6. "От белых отбился, к красным не пристал..."

Центральный герой романа - вымышленное лицо, плод художественной фантазии писателя, создавшего образ громадного художественного обобщения. Воплощая в себе качества народного характера, те колоссальные сдвиги в человеческой психологии, которые произошли в мощном водовороте больших исторических событий, Григорий Мелехов воспринимается как историческое лицо. Индивидуальная его судьба часто неотделима от судьбы народной на переломе истории, и в этом подлинный историзм характера эпического повествования.

Как известно, Шолохов в создании этого характера во многом опирался на судьбу незаурядного казака исключительной храбрости Харлампия Ермакова. В беседах с дочерью этого казака Пелагеей Харлампьевной мы уже установили некоторые бытовые детали и подробности его "гражданской биографии", использованные писателем в романе (бабка его турчанка, отец, Василий, имел кличку "Турак", искалечил во время службы руку, жена Парасковья трагически погибла, оставив ему малолетних сына и дочь), некоторые индивидуальные особенности (левша с малых лет и потому рубил в бою левой рукой, как и правой). Но писатель настаивает на том, что у Харлампия Ермакова "взята только его военная биография: "служивский" период: война германская, война гражданская"^*.

^* ("Известия", 31 декабря 1937 г., № 305, стр. 3.)

Автору этих строк приходилось слышать на Дону не один рассказ, изобилующий деталями "военной биографии" Ермакова. Рассказы эти походят уже на легенды, лучше поэтому опереться на свидетельства людей, лично знавших Харлампия Ермакова. Один из них, старый коммунист Я. Ф. Лосев, рассказывает: "В войну заслужил четыре Георгия, получил погоны хорунжего. В революцию было примкнул к Подтелкову, его даже в Базках избрали в ревком. А потом переметнулся к белым. Присутствовал при казни Подтелкова. Затем, когда в Вешках вспыхнул мятеж белых, Харлампий Ермаков подался к повстанцам и командовал у них дивизией. У него умерла жена. Он приголубил себе сестру милосердия и отступил с нею на Кубань. В Новороссийске сдался красным, скрыв свои вёшенские грехи. На Польском фронте в Конармии выслужился - командовал эскадроном, а затем полком... На Польском фронте он здорово отличился у Буденного и с 1921 года по 1924 год был начальником кавшколы в гор. Майкопе. После демобилизации Ермаков вернулся в Базки, недолгое время был председателем комитета взаимопомощи. А при выборах в Советы Ермаков сколотил группу своих однополчан, подпоил их самогоном, и они на районном съезде Советов в Вешках хотели протащить Харлампия в председатели РИКа. Он такую бучу устроил, что пришлось его лишать делегатского мандата. Затем вдовы и партизаны потребовали у Харлампия ответа за его черные дела в дни вёшенского восстания. В 1927 году Ермаков был изъят органами ГПУ и, кажется, сослан на Соловки или даже расстрелян... Такова биография Ермакова, таковы действительные факты"^*.

^* ("Подъем". Воронеж, 1962, № 5, стр. 153, 154.)

А вот еще один рассказ, на этот раз однополчанина Харлампия Ермакова П. Н. Кудинова, ставшего во главе объединенных повстанческих сил. О нем, тогда двадцативосьмилетнем хорунжем^*, георгиевском кавалере всех четырех степеней, сказано в "Тихом Доне": "Отличался он слабохарактерностью, и не ему бы править мятежным округом в такое буревое время, но тянулись к нему казаки за простоту и обходительность. А главное, глубоко уходил корнями Кудинов в толщу казачества, откуда шел родом, и был лишен высокомерия и офицерской заносчивости, обычно свойственной выскочкам. Он всегда скромно одевался, носил длинные, в кружок подрезанные волосы, был сутуловат и скороговорист. Сухощавое длинноносое лицо казалось мужиковатым, не отличимым ничем" (4, 209). Вместе с остатками белой армии уже в чине полковника он оказался за границей, порвал с белыми и поселился в Болгарии. В конце пятидесятых годов там и разыскал его бойкий ростовский журналист, и вот что ответил ему П. Кудинов о начале вёшенского восстания:

^* (В конце мая 1919 года П. Кудинов, командуя войсками Верхне-Донского округа, был уже в чине есаула ("Донские ведомости". Новочеркасск, 29 мая (11 июня) 1919 г., стр. 1).)

"Дело было так. Донские полки белых держали фронт под Балашовом против красных. Штаб белых находился в Вешках. Командовал нами спесивый генерал Иванов. Всем нам начертела война, господа генералы и помещики. Вот наши казаки и мы, офицеры из народа (я - вёшенец, Ермаков из Базков, Медведев из Казанской, сотник Ушаков и Богатырев и другие), пошли на замирение с красными, с советской властью. Мы открыли перед Инзенской дивизией фронт белых^*... А потом пришел приказ красных сдать оружие. Казаки заартачились: "А где же уговор-договор?" А тут на улицах новые приказы расклеили: "Кто не сдаст оружие - расстрел". На следующий день подперла реквизиция хлеба, скота и обложение денежной данью. Казаки всхомянулись: "То цари триста лет в узде мордовали, потом белые генералы давай гнуть нас в бараний рог, а теперь и красные треногой вяжут. А где же уговор-договор?" И пошло. Казаки-фронтовики - народ смелый и гордый. Вот гордость эта в народе казачьем заговорила и выпрямилась. Помните, эти слова Шолохов в тридцать восьмой главе "Тихого Дона" (третья книга) вложил мне в уста в разговоре с Григорием Мелеховым. Очень точные слова! Не видели мы со своего донского база всей нужды и горя России в ту пору, не привыкли к такому разговору, не знали, кто повинен в перегибах, а слепая гордость в нас заговорила, закипела на сердце, и потянулись мы к оружию, пока его у нас еще не отняли. Тут, конечно, контры всех мастей - монархисты, атаманы-богатеи, эсеру - возликовали и давай подливать казакоманского масла в огонек, давай раздувать его со всех сторон - пламя и полыхнуло. У нас не было тайного центра, не было заговора против Советов. Восстание вспыхнуло, как пожар под ветром, - стихийно".

^* (Генерал Краснов в приказе по Всевеликому Войску Донскому от 10 января 1919 г. клеймил Мигулинский, Казанский и Вёшенский полки, самовольно покинувшие фронт и пошедшие на переговоры с большевиками ("Донские ведомости", 15 (23) января 1919 г., № 12, стр. 2).)

На этом свидетельстве, разумеется, сказалась эволюция взглядов бывшего руководителя Верхне-Донского восстания, испытавшего, кстати, сильное впечатление от прочитанного романа. Не надо забывать и о том, что еще молодого Кудинова Шолохов характеризовал как "краснобая". Но вот что говорит руководитель восстания об одном из ближайших своих соратников:

"Среди моих командиров дивизий Григория Мелехова не было... Во главе первой (в романе - мелеховской) дивизии стоял хорунжий, георгиевский кавалер из хутора Базки Харлампий Васильевич Ермаков... Ермаков был храбрый командир, забурунный казак... Я Харлампия знал хорошо. Мы с ним однополчане. И его семейную драму я знал. Его жена трагически умерла в восемнадцатом году, оставив ему двух детишек. А его заполонила новая любовь. Тут такие бои, земля горит под ногами, а Харлампий любовь крутит-мутит. Возле Мигулинки порубил Харлампий матросов в бою, а потом бился у меня головой о стенку. И эти его вечные вопросы: "Куда мы идем? И за что мы воюем?"^*.

^* ("Подъем". Воронеж, 1962, № 5, стр. 153.)

Совершенно очевидно, что эти рассказы о Харлампий Ермакове лишний раз убеждают в том, что его "военная биография" хорошо была известна писателю и основные ее вехи использованы писателем в биографии центрального героя романа.

Григорий Мелехов, как и его прототип, вернулся с фронта первой мировой войны с полным бантом Георгиевских крестов, о его подвигах, как упоминается в романе, писалось даже в газетах. Рядовой 12-го казачьего полка Мелехов участвовал в августе 1914 года в первых, прикрывавших сосредоточение русской армии боях на границе, в Галицийской битве, в сражениях на полях Восточной Пруссии, в знаменитом Брусиловском прорыве в мае 1916 года, в боях на румынском фронте... Вскоре после Октябрьской революции Григорий в рядах красных казаков воюет против белогвардейского отряда Чернецова. В начале 1918 года герой романа сближается с Подтелковым, а в мае уже в другом стане является свидетелем его казни...

Почти с самого начала Верхне-Донского восстания Григорий Мелехов - командир Вёшенского полка, а затем первой повстанческой дивизии, в которой, кстати, оказывается в качестве командира одного из полков и его прототип - Харлампий Ермаков, которого Григорий любил "за исключительную храбрость и казачью лихость" (4, 272)^*.

^* (В четвертой книге романа писатель, почти повторяясь, вновь на поминает: "Он любил этого лихого, отчаянно храброго командира" (5, 138).)

Герой романа разделяет со своим прототипом и многие детали борьбы этого времени (ему лишь свойственным маневром зарубил в бою каргинского коммуниста Петра Семиглазова, изрубил в атаке матросов-балтийцев, участвовал в боях на подступах к станице Усть-Медведицкой уже после соединения с Донской армией и т. п.), встречается с ним при отступлении белой армии в Екатеринодаре, вместе остаются они в Новороссийске, чтобы перейти к красным...

Что касается дальнейшей военной биографии Григория Мелехова, то о ней в романе сообщается скупо. Со слов Прохора Зыкова читатель узнает, что Григорий прошел "фильтру-комиссию" при Особом отделе (5, 363), вступил в Новороссийске "в Конную армию товарища Буденного", принял эскадрон, и "пошли походным порядком под Киев" (5, 309).

В черновом варианте рукописи Григорий, явившись на регистрацию в Вёшенскую, сообщает о себе такие детали ("Григорий Мелехов, бывший сотник Донской армии, командир второго эскадрона Восемьдесят третьего полка Четырнадцатой кавдивизии Первой Конной армии"), что хоть ищи его имя в списочном составе названного полка. Во всяком случае, можно быть уверенным, что фамилия Харлампия Ермакова там есть^*.

^* (Рукописи "Тихого Дона". Рукописный отдел ИРЛИ, л. 76.)

Нельзя обойти вниманием и такой достоверный факт: дивизия, в которой оказывается Григорий Мелехов, формировалась уже после взятия Новороссийска, преимущественно из казаков, перешедших на сторону советской власти, и во главе ее стал герой гражданской войны Александр Пархоменко. Верно и то, что вместе с другими соединениями Первой Конной армии дивизия эта шла на Украину походным порядком и в июне 1920 года сосредоточилась под Киевом для борьбы с белополяками.

От того же Прохора Зыкова становится известно об успешной службе Григория в Первой Конной, об участии в польском походе ("В Польше, когда прорвали фронт и пошли с Семеном Михайловичем белых поляков кастрычить..."), сообщается и еще один весьма характерный эпизод, словно бы заимствованный из "военной биографии" Ермакова ("Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах четырех ихних уланов срубил. Он же, проклятый, левша сызмальства, вот он и доставал их с обеих сторон... После боя сам Буденный перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была"). Во всяком случае, дочь Ермакова рассказывала мне почти аналогичный случай. Вспоминала она и о фотографии, на которой ее отец изображен вместе с Буденным.

На этом, собственно, и кончаются "совпадения" в военной биографии героя "Тихого Дона" и его прототипа. Историзм созданного Шолоховым характера совсем не в том, что его биография повторяет отдельные моменты биографии реального лица, а прежде всего в том, что, опираясь на эти реалии судьбы одного человека и воплощая их в характере героя эпического повествования, Шолохов раскрывал судьбу Григория Мелехова как типическую судьбу народного героя. Нельзя не заметить при этом, как тщательно выписывались те исторические коллизии и ситуации, с которыми связан Григорий Мелехов и в которых он предстает как историческое лицо. Герой эпического повествования всегда выразитель народной судьбы, истинно народных исканий и устремлений. Создание такого характера возможно лишь на основе смелого обобщения силой большого художественного таланта.

Прототип Григория Мелехова Харлампий Ермаков, по словам хорошо знавших его людей, был лишен того, что "Шолохов вдохнул в душу Григория, - страсти, обаяния, мучительного искания правды". Он вообще не особенно задумывался над жизнью^*. В этом убеждает и тот образ "бесшабашного рубаки" ("рубака не из последних"), базковского хорунжего Харлампия Ермакова, который создан писателем в романе. Чаще всего он предстает в пьяных разгулах, бездумных выходках, в анархических замашках ("Гулять хочу!"- рычал Ермаков и все норовил попробовать шашкой крепость оконных рам"; "Зарублю! Мелехов! Жизню свою положу к твоим ножкам, не дай нас в трату! Казаки волнуются. Веди нас в Вёшки, - все побьем и пустим в дым! Илюшку Кудинова, полковника - всех уничтожим! Хватит им нас мордовать! Давай биться и с красными, и с кадетами! Вот чего хочу!"; "Гуляй, душа! Все одно - пропадает тихий Дон!"; "Мы тут решаемся в красные идтить, понял? Ить мы казаки - или кто? Ежели оставят в живых нас красные - пойдем к ним служить! Мы - донские казаки! Чистых кровей, без подмесу! Наше дело. - рубить. Знаешь, как я рублю? С кочерыжкой! Становись, на тебе попробую! То-то, ослабел? Нам все равно, кого рубить, лишь бы рубить"). Серьезные раздумья о жизни, метания в поисках пути и для себя, и для других вообще не знакомы Ермакову ("Я обо всех и не печалуюсь... У меня об своей овчине забота...").

^* ("Подъем". Воронеж, 1962, № 5, стр. 153, 154.)

Григорий же - весь в искренних, мучительных для него исканиях. И самые трудные из них приходятся на кульминационные страницы книги, на то время, когда Григорий находится в белом стане, то воспринимая его как "свой", то как "чужой" лагерь. Оказавшись на короткое время в одной сотне красновской армии, братья Мелеховы осознают, что их дороги вновь расходятся. Петр чувствует, что Григорий может переметнуться к красным ("Ты, Гришатка, до се себя не нашел"), о своем же пути он говорит уверенно: "Я на свою борозду попал. С нее меня не спихнешь! Я, Гришка, шататься, как ты, не буду" (4, 26). Вскоре на этой бесхитростно прямой борозде Петр и погибает.

Весьма знаменательно, что именно во время работы над этими первыми страницами третьей книги романа Шолохов представлял читателям своего героя "своеобразным символом середняцкого донского казачества": "Те, кто знает историю гражданской войны на Дону, кто знает ее ход, знает, что не один Григорий Мелехов и не десятки Григориев Мелеховых шатались до 1920 года, пока этим шатаниям не был положен предел. Я беру Григория таким, каков он есть, таким, каким он был на самом деле, поэтому он шаток у меня, но от исторической правды мне отходить не хочется"^*.

^* ("На литературном посту", 1929, № 7 (апрель), стр. 44.)

С особой остротой "вопрос об отношении к среднему крестьянству" в связи с участием Григория Мелехова в восстании на Верхнем Дону вставал перед писателем в процессе создания третьей книги. А в дни работы над завершающими роман частями Шолохов утверждал: "У Мелехова очень индивидуальная судьба, и в нем я никак не пытаюсь олицетворять середняцкое казачество"^*. И в этих разновременных авторских трактовках судьбы центрального героя романа нет сколько-нибудь существенных противоречий. Высказывания писателя относятся к разным этапам работы над образом, в каждом из них акценты расставлены четко: в первом случае колебания Григория в один из самых напряженных этапов гражданской войны на Дону связываются с судьбами середняцкого крестьянства и герой романа предстает как яркий выразитель их интересов и путей; во втором случае акцент делается на индивидуальности личности и судьбы героя уже на ином этапе, когда после завершения гражданской войны ему предстояло в силу иных обстоятельств оказаться в банде.

^* ("Известия", 10 марта 1935 г., № 60, стр. 3.)

Важно заметить, что "шатания" Григория Мелехова писатель связывает с особенностями развертывания гражданской войны на Дону, с ее ходом и рассматривает его метания меж двух лагерей как типическое социальное явление, а художественное выражение этого явления - как следование исторической правде.

Как всегда в переломные моменты жизни Григория, Шолохов тщательно мотивирует, настроения и поведение своего героя, раскрывает его раздумья и поиски верной дороги в обостряющейся борьбе. Вновь "будто и не было в его жизни полосы, когда он бился под Глубокой с чернецовским отрядом. Но тогда он твердо знал обличье своих врагов, - в большинстве они были донские офицеры, казаки. А тут ему приходилось иметь дело с русскими солдатами, с какими-то иными людьми, с теми, какие всей громадой подпирали советскую власть и стремились, как думал он, к захвату казачьих земель и угодий" (4, 87). Писатель здесь очень четко отделяет авторскую позицию от размышлений героя ("как думал он"), указывает на его заблуждения.

С другой стороны, Григорий во многом разделяет чувства и настроения казаков: "Всем им казалось, что только по вине большевиков, напиравших на область, идет эта война. И каждый, глядя на неубранные валы пшеницы, на полегший под копытами нескошенный хлеб, на пустые гумна, вспоминал свои десятины, над которыми хрипели в непосильной работе бабы, и черствел сердцем, зверел. Григорию иногда в бою казалось, что и враги его - тамбовские, рязанские, саратовские мужики - идут движимые таким же ревнивым чувством к земле: "Бьемся за нее, будто за любушку", - думал Григорий" (4, 88). Однако "все то же острое чувство огромного, ненасытного любопытства к красноармейцам, к этим русским солдатам, с которыми ему для чего-то нужно было сражаться" (4, 87), осознание великой силы русского народа, недовольство войной - все эти чувства, чаще всего разделенные со всеми казаками, но острее переживаемые Григорием, заставляют его раньше других бросить фронт и ожидать прихода красных в родной хутор с тем же огромным, ненасытным любопытством.

И тут Григорий снова, как когда-то в отряде Подтелкова, сталкивается с недоверием к себе как офицеру. Одно случайное обстоятельство переплетается с другим - и вызывающе наглое отношение красноармейца из Луганска, и бесчинства красноармейцев 13-го кавалерийского полка, и своевольное решение одного из них расправиться с Григорием разрушают его любопытство, приводят к мысли "махнуть через фронт к своим" (4, 142). Даже Кошевой, когда фронт прошел, удивляется тому, что Григорий остался встречать красных в своем курене. И Григорий, по словам автора, стал "на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их" (4, 162). При этом все-таки белые для него "мы", а красные - "они". Осуждая себя за то, что "душой болел, туда-сюда качался" (4, 165), Григорий думает о красных как о "чужих" и для себя, и для всех казаков ("Чужие они мне и всем-то казакам"). Но вопрос: "К кому же прислониться?" (3, 271) - который волновал его при уходе от Подтелкова, он на этом этапе решает не в пользу ни тех, ни других. Здесь начинаются поиски третьего, не существующего в революции пути, о котором он позже скажет: "Кабы можно было в Татарский ни белых, ни красных не пустить - лучше было бы" (5, 377).

И только в самом начале восстания Григорию кажется, что он обретает наконец-то верную дорогу: "Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях... Будто и не было за его плечами дней поисков правды, шатаний, переходов и тяжелой внутренней борьбы" (4, 198). Теперь, подобно Петру, он думает, что нашел "свою борозду" и будет "за делянку земли", за свою правду "биться крепко, не качаясь, - как в стенке" (4, 198). Но автор подчеркивает, что герой его в это время "до края озлобленный", "опаляемый слепой ненавистью", "со злостью" отмахивающийся от здравых мыслей ("Богатые с бедными, а не казаки с Русью..."; "Мишка Кошевой и Котляров тоже казаки, а насквозь красные...").

Радость обретенного верного пути сменяется тревогой и горечью, вновь встают вопросы, от которых уклонялся ("А главное - против кого веду? Против народа... Кто же прав?"), и встают настолько остро, что Григорий приходит к выводу: "...заблудились мы, когда на восстание пошли..." (4, 249). Впервые за время своих шатаний он осознает трагическое положение середины: "Надо либо к белым, либо к красным прислоняться. В середке нельзя, - задавят" (4, 275). Сознавая свою и общую с восставшими казаками вину ("...виноватые мы...", "и я в этом виноватый..."), Григорий готов с красными "замириться и - на кадетов" ("А как? Кто нас сведет с советской властью? Как нашим обчим обидам счет произвесть?") (4, 302), но, сознавая, что "с советской властью нас зараз не помиришь, дюже крови много она нам, а мы ей пустили", Григорий уже "не болел душой за исход восстания" (4, 371), "все время жил в состоянии властно охватившего его холодного, тупого равнодушия" (4, 377).

Приход белых Григорий воспринимает со злобой, им овладевает "холодное бешенство" (5, 58), просыпается "неудержимая ярость" (5, 95). Вновь возникает межа - "мы" и "они", и на этот раз "они"- белые. Теперь уже белых Григорий воспринимает как "чужих" и для себя, и для трудового казачества ("...Я для них белая ворона"; Я им чужой от головы до пяток"; "Сын хлебороба, безграмотный; казак - какой я им родня?"; "Сосватала нас с вами горькая нужда, а то и на понюх вы бы нам не были нужны").

Резкий отход Григория от белых, враждебное отношение к офицерству, чувство глубокого отвращения к вдохновителям белого движения сопровождаются осознанием и своего достоинства и достоинства всего народа ("...народ другой стал с революции, как, скажи, заново народился!").

Григорий впервые осознает враждебность белых народу как социальное явление, и в этом сказывается обретенный исторический опыт. В этом сущность историзма характера героя эпопеи, выразившего народное сознание и определившего свое место в истории, в процессе участия в исторических событиях.

Есть еще одна важнейшая деталь, выявляющая существенные перемены в психологии героя и народа, происходившие в результате войны и революции: "огромное любопытство" к тем, кто воюет за новую жизнь, сменяется осознанием их социальной правоты. Главное - "дело, за какое в бой идешь" (5, 90). Григорий хорошо знает - его нет у белых, но оно есть у красных, и Григорий начинает искать "оправдания красным". Теперь он решительно отказывается "защищать чуждых по духу, враждебно настроенных к нему людей, всех этих Фицхалауровых, которые глубоко его презирали и которых не менее глубоко презирал он сам" (5, 103). В отличие от Ермакова, которому безразлично, "кого рубить, лишь бы рубить", Григорий высказывает искреннее желание перейти к красным и честно служить осознаваемым целям революции. Но тут "снова со всей беспощадностью встали перед ним прежние противоречия" (5, 103). Григорий снова и надолго занимает промежуточное положение - "погляжу со стороны". С этих пор он, в сущности, не принимает участия в боях с красными. И не только он - "опять казаки не хотят воевать" (5, 181).

Григорий Мелехов "от белых отбился" навсегда. Но он хорошо сознает, что и "к красным не пристал", хотя "сначала... с великой душой служил советской власти" (5, 380). Почему же только сначала? И на этот вопрос Григорий отвечает сам, отвечает со свойственной ему искренностью и вместе с тем большой горечью: "У белых, у командования ихнего, я был чужой, на подозрении у них был всегда... Не верили они мне! А потом и у красных так же вышло. Я ить не слепой, увидал, как на меня комиссар и коммунисты в эскадроне поглядывали... В бою с меня глаз не сводили, караулили каждый шаг и наверняка думали: "Э-э, сволочь, беляк, офицер казачий, как бы он нас не подвел". Приметил я это дело, и сразу у меня сердце захолодало. Остатнее время я этого недоверия уже терпеть не мог больше" (5, 380).

Шатания Григория Мелехова от красных к белым и от белых к красным привели к тому, что он на самом деле испытал недоверие и в том и другом лагере. Если раньше он сам воспринимал красных как "чужих", то теперь красные воспринимали его как "чужого", когда он пусть и с большим опозданием, но нашел свое место в борьбе. Вступив в Красную Армию, Григорий, по словам Прохора, "переменился", "веселый из себя стал" (5, 309). Но от недоверия не только "сердце захолодало". Недоверие убивало Григория как личность, отрезало пути к новой жизни. Уставший от войны человек думает служить до полного прощения своих прошлых грехов, но ему не доверяют и увольняют из армии. Возвращаясь в родной хутор, он вновь с наслаждением мечтает о мирном труде хлебороба, но вновь сталкивается с недоверием. Григорий мечется в поисках выхода и не находит его. Боязнь возмездия за участие в восстании гнетет его. Однажды уже, когда "впервые Григорий уклонился от прямого участия в сражении", в нем "словно что-то сломалось" (5, 103). Нет, "не трусость, не боязнь смерти" руководили им тогда. Теперь же некогда "отчаянный" человек, не раз глядевший смерти в глаза и даже просивший ее, "сробел", по его же словам, "жидковат оказался на расплату" (5, 388). Теперь уже иные, чем раньше, встают перед ним вопросы, уже не о выборе пути, а о расплате за неверно пройденные дороги: "И почему его, Григория, должны были встречать по-иному? Почему, собственно, он думал, что кратковременная честная служба в Красной Армии покроет все его прошлые грехи? И, может быть, Михаил прав, когда говорит, что не все прощается и что надо платить за старые долги сполна?" (5, 372). В полном отчаянии, окруженный недоверием, Григорий делает самый неверный шаг в своей жизни, и в пору нового глухого брожения на Верхнем Дону оказывается в банде Фомина.

Вот почему Шолохов уже во время завершения романа настаивал на индивидуальности судьбы своего героя. Именно в это время чисто субъективные причины в так, а не иначе сложившейся судьбе героя в сплаве с объективными обстоятельствами вели к трагическому финалу, выражающему историческое заблуждение человека, который искренне искал верную дорогу в революции и не нашел ее.

Как известно, такой финал судьбы героя, такое завершение эпопеи были восприняты как искажение истории и как серьезный изъян идейно-художественной концепции "Тихого Дона". Еще и сегодня нередки попытки пересмотреть эту авторскую концепцию, подменить ее возможностью в будущем иного для Григория исхода.

К такому финалу не легким путем пришел и сам писатель. Достаточно сказать, что прототип Григория Мелехова не был в банде. И если Шолохов заставляет своего героя испить чашу горечи до дна, содрогаясь от отвращения к людям, которые его окружают в банде, и испытывая злобу на самого себя, то это не результат жестокого своеволия писателя, а раскрытие объективно-исторических обстоятельств, вне которых не мыслилось завершение художественного повествования, создававшегося с подлинно исторической обстоятельностью.

Заключительные страницы романа выписаны с такими достоверными подробностями, с какими воссоздаются обычно важные исторические события, хотя и на этот раз, как и в первой книге романа, как и при изображении трагических ситуаций восстания, Шолохов почти не выходит за пределы Верхне-Донского округа. События развертываются в хуторах и станицах, где прошла молодость писателя, где он сам принимал участие в борьбе с бандами. Многое он видел своими глазами. Но теперь, во время работы над завершающими роман страницами, писатель вновь выезжал в станицы и хутора, чтобы встретиться с очевидцами событий, обновить юношеские впечатления "живыми деталями", подкрепить их народными оценками.

Забота об исторической достоверности финальных страниц романа потребовала обращения к архивному материалу. Известно, что писателю был доступен материал архива Северо-Кавказского военного округа о борьбе с бандами на территории бывшей Донской области. Значительный материал присылали автору "Тихого Дона" и его читатели. Один из них, работник штаба кавалерийской дивизии, разбирая архивы, обнаружил ценные материалы о борьбе с бандами в самом начале двадцатых годов и прислал эти материалы писателю^*.

^* ("Комсомольская правда", 17 мая 1937 г., № 111, стр. 3.)

Современный историк, обратившийся к фондам Северо-Кавказского военного округа, имел возможность убедиться в том, что Шолохов изображает возникновение и разложение банды Фомина, начиная с восстания в марте 1921 года караульного эскадрона в Вёшенской и кончая гибелью самого Фомина в феврале 1922 года, с полной достоверностью: "Например, после разгрома фоминской банды весной 1921 года среди его приспешников возникла мысль соединиться с бандой Маслака, которая, по словам Капарина, "бродит где-то на юге области". Действительно, банда Маслака (Маслакова - бывшего командира 1-й Конной Армии, поднявшего мятеж против советской власти в начале 1921 года) весной - летом действовала, судя по оперативным сводкам СКВО, в южных пределах Донской области"^*.

^* ("Москва", 1975, № 5, стр. 211.)

Безвыходность положения, в котором оказался Григорий Мелехов, четко связана, как и все события романа, с исторической хронологией, диктуется временем. С конца 1920 года он больше двух месяцев скрывается по хуторам Еланской станицы. С марта 1921 года, схваченный бандитами при выходе из хутора, в котором скрывался, Григорий оказывается в банде Фомина. В банде он находится до первого ее разгрома 18 апреля 1921 года у Слащевской дубравы. Однако Григорий не покинул ее главарей, хотя, скрываясь вместе с ними на острове, испытывал отвращение к этому "волчьему выводку". С конца апреля и до лета 1921 года Григорий вновь находится в банде, оказывается в близких ему с детства местах, на вёшенском отводе, табунных землях родной станицы, и особенно остро воспринимает постыдную бандитскую жизнь, когда банда уходила, как "преследуемые борзыми волки: изредка огрызаясь и почти не останавливаясь" (5, 461).

К середине мая 1921 года против банды боролись не только заградительные отряды 12-го продовольственного полка, специально сформированная в Вёшенской конная группа милиции, конные части соседних станиц (Усть-Хоперской, Букановской). Ее преследовали по пятам эскадроны переброшенного с юга 13-го кавалерийского полка. Банда пополнялась всяким человеческим отребьем, бежавшими из тюрем и лагерей, остатками других, уже разгромленных банд. Это был "отпетый народ": "Им было решительно все равно - кому бы ни служить и кого бы ни убивать, лишь бы была возможность вести привольную кочевую жизнь и грабить всех, кто попадался под руку" (5, 468). "И вот с какими людьми связал я свою судьбу..." - думает Григорий, "охваченный тоской, горечью и злобой на самого себя, на всю эту постылую жизнь..." (5, 475). Однако и это пришлось пережить ради осуществления своей мечты - вместе с Аксиньей "пробраться на Кубань, в предгорья, подальше от родных мест, и там пережить смутное время" (5, 428). Трагический исход этой мечты известен читателям всего мира. Но после этого Григорий живет на страницах романа еще около года (с лета 1921 года по март 1922 года), живет "в страхе и смятении", скрываясь от людей в лесу, живет с тоской по детям, по родному хутору... Это уже "изломанная жизнь", она черна, как "выжженная палами степь"... И еще: "Вся жизнь Григория была в прошлом..." И в самом конце: "Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына... Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром".