Анатолий Софронов. Дон тихий...

"...Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины балок суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим гнездоватым следом конского копыта, курганы в мудром молчании, берегущие зарытую казачью славу. Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!"

Трудно более страстно и нежно, до крика в горле, выразить любовь к отчему краю, к родной земле, с которой ты связан и повенчан на веки вечные от первого крика до последнего вздоха. С вишневыми зорями и закатами, на терпком полынном ветру надо было впитать в себя все, что лежало вокруг, уходило далеко в трагические и мужественные страницы истории донского, казачьего края, чтобы потом со всей силой невиданного таланта ответить своей земле, воздать сторицею за любовь и ласку, а главное - за неповторимость самой земли и тех, кто, живя на ней, прошел огненные купели, сохранив в нелегких и непростых своих характерах святую, неистребимую преданность Родине.

...Бывая в станице Вешенской, откровенно говоря, я удивился художникам, еще не добравшимся в эти поразительные по красоте, поэтичности, непохожести на другие, пусть так же прекрасные места.

Земля наша богата разнообразными художническими талантами. Огромен диапазон изобразительных средств. Выбирай по душе любой. Думая об этом, я поделился своими мыслями с Борисом Валентиновичем Щербаковым, чье творчество давно привлекает внимание любителей реалистического современного пейзажа. Глубокое проникновение в душу природы, ее философию, тонкость ее оттенков, выраженных столь самозабвенно, что порой удивляешься: как можно это все увидеть, почувствовать и воспроизвести кистью?!

В этом месте, вероятно, кто-либо из знатоков живописи усмехнется. Можно ли быть таким наивным и забывать о Левитане, Айвазовском, Шишкине и других корифеях русского пейзажа? Нет, именно не забывая, а исходя от них. Природа столь совершенна и первична, что когда видишь ее обогащенной соразмерным талантом художника, то можешь оказаться в роли наивного простака, удивляющегося, казалось бы, обычным вещам.

Но обычным ли?

Восприятие творчества, как и само творчество, глубоко индивидуально. Всегда любопытно слушать из чьих-либо уст, что должно быть так, а не эдак. Любопытно и даже порой весело. Кто из нас не испытал таких приступов веселости?

Нелегок путь художника к широкому признанию. Да если еще, как у нас принято писать, художник этот не эпатирует общественное искусствоведческое мнение.

Борис Щербаков никогда не эпатировал. Он шел своей дорогой, любя русскую реалистическую живопись и русскую классическую литературу. Так появились прекрасные циклы его пейзажей: пушкинский, толстовский, тургеневский.

В этой статье нет нужды как-то их оценивать, они сами по себе, как бы снова и снова подтверждают пушкинскую мысль о том, что равнодушная природа всегда будет красою вечною сиять...

Багряно-золотые осенние дубы-великаны в пушкинских местах Молдавии, впервые увиденные в студии художника, вызвали у меня какое-то жжение в сердце - не скрою - даже ревность.

- Борис Валентинович, а почему бы вам не отправиться на Дон? Я уверен, вы найдете там совершенно своеобычные пейзажи.

- А как же, - ответил спокойно Щербаков, - мы с женой уже читаем - и в который раз! - "Тихий Дон".

Разговор этот происходил весной 1973 года. В ту пору художник еще приходил в себя после перенесенной им тяжелой болезни, но как только сошел летний зной, он выехал в Ростов. Я в это время был в Ереване, на симпозиуме поэтов Азии и Африки. Узнав, что Щербаков в Ростове, прилетел туда.

Был золотой сентябрьский день, когда вместе с ним мы отправились на левый, пологий берег Дона. Проехали густо поросшие деревьями места, где расположились дома отдыха и пионерские лагеря. Я почувствовал на себе взгляд Щербакова.

- Что, Борис Валентинович?

- Наблюдаю, как на вас действует встреча с родной землей.

- А как на вас действует Дон?

- Весьма благотворно. Я даже попрошу остановить машину. Хочу немного поработать.

Есть золотое правило: художнику не мешай. Машина остановилась. Щербаков с большим блокнотом направился к песчаному берегу, а мы с женой художника Зоей Анатольевной занялись наблюдением, как молодые ростовчане развлекаются на берегу Дона. Вода уже была холодная, но юноши и девушки с визгом бросались в реку...

На другой день я позвонил секретарю Вешенского райкома партии Николаю Александровичу Булавину. Она сказал: "Все сделаем. Только самого Михаила Александровича сейчас в Вешках нет. Он в Москве".

Вечером, сидя в номере гостиницы, я спросил Щербакова:

- И все же, с каким чувством вы отправляетесь в Вешенскую?

- Знаете, - ответил он, - я даже рад, что Шолохова нет дома. Хорошо бы с ним познакомиться, когда уже что-то сделаю. Я ведь отлично понимаю, что мне предстоит не развлекательная поездка, не экскурсия с целью увидеть места, где живет и работает всему миру известный писатель. Предстоит нелегкий труд: попытаться языком живописи сказать свое слово о донском крае. Найти краски неповторимые, найти характерное и во множестве отдельных мотивов, состояний природы попытаться создать цельную, полнокровную картину.

Земля донская! - продолжал Щербаков. - Это понятие включает в себя так много! И главное - на ней уж около семидесяти лет живет художник с необычайно сильным и острым поэтическим чувством. В своем трагическом четырехкнижии он рисует картины огромной силы. Мельчайшие детали, написанные выпукло и зримо, сочетаются с панорамами, от широты которых захватывает дух. И, представляете, я - "иногородний" новичок - вдруг дерзнул коснуться всего этого богатства своей кистью?! Но все решено, мы отправляемся в Вешенскую. Смогу ли увидеть, почувствовать и полюбить этот особый, своеобычный мир? Я далек от понимания пейзажа как просто изображения дерева, леса, реки, неба. Не сами предметы, а те ощущения, которые они вызывают, хочется мне выразить. Мельчайшую деталь не ради ее самой, а ради выражения общего чувства, состояния природы, размышлений, которые они вызывают.

- Ну, что же, ни пуха ни пера.

Прошло много месяцев, пока мы снова в Москве обстоятельно увиделись с Щербаковым.

- Надо еще поработать, - говорил он при случайных встречах.

Но однажды раздался телефонный звонок, и художник требовательно сказал:

- Готов. Хочу показать вам работу и снова отправиться в Вешенскую. Пока там нет большой жары.

В мастерской художника мы смотрели осеннюю сюиту.

- Это только часть задуманного, - словно извиняясь, говорил Щербаков. - Хочу застать Вешенскую, когда там все зелено, все цветет...

- Какие воспоминания остались об осеннем Доне?

Подумав, Борис Валентинович произнес:

- Вот сейчас увидите с этой горы все Вешки! Картина! - так торжественно провозгласил шофер, когда мы оказались на взгорье. Действительно, перед нами открылась широкая панорама Дона и мелкий бисер вешенских домиков на том берегу, а на первом плане огромный цементно-серый куб Базковского элеватора - гордость всего района. Признаюсь, тогда ни одна струна не дрогнула в моем сердце. Я просто не понял восторгов нашего водителя. Да поначалу и Дон принял нас несколько сурово. Не переставая, дули ветры, неся мелкую песчаную пыль. Я много ездил, высматривал, и постепенно меня все больше захватывали и степь, и холмы с меловыми осыпями, дали, сливающиеся с небом у горизонта, и, конечно, Дон с его неповторимым, ему одному присущим колоритом. Я работал увлеченно, подставляя лицо всем ветрам на вершинах "обдонских гор" и крутых яров, так как меня все больше и неудержимо влекла к себе донская ширь.

Шолохов в ту пору был в Москве, и нам не удалось с ним познакомиться. Мы уехали около середины октября с двенадцатью пейзажами и с надеждой вернуться в Вешенскую в более благоприятное для работы время года. Это время наступило...

И вот на этот раз уже в номере Щербаковых в Вешенской гостинице мы смотрим весенне-летнюю сюиту. Просмотр предварительный. Самый строгий и ответственный впереди - у Михаила Александровича Шолохова.

- Машина стоит у подъезда, - сказал Булавин. - Картины - в машину, чтоб не ходить с ними по станице, а мы пойдем. - Он посмотрел на часы. - Уже без пяти семь. Михаил Александрович будет недоволен, если опоздаем к завтраку.

Михаил Александрович стоял на веранде дома.

- Сначала позавтракаем, а потом посмотрим...

И во время завтрака, за которым из края в край стола перекатывалась оживленная беседа, видно было, что Щербакова не оставляла одна мысль - как отнесется Шолохов к его труду.

- А смотреть пойдем в соседнюю комнату, - сказал наконец Михаил Александрович.

- Можно начинать? - спросил Щербаков, держа в руках первый пейзаж.

Шолохов внимательно посмотрел на художника.

- Конечно, Борис Валентинович. Ждем.

Щербаков поставил картину на стул. На переднем плане виднелось поле щедро созревающей пшеницы.

- Хочу назвать "Добрые всходы. Хутор Токинский", - проговорил художник.

Шолохов лукаво посмотрел на Булавина.

- А нельзя ли этот пейзаж пометить 73-м годом? - обратился он к Щербакову.

- Я его написал в этом году, Михаил Александрович.

- По таким всходам Булавина на круг заставят по тридцать центнеров хлеба сдавать. Как, Николай? - обернулся он к секретарю райкома.

- Все может быть, - вполне серьезно согласился Булавин.

Щербаков заменил пейзаж другим. Два огромных тополя оказались на переднем п^ане. Причудливое сочетание веселой жизни и уходящей в небытие старости виделось в этих тополях. Сочная зелень и отпадающая местами, отжившая, заскорузлая кора. "Бывалые тополя на Мигулянке".

- Да, бывалые, - задумчиво произнес Шолохов. - Старики.

- У вас в "Тихом Доне" в первой книге не о них сказано? - спросил Щербаков.

- И о них...

- За ними ваш дом, - проговорил художник.

- Даже церковь виднеется, - заметила Мария Петровна.

...Помните, в "Тихом Доне":

"Там, где Дон, выгибаясь, уходит от станицы к Базкам, рукавом в заросли тополей отходит озеро, шириной с Дон в мелководье. В конце озера кончается и станица".

Щербаков показал еще один холст.

- Островное, - сказал он.

Как-то особенно поразил всех этот пейзаж, на котором виднелись озеро и посреди него небольшой, поросший леском остров. Расположено оно километрах в семи к востоку от Вешенской, у подножия песчаных дюн, где высятся молодые сосенки и тонкие кусты краснотала.

Молчание прервал Анатолий Калинин:

- Михаил Александрович, не тут скрывался Мелехов?

- Немного ниже, - ответил Шолохов.

- Хорошо, - глубоко вздохнув, сказала Мария Петровна. - Сколько раз по этим местам мы с Мишей на лодке катались! - На глазах у нее заблестели слезы.

- Все это исстари знакомо, - тихо промолвил Шолохов.

- Живу здесь, работаю и все больше впитываю в себя ощущение невиданного простора и шири, - горячо заговорил ободренный добрым отношением художник. - Я много поездил по России. Но такой шири, такой широты еще нигде не ощущал. Теперь я понимаю, как могли родиться такие люди... - Щербаков поставил на стул новый пейзаж. - Лебяжий яр, - проговорил он уже спокойнее.

- Здесь, кому ни покажи, все скажут, какие это места, - после молчания сказала Мария Петровна.

- Понимаете, и краски, и цвета в природе здесь какие-то особые.

- Вы нашли эти краски. Придонье несколько отличается от природы Средней России. Там, пожалуй, более влажная природа. - Шолохов не торопясь рассматривал пейзаж. - Это очень хорошо, - сказал он после молчания. - Здесь все завершено. И все самостоятельно.

Сменилось еще несколько пейзажей.

- Вот пока и все, Михаил Александрович, - заключил Щербаков.

- Впервые в жизни вижу глазами художника свои места... Так может писать только человек, глубоко почувствовавший особенности донской земли, - сказал молчавший почти все время Анатолий Калинин.

- Все места нам знакомы, и вместе с тем словно бы заново их видишь, - взволнованно проговорила Мария Петровна.

Щербаков с Булавиным, захватив холсты, вышли из комнаты.

- Может быть, я более сдержан, чем другие, - сказал Шолохов, - но это действительно все хорошо. Даже великолепно.

- Михаил Александрович, а что вам виделось, когда Мелехов переходил Дон? - снова вернулся Калинин к своему вопросу.

- Это, Толя, возле Семеновского, сейчас Калининского хутора.

- А лебеди тоже в тех местах были?

- Да... Лебяжий отсюда и пошел.

Уже провожая нас на крыльце дома, Шолохов крепко пожал руку Щербакову:

- Спасибо вам, Борис Валентинович. Когда снова к нам?

- А я еще не уезжаю. Завтра снова на природу.

Затем мы встретились с художником в его студии, на этот раз вскоре после возвращения в Москву. Щербаков теперь показывал нам все, что было написано за оба приезда в Вешенскую.

Если в шолоховском доме не хотелось задавать художнику вопросов типа: как, почему, откуда пошло, что навеяло? - то в студии мы воспользовались такой возможностью, полагая, что это представит интерес и для читателя, которому придется смотреть шолоховскую сюиту не в оригиналах, а в репродукциях.

- Как вы писали пейзаж "У хутора Лебяжьего"?

Щербаков взял со стола "Тихий Дон".

- Хочу напомнить вам строки, - сказал он, раскрыв книгу: - "А над хутором шли дни, сплетаясь с ночами, текли недели, ползли месяцы, дул ветер, на погоду гудела гора, и, застекленный осенней прозрачно-зеленой лазурью, равнодушно шел к морю Дон".

- Но вы же писали не по книге?

- Нет, конечно, но я очень хорошо помнил это место. И когда увидел в натуре, пенял, как мне показалось, что видел и Шолохов. Вдали у горизонта в сиреневатой дымке обдонские холмы. Справа между двумя из них в широком логу хутор Татарский (так, по Шолохову, местные жители именуют сейчас Калининский). В этом месте лебединой шеей изгибается русло Дона, видно, поэтому и хутор, что под Красным яром, у нижнего колена, и называется Лебяжьим. Дул ветер с востока, на небе ни облачка, жестко шелестели травы. Дон, вдали подернутый мелкой рябью, отливал серебром, а под яром зеленел изумрудом. Снизу слышался мерный плеск прибрежной волны... Около недели сидел я над Красным яром, у хутора Лебяжьего, с кистью в руках и бился над тем, чтобы передать ощущение необъятности донских просторов, опьяняющей чистоты воздуха и той сдержанной, даже несколько суровой нежности, столь характерной для могучей и привольной донской земли. Как получилось, судить не мне.

- Как получилось, вы слышали в Вешенской. Я думаю, хороший подарок вы сделали всем любителям литературы, воспроизведя дом, в котором родился Михаил Александрович.

- Это очень не просто - писать такие дома. Они обычно уже всем известны по фотографиям... Что можно прибавить?

- А что вы прибавили?

- Опять судить не мне.

- И все же?

- Если ехать из Вешенской на Миллерово и на семнадцатом километре свернуть влево, то, проехав совсем немного, попадешь в хутор Кружилинский. Ничем особенным эта местность не привлекает. Если б не протекала через хутор сквозь заросли камышей извилистая Черная речка под склоненными над водой ветвями, то и вообще не за что было бы зацепиться глазу. Но разве в данном случае дело в красоте пейзажа?

Инструктор райкома партии Петр Прокопьевич Крамсков, сопровождавший меня, еще не въезжая в хутор, остановил машину и указал налево:

- Вот дом, в котором родился Шолохов!

Я увидел небольшую, под камышовой крышей хату, за палисадником несколько фруктовых деревьев, тополей и акаций, а за ними - степь. Машина ушла, я остался один со своими мыслями и этюдником. Из калитки вышел мальчик лет шести и медленно пошел на меня. Этого мальчика я и набросал, как он был - в синей курточке, все время переносясь воображением к началу века.

- А ветряк? Откуда у вас появился ветряк? Я что-то в районе Вешенской не припомню такого. Правда, до войны встречал их здесь...

- Я тоже думаю, что встречали. В районе Вешенской не видел, это правда. По-моему, как этнографическую редкость встретил где-то возле Белой Калитвы. Но, собственно, какая разница, где я его встретил. - И Щербаков снова потянулся к "Тихому Дону": - Это из третьей книги: "Выше хутора, на взгорье, доступный всем ветрам, стоял старый ветряк. На фоне надвигавшейся из-за бугра белой тучи мертво причаленные крылья его чернели косо накренившимся крестом".

Художник отложил книгу.

- Однажды на старом газике мы ехали по обдонской дороге вверх от Базков. Начинало смеркаться, небо у горизонта пересекалось стрельчатыми облаками, за которыми все ярче разгорался заревой костер. Обычно такое длится лишь несколько минут. Начинают гаснуть краски, менее звучными, глухими становятся силуэты деревьев, и дорога уже едва отличается от седых, полынных троп, только четким силуэтом на фоне неба рисуется старый ветряк да крыши казачьих куреней. Может, в данном случае это было в моем воображении, но это было... Еам не нравится мой ветряк?

- Как же мне может не нравиться донская история?

- A как вы относитесь к "Алешкиной балке"?

- Но почему "Алешкина"?

- На Дону все имеет свою историю. Как-то в разговоре с Михаилом Александровичем я спросил, не имеет ли названия балка, что начинается у Белой горы, на краю Базков. "Как же не имеет? Это Алешкина балка. В молодости я исходил ее вдоль и поперек. Куропаток там было! Ниже Базков Панова балка, а эта Алешкина!" - ответил мне Шолохов. Когда я вспоминаю историю донского края, она перекликается в моем воображении с этими крутыми обрывами. Будто раскололась земля от страшного удара в грудь... Мне самому эта работа очень нравится. Зеленеют местами склоны, ухватились за землю кустарники крепкими корнями, укрепился на осыпи дубок, а выше шелестит под ветерком разнотравье, седая низкорослая полынь, и степной страж - татарник покачивает мохнатыми малиновыми головками.

Жена во время работы читала мне главы из "Тихого Дона", и как-то до иллюзии ощутимы были звуки человеческих шагов и топот копыт по сухой, затвердевшей земле.

- А если вернуться к вашей золотой прошлогодней осени? К прекрасному пейзажу, где на закате виднеется Вешенская?

- Это примерно в пяти километрах от Базков вверх по течению Дона, на одном из обдонских холмов. Стоял конец сентября, солнце катилось за горизонт, последними, уже негреющими лучами освещая задонские дали и станицу Вешенскую. Помните строки из первой части "Тихого Дона": "Предосенняя, тоскливая, синяя дрема, сливаясь с сумерками, обволакивала хутор, Дон, меловые отроги, задонские, в лиловой дымке тающие леса, степь".

Что я видел с этого холма? Легкий ветер поворачивает изнанкой листья, чуть серебря пожелтевшую листву молодого тополя, по склону вниз спускаются красноватые кусты терна и боярышника. Я приезжал на это место неделю подряд в предзакатный час, чтоб по крупицам собрать красноватое золото последних минут сентябрьского дня. Что ж еще прибавить к сказанному?

- Что можно прибавить к этому щедрому на краски и чувства пейзажу? По-моему, осень - ваша стихия, Борис Валентинович.

- Люблю и весну и лето. Вот в это "Разноцветье донское" я Много сердца вложил. Ехал мимо и неожиданно увидел поляну, полыхающую сиреневым огнем. Лимонно-желтые головки коровяка усиливали яркость голубой кипени. Над всем разноцветьем важно покачивались на тонких колючих стеблях малиновые головки татарника. Такого буйного цветения, такого праздника красок мне еще не приходилось встречать в течение моих сорокалетних странствий по просторам нашей страны.

Было жарко. Гудели пчелы. Работа оказалась неимоверно трудной. Сочетание открытых красок необычайной яркости создавало ощущение светлой радости жизни. Вот это чувство я и хотел выразить. С неделю бился, переписывал и уничтожал написанное, добиваясь, чтобы не пятнами сырой краски, а воздухом и светом насытить небольшой кусок картона... Надо было уезжать. Так и бросил пейзаж, не удовлетворенный своей работой. Но дома в Москве поставил его на мольберт и вновь услышал гудение пчел и пьянящие ароматы разнотравья. Мне показалось, они заполнили душную мастерскую. И вот что получилось...

Щербаков был весь во власти недавних воспоминаний:

- А этот пейзаж "У Белой горы". Не знаю, может, и ничего особенного. Для меня же было целое откровение. Послушайте: "С юга дул теплый, ласковый ветер, на западе кучились густые, по-весеннему белые облака. Сахарно-голубые вершины их, клубясь, меняли очертания, наплывали и громоздились над краем зазеленевшей обдонской горы. Погромыхивал первый гром..."

Так все открылось и мне, когда в начале июня я с этюдником расположился на полузаросшей полевой дороге, неподалеку от Белой горы, на западной окраине Базков. Светлые, светлее облаков, меловые осыпи на склоне в сочетании с пепельно-голубоватой полынной сединой, темные аккорды кустов боярышника, светлая зелень акаций и многоцветье донских трав составили неповторимо звучащую гамму. Стоял нестерпимый зной. Но вот из-за горы стали появляться белые облачка, и через час надо мной уже громоздились горы, ежеминутно меняя свои причудливые формы. Вдали загремело, потом ближе... Солнце скрылось за облаками. Я лихорадочно работал, стремясь уловить характер силуэтов и движение предгрозовых клубящихся облаков.

Мы уже просмотрели все щербаковские работы. Оставалась последняя - "Дон тихий". Мы долго думали над тем, какой пейзаж определить в центр вешенской сюиты, и наши точки зрения совпали - именно этот, бесконечно широкий, безбрежный, вобравший в себя, казалось, всю трудную историю донского казачества, истоки его мужества и понимания своей роли в общей жизни нашего народа.

- Мне очень хотелось выйти за пределы чистого пейзажа. Помните, у Шолохова: "Вдоль Дона до самого моря степью тянется Гетманский шлях. С левой стороны пологое песчаное Обдонье, зеленое чахлое марево заливных лугов, изредка белесые блестки безымянных озер; с правой - лобастые насупленные горы, а за ними, за дымчатой каемкой Гетманского шляха, за цепью низкорослых сторожевых курганов - речки, степные большие и малые казачьи хутора и станицы и седое вихрастое море ковыля".

Тут вся поэтическая и, пожалуй, историческая география края, думал я, проезжая на машине по ухабам утратившего свое былое значение Гетманского шляха. За хутором Калининским гряда меловых "обдонских гор" тянется на несколько километров до Рубежного. Перечитывая уже там, на месте, "Тихий Дон", я, потрясенный, иногда думал: где же мера шолоховского таланта? Вы только послушайте:

"...изморозно-белый покров известняковой пыли на придонской дороге, голубым видением вставшие вдали отроги меловых гор, а над ними, над текучим стременем гребнистого Дона, в неохватной величавой синеве небес, в недоступнейшей вышине - облачко. Окрыленное ветром, с искрящимся, белым, как парус, надвершием, оно стремительно плыло на север, и в далекой излучине Дона отражалась его опаловая тень".

Эти строки и, конечно, сама природа приводили меня в такие места, напоенные ароматами земли, окрашенные неповторимым донским колоритом. Что я видел на этих холмах? На западе у горизонта - Вешенскую, на востоке - Елань и высокую колокольню в сухую солнечную погоду. Прямо перед собой излучину Дона, Красный Яр, хутор Лебяжий и широкую пойму, поросшую лесом, кустарником, перемежающимся свежей зеленью нескошенных заливных лугов. Тают дали в сиреневой дымке у горизонта, сливаясь с небом. И все думалось: здесь, на этих безмятежных ныне просторах, более полувека назад обильно лилась кровь человеческая, бушевали страсти, любили и ненавидели герои Шолохова, а Дон в погожие летние дни все так же мерно нес свои воды к Азовскому морю.

- Очень радостно, Борис Валентинович, что вас так глубоко тронула донская земля.

- Для меня это было серьезное испытание. Но я сделал еще так мало! Сейчас, чем дальше отхожу от тех мест, они становятся мне все ближе. С каждым днем открываются новые, волнующие сердце мотивы. Вдруг вспоминаю лес у Пигаревки. Такой красоты мне не приходилось встречать за долгие десятилетия поисков. Как компонуются группы могучих тополей над лесным полузаросшим озерцом! Какая поляна, покрытая сиреневым ковром лесных колокольчиков! Здесь художник может работать месяцами и не исчерпает возможностей для создания все новых и новых картин. А сколько мест, которых я еще не видел?! Я не был на Хопре, в лесном заповеднике, что тянется на двадцать, а то и больше километров вверх по течению левым берегом Дона. Я только сейчас начинаю понимать, что нужны годы, чтобы показать людям всю необычную, особую прелесть донских пейзажей, краски и запахи, с такой остротой и тонкостью запечатленные словом писателя. Находясь там, я все чаще думал о большой правде искусства, будь то литература, живопись или музыка. Общение с Михаилом Александровичем заставило меня взглянуть серьезнее и на мою задачу. Большая любовь к донской земле живет сейчас в моем сердце.

Возможно, я пристрастен к отчим краям. Да иначе и быть не может. Человек, не любящий свой родной край, не помнящий его, вряд ли может беззаветно любить вообще землю, уважать и ценить иные места и иных людей, живущих в тех землях. Можно только поблагодарить Бориса Щербакова за то, что он так проникновенно и по-художнически глубоко написал места, дорогие сердцу каждого человека, любящего творчество Михаила Александровича Шолохова - славу и гордость русской литературы двадцатого века.

Кроме маленького шестилетнего мальчика в синей рубахе возле хаты, в которой родился писатель, на картинах Щербакова нет людей. Кажется, каким-то волшебным мановением оказалась без них на короткое мгновение донская земля, чтобы все вдруг увидели, какая она сама по себе - без людей, их страстей, страданий и радостей - красивая и мужественная. Что же, художник добился этого таинственного эффекта - она и без людей выглядит, словно бы с ними, со всем, что на ней было, есть и будет еще тысячи, тысячи лет.

Накануне 70-летия писателя художник сделал подарок не только почитателям шолоховского таланта, но и самому Шолохову, заслужив талантливой работой его сердечную похвалу и одобрение.

И хочется еще раз повторить ставшие как песня, как клятва вещие слова из "Тихого Дона":

"Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!"