Михаил Никулин. Мои раздумья над "Тихим Доном"

Огромна притягательная сила писателя - автора произведений, вошедших в сокровищницу мировой литературы и ставших гордостью советской культуры... Встреча с таким писателем - дополнительная возможность глубже, полнее понять сущность его произведений, осмыслить, как в своем творчестве он достиг таких высоких художественных вершин.

И хотя Михаил Александрович Шолохов - наш донской человек и до Вешенской станицы, где он живет, как говорится, - рукой подать, но мне на встречи и на беседы с ним не везло. И это понятно, так как сотни литераторов, писателей и журналистов стремились видеть его, слышать его слово по тому или иному литературному вопросу. Да и миллионы его ревностных читателей хотели бы спросить писателя о чем-то очень наболевшем...

И все же память надолго сохранила одну встречу с писателем. До войны в Ростове-на-Дону был кабинет рабочего автора. Тут и состоялась эта встреча. На нее приглашены были рабочие авторы, журналисты. И как-то сразу, сама собой четко определилась тема разговора: правда жизни и отражение ее в художественном произведении.

Молодые глаза Шолохова стали еще моложе. В них не трудно было прочитать: "Тема, товарищи, отличная, хотя и очень трудная".

Не собираюсь много говорить на эту тему. Одно твердо знаю, что жизнь надо знать. Не зная жизни, разумеется, нельзя ее отобразить и, тем более, художественно-правдиво.

Не замедлили спросить писателя:

- Михаил Александрович, Чехов всегда носил с собой записную книжку... Вы тоже записываете ваши наблюдения?

Лицо Михаила Александровича совсем просветлело, когда речь зашла об Антоне Павловиче:

- Ничего не могу возразить против чеховского метода собирания материала... Ведь он, Чехов, оставил нам в наследство свои чудеснейшие произведения... Признаюсь вам, товарищи, что лично я записной книжкой мало пользуюсь. Стараюсь быть в гуще жизни, чтобы полной пригоршней черпать из нее. Наберешь материала ворох, а потом начинаешь просеивать его. И вот на ладони остается самое существенное, самое ценное, очищенное от налета случайного, от пыли... И тогда это ценное блестит. И теперь осталось по-писательски осмыслить материал и найти ему место в художественном произведении!

Этот коротенький монолог, сказанный в те давние годы, оставил в моей душе и в памяти глубокий след. Слова взяты из обихода хлеборобов. Их устойчивой простоте писатель сообщил земную силу.

Говоря о Чехове, тихо, но как-то празднично, он поднял взор, дескать, Чехов там, на литературных вершинах!

Тогда еще не была написана заключительная, четвертая, книга "Тихото Дона". Судьба Григория Мелехова волновала всех своей неблагоустроенностью ни в социальной, ни в личной жизни. В читательских сердцах жили сочувствие и глубокий интерес к этому человеку... Память не сохранила всех тех вопросов, которые тогда были заданы писателю, но их легко обобщить вот в этих двух:

- Перейдет ли Григорий на сторону Советской власти?

- Как сложатся его дальнейшие отношения с Аксиньей, Натальей?...

Михаил Александрович весело переадресовал эти вопросы не только тем, кто их задавал, но и всем собравшимся на встречу с ним. В эти секунды и минуты он был широк в общении с аудиторией. Сказалась его привычка к душевным разговорам с людьми, привычка послушать их непосредственное мнение о жизни.

Минута озадаченного молчания, и кто-то из задних рядов обратился к писателю со словами:

- Михаил Александрович, ведь Григорий Мелехов так хорошо умеет рубить. Посмотреть бы, как его шашка заходила по белогвардейцам?!

Михаил Александрович ответил не сразу и отвечал задумчиво и неторопливо:

- Правда жизни - не просто списывание с действительности, а отображение самого главного в ней и в интересах народа. И чем сильнее художественно отображена эта правда, тем нужнее она народу, тем большую пользу принесет ему.

Помню, что беседа подходила к концу. Михаил Александрович собирался сказать что-то подытоживающее встречу, как с места послышался крикливо-громкий голос уверенного в себе гражданина:

- Михаил Александрович, - выкрикнул он, - говорят, что вы скоро начнете писать пьесу на колхозном материале, на материале "Поднятой целины"?.. Через два месяца открывается наш новый, богатейший театр. Вам обязательно надо пьесу закончить к открытию театра. Ведь подумайте, как здорово получается: в театре Ростова-на-Дону первой будет поставлена пьеса на донском материале и написанная донским писателем!

Наступило неловкое молчание. Впервые за все время встречи глаза Шолохова стали холодными:

- А вы знаете, что на Дону цыплят считают не в гнезде, а по осени. Потому что их сначала надо высидеть, а потом вырастить.

Все, кто полностью отдавал себе отчет, - с кем пришел на встречу и что должно стать предметом разговора, молча переживали удовлетворение: болтливый модник остроумно наказан писателем.

Официальная встреча закончилась. Но люди не спешили уходить. И вот тогда к писателю прорвался литератор уже немолодой, но очень увлеченный своими творческими достижениями. Маленький, мало приметный человек, он патетически заявил:

- Дорогой Михаил Александрович, я задыхаюсь от ненавистников и недоброжелателей! Я уже шесть романов написал - пора бы быть признанным!

Михаил Александрович, добродушно улыбаясь, ответил:

- Завидую вам - шесть романов написали... А я один и тот же роман "Тихий Дон" пишу-пишу и никак не могу закончить.

Признаюсь, вместе со всеми я аплодировал этим словам писателя, потому что они попали увлеченному собой борзописцу не в бровь, а прямо в глаз.

...В последующие годы я часто вспоминал эту встречу с писателем. Вспоминая о ней, я лишний раз тянулся потом к "Тихому Дону" и всякий раз убеждался, что простота и сила живого Шолохова, простота и сила глав его романа в моем сердце, сливаясь воедино, дополняли друг друга. Новых встреч с писателем у меня не было, но встречи свои с романом мне трудно перечесть. За 50 читательских лет я много-много раз задумывался над его великолепными страницами, главами... Вот эти мои раздумья...

"Тихий Дон"!

Я люблю перечитывать его страницы. Они и сегодня звучат молодо, как много лет назад!..

Это ли не доказательство, что большое в искусстве не только не умирает, но и не стареет.

Меня тогда удивляло и теперь удивляет, как Шолохов, художник слова, рисует картины донской природы. Она, природа, у него жива - дышит, несет свои особые запахи...

"Небо нахмурилось. Молния наискось распахала взбугренную черноземно-черную тучу, долго копилась тишина, и где-то далеко предупреждающе громыхнул гром. Ядреный дождевой сев начал приминать травы. При свете молнии, вторично очертившей круг, Кошевой увидел ставшую в полнеба бурую тучу, по краям обугленно-черную, грозную, и на земле, распростертой под нею, крохотных, сбившихся в кучу лошадей. Гром обрушился с ужасающей силой, молния стремительно шла к земле. После нового удара из недр тучи потоками прорвался дождь, степь невнятно зароптала, вихрь сорвал с головы Кошевого мокрую фуражку, с силой пригнул его к луке седла".

Искусство Шолохова берет меня за сердце и велит думать о судьбах ушедших людей, как о живых... Велит страдать их страданиями, мечтать их мечтами, верить их верой...

Вот трое страдающих: Аксинья, Наталья, Григорий.

И тут же рядом - Степан Астахов...

Надолго остается в памяти драма Натальи, решившей покончить с собой из-за горькой любви к Григорию. Даже в короткой беседе Натальи с Аксиньей Шолохов сумел глубоко показать человеческую драму. Это происходит в имении Листницких. Наталья пришла сюда слезно просить свою соперницу, чтобы та вернула мужа... Идут годы, и я все больше начинаю понимать и любить шолоховскую Наталью - женственную, чистую, скромную, терпеливую, но твердую и цельную в своих лучших чувствах.

Наталья ушла из жизни. Она не захотела свою любовь к Григорию разделить с Аксиньей.

Наталья осталась человеком с незапятнанной совестью. Она могла уронить себя в наших глазах, если бы Григорий мог указать ей на другие, более высокие цели, но он сам запутался на перекрестках проселочных дорог жизни. Ни раньше, дома, ни теперь, в мелеховском дворе, не было тех условий, которые открыли бы ей общественные идеалы. Ограниченность Натальи - ограниченность среды, воспитавшей ее. В этом глубокая драма. И невольно сжимается сердце, и к глазам приливает горячая влага, когда Наталья - идеал матери и до конца преданной жены, - прощаясь, говорит Ильиничне:

"- Как помру я, маманя, наденьте на меня юбку зеленую, энту, какая с прошивкой на оборке. Гриша любил, как я ее надевала..."

Образ Натальи входит так прочно в сознание, что с мыслью о нем, невольно часто обращаешься к роману, чтобы перечитать его страницы, надолго задуматься над такими строками:

"Наталья ела неохотно, и свекровь спросила:

- Давно примечаю за тобой, что ты не такая стала... Аль уж с Гришкой что у вас получилось?

У Натальи жалко задрожали обветренные губы:

- Он, маманя, опять с Аксиньей живет.

- Это откуда же известно?

- Я вчера у Аксиньи была".

Ильинична призывает терпеть и терпеть. Она убеждает Наталью, что Гришка не худший из мужей, что он куда лучше любого и своего отца. Наталья достаточно терпела, достаточно наказывала себя за свою преданность Григорию, семье, годами освященному порядку. Дальше терпеть равносильно надругательству над тем, что составляло ее женскую и человеческую суть.

Мудрой Ильиничне не понять, что большое чувство не может терпеть столько, сколько терпит умеренная привязанность. И вот доказательство:

"Все, что так долго копилось у Натальи на сердце, вдруг прорвалось в судорожном припадке рыданий. Она со стоном сорвала с головы платок, упала лицом на сухую неласковую землю и, прижавшись к ней грудью, рыдала без слез".

И дальше:

"Неожиданно она вскочила, оттолкнула Ильиничну, протягивавшую ей чашку с водой, и, повернувшись лицом на восток, молитвенно сложив мокрые от слез ладони, скороговоркой, захлебываясь, прокричала:

- Господи! Всю душеньку он мою вымотал! Нету больше силы так жить! Господи, накажи его, проклятого! Срази его насмерть! Чтобы больше не жил он, не мучил меня!"

Хочется соразмерить силу движения души Натальи с той силой, с какой художник слова запечатлел ее. Только с помощью огромного творческого труда над образом Шолохов показал нам Наталью такой, какая она есть, и в то же время объяснил, где, когда, под влиянием чего мог сформироваться этот человек. Ответив на такие важные вопросы, писатель тем самым драму конкретного человека, жившего в конкретных условиях, вынес на широкий общечеловеческий простор.

Шолоховская Наталья - по-шолоховски величава и конкретна!

Наталья - один из выдающихся женских образов романа "Тихий Дон".

"Тихий Дон" любят на всей планете.

Но особенно на Дону, на Юге России. Да иначе и не могло быть!

Здесь, на этих степных просторах, родились, росли, трудились, боролись, умирали герои "Тихого Дона". Здесь же чутким ухом, горячим сердцем и жадными глазами выдающийся художник слова М. Шолохов изучал их историю, быт, характеры, психологию и музыкальные особенности. Здесь еще живут современники, земляки и даже родственники поименованных и безымянных героев этого величественного эпического полотна.

Наши донские читатели по-особенному, неповторимо любят живописные прелести романа. И в самом деле: как не любить шолоховские "ростепельные дни поздней осени, овеваемой южными ветрами..."? Морозные дни ранней зимы, когда на об донских огородах "через занесенные по маковки плетни девичьей прошивной мережкой легли петлистые стежки заячьих следов"? Весну, когда "дегтярными полосками чернеют на карнизе следы... стекавшей воды", когда "малахитом зеленеет ранняя трава"? Апрельское небо, "недоступно голубое", по которому "уплывали на север, обгоняя облака, ватаги казарок, станицы медноголосых журавлей"?..

Мы помним время, когда некоторые критики пытались идти против истинно художественного, против реальной правды. Теперь им стало куда труднее защищать схемы, оторванные от жизни, быта, психологии людей и, наконец, от их истории.

... Война четырнадцатого года... Что в сравнении с ней бытовая драма, разыгравшаясая в хуторе Татарском?.. Она пугливо отступила перед широченной драмой войны.

Сыны тихого Дона, а с ними и один из главных героев, Григорий Мелехов, в борьбе с внешним врагом уже успели испытать свое терпение, настойчивость, врожденную лихость и умелость воинов-конников. Все чаще они теперь задумываются над вопросами: кто затеял эту страшную человеческую бойню? За чьи интересы они кладут свои чубатые головы? Почему они убивают таких же, как сами, немцев, чехов, австрийцев?

Отзывчивое сердце Григория Мелехова мучительно ищет ответов, а разум не может осмыслить происходящего. Те объяснения, которые дает преданный монаршему отечеству офицер - служака Калмыков, не устраивают его. Не подготовлен Григорий, чтобы принять иной, революционный ответ на эти жгучие вопросы. Страстная пропаганда Бунчука, Гаранжи - лишь повод к озлобленному раздумью. Начавшаяся гражданская война ставит острейший из вопросов: с кем идти? с революцией или с контрреволюцией?

...Месяцы и годы Григорий трагически ищет какого-то особого, среднего направления, которое устраивало бы всех казаков-односумов. Роман отражает духовные метания Григория. Не забыть сцены, передающие душевные потрясения Григория и тогда, когда он стоит у изголовья только что убитого им самим молоденького австрийского солдата, и тогда, когда он вступает в схватку с Подтелковым из-за Чернецова и других пленных офицеров-белогвардейцев...

Шолоховский Григорий - человек без эмоциональных излишеств. Он глубоко сдержанный, самобытный. В нем больше задатков терпеливого человека, да иначе он не сумел бы пройти такой длинный и такой тернистый путь - сил не хватило бы.

Главы, в которых автор романа с наибольшей силой раскрывает душевные метания Григория, в какой бы раз ни перечитывал их, волнуют сердце. И, может быть, прежде всего потому, что прорываются они через преграды мужественной сдержанности. Иначе в них не было бы такого накала, который обжигает читателя в картинах встречи Григория с Подтелковым - первый раз там, где были по приказанию Подтелкова порублены пленные офицеры-чернецовцы и зарублен сам Чернецов, а второй раз - в хуторе Пономареве, за несколько минут до казни Подтелкова... Шолохов, создавая образ Григория, наделил его не условными чувствами, а настоящими и глубоко человеческими.

И ведет Шолохов Григория по широкой реалистической дороге, проторенной автором беспощадно правдивого романа.

Глубокий след в сердце читателя оставляют образы революционного лагеря - Бунчук, Анна, Подтелков, Штокман, Иван Алексеевич Котляров...

Перечитывая страницы последней части "Тихого Дона", убеждаешься, какими сложными оказались отношения Григория Мелехова и Михаила Кошевого. Из буденновского эскадрона возвращается демобилизованный Григорий. Он едет степью домой, едет на подводе. Он мечтает о том, как снимет шинель и - за работу:

"Хорошо бы взяться руками за чапиги и пойти по влажной борозде за плугом, жадно вбирая ноздрями сырой пресный запах взрыхленной земли, горький аромат порезанной лемехом травы. В чужих краях и травы пахнут по-иному".

Даже с самой высокой революционной точки зрения нельзя осудить Григория за эти мысли и желания, так как любовь к труду, к родной природе, к родным людям, если последние не стали врагами, всегда будет жить в настоящем человеке.

В этой же главе показано, как измученная войной, постаревшая душа Григория жаждет человеческой чистоты - он высказывает твердое решение узаконить Аксинью как жену. "С этим надо было кончать и чем ни скорей, тем лучше". Кстати, размолвка с попутчицей "зовуткой" тесно связана с его стремлением быть строгим к себе и уважать женщину... Значит, и с этой стороны он по-человечески прост и безупречен.

А вот из его объяснения с Михаилом Кошевым:

"- ...против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за горло не возьмет".

И ниже:

"- ...Пущай мне зачтут службу в Красной Армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать - извиняйте! Дюже густо будет!

Михаил презрительно усмехнулся:

- Тоже моду выдумал! Ревтребунал или Чека у тебя не будет спрашивать, чего ты хочешь и чего не хочешь, и торговаться с тобой не будут".

Упрек, сделанный Михаилом Кошевым Григорию, что если бы к власти вернулись белые, то, он, Григорий, стал бы на спине у красных ремни вырезать, ни на чем не обоснован. Во всем романе трудно найти подтверждение, что Григорий допускал зверства, был мстительным, хладнокровно относился к напрасно пролитой крови.

Кошевой не верит Григорию, тому, что его, офицера, демобилизовали в то время, когда Советской стране нужны были надежные, преданные командиры для подавления контрреволюционных мятежей, вспыхивающих в разных концах только что народившегося Советского государства. Кошевой встревожен появлением Григория в хуторе Татарском. Мы понимаем его тревогу - на юге Воронежской губернии организовалась банда, истребляющая коммунистов и активистов в борьбе за новые порядки жизни; нападают на продотряды, чтобы сорвать доставку хлеба в революционные центры, чтобы голодом убить Советскую власть... Казаки хутора Татарского замкнулись в себе и молчат. Среди них обязательно были те, кто молчал потому, что не смел открыто высказать своего озлобления против нового порядка, олицетворяемого здесь Михаилом Кошевым... Другие молчали потому, что ждали открытого разговора о новом жизненном пути. Их устраивал самый крутой разговор - была бы в нем хоть капля надежды, что они будут жить, что они нужны тому новому, против которого боролись... Сама борьба не только измучила их, но она открыла им, что казачьи привилегии не стоили таких огромных жертв, что нет резона цепко держаться за них. Сердца этих казаков, подчеркиваю, с нетерпеливой болью ждали самого крупного, но перспективного разговора о трудовых делах завтрашнего дня. К этим казакам надо было отнести и Григория Мелехова.

Но Кошевой думал не так. Григорий, по его выражению, для него - лишняя забота, он для него - человек с офицерскими замашками. Последнее обвинение Григорию мог бросить тот, кто не знал его так хорошо, так долго... Кошевой бдителен. Он и должен быть бдительным, потому что знает, как дорого приходилось платить за доверчивость и мягкосердечие к врагу. Но бдительность его была близка к озлобленности, которая уводила его в сторону от больших революционных задач, связанных с переустройством жизни в хуторе Татарском... Только озлобленностью Кошевого можно объяснить себе, почему он Григория ставит на одну полку с Митькой Коршуновым, чему никто из читателей не поверит. Ограничивающей озлобленностью объясняешь себе и то, что Кошевой в разговоре с Григорием не нашел тех суровых, но нужных слов для трудового казачества, измученного на тернистом пути, по которому их вели Красновы, фицхелауровы, а еще раньше сотни лет держали за душу своей агитацией "защитники сословных привилегий казачества". Трудовые казаки ждали этого слова, как высохшая земля дождя!

Невольно задаешь себе вопрос: как бы Штокман и Котляров отнеслись к Григорию?.. И, не колеблясь, отвечаешь: нет, не так, как Кошевой. Они не сняли бы с себя ответственности. И как бы ни был суров приговор ЧК, они обязательно учли бы все "за" и "против", составляющие суть Григория Мелехова, учли бы в неразрывной связи с задачей строительства новой жизни. И веришь, что это укрепило бы лучшее в Григории Мелехове и стало бы твердой преградой на пути к последней и самой горькой из его ошибок.

...Григорий бежит от революционной законности. Старые тернистые и кривые дороги приводят его в банду Фомина. Вскоре он теряет и Аксинью и возвращается домой с начисто обнищавшей душой, похожий на оборванного скитальца, с винтовкой за плечами, с патронами, отягощающими его пояс, карманы шинели и душу... Выбросив в Дон винтовку, патроны, он идет к своему куреню, бросается к Мишатке, с рыданием говорит: "Сынок... Сынок..."

Мы хотели бы, чтобы Григория судили те люди, у кого хватило ума, воли, стратегии, тактики опрокинуть старый мир и начать строить новый.

Среда, воспитавшая Кошевого, наложила свой отпечаток на него. Понятия о задачах и целях коммунистов у него уже, упрощеннее, чем, скажем, у Сергея, юного московского рабочего. Помните: пешим строем вместе с батальоном он идет в бой.

"Штокман мельком взглянул на руку соседа (Сергея. - М. Н.) Еще не смыты временем следы работы с железом.

- Металлист?

...Коричневые глаза (Сергея. - М. Н.) прошлись по лицу Штокмана, по его чуть седоватой бороде.

- Токарь по металлу. А ты тоже? - и будто потеплело в углах строгих коричневых глаз.

- Я слесарем был... Ты что это, товарищ, все морщишься?

- Сапоги трут, ссохлись. Ночью в секрете был, промочил ноги.

- Не побаиваешься? - догадливо улыбнулся Штокман.

- Чего?

- Ну, как же, идем в бой...

- Я коммунист".

Разговор Сергея со Штокманом волнует читателя не только ясностью содержания, выразительной краткостью... Сама форма разговора сливается с идейной сущностью разговаривающих. В нем, в разговоре, любое слово обнажило перед нами великую близость юного коммуниста со старшим товарищем, которого он ласково назвал "папашей". Да и Штокман не смог скрыть от него своих чисто отцовских чувств.

И вовсе не так и не тем тоном отвечает Сергей - токарь по металлу и коммунист - Кошевому на его замечание, что коммунисты тоже боятся смерти, что они, дескать, тоже люди... Сергей сказал Кошевому:

"- Ты еще, братишка, мелко плаваешь в этих делах. Мне нельзя трусить. Сам себе приказал, - понял? И ты ко мне без чистых рукавичек в душу не лазай... Я знаю, за что и с кем воюю, знаю, что мы победим. А это главное. Остальное все чепуха".

"Я знаю, за что..." У Сергея в этих словах политическая зрелость пролетария, четкость задачи борца со старым миром, который необходимо разрушить во имя нового... В душе Сергея неразрывна связь слов "разрушать" и "созидать"... Сергей ни за что не стал бы расходовать богатство сердца на то, чтобы расстреливать деда Гришаку, человека, ставшего юродивым потому, что "зажился" на свете и "зачитался божественной премудростью". Расстрел деда Гришаки не оправдать ни простой человеческой логикой, ни тем более революционной целесообразностью. Еще больше неоправданны поджоги, учиненные Кошевым в хуторе Татарском.

М. А. Шолохов - писатель огромного проникновения в жизнь. В Кошевом он открыл нам страстного бойца революции из бедного казачества и одновременно объяснил нам его политическую незрелость как руководителя революционного дела. Личное затемняло ему огромные цели революции, пролетариата, партии...

...Оказавшись в степи, где уже скошены и убраны поля, а тракторы только начали поднимать зябь, в синевато-мглистом небе можно увидеть парящих в вышине коршуна или ястреба, и почти всегда тебе приходит на память расправа Дарьи Мелеховой со своей неудавшейся жизнью. Именно коршун своим зорким взглядом видел, как Дарья силой воли заставила себя погрузиться в смертельные для нее волны Дона.

Дарья сознательно обрекла себя на смерть. В последние часы свои она заботится о людях, которые останутся жить после нее. Она предупреждает Дуняшку и предупредила бы всякого, что близкое общение с ней угрожает их здоровью.

Белый офицер, который обрек ее на страдания, был подлым ничтожеством в сравнении с ней. Дарья ради здоровья и красоты окружающей жизни покончила с собой. Вот еще одно доказательство этому: Наталья уговаривает Дарью, чтобы она выбросила из головы мысль о самоубийстве, внушает ей, чтобы побоялась бога, суда божьего.

Дарья ей отвечает:

"- Страшнее этого суда, какой я над собой сделаю, не придумаешь... Наташка, я не за тем пришла, чтобы ты меня отговаривала... Я пришла тебе сказать про свое горе и предупредить, чтобы ты ко мне с нонешнего дня ребят своих не подпускала".

Конец Дарьи - это рывок из петли, свитой из таких жестких веревок, как опустошающая душу память о расстреле ее кума, близкого хуторянина коммуниста Ивана Алексеевича Котлярова, как унизительная награда ей из рук генерала Сидорина, как пятьсот рублей, выданные ей белым командованием, - компенсация за убитого мужа, и, наконец, последняя веревка, вплетенная в погибельную петлю, - та скверна, которой без зазрения совести наградил ее белозубый, кокетливый белый офицеришка.

Смерть Дарьи - факт утверждающий, что она порвала со всеми гнусностями старого мира, толкавшими ее на вольные и невольные преступления.

Прочитав последние страницы, посвященные Дарье, мы долго скорбим о том, что сильные задатки этого человека были задушены, изуродованы тогдашним бытом, тогдашними правопорядка ми.

...Я еще в степи. Сияет серебром стерня. Над ней стелется низкое, чуть затуманенное небо. Тоткоршун, что навел на мысли о последних днях Дарьи, давно уже утонул в небесных зыбях. Сейчас над моей головой кобчик. Судорожно трепеща крыльями, он с высоты что-то выискивает в стерне, и вот он в косом прицеле падает на землю и с добычей улетает в сторону. Один -другой вихрь проносится по степным просторам. Мыслями следуя за этими вихрями, я переношусь на юг, за хутор Каргиновский, в край лошадиного разгула. "Тихий Дон" и тут мне попутчик. Он заставляет вспомнить строки о грозе в степи, о ветре, который, как "запаленный" конь, "сапно дыша", пронесся по степному раздолью... Какая изумительная находка заключена в характеристике ветра! В тутой художественный узел связаны и ветер, и огненно розовые кони.

...Мне не довелось читать книг, в которых бы с такой силой, с таким художественным могуществом была нарисована степная земля. Великий талант Шолохова в степных картинах сочетается с безграничной любовью к донской земле. В романе эта любовь документирована словами высокого художественного накала:

"...Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок, суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие зарытую казачью славу... Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю..."

"Тихий Дон" - неиссякаемый источник для художника кисти, если он задался целью изобразить не только саму степь, но и раскрыть ее земную, внутреннюю силу, ее могучую поэзию, извечно влекущую к себе человека. Черпая вдохновение из "Тихого Дона", художник глубже осмыслит, что связь людей с землей нерушима, целительна, что земля - не просто земля, а земля-матушка, земля-кормилица...

И опять я с "Тихим Доном". Прохожу по его страницам с мыслью о высокой музыкальности романа. Музыкальная ткань его, как и словесная, органически связана с устным народным творчеством. Без преувеличения можно сказать, что по "Тихому Дону" можно изучать фольклор. С первой страницы до последней роман пронизан народными песнями.

Две старинные казачьи песни использованы автором как музыкальное вступление в эпический роман. Приведу лишь одну из этих песен и приведу только затем, чтобы почувствовать ее широкое народное звучание:

 Не сохами-то славная землюшка наша 
                                  распахана... 
 Распахана наша землюшка лошадиными 
                                     копытами. 
 А засеяна славная землюшка казацкими 
                                     головами. 
 Украшен-то наш тихий Дон сиротами, 
 Наполнена волна в тихом Дону отцовскими, 
                                 материнскими слезами.

Наш земляк, композитор-фольклорист Александр Михайлович Листопадов, которого мы чтим за его колоссальную работу по собиранию, исследованию и классификации донской песни, открыл, что эта песня многоголоса. Она рождена особыми лагерными и походными условиями жизни казаков. Для обоснования своего открытия он обязательно ссылался на "Тихий Дон" и всегда восторгался великим умением М. Шолохова с огромной художественной силой раскрыть душу создателей многокрасочной донской песни, душу ее исполнителей. Очень важно отметить, что в оценке донской песни М. Шолохов, как художник слова, исходил из всестороннего раскрытия психологии героев. Листопадов же шел от музыкального и поэтического анализа песни. И пути их не разошлись. Они оба утвердили художественную и познавательную значимость донской песни.

М. Шолохов в романе "Тихий Дон", опосредствовав донскую песню художественными образами, вернул ее нам из далекого прошлого, и она богато заиграла молодыми красками, глубже зазвучали ее мелодии...

...Повседневность - она может продиктовать свое, может оторвать от самых сокровенных раздумий. Так это случилось и теперь... Проходят дни - и ты освобождаешься от забот повседневности. И стоит взглянуть на книжную полку, где стоят разные издания "Тихого Дона", и нить оборванных раздумий снова найдена.

Итак, о музыкантах и деятелях театра. Они, как и художники кисти, в большом долгу перед "Тихим Доном". Все им не удается в специфических формах донести до слушателя и до зрителя художественные сокровища гениального романа. Нет еще достойных романа ни опер, ни симфоний, ни театральных постановок, которые отвечали бы художественному уровню первоисточника. Были попытки, но не совсем удачные. Удачи - впереди. Они безусловно появятся. Но когда?..

Первое слово в создании либретто оперы, спектакля предоставляется сценаристу. И только подумать, что он должен написать основу оперы или спектакля по роману "Тихий Дон"!.. Задача настолько трудна, насколько и благородна. Не годится для этого тот литератор, который умеет, а иногда и очень быстро, "выбирать", "обводить карандашом", "конструировать". Такой сценарист, как упругой волной, внутренней силой романа будет выброшен на мелководье, а то и на сухой берег. Даже вдумчивый сценарист, много раз проверяющий, то ли он взял из романа для инсценирования, не справиться со своей задачей, если он не постиг могучей внутренней силы романа и она не смогла подсказать ему, как воссоединить отобранное.