Кондрат Майданников и Москва (К структуре одной из глав "Поднятой целины") (А. Флакер)

Наше внимание привлекает прежде всего введение, открывающее XIX главу "Поднятой целины". Оно как бы нарушает привычную хроникальность композиции романа, до сих пор воспроизводившего события в Гремячем Логу, и временно переносит читателя из Гремячего Лога и его окрестностей в столицу Советского Союза.

Глава начинается именно с этого расширения пространства:

"Ночь...

На север от Гремячего Лога, далеко-далеко за увалами сумеречных степных гребней, за логами и балками, за сплошняками лесов - столица Советского Союза".

Однако, создавая пространственную связь между Гремячим Логом и Москвой, Шолохов делает это совсем не для того, чтобы ввести нас затем в события, происходящие в отдаленной от Гремячего Лога столице. После краткого описания Москвы он вновь возвращает нас в казачью станицу, преобразующуюся в колхозную деревню, к одному из своих персонажей - Кондрату Майданникову.

Ему, новому колхознику, а не Москве, будет посвящено не только это вступление, но и глава в целом. В этой главе Кондрат Майданников, оставаясь одним из многих персонажей "Поднятой целины", становится вновь (после главы X, рассказывающей о вступлении Кондрата в колхоз) "главообразующим" персонажем. В структуре "Поднятой целины" главы, в которых авторское повествование сближается с точкой зрения отдельного персонажа, передки, и многие из них можно назвать именами их героев - Нагульнова, Разметнова, деда Щукаря. В этом смысле глава XIX - это глава Кондрата Майданникова.

Одна из характерных особенностей XIX главы - подчеркнутая дигрессивность^* предпосланного ей введения. До сих пор введения в отдельные главы "Поднятой целины" в большинстве своем определяли календарное время в жизни окружающей Гремячий Лог природы (ср. начало I главы - "В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады...", XIV главы - "Февраль... Жмут, корежат землю холода..."). Иногда введение в главу Шолохов строит как предысторию персонажа (предыстория Разметнова в главе V). Введение в главу XIX совмещает в себе и то и другое и одновременно значительно расширяет пространство повествования, далеко выходя за пределы Гремячего Лога. С этим непосредственно связана еще одна особенность введения: стремление автора-повествователя максимально приблизиться к точке зрения основного для этой главы персонажа.

^* (Дигрессия (от лат. digressia) - отступление, отклонение.)

В сущности, расширение пространства во втором и третьем абзаце текста внутренне мотивируется включением Кондрата Майданникова в изображение ночной Москвы, его появлением "два года назад" на Красной площади. Именно с этого момента автор-повествователь постепенно становится на точку зрения изображаемого персонажа.

Образ Москвы появляется здесь уже в третий раз с начала главы, и именно этот, более или менее развернутый образ включает в себя три степени приближения автора-повествователя к точке зрения персонажа. В первом случае Москва дана в восприятии автора, во втором в авторском видении присутствует восприятие Кондрата, третье - это Москва в воспоминаниях Кондрата. С того момента, когда Кондрату "мнится ликующее марево огней над Москвой", авторское повествование уже не отходит от точки зрения персонажа, включаясь в его воспоминания о былом, в его ночные раздумья, переходя затем (конец введения) во внутренний монолог персонажа. Здесь автор пользуется уже языком героя, для того чтобы вскоре завершить эту экспозицию пробуждением Кондрата и его прямой речью:

"Ни складу, ни ладу... Эх, жизня!"

После этого начинается событийно-диалогическая часть главы, в которой Кондрат становится непосредственным участником всего происходящего: "Утром, позавтракав, он направляется на птичий двор".

Заметим, что в этом кратком введении, кроме голоса автора-повествователя и голоса Кондрата Майданникова, мы слышим еще, включаясь в сознание Кондрата, прямую речь его матери, рассказывающей сыну притчу о "бедных людях". Здесь же упоминается отец Кондрата, его дочь и его любимые животные. В определенный момент автор-повествователь обращается и к читателю, призывая его обратить внимание на то, что скрывается в "мнимом безмолвии ночи", окутывающей Гремячий Лог.

Введение в XIX главу, охватывает весьма короткий отрезок времени. Сопоставление с предыдущими главами (началом I и XIV глав) дает возможность определить время в самом начале этого введения ("Ночь...") - речь идет об одной из ночей февраля 1930 года, и в его конце - на утренней заре. Здесь же автор пользуется и будущим временем, изображая в одном из абзацев жизнь природы следующего дня в ее привычном дневном виде.

В этом же введении присутствует еще и другое, более длительное время - время, охваченное сознанием Кондрата Майданникова, вспоминающего о былом. Оно членится приблизительно так:

1. детство Кондрата, к которому относится притча его матери о "бедных людях";
2. дореволюционное время, связанное с воспоминаниями об отце "в бытность его на действительной военной службе";
3. время после смерти отца и 1920 год, когда Кондрат участвует в гражданской войне на стороне красных;
4. ночь 1928 года, когда Кондрат Майданников приходит на Красную площадь как участник Всероссийского съезда Советов, и
5. неопределенное время, относящееся к периоду жизни Кондрата в Гремячем Логу до его вступления в колхоз (до января 1930 г.), обозначенное неопределенным "Бывало...".

Время, включенное в сознание Кондрата Майданникова, исторично. Воспоминания колхозника о своей былой жизни фиксируют не столько психологические моменты собственного развития, сколько исторические факты, определяющие его судьбу и его теперешнее классовое сознание. По существу, и притча матери о "бедных людях", и авторский пересказ "памяти о былом", относящийся к дореволюционному времени и к 1920 году, и отрывок, посвященный приходу Майданникова на Красную площадь с реминисценцией об участии Кондрата в гражданской войне ("...торопливо сдернул с головы буденовку"), - все это имеет непосредственное отношение к истории становления классового сознания Кондрата Майданникова.

Изменения, произошедшие в сознании Кондрата, характеризуются переменой в его отношении к религии. Это отмечается непосредственно после пересказа "памяти о былом":

"Кондрат давно уже не верит в бога, а верит в коммунистическую партию, ведущую трудящихся всего мира к освобождению, к голубому будущему".

В этом предложении следует отметить стилистическую двойственность формулы "новой веры" Кондрата: лозунговая формула о "коммунистической партии, ведущей трудящихся всего мира к освобождению", дополняется в сознании Кондрата "крестьянской" формулой о "голубом будущем", известной нам из поэзии Сергея Есенина. Меняется в сознании Кондрата и другая лозунговая формула. Она снижается: "Он - за то, чтобы хлеб ел и траву топтал только тот, кто работает". Но это снижение не создает комизма, как у Зощенко или даже у Бабеля. Двойственность сознания Кондрата ощущается как трагическая и сразу же объясняется.

"Он накрепко, неотрывно прирос к советской власти. А вот не спится Кондрату по ночам... И не спится потому, что осталась в нем жалость-гадюка к своему добру, к собственной худобе, которой сам он добровольно лишился..."

В одной из предыдущих глав рассказывалось, как Кондрат "лишался" своего теленка (глава X). В рассматриваемой главе двойственность Кондрата вновь мотивируется - введением исторического времени. Мы узнаем, что мать его, при всем сознании классового неравенства, была пассивна и воспитывала в сыне христианское терпение, что отец его участвовал в подавлении революционного рабочего класса, "защищая интересы фабрикантов".

После этого автор развивает характерную для сознания Кондрата оппозицию "бывало - сейчас", на которой построен следующий абзац:

"Бывало:

...весь день... занят:
с утра мечет Корм...
...поит их;
в обеденное время... таскает...
на ночь... надо убирать.
Да и ночью... выходит...
проведывать,
подобрать...
Хозяйской заботой радуется
сердце".

"Сейчас:

пусто,
мертво у Кондрата на базу.
Не к кому выйти.
Порожние стоят ясли,
распахнуты хворостяные
ворота..."

В первой части абзаца действия Кондрата переданы глаголами, отмечающими его активность в разное время дня (занят, мечет, поит, таскает, выходит...). Во второй - наречия и прилагательные определяют его отчуждение - от мира близких ему животных, с которыми прервана прежняя связь ("Не к кому выйти"). Непосредственно после этого абзаца вводятся мотивы, характеризующие отношение Кондрата к близким ему людям. Мы видим "скорбные глаза жены" и дочь Христишку, которая "спит с ним рядом, дышит ровно". Именно существованием Христишки с ее "светлыми детскими снами", ос детской беззаботностью и способностью создавать свой мир из мелочей (спичечная коробка превращается в ее руках в сани) снимается оппозиция "бывало - сейчас" и Кондрат обращается в своих "думках" к настоящему, к миру взаимоотношений внутри колхоза.

И здесь, как в "Тихом Доне", мотив ребенка-потомка разрешает Трагическую ситуацию. Так же будет и в рассказе "Судьба человека", где на взаимоотношениях Аид-рея Соколова и ребенка строится оптимистический выход из трагедии. За Майданниковой Христишкой то "голубое будущее", в которое верит Кондрат, перестав верить в бога. Именно забота о ней вновь выведет сознание Кондрата, запечатленное в его внутреннем монологе, в широкое мировое пространство, и приведет его к яростному негодованию против "рабочих Запада".

Как мы уже отметили, дигрессивность введения в XIX главу "Поднятой целины" особенно бросается в глаза, если мы обратим внимание на широкое пространство, охваченное автором в самом начале введения.

В этом отрывке существуют одновременно два основных пространства: Гремячий Лог и Москва. Однако это отнюдь не симультанность^* пильняковского типа. Гремячий Лог и Москва прочно связаны взглядом автора-повествователя, который будто с космической высоты видит части лежащего между ними непрерывного громадного пространства, обозначенного даже в цифрах - полторы тысячи километров: "степные гребни", "лога и балки", "сплошняки лесов". В сущности, здесь нет пространственного сдвига, характерного для авангардистской симультанности, тем более что это внезапное перемещение из Гремячего Лога в Москву мотивировано тем, что Кондрат Майданников "два года назад", и тоже "ночью", действительно был в столице, и авторское видение Москвы как бы сближается с точкой зрения персонажа.

^* (Симультанность - одновременность (в средневековом театре - одновременная установка всех мест действия).)

Сопоставление двух неразделимых частей одного и того же пространства дается, однако, в виде ясно отмеченной и абзацами расчлененной оппозиции: "город - село", традиционной для русской литературы.

Первая часть этой оппозиции дает общее недетализированное представление о большом городе, принадлежащем миру цивилизации. Сразу же бросаются в глаза слова, обозначающие явления и предметы, свойственные любому цивилизованному большому городу: электрические огни, многоэтажные дома, паровозы, автомобили, трамваи. Организуется этот образ, однако, вокруг противоречивого определения Москвы: "живет и ночью, закованная в камень". О жизни ее свидетельствуют прежде всего звуки, образ становится ономатопеичным^* и создает впечатление какофонии большого города: "ревут паровозные гудки", "звучат автомобильные сирены", "лязгают, визжат, скрегочут трамваи".

^* (Ономатопея (греч.) - словообразование путем звукоподражания (лингв.).)

Но уже с самого начала этот большой город характеризуется как "столица Советского Союза". Взор автора, минуя второстепенные детали, переходит к центру столицы - к Красной площади с Ленинским мавзолеем, к Кремлю с развевающимся над ним красным флагом, который является эмблемой власти. Именно он владеет всем пространством, "устремляясь... то на запад, то на восток", и создает динамику образа целым рядом относящихся к нему глаголов движения: трепещет, свивается, струится; ветер кружит, поворачивает его, флаг снова взвивается... Ему как эмблеме принадлежит традиционное для русской революционной публицистики сравнение с "льющейся алой кровью", и метафорическое образование "пылает багровым полымем восстаний", причем разные определения его цвета, особенно "багровый", дополняют эмблематичность образа.

Флаг у Шолохова назван "полотнищем", что как бы еще более усугубляет грандиозность образа, хотя эта "материальность" несколько снижает образ. Характерно, что именно это именование повторяется в воспоминаниях Кондрата, в чьей памяти флаг оценивается как "победно сияющий", огни Москвы как "ликующее марево" и, наконец, "мах алого полотнища" как "грозный и гневный", охватывающий все пространство "безбрежного мира".

Между этим цивилизованным и эмблематичным комплексом и сознанием Кондрата стоит снова Связывающий мир воедино автор-повествователь. Он приближает цивилизованный мир к деревенскому сознанию с помощью ряда метафор, в которых ощущается деревенский быт и словарь: "половодье электрических огней", "коловертью кружит вышний ветер", "багровым полымем восстаний" пылает флаг.

Москва противостоит ночному пространству Гремячего Лога, как парный член оппозиции "звук - тишина". В то время как Москва переполнена звуками, в Гремячем Логу "стынет глухая тишина". При этом само слово "тишина" подчеркнуто тем, что оно осуществляет связь между двумя абзацами: одним, говорящим о ночной природе, и вторым, изображающим завтрашнюю, утреннюю природу Гремячего Лога.

Однако тишина Гремячего Лога лишь кажущаяся: знающий и опытный рассказчик и под покровом "глухой тишины" слышит звуки природы: для него звенит и бормочет родник, заяц гложет, скоблит ветку, изредка упадет ледяная корочка, но лишь для того, чтобы ночь окутала "хрустальный звук тишиной". И только утром эта мнимая тишина наполнится всеми возможными, уже слышимыми звуками: "тогда прилетит московский ветер" и зашуршат ветви, зачиргикают, перекликаясь, куропатки, замычат телята, вскличутся кочета, "зазвучат утренние голоса жизни".

Если звуки Москвы - это звуки цивилизации, то звуки Гремячего Лога - это звуки природы. Москва противостоит Гремячему Логу не только как звук тишине, но и как цивилизованное пространство - природному пространству, полному естественного оживления.

И отношение рассказчика к этому естественному миру выражено уменьшительно-ласкательными словами (корочка, сережки, ребятишки, зорька, крестики, дымок), метафорами и сравнениями из крестьянского быта, поэтизирующими природу (лебяжий пух молодого снега, дышло Большой Медведицы, черная свеча раины, вишневые ветки с серыми сережками, вышитая крестиками лучевая россыпь следов куропаток). Весь этот мир живой природы изображается как мир чудес. Начиная с предложения "Звенит, колдовски бормочет родниковая струя...", рассказчик, причастный миру природы, открывает в мелочах ее жизни, скрывающихся за "мнимым безмолвием ночи", не только звуки природы, но и ее таинственные превращения, чудеса, не доступные неопытному наблюдателю. Поэтому именно здесь автор-повествователь обращается к близкому ему "другу" - читателю ("ты увидишь... вслушайся... и ты услышишь, друг... сорви его и посмотри..."), включая и его в это пространство, стараясь, приблизить его к этому миру чудес и не всегда заметной поэзии, противостоящей миру большого города.

Мир природы у Шолохова - это мир постоянной жизни. Точка зрения рассказчика прочно связана с ночным Гремячим Логом, но будущее время в абзаце, посвященном утренним звукам, явно свидетельствует, что рассказчик знает, что произойдет не только завтра, но и послезавтра и в последующие дни. Кроме того, этот мир, мир природы Гремячего Лога, ничем не ограничен. Это необъятный мир природного пространства, прочно связанного с пространством космическим. Если город никак не соотносится с космическим пространством, потому что ему "свет полуночного месяца и звезд" не нужен, то Гремячий Лог как бы неразрывно связан и с Большой Медведицей на горизонте, и с черным небом, к которому тянется раина, и со звездами, которые надают и отражаются в речной воде.

Между тем эта оппозиция двух пространств устраняется, как только речь заходит о более широком пространстве, охватывающем весь мир трудящихся людей. Сознание взаимосвязанности людей во всем мире присуще как автору, так и Кондрату и даже его матери. Впервые мы замечаем это в авторском описании красного флага над Кремлем, устремляющегося "то на запад, то на восток", пылающего "багровым полымем восстаний", зовущего на борьбу. Этот образ переходит потом в описание воспоминаний Кондрата, в которых появляется тот же флаг, "распростертый над безбрежным миром, где так много льется слез из глаз вот таких же трудяг". Непосредственно после этого следует притча матери Кондрата о "бедных людях по всему белому свету", а мотив единения трудящихся всего мира возникает вновь в монологическом обращении Кондрата к рабочим Запада и в его фантастическом крестьянском желании сделать "такой высоченный столб, чтобы всем видать его было", и крикнуть с него на весь мир. Последний образ явно перекликается с образом красного флага, возвышающегося над миром и призывающего к борьбе.

Связь всех этих мотивов несомненна. Идея "возвышения над всемирным пространством" и призыва к трудящимся всего мира не только роднит автора-повествователя с "думками Кондрата", но одновременно связывает разные члены оппозиции "Гремячий Лог - Москва" и вновь утверждает единство всего мира. Образ "трудящихся людей", распространенный за пределы Советского Союза, неоднократно повторяется, хотя и в разной трактовке (в притче матери Кондрата, в его собственном обращении к рабочим Запада). Тем самым в сознание Кондрата оказывается включенным спор об отношении к "трудящимся людям", спор, имеющий интернациональное звучание. При этом пространство повествования расширяется, распространяясь на "безбрежный мир" "бедных людей" и "рабочих Запада", которых призывают к действию как флаг над Кремлем - эмблема советской власти, так и Кондрат Майданников.

Краткое вступление в XIX главу "Поднятой целины" в полной мере синтетично. Москва, Гремячий Лог, трудящиеся всего мира и звезды... Мы видим и жизнь донской земли, и каменные здания столицы, и красный флаг над Кремлем. Изображение величественного центра Советского государства чередуется с описанием поэтизированных мелочей "тихой" жизни донской природы. Меняются и стилистические пласты. Многое здесь идет от традиций русской литературы. Оппозиция "город - село" была традиционна еще со времен Карамзина; в изображении природы и в обращении к читателю ощутима традиция тургеневско-бунинской линии русской литературы. Данный Шолоховым образ большого города соотносится с исканиями советской прозы начала 20-х годов. Здесь же и стилизация под народную речь с областной окраской (голос Кондрата Майданникова и его матери).

Весь этот мир, несмотря на его резкие внутренние оппозиции в соотношениях пространства и времени, является единым миром, связанным не только географически. Это противоречивый, но целостный мир, в котором люди зависят друг от друга, в котором существует связь человека с природой.

Именно благодаря такому изображению мира введение в XIX главу становится вполне функциональным в ее структуре и приобретает принципиальное значение. После него следует почти анекдотический по духу и стилю рассказ об "обобществлении" кур. Огромное пространство, историческое время, образы природы - все это предшествует рассказу о человеческом микрокосме малой и едва ли кому известной станицы, в которой идут споры о "кочетах". В эти споры и включается Кондрат, который ночью еще думал о "высоченном столбе", с которого "покроет матерным словом" рабочих Запада, а утром просыпается, разбуженный "духовой музыкой" - криками обобществленных с нелепой поспешностью петухов.

Этим переходом от всемирного к бытовому шолоховская тема ничуть не снижается. Расширение рамок пространства и времени в начале главы снимает почти анекдотический эффект дальнейшего повествования. Малозначительные и даже как будто мелочные разногласия жителей затерянного за сплошняками лесов, за логами и балками, за стенными гребнями (мы намеренно тем же путем возвращаемся в Гремячий Лог) молодого колхоза приобретают громадное значение не только для "строящей пятилетку" и терпящей нужду страны, о которой раздумывает Кондрат, но и для всего мира, с которым он так прочно связан. Сам же Кондрат, со всеми присущими ему внутренними противоречиями, становится одним из настоящих героев "Поднятой целины".