тебе не говорил? Убили товарища Георгидзе.

- Ну, какой он нам с тобой товарищ... Пока дубленый полушубок носил, до тех пор товарищем был. А - не приведи господи - соединились бы мы с кадетами да он в живых остался, так на другой же день усы бы помазал помадой, выхолился бы и не руку тебе подавал, а вот этак, мизинчиком..." (6, LVIII).

Обратим внимание, что дубленая овчинная шуба здесь безусловно упомянута как признак самой что ни на есть простонародности. Это очень точная бытовая примета того времени. Овчинный тулуп, шуба или полушубок, непокрытые тканью, считались исключительно рабочей одеждой, появляться в ней на праздник или в гостях считалось неприличным для человека самого скромного достатка. (Добавим от себя, что подобная бытовая мерка сохранялась очень долго, вплоть до нашего послевоенного времени: в дубленых полушубках и горожане, и селяне выполняли самую черную работу, - хорошо помню это и по собственному скромному опыту подростка.) В "Тихом Доне" многократно упоминаются овчинные тулупы - и всегда именно в смысле простой рабочей одежды (что-то вроде нынешнего ватника, телогрейки). Для современного читателя, особенно молодого, эта бытовая подробность прошлого, пожалуй, уже нуждается в пояснительном примечании.

Вообще жизненные ценности героев "Тихого Дона" во многом определяет более или менее замкнутое натуральное хозяйство, относительно мало связанное с рынком. Характерно, что на всем протяжении романа в семье Мелеховых ничего не делают специально на продажу и ни разу никто из близких не торгует на рынке, хоть в той среде это и не считалось зазорным. Просто-напросто в "рынке (или магазинах нынешнего типа) нет очень большой необходимости: почти все продукты питания были свои, как и многая хозяйственная или рабочая утварь, часть верхнего и нижнего платья, мебель и т. д.

Разумеется, в начале XX века даже середняцкое крестьянское хозяйство никак не могло обходиться без покупного и привозного: металлические изделия сложного характера (плуги, инструменты), ткани, стеклянная посуда, некоторые продукты: чай, сахар, отчасти табак, кое-что другое. Видимо (в романе относительно семьи Мелеховых тут ничего не говорится), деньги на приобретение необходимого получались от продажи хлеба или продуктов животноводства (как это было у Коршуновых, Федота Бодавского и некоторых других хуторян).

В "Тихом Доне" описан единственный случай, когда члены семьи Мелеховых торгуют, но это есть то самое исключение, которое подтверждает правило. В самом начале романа Григорий с отцом выловили большого сазана (пятнадцать с половиной фунтов, как точно указано в тексте, то есть более шести килограммов веса). "Рыбу бабам отдать?" - спрашивает Григорий. "Понеси купцам продай,- помягчел старик, - на табак разживешься" (1, II). То есть как бы делает сыну подарок (сам-то Пантелей Прокофьевич тоже курил). Григорий и продал сазана Моховым, цена в романе не названа, но она, безусловно, была очень низкой (как и на все местное продовольствие). Григорий именно "разжился", то есть приобрел незначительную толику этого - по тем понятиям - относительно не дешевого товара. Еще отметим: Мелеховы отправились на рыбалку отнюдь не для того, чтобы торговать уловом: Григорий - для удовольствия, Пантелей Прокофьевич - отчасти для того, чтобы украдкой поговорить с сыном на весьма неприятную тему (об его ухаживаниях за Аксиньей).

В мире натурального (точнее, конечно, полунатурального) производства все "свое", местное ценилось очень дешево: мясо, рыба, овощи, хлеб, изделия из кожи, продукция тамошних ремесленников, хотя последняя бывала довольно-таки сложной и требовала немалого профессионального мастерства (шорное, кузнечное, сапожное дело). Дешево стоил домашний скот (исключая, разумеется, строевых коней - они очень высоко ценились), птица, зерно. Напротив, привозные изделия отличались высокими ценами, особенно изделия из металла. Их берегли, припасали впрок, никогда не выбрасывали. В разгар гражданской войны хозяйственный и жадноватый Пантелей Прокофьевич какими-то неведомыми путями приобрел пулемет. На недоуменный вопрос старшего сына он ответил очень деловито и просто: "Пружина в нем, гожая на нарезные крючки, но я ее не трогал... На дорогую пружину позавидовал, может, ишо на что сгодится. Штука ценная, из железа..." (6, XIX).

Действительно, "железо", то есть фабричные металлические изделия, были довольно большой редкостью в том мире, потому и ценились особо. Это характерная черта крестьянского быта России того времени, за исключением областей, близких к промышленным центрам. Основной мир, изображенный в романе,- мир сугубо земледельческий.

Слитность земледельца с природой была чрезвычайно сильна. В частности (конечно, не как главнейшее), следует отметить особую наблюдательность казака-крестьянина в самом что ни на есть повседневном его быту. В окружающей его природе - если идет речь именно о Верхнем Доне - естественные и видимые границы существовали только по разделам рек, окраинам небольших по тем краям лесных угодий да по обводам степных оврагов. Огромные пространства донских степей никаких отчетливых рубежей не имели, однако для казака-крестьянина все имело свои неповторимые приметы, свои названия или обозначения: ближние и дальние яры, протоки, ручьи, холмы, увалы, луговицы и т. д. Вот, например, описание конного соревнования между Листницким и Митькой Коршуновым: "Ехали к займищу под горой... В займище возле высохшего тополя их ожидали конные...

- Откуда скакать?- обратился к Митьке сотник...

- От тополя до Царева пруда.

- Где это Царев пруд?..

- А вон, ваше благородие, возле леса.

От тополя до Царева пруда - версты три... Возле Царева пруда - наносный от вешней воды песчаный увал" (1, VIII).

Крошечный, малозначащий в сюжете романа эпизод, но на этом весьма небольшом пространстве текста разбросано несколько точных топонимических примет: не просто "займище", а то, что "под горой", далее есть уточнение еще одно - "возле высохшего тополя"; имеет наименование и дальний пруд, да еще с подробностями: "возле леса", рядом с "песчаным увалом". Пример этот типичен для понимания окружающей природной среды жителями хутора Татарского: для них не было "просто" пруда или займища, каждое имело свои особенности, к тому же хорошо знакомые всем окружающим. Нами обнаружено более двадцати различных топонимических обозначений в окрестностях хутора Татарского, разбросанных мимоходом по всему тексту романа, - вероятно, это лишь незначительная часть тех примет местности, которые были земледельцу известны в окрестностях его села.

Только поверхностному или равнодушному взору донская степь могла представиться однообразной. Для казака-крестьянина каждый ее клочок имел особую характеристику, причем весьма практическую. Вот Пантелей Прокофьевич, возвратившись со схода, где хуторяне делили участки покоса, сообщает домочадцам: "Досталась нам делянка возле Красного яра. Трава не особо чтоб дюже добрая. Верхний конец до лесу доходит, кой-что - голощечины. Пырейчик проскакивает" (1, VIII).

Как видно, в нескольких кратких фразах дана не только топографическая примета делянки, но ее основательная агрономическая характеристика. А ведь таких делянок вокруг хутора набиралось, видимо, до трех сотен, если считать по числу дворов (не все, правда, косили самостоятельно, но таких насчитывалось немного). Необходима необычайная сила природной наблюдательности, чтобы описать одну из делянок так, как сделал это Пантелей Прокофьевич, однако никакими исключительными качествами старик Мелехов не отмечен: для всех хуторян окружающее пространство было родным Домом, все взрослые жители знали этот ближний мир предельно хорошо, а дети начинали постигать с самого раннего возраста.

Разнообразие и цепкость памяти в восприятии окружающего мира распространялись не только на пейзаж или растительность. Вся сущая вокруг донского крестьянина-хлебороба жизнь была полна неповторимых примет в каждом своем проявлении.

Скажем, корова или лошадь, которые для не сведущего человека все одинаковы, обладают для земледельца такими же индивидуальными признаками, как и люди. Вот измученные бесконечными скитаниями Григорий и Прохор в январе 1920 года прибывают в слободу Белая Глина (это на Кубани). Следует многозначительная авторская подробность: "Тысяч пятнадцать беженцев сбились в слободе, из них добрая половина - больных сыпняком". И в этой-то ужасающей обстановке Прохор Зыков вдруг замечает: "А ить это кума Андрюшки конь! Стал быть, наши хуторяне тут" (7, XXVII). Действительно, то оказался конь Андрея Топольского, казака с хутора Татарского. Требуется, конечно, совершенно своеобразная наблюдательность и память, чтобы в трагической и многолюдной суматохе чужой слободы заметить и узнать соседского коня!

То же свойственно и женщинам; Дуняшка Мелехова, глядя на улицу из окна своего дома, догадалась о появлении брата, узнав его коня: "Гришу везут!.. Его конь!" - оповестила она родню и не ошиблась (7, XXIV). Подобная наблюдательность - это вовсе не исключительное качество Прохора или Дуняшки, казаки-крестьяне точно и непринужденно различали одинаковую вроде бы утварь, одежду, строения и, в особенности, скот - ценнейшее достояние их хозяйства. В "Тихом Доне" описывается, как после военного разорения "долго еще захаживали в Татарский жители ближних хуторов Обдонья; И долго еще при встречах звучали вопросы: "Не видали вы корову, рыжую, на лбу лысина, левый рог сбитый?", "Случаем, не приблудился к вам бычок-летошник, бурой масти?" (7, XXIV). Для тогдашних жителей Обдонья подобных, вроде бы очень скупых, примет было вполне достаточно для опознания пропавшей скотины. Воспитанная с младенчества наблюдательность и цепкость зрительной памяти коренилась в неразрывной слитности земледельца с окружающей природой.

У этого явления было и свое социальное следствие - привязанность казака-крестьянина к своему куреню, своему хутору, станице. В целом, как доказано работами советских историков, крестьянству еще в средние века была свойственна эта локальность, проявлявшаяся даже в период наиболее острых вспышек классовой борьбы. Разумеется, эту привязку к своему селу и уезду нельзя понимать буквально: огромное число крестьян (в подавляющем большинстве - мужчин) уже в XIX веке занимались отхожими промыслами, извозом, сезонными и многими другими работами, а эта деятельность порой была связана с далекими и продолжительными отлучками из дома. Однако такой труд все же рассматривался как дополнение к основному - на своем наделе.

Казаки-крестьяне из дому отлучались, в отличие от собственно русского крестьянства, все поголовно: на военную службу, в боевые походы, для охранных действий на границах. Так что в казачьем быту издавна привыкли к длительным отлучкам молодых мужчин, в этом смысле сложился даже несколько особый мир казачьих станиц, хорошо описанный в русской научной и художественной литературе второй половины прошлого века (вспомним тут хотя бы знаменитых толстовских "Казаков"). Но хотя для казачества долгая служба на дальних рубежах стала издавна привычной, в целом казак-крестьянин был привязан к своей станице: этому способствовала обособленность казачьего быта, его немалые отличия от образа жизни великорусского и украинского крестьянства. Сословность и даже сословная замкнутость казачества достаточно подробно описана в "Тихом Доне".

Все жители хутора Татарского и их близкие родичи, упомянутые в романе, трудятся на донской земле, хотя и занимаются разными видами возможного здесь труда. Например, коренной казак Иван Котляров работает машинистом на мельнице, некоторые служат на конном заводе атарщиками (пастухами) и т. п. Упоминается лишь родной дядя Аксиньи Астаховой, который "на Парамоновских рудниках... в стражниках служит" (1, XII); отметим и тут характерный род занятий этого казака-отходника: стражник.

Вспомним Григория Мелехова - типичнейшего представителя своего социального слоя. Вот Аксинья предлагает ему бросить все и уйти "на шахты", то есть в соседний Донбасс. Григорий решительно отказывается, и его аргументы весьма характерны: "От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там? Прошлую зиму ездил я с батей на станцию, так было-к пропал. Паровозы ревут, дух там чижелый от горелого угля. Как народ живет - не знаю, может, они привыкли к этому самому угару..." (1, XII).

Глубокая привязанность Григория Мелехова к дому и земледельческому труду возле дома остается его сильнейшим душевным движением на протяжении всего романа. Он и его брат Петр стали офицерами - редчайшее до сих пор событие в судьбе простого казака. Но если хитроватый Петр втайне ждет, что судьба готовит ему "перспективы необыкновенные" (4, V), то совсем не таков прямодушный Григорий. Военная карьера заносит его на немыслимую высоту, он делается командиром дивизии, пусть и не регулярной, а партизанской. Но вот как планирует он свою жизнь в разгар этих наивысших воинских продвижений: "Не желаю учиться вашим обхождениям и приличиям, - возражает он "настоящему" офицеру. - А бог даст - жив буду - мне же с быками возиться..." (7, X), то есть он не мыслит себе иной судьбы, кроме судьбы земледельца. В романе не раз описывается, с какой радостью возвращался Григорий к своему любимому труду, как тосковал по родному куреню и исконным кретьянским делам.

Григорий по собственной воле оставляет дом в исключительных случаях. Это случается трижды: зимой 1919 года, когда ему, как и отцу, грозит расстрел, и поздней осенью 1920-го, когда ему грозит арест. Оба раза он не покидал Верхне-Донского края, хотя именно там подстерегали его наибольшие опасности,- порвать пуповину, соединяющую его с родным домом и полем, он не решается даже в крайних обстоятельствах.

Наиболее характерен третий, последний уход Григория из дому в июле 1921-го. Наконец-то он принял решение бежать в другие края - после пребывания в банде Фомина другого пути к спасению у него не осталось. Продумав все, подготовившись и запасшись документами, он пытается вместе с Аксиньей скрыться на Кубани. Выбор направления бегства чрезвычайно показателен для социальной природы Григория. Под боком многолюдный Ростов, обширный и густонаселенный Донбасс, где уже началось восстановление и нужны рабочие руки, - нет, Григорий спешит в относительно далекую Кубань, где нет у него ни близких, ни друзей. Но этот выбор закономерен: на Кубани - схожая с Доном природа, тоже степное земледелие и - что немаловажно - во многом привычный казачий уклад жизни. Порвав с родным куренем, Григорий пытается перебраться в максимально похожий мир - природно и социально.

Григорий Мелехов - типичнейший образ донского казака-крестьянина своего времени, однако в "Тихом Доне" есть куда более обобщенное выражение привязанности этого социального слоя к своему куреню, своему хутору, станице. После вешенского восстания и первых его успехов красные части вскоре ограничили его территорию, война приобрела затяжной характер. Перед мятежными командирами и всеми повстанцами встал вопрос: что делать дальше? В романе выразительно описано совещание командиров мелеховской дивизии в этот решающий момент.

Кудинов приказывает дивизии Григория наступать на юг, для соединения с главными силами белых; стратегически это было совершенно правильное решение. Что же сказали командиры повстанцев - такие же, как и Григорий, рядовые казаки? Один поддержал приказ: "Нас кучка, за плечами вся Россия. Как мы можем устоять? Даванут нас - и пропали! Надо пробиваться!" (6, XXVI). Однако это разумное с точки зрения мятежников суждение оказывается на совещании единственным: "...командиры шепотком говорили о подступавшей весенней пахоте, о том, что станется с хозяйствами, ежели придется идти на прорыв, а затем после бурного и нескладного обсуждения общее решение четко сформулировал некий пожилой казак: "От своих плетней не пойдем! Я первый уведу свою сотню на хутор! Биться так возле куреней, а не чужую жизнь спасать!" Григорий поддержал общее мнение, так и решили...

Эта сцена в высшей степени важна для понимания социальной психологии казака-крестьянина: он готов сражаться только у своего куреня, не дальше собственного плетня. Привязанность к своему дому не позволяла казакам по доброй воле покинуть пределы своих хуторов, делала труднодоступными для их понимания иные, более общие задачи. Интересно в этом смысле сопоставить поведение Листницкого: он ведь тоже "за старое", как он выражается, то есть за прежний жизненный уклад, он сознательно готов пойти в бой за сохранение своих преимуществ, однако невозможно представить себе, чтобы он ограничился борьбой с красными лишь у границ Ягодного, его родового имения...

Привязанность к своему дому и наделу порождала местничество, разъединяла казаков-крестьян. В реальной действительности это их исконное свойство проявлялось многократно, что нашло свое четкое отражение в "Тихом Доне".

...Стоит лето 1918-го, казаки белогвардейского атамана Краснова наступают на север, к центру России, тесня слабые в ту пору части молодой Красной Армии. Тогда-то и происходит примечательный разговор между Пантелеем Прокофьевичем и Григорием:

"- Слыхал брехню, вроде дальше границы не хотят казаки выступать... Верно?

- Разговоры...- уклончиво ответил Григорий.

- Что же это вы, братцы? - как-то отчужденно и растерянно заговорил старик. - Как же так? А на вас старики надеются... Опричь вас кто же Дон-батюшку в защиту возьмет? Уж если вы - оборони господь! - не схотите воевать..." (6, IX).

...Летом 1919-го белоказачья Донская армия достигает своих наивысших успехов, наступая в направлении Воронежа. Именно в это самое время Христоня говорит Григорию Мелехову: "Знаешь, опять казаки не хотят воевать. Стал быть, ничего из этой войны не выйдет. Гутарили так, что дальше Хоперского округа не пойдут..." (7, XVIII), то есть опять-таки дальше северных границ Донской области казаки не хотят идти...

В обоих примерах отчетливо видно нежелание казачества уходить "от своих плетней" уже в областном, так сказать, смысле: свою, казачью, сословную солидарность они еще кое-как могли проявлять, но более общие политические или гражданские задачи были им внутренне полностью чужды. Это важное обстоятельство необходимо учитывать как одну из безусловных слабостей всей белоказачьей контрреволюции.

Проследим действия и поступки Григория Мелехова в период вешенского мятежа. Поведение его в высшей степени характерно в социальном смысле. Идет апрель 1919 года, разгар боев с Красной Армией; он - командир дивизии, то есть очень крупного для тех масштабов соединения (всего у верхнедонских повстанцев только шесть дивизий). И вот Григорий, прихватив с собой нескольких командиров (точнее - это они его уговорили), пьянствует в прифронтовом хуторе целый день, бросив войска. Утром опохмелился, "переложил", то есть принял более, чем следует, и снова гуляли два дня. А бои меж тем велись на участке его дивизии, военное положение на фронте оставалось крайне напряженным...

Позднее, когда красные войска перешли в решительное наступление, потеснили повстанцев - тем грозило полное поражение, Григорий опять оставил свою потрепанную дивизию. Двое суток, не выходя из дому и не отзываясь на призывы повстанческого командования, посылавшего к нему ординарцев, он проводит с Аксиньей.

С командованием мятежников он как командир соединения не считался вовсе. Еще в начальный период мятежа (видимо, во второй половине марта) он получил приказ выступать в направлении хутора Крутенький (для соединения с "кадетами", то есть с белогвардейцами). Собственноручный ответ Григория командиру повстанцев Кудинову характерен необычайно: "Наступаю на Боковскую, преследую бегущего противника. А на Крутенький не пойду, приказ твой считаю глупым... Там, окромя ветра и хохлов, никого нет" (6, XXXVI). Прав или не прав Григорий в тактическом смысле, в данном случае не имеет никакого значения,- важно, как пренебрежительно относится он к приказам своего начальства.

Так же ведет он себя и в дальнейшем. Вот Кудинов передает ему приказ повстанческого штаба возглавить опасную вылазку через Дон против красных. Григорий соглашается, но только потому, что лично польщен - его посылают во главе операции как "дюже боевитого" командира. Но стоило Кудинову заикнуться потом о предстоящем повышении Григория в чинах, как тот вспылил и наотрез отказался от участия в атаке: "...плюю я на твои чины... Плюю!.. Ищи другого, я не поведу казаков за Дон!" (LXIV).

Примечательно и то, что Григорий не скрывает своего воинского анархизма ни от рядовых, подчиненных ему казаков, ни от повстанческого командования. Такое его поведение отнюдь не секрет: прямодушный во всем, он живет и действует открыто. И при всем этом Григорий остается популярнейшим повстанческим командиром. Подобное невероятное для любой регулярной армии обстоятельство объясняется социально-психологическим обликом той казацкой среды, из которой происходил сам Григорий и которая выдвинула его в командиры. Анархизм, местничество, отсутствие общей дисциплины есть характернейшая черта классического крестьянства. Широкое понимание общественных, тем более - государственных задач чуждо этому социальному слою. Вешенские повстанцы не имели никаких целей, кроме узкокрестьянских, сословных: отстоять свои хутора, свои хозяйства от всякого воздействия извне. Мир, вселенная ограничивалась для них только горизонтом собственной станицы, своей области, наконец.

Григорий по мировоззрению точно таков же, как и подчиненные ему казаки-повстанцы, его поведение естественно и закономерно в их глазах, а авторитет его как военачальника держится исключительно на личной храбрости, бескорыстии и воинском таланте. Но если бы Григорий вздумал повести повстанческие сотни куда-нибудь против их желания - никакой его авторитет - ни личный, ни как командира крупного соединения - не помог бы ему, его просто-напросто оставили бы в одиночестве.

Однако казаки - исконные солдаты, поэтому свою "узкую", так сказать, дисциплину - в пределах сотни, станицы, области - они соблюдают довольно ревниво, наказывая ослушных (выразительна в этом смысле сцена, когда Григорий ударами нагайки повернул бегущую сотню своих земляков-татарцев, причем чуть-чуть не хватил по спине собственного отца). Но принципиально разные вещи - дисциплина относительно небольшого сообщества, местной, локальной группы, и дисциплина общественная, классовая, государственная. Именно к последней казацко-крестьянская среда наименее предрасположена. И это - как показано в "Тихом Доне" - ее отличительное социальное свойство.

То, что казаки в течение нескольких столетий были особым военным сословием, хорошо известно. Следует лишь указать, что не только в боевых походах, не только в казармах проявлялась воинская сторона их жизни, это пронизывало буквально все стороны казачьего бытового уклада. Вот Григорий Мелехов поссорился с Натальей, поругался с отцом и ушел из дому; засыпая на лавке у приятеля, он строит планы: "Покличу завтра Аксинью, уйдем с ней на Кубань, подальше отсель... далеко, далеко..." ...А утром проснулся и вспомнил: "Служба! Куда же мы пойдем с Аксюткой? Весной - в лагерь, а осенью на службу... Вот она, зацепа" (2, X). Даже для порывистого, решительного в поступках Григория, страстно влюбленного в Аксинью, готового, кажется, на все, чтобы соединиться с ней,- даже для него немыслимы уклонения от воинской службы, этой основной меры чести казака.

Пример этот столь же выразителен, сколь и типичен для мира "Тихого Дона". Долг казачьей службы считался тут первейшим, а уклонение от него - наихудшим грехом и позором. Ни одного случая такого рода в романе, кстати говоря, и не описывается в дореволюционную пору. Из хутора Татарского в первую мировую войну было призвано на фронт более тридцати казаков (идет речь о тех, которые названы), а всего в батальных сценах и в описании дооктябрьских событий 1917 года в тылу (Петроград, Нарва и т. п.) упоминается более сотни рядовых казаков различных частей. Характерно, что среди этого весьма внушительного числа персонажей упомянут лишь один казак-дезертир. Меж тем дезертирство стало подлинной язвой старой армии, особенно после февральской революции; к осени 1917-го дезертировало около миллиона человек - громадное количество! Однако в ту пору дезертирство почти не коснулось казачьих частей, как это достаточно очевидно отражено в "Тихом Доне". Примечателен и сам этот единственный казак-дезертир - Яков Фомин, хитрец, демагог и авантюрист, реальное историческое лицо, достаточно выразительно описанное в романе. Даже Мишка Кошевой, ненавидящий войну, даже Иван Алексеевич Котляров, сознательный и убежденный сторонник Советской власти, даже они самовольно не покидают частей, а возвращаются домой только вместе со своими товарищами, когда русская армия уже окончательно развалилась.

Лишь на исходе гражданской войны, когда белоказачья армия до конца разложилась, дезертирство здесь приняло массовый характер. Уклонения от службы уже перестали стесняться. Случаев такого рода описано в "Тихом Доне" множество, достаточно напомнить, что сам Пантелей Прокофьевич Мелехов, этот ревностный и самолюбивый казак, дважды бежит из части, без всяких угрызений совести становясь дезертиром.

Особенностью казачьего быта было также наличие у всех взрослых мужчин оружия и умение отменно владеть им. Вот почему ссоры в этой среде были очень опасны, ибо могли привести к трагическим последствиям. Вспомним хотя бы одну сцену из пролога романа, когда Прокофий Мелехов шашкой "развалил до пояса" одного из казаков-хуторян.

Вместе с тем ранняя закалка и навыки ратного дела порождали в мужчинах чувство уверенности в себе, независимости, готовность и умение постоять за себя и за честь своих близких. В "Тихом Доне" такое описано многократно и впечатляюще, достаточно тут назвать любимейшего шолоховского героя - Григория Мелехова. Он не терпит никаких оскорблений, он ни при каких обстоятельствах не допускает покушений на свою честь и достоинство, а главное - дает немедленный отпор всеми доступными ему в тот момент способами. Вспомним, как он усмиряет разбушевавшихся казаков, которые пытаются прогнать его с ночлега, как он грозит шашкой генералу Фицхелаурову, многое иное.

Вековая привычка к военной службе не могла не породить в казачестве некоторых неприглядных сторон. О грубости казачьих выражений и речей говорится выше, отметим лишь, что это несомненное порождение казармы. Было и другое. Казаки, как правило, во время военных кампаний действовали в авангардах, в разведках, поисках и т. д. В их частях было больше всякого рода послаблений и вольностей, а это в военных условиях не могло не приводить к некоторым нарушениям армейской дисциплины, самое примечательное из которых - привычка к грабежу и мародерству: случаи такого рода многократно описываются в "Тихом Доне". В русской армии подобного не водилось никогда. Иное дело - казаки. Вот, например, как обсуждают поступок одного дерзкого казака-грабителя его товарищи: "Наш брат жив не будет, чтоб не слямзить", "К казаку всяка вещь прилипает", "Пущай плохо не кладет", "А ловкач энтот..." и т. д. (3, V), сочувствие тут очевидно.

На грабеж смотрели сквозь пальцы и многие начальники казачьих частей. Еще в годы мировой войны Григорий Мелехов слышал покоробивший его приказ командира бригады перед атакой: "Возьмете - на два часа город в вашем распоряжении" (6, IX). Продолжалось это и в гражданскую, в "Тихом Доне" есть немало описаний такого рода. Вот рассказывает Григорию грабитель, ставший из рядовых казаков офицером именно за эти свои "подвиги", по прозвищу Семак; он отпущен из части, чтобы отвезти награбленное добро, свое и генеральское: "Одной серебряной посуды, чашков, ложков был полный воз! Кое-какие из офицерьев налетывали: "Чего везете? А ну, показывай!" Как скажу, что это - личное имущество генерала такого-то, так и отъедут ни с чем" (7, XIX).

С суровым реализмом в "Тихом Доне" показано, что даже казаки, перешедшие на службу в Красную Армию, где грабежи и мародерство преследовались исключительно строго, не могли сразу избавиться от своей привычки к мародерству: "...после боя, несмотря на протесты двух коммунистов эскадрона, чуть ли не половина бойцов сменила старенькие шинели и теплушки на добротные дубленые полушубки, снятые с порубленных повстанцев" (8, X). Как видно, дурная "традиция" была устойчивой, трудноискоренимой.

Ясно, что в частях белых армий, отличавшихся как раз слабой дисциплиной, пьянством и снисходительностью командования к грабежам, эти дурные свойства казачества приобретали широчайшее распространение. В "Тихом Доне" не раз описываются отвратительные сцены грабежа, насилия, пьяного разгула в белоказачьих частях.

Сложный сплав исторических, социальных и иных причин создал образ донского казака начала XX века, каким изобразил его М. Шолохов.

Безусловно, что лучшие, самые обаятельные черты донского казака выражены в образе Григория Мелехова. Именно он свою боевую казачью репутацию оберегает весьма ревниво. Слово "казак" применительно к самому себе воспринимает как выражение воинской доблести, лихости и солдатского (потом - командирского) умения. "Крепко берег Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал..." - сказано в романе о боевых его делах в мировой войне (4, V). Быть казаком - значит являть образец смелости и боевитости, вот как разумел он свою принадлежность к казачьему сословию. Как-то, уже в 1919 году, Григорий на вечеринке сцепился с несправедливо обидившим его красноармейцем, ловко свалив противника и умело укрывшись от преследователей, он так про себя оценил происшествие: "Казака хотел голыми руками взять!" (6, XVII). Опять тут слово "казак" употреблено в значении смелого и лихого мужчины-солдата.

Итак, Григорий Мелехов, коренной донской казак, хлебороб, горячий патриот своего края, человек, начисто лишенный стремления приобретать или властвовать, ни разу, даже в крайних обстоятельствах, не опустившийся до грабежа,- именно этот смелый, решительный и неподкупный человек закономерно стал главным героем великого литературного произведения. В этом образе выразилось все самое лучшее, что накопило за века донское казачество - особая историческая общность, которая завершала свое существование на переломе исторической судьбы России.

Прототипом Григория (о чем говорил мне сам Михаил Александрович Шолохов) был казак с хутора Базки станицы Вешенской Харлампий Васильевич Ермаков; он тоже начал войну рядовым казаком, а в 1917-м вернулся в родной хутор с полным Георгиевским бантом. Дальнейшая судьба Ермакова тоже сходна с мелеховской: стоял за Советы, служил у красных, потом оказался втянутым в белоказачье восстание, затем опять в Красной Армии, а после демобилизации вернулся в родной хутор. Дальнейшая судьба его тоже оказалась сложной, но это уже особый сюжет.