11. Роман и его критики

Поиски "правдивого конца" связаны не только с завершением судьбы Григория Мелехова, но и с раскрытием путей народа к новой жизни. Показывая закономерность его прихода к революции через преодоление противоречивых исканий, Шолохов решительно отказался от парадных баталий в изображении народной жизни, не принял той легкой схемы, по пути которой шли иные романисты, а раскрывал народные судьбы во всем их драматизме, соответствовавшем остроте эпохального конфликта двух миров, в котором не оставалось места для середины.

Шолохов смело и мужественно нес читателю самую суровую правду. Его мучительно уставшие от кровавых боев герои переходили к мирной жизни, жадно потянулись к заброшенной земле. "Угрюмыми и ненавидящими" взглядами встречает народ тех, кто идет против нового мира. Казаки теперь знают, "как жить и какую власть принимать, а какую не надо" (5, 425). "Погибели на вас, проклятых, нету", - говорится о бандитах, мешающих "мирно жить и работать". Еще более резкую оценку им дает красноармеец-продотрядник: "Оказывается, вот вы кто... А я-то думал, что это за люди?.. По-вашему, значит, борцы за народ? Та-а-ак. А по-нашему, просто бандиты" (5, 416).

Отражая в художественных образах исторические события революционной действительности, узловые моменты эпохи, определявшие судьбы народов, писатель утверждает неумолимое торжество нового, гибель всего, что мешает его победному движению.

Эпос истории и трагедия героя органически сливались в характере центрального героя, познавшего всю сложность социальных столкновений эпохи. Они прошли через его сердце, не утратившее, при всех горьких заблуждениях Григория, той трогательной человечности, которая вот уже полвека притягивает к созданному Шолоховым характеру симпатии читателей всего мира.

Только что опубликованные и едва успевшие отзвучать по радио завершающие эпопею страницы вызвали у читателей, по словам Алексея Толстого, "глубокие переживания и большие размышления". "Тихий Дон" расценивался как громадное событие, как подлинно народное произведение, к его автору читатель адресовался "только со словами любви и восхищения". И восхищались великим мужеством и великим талантом Шолохова: "В мировой литературе мало с такой любовью выраженного "дыхания эпохи", "Все образы, как живые, стоят перед глазами", "Побольше бы таких глубоких, талантливых книг"^*.

^* (Я. Рощин. Голос читателя. "Лит. обозрение", 1939, № 11 (5 июня), стр. 70-73. Отзывы читателей см. также в ст.: И. Лежнев. Две души. "Молодая гвардия", 1940, № 10, стр. 112-113, 121-125, 150-151.)

И вот один из отзывов, свидетельствующий о том, как глубоко понят был читателем "Тихий Дон" в дни появления в свет его финальных страниц:

"Весь этот месяц я жила и думала думами Григория. Трудно поверить, что такой сильный и цельный человек не понял, - нет, он понял, но не сумел освободиться раньше от тины, окутавшей его. Мне трудно писать. Одно могу лишь сказать: насколько сложно в жизни все. "Тихий Дон"- исключительное произведение. Оно доходит глубоко до сердца, так же как "Война и мир". Как там, так и здесь, у меня чувство тоски и неудовлетворенности за героев романа. Но что делать, ведь это жизнь..."

Столь же взволнованно воспринимал в эти дни окончание "Тихого Дона" и его критик: "Эта книга - подлинная трагедия. Те читатели, которые ожидали счастливого конца, ошиблись. Но ошиблись и все. Конец романа необычайно сложен и в то же время ошеломляет очевидной, исключающей все другие варианты верностью решения. Судьба Григория оказалась тяжелой и мрачной. Первое ощущение после того, как прочтешь эту книгу, - ощущение большого потрясения. Эта книга значительна, в числе прочего, тем, что она заставляет думать. И одно из размышлений - о том, какой большой художник живет в наше время"^*.

^* (Ю. Лукин. Окончание "Тихого Дона". "Лит. газета", 1 марта, 1940 г., № 12, стр. 5.)

В трагической истории подлинно народного характера, человека, который должен быть вместе с народом, но пошел против него, содержится большая эпическая мысль. "Значение фигуры Григория Мелехова сужается от образа человека, нередко выражавшего настроения всей массы среднего казачества, до образа одиночки, потерявшего почву под ногами. Но оно в то же время расширяется, выходя за рамки и специфику казачьей среды, Дона, 1921 года, и вырастает до типического образа человека, не нашедшего своего пути в годы революции"^*.

^* (Ю. Лукин. Окончание "Тихого Дона". "Лит. газета", 1 марта, 1940 г., № 12, стр. 5.)

Герой Шолохова неотрывен от исторического пафоса народа, от его трудных исканий и сложных путей к лучшей жизни, от его устремлений к социальной справедливости. Мысли Григория Мелехова, переживания, трудные дороги в суровых битвах, мучительное осознание своей неправоты оставляли не только рубцы на сердце, но и открывали пути к новым исканиям. Тем более горько, что Григорий не совпал в поисках своей правды с поступательным ходом истории. Историческая правота народа разрушила жизненную перспективу героя.

Григорий вырос в настолько крупную художественную индивидуальность, обрел настолько самостоятельную жизнь в совершенно конкретных исторических обстоятельствах, что судить о нем предстояло прежде всего по словам Шолохова, "с точки зрения его правдивости и убедительности"^*. Однако характер этот не воспринимался так глубинно, как он был задуман писателем, словно это характер, вобравший в себя всю сложность исторической действительности, ставший продолжением самой жизни. Критика еще в ходе работы над романом предлагала весьма однолинейные толкования, да и самого писателя толкала на путь схематического решения проблемы эпического героя.

^* (Михаил Шолохов. Лит. -критический сборник. Ростов н/Д, 1940, стр. 153.)

О Григории Мелехове как человеке "постепенно идущем к большевизму" первым заговорил В. Ермилов^*. Считалось, что, преодолев мучительные сомнения и колебания, Григорий "начинает утверждать себя представителем новых форм общественной жизни"^**. Приход Григория к пролетарской революции объявлялся "органически и внутренне закономерным". "Всякий другой путь, - утверждал И. Нович, - пожалуй, окажется насильственным и отменит опубликованные части романа в их значении для пролетарской литературы"^***. Критики долгое время смыкались в своих прогнозах о возможной судьбе Григория Мелехова. И. Машбиц-Веров видел в нем тип "революционно перерождающегося казака" и считал, что "автор ведет его к коммунизму"^****. В стремлении критиков и особенно широких читательских кругов привести Григория в лагерь революции сказалось доброе желание видеть все талантливое в "нашем стане". Такая точка зрения привела вместе с тем многих критиков к растерянности перед финальными страницами романа.

^* ("На литературном посту", 1928, № 20-21 (окт.-нояб.), стр. 141.)

^** (А. Ревякин. Крестьянская литература. Ежегодник литературы и искусства на 1929 год. М., Изд. Ком. академии, 1929, стр. 39.)

^*** (И. Нович. Пролетарская литература. Ежегодник литературы и искусства на 1929 год. М., Изд. Ком. академии, 1929, стр. 13.)

^**** ("Новый мир", 1928, № 10, стр. 229.)

Художественным стержнем последней книги романа, по мнению В. Перцова, должен стать окончательный разрыв Григория Мелехова с прошлым, "осознание большевизма как единственного пути для всего трудового казачества"^*. Критики убеждали себя в том, что седьмая часть романа заканчивается "тяжким, но выздоравливающим кризисом Григория", что в душе героя завершился долгожданный "крутой перелом, начался новый период в его жизни"^**. "Можно спорить, следовало ли нагружать его таким длинным перечнем тягчайших преступлений перед народом, не поставило ли это Григория в положение, когда читатель уже не в состоянии будет его амнистировать, как бы тот ни стремился в последующем искупить свою вину (а дело, видимо, идет к этому)"^***.

^* (В. Перцов. Новая дисциплина (Черты военного пятилетия 1917-1922 гг. в советской литературе). "Знамя", 1936, № 11, стр. 260.)

^** (Б. Костелянец. Лучшие книги советских писателей. Итоги 1938 года. "Книга и пролетарская революция", 1938, № 12, стр. 145.)

^*** (С. В. Березнер. Сила правды. "Лит. в школе", 1939, № 1, стр. 62.)

Конец "Тихого Дона", как и предполагал Шолохов, вызвал разноречивые толки и суждения, особенно среди любителей прогнозов, чьи ожидания были обмануты. Но писатель не уступил желанию многих "спасти Григория", а довел судьбу своего героя до трагического финала.

Споры вокруг "Тихого Дона" вспыхнули с новой силой в дни завершения романа. Немалую пищу для них дали статьи В. Гоффеншефера^*, ошибочно полагавшего, что в последней части шолоховской эпопеи "кончается повесть о Григории - искателе социальной правды и начинается повесть о Григории - искателе личного покоя". По мнению критика, механически рассекавшего созданный художником характер, Григорий Мелехов как выразитель стремлений и исканий социально-весомой группы людей кончает свое существование на последних страницах седьмой части романа. В финале он якобы утрачивает значение социального типа. Писатель будто бы рисует "другой образ"- образ сломленного в исканиях, "несчастного человека", совершающего до крайности противоречивые, случайные, не отражающие социальных противоречий поступки. В. Гоффеншефер осторожно упрекал Шолохова в том, что "разрешение большой социальной темы не совпадает... с характером разрешения индивидуальной судьбы героя".

^* (В. Гоффеншефер. Заметки о "Тихом Доне". "Лит. обозрение", 1940, № 6 (20 марта), стр. 3-9; "Тихий Дон" закончен... "Лит. критик", 1940, № 2, стр. 86-105. Основные положения этих и более ранних статей вошли в кн.: В. Гоффеншефер. Михаил Шолохов. Критический очерк. М., Гослитиздат, 1940.)

Широкое обсуждение "Тихого Дона" началось 19 мая 1940 года в Союзе советских писателей. В докладе В. Гоффеншефера и содокладе Ю. Лукина говорилось о Шолохове как о писателе, который продолжает и развивает традиции русского классического романа. Многие из выступавших на обсуждении справедливо видели в "Тихом Доне" рождение советской классики, величайшее произведение нашей эпохи, уровень которого является уровнем лучших романов прошлого века.

"За последние годы, - говорил на этом обсуждении В. Перцов, - ни одну книгу не читал я с таким волнением и интересом, как "Тихий Дон". Абсолютная правдивость - вот что самое ценное для меня в этой книге. Ничего другого, кроме того, что там написано, не могло случиться с Григорием Мелеховым. Все в его судьбе неизбежно, неотвратимо, как закон физики. Эта книга дает такое познание действительности, на какое потребовалось бы несколько лет жизни. Не превосходная литературная культура, не мастерство описаний и искусство пейзажа потрясли меня. В "Тихом Доне" я увидел и понял нечто большее: обращение писателя к народу. Шолохов не поступился правдой, не пошел против своей совести художника"^*.

^* (Обсуждение четвертой книги "Тихого Дона". "Лит. газета", 26 мая 1940 г., № 29, стр. 6.)

В ходе этого обсуждения основательный крен делался в сторону фигуры Григория Мелехова, а когда на страницах "Литературной газеты" статьей Ю. Лукина^* открылась продолжавшаяся почти полгода дискуссия о "Тихом Доне", стало ясно, что спор сосредоточивается на вопросе о том, "насколько конец Мелехова соответствует всему его образу"^**. Предлагалось, по существу, чтобы Шолохов написал другой роман - роман о перерождении Григория. Особенно рьяно защищал героя "Тихого Дона" от... Шолохова и упрекал писателя в жестоком обращении с ним критик М. Чарный. Одну из своих статей он завершал далеко не двусмысленной фразой: "Дочитывая страницы последней книги Шолохова, трудно отделаться от впечатления, что в типографии перепутали титульные листы и что в действительности "Тихий Дон" весь, включая четвертую книгу, написан задолго до "Поднятой целины"^***.

^* (Ю. Лукин. Большое явление в литературе. "Лит. газета", 26 мая 1940 г., № 29, стр. 5.)

^** (М. Чарный. Пульс есть! "Лит. газета", 6 сентября 1940 г., № 53, стр. 3.)

^*** (М. Чарный. О конце Григория Мелехова и конце романа. "Лит. газета", 26 июня 1940 г., № 35, стр. 3. В других статьях критик продолжал твердить об искусственности финала, несоответствии образа Григория исторической истине и даже логике развития самого характера, об абстрактности гуманизма четвертой книги романа и т. д. (М. Чарный. Бурные годы "Тихого Дона". "Октябрь", 1940, № 9, стр. 156-173; М. Чарный. О "Тихом Доне". "Октябрь", 1941, № 4, стр. 204-214). Почти через два десятилетия критик отказался от этих взглядов. Включая статьи о, Шолохове в свою книгу "Литература и жизнь" (М., "Сов. писатель", 1957, стр. 372-456), он не только основательно пересмотрел их, но и в значительной мере дополнил суждениями, прямо противоположными его прежним взглядам. Правда, критик забыл упомянуть, что суждения эти утвердились в борьбе с его глубоко ошибочными взглядами 40-х годов.)

Другой критик в это же время утверждал, что в восьмой части романа Григорий Мелехов перестает быть социальным типом, а выступает всего лишь "как выразитель одного из тех типических ощущений (?), в преодолении которых, в борьбе с которыми крестьянство (и казачество) нашло путь к социализму"^*. Считая "неисторичного" Кошевого основным виновником "падения" Григория, П. Громов писал: "Сюжетно, внешне, в последнем повороте Григория виноват Михаил Кошевой, в этом именно пункте сюжета скрыты идейные недостатки романа". "Исключительность" судьбы героя "Тихого Дона" критик объяснял чисто романтической манерой Шолохова-художника, пристрастием его "к яркому, необычайному, нехарактерному"^**.

^* (А. Лейтес. Без "счастливой развязки". "Лит. газета", 8 сентября 1940 г., № 47, стр. 4.)

^** (П. Громов. Григорий Мелехов и Михаил Кошевой. "Лит. газета", 6 октября 1940 г., № 51, стр. 3.)

Решительно отказывали Григорию Мелехову и "в праве на трагедию". По словам В. Ермилова, "этот новый, особый, другой Мелехов уже не имеет права на трагедию", потому что мотивы его поступков в восьмой части "становятся чрезвычайно мелкими для трагического лица"^*. Отрицая трагический смысл судьбы Григория, Ермилов характеризует его как "отщепенца", который "в лучшем случае" может быть лишь "трагикомическим персонажем" (!). В глазах критика "Тихий Дон" (а Ермилов совершенно серьезно считал, что "название романа иронично") перестает быть трагедией и превращается в трагикомедию, в которой "поэтическое утверждение хода истории" приглушено.

^* (В. Ермилов. О "Тихом Доне" и о трагедии. "Лит. газета", 11 августа 1940 г., № 43, стр. 3. Разрядка В. Ермилова.)

Все эти оценки не раз подвергались критике. Б. Емельянов считал, что трагедия и типичность центрального образа эпопеи коренятся в реальной действительности, обусловлены объективным ходом истории^*. Позицию И. Лежнева ослабляло отсутствие конкретно-исторического подхода к анализу явлений, подмена его идеалистической схемой о двух традициях в казачестве - демократической и сословно-реакционной. Григорий Мелехов предстал в его трактовке как "воинствующий идеолог сословного казачества", весь роман - как "энциклопедия бывшего казачьего сословия", а сам Шолохов - как "боевой защитник казачьего племени, его певец"^**.

^* (Б. Емельянов. О "Тихом Доне" и его критиках. "Лит. критик", 1940, № 11-12, стр. 193.)

^** (И. Лежнев. Две души (О "Тихом Доне" М. Шолохова). "Молодая гвардия", 1940, № 10, стр. 112-152; Мелеховщина. "Звезда", 1941, № 2, стр. 160-170. Эти статьи критик положил в основу своих книг: Михаил Шолохов. Критико-биографический очерк. М., Гослитиздат, 1941, стр. 80; Михаил Шолохов. М., "Сов. писатель", 1948, стр. 518. И. Лежнев вскоре объявил Григория Мелехова "ландскнехтом нашего времени", "ратоборцем казачьей обособленности". Лишь в книге "Путь Шолохова" (1958) и в некоторых предшествовавших ей статьях критик отказался от своей ошибочной концепции и высказал противоположные ей взгляды.)

Клубок противоречивых оценок романа Шолохова был еще больше запутан В. Кирпотиным^*. Особенно настойчиво критик писал о грубости, примитивизме, "умственной неразвитости" шолоховских героев: "Даже лучший из них, Григорий, - тугодум. Мысль для него - непосильное бремя". По мнению критика, Григорий и его близкие - "односторонние и узкие люди", бедные разумом, лишенные богатой духовной жизни. Григорий Мелехов для В. Кирпотина всего лишь человек "стадного поведения", находящийся всегда "на овечьем положении" и ищущий "барана", за которым он мог бы пойти. Мало того - критик лишает героя "Тихого Дона" вообще всякой самостоятельности, считая, что его политическое поведение "является следствием чужой воли, чужого воздействия".

^* (В. Кирпотин. "Тихий Дон" М. Шолохова. "Красная новь", 1941, № 1, стр. 173-196; № 3, стр. 182-198.)

Разбивая легенду о "двух Григориях" и прослеживая основные этапы исканий героя, Л. Левин впал в другую крайность. Он утверждал, что "восьмая часть романа не вносит ничего нового в облик Григория"^*. Полемизируя с теми, кто не мог смириться с моральной и физической гибелью Григория, критик, в сущности, не ушел от компромисса и вслед за В. Кирпотиным стал предугадывать возможное возрождение Григория к жизни. Дальнейшая, оставшаяся за пределами романа судьба героя, по мнению критика, "будет зависеть от той позиции, которую он теперь займет". Не исключена возможность того, что он "сумеет подняться и снова стать человеком". Такого рода "гадания" не вносили ничего нового в понимание "Тихого Дона".

^* (Л. Левин. Шолохов и Мелехов. "Знамя", 1941, № 4, стр. 203.)

С весьма содержательной статьей выступил в это время критик Н. Жданов^*. Силу "Тихого Дона" он справедливо видел в глубоком обнажении закономерностей и противоречий изображаемой эпохи, в показе движения народной жизни, судеб народа. "Пожалуй, не было еще у нас, - писал Н. Жданов, - в нашей пооктябрьской литературе произведения, в котором с такой силой, в таких масштабах, с таким достоверным и глубоким знанием действительности отразилась народная жизнь России, выразились характерные черты десятилетия, имевшего такое властное влияние на народную жизнь, на судьбы нашей революции. Революция и война в их влиянии на народ - вот тема романа Шолохова". Изображение Шолоховым судеб народа, как утверждает критик, определило развитие романа. Логикой самой жизни, логикой народной борьбы определена и судьба Григория. Н. Жданов рассматривает "Тихий Дон" как важный этап развития советского романа, как произведение, которое итожит опыт советской литературы и одновременно "ставит ее в живую связь с традициями литературы классической", как произведение, которое "будет иметь огромное значение для всего последующего развития нашего искусства".

^* (Н. Жданов. Последняя книга "Тихого Дона". "Лит. современник", 1940, № 7, стр. 159-163.)

В итоговой статье В. Щербины^* обобщены и впервые проанализированы суждения критиков, высказанные в связи с окончанием "Тихого Дона", указано на односторонность взглядов на "Тихий Дон" как на произведение о донском казачестве, а на его автора как на "талантливого бытописателя донского казачества". В "Тихом Доне", по справедливому мнению критика, предстали узловые проблемы путей крестьянства в социалистической революции и гражданской войне, глубоко изображены сложные "пути народных масс к передовому историческому сознанию". В. Щербина указывает на общефилософский смысл образа Григория Мелехова и утверждает, что его судьбу нельзя понять без осмысления изображенных Шолоховым путей народа в революции: "Народ переносит все испытания и находит путь к освобождению. В утверждении этого положения - главное в "Тихом Доне"... Роман Шолохова "Тихий Дон" учит нас по-настоящему уважать народ, верить в его творческие силы. Народ, преодолевший тягчайшие испытания, непобедим... Торжество победы, оптимизм, мужество в преодолении трудностей - вот пафос романа "Тихий Дон".

^* (В. Щербина. "Тихий Дон" М. Шолохова. "Новый мир", 1941, № 4, стр. 192-219.)

Анализируя взгляды критики на образ Григория Мелехова и показывая несостоятельность противоположных точек зрения, В. Щербина пишет: "Судьба Григория в конце романа типизирует удел многих погибших в водовороте этих событий, потому что они не нашли своего места в революции. Образ Григория Мелехова выходит за рамки казачьей и крестьянской тематики и вырастает в типический образ трудового человека, отставшего от истории; в Мелехове воплощена трагедия богатой по своим возможностям личности, не нашедшей верного пути..."

К "Тихому Дону" в это время было приковано внимание как зачинателей советской литературы, так и молодого поколения писателей. А. Новиков-Прибой оценивал роман Шолохова как книгу, заложившую "основу золотого фонда советской литературы"^*. Бесспорным и самым большим писателем современности явился М. Шолохов для В. Шишкова: "Во всяком разе, по моему мнению, "Тихий Дон" занимает в советской литературе первое место"^**. Автору "Педагогической поэмы" было особенно близко то, с какой "необыкновенной глубиной и яркостью" анализирует автор "Тихого Дона" переживания своих героев^***. Высоко оценивали роман Шолохова К. Тренев, В. Катаев, Н. Погодин и многие другие писатели.

^* (А. Перегудов. Новиков-Прибой. М., Воениздат, 1953, стр. 179.)

^** (В. Я. Шишков. Неопубликованные произведения. Воспоминания о В. Я. Шишкове. Письма. Л., Лениздат, 1956, стр. 324.)

^*** (А. С. Макаренко. Соч., т. VII. М., АПН РСФСР, 1952, стр. 167.)

Автор "Железного потока" был потрясен финальными страницами "Тихого Дона". В дни его окончания А. Серафимович говорил: "Шолохов - огромный писатель... Он силен в первую голову как крупнейший художник-реалист, глубоко правдивый, смелый, не боящийся самых острых ситуаций, неожиданных столкновений людей и событий... Огромный, правдивый писатель. И... черт знает как талантлив..." Последние слова Серафимович произнес с каким-то даже изумлением"^*.

^* (А. Калинин. Встречи. В кн. "Михаил Шолохов". Сб. статей. Ростов н/Д, Ростиздат, 1940, стр. 155.)

Однако и в писательской среде "Тихий Дон" был принят далеко не единодушно.

Особой неприязнью дышало при обсуждении "Тихого Дона" выступление А. Бека^*, вобравшее в себя всю желчь "неистовых ревнителей", рапповцев-догматиков. А. Фадеев продолжал и в это время отказывать автору "Тихого Дона" в большой, всеобъемлющей, всечеловеческой мысли.

^* (Стенограмма заседания секции критиков клуба писателей. 19 мая 1940 г., стр. 61.)

Когда к концу 1940 года споры вокруг "Тихого Дона" возобновились с новой силой на заседаниях литературной секции Комитета по Государственным премиям, А. Фадеев вернулся к мысли об "областной ограниченности" "Тихого Дона". На этот раз он говорил: "Шолохов с огромной силой таланта, зная казачью жизнь, быт, показал историю казачьей семьи, обреченность контрреволюционного дела, - в романе видна полная его обреченность. Но ради чего и для чего? Что взамен родилось? Этого в романе нет"^*.

^* (Архив А. Н. Толстого. ИМЛИ, № 855/2, кор. 63.)

Подводя итоги дискуссии, Алексей Толстой писал, что члены Комитета указывали на "ограниченность "Тихого Дона" областной казачьей средой", утверждали, что в романе "не показана активная народная сила, которая ведет революцию и оправдывает все трагические коллизии и жертвы, принесенные ради торжества ее"^*. Мысль об "ограниченности" романа Шолохова "узким кругом воззрений, чувствований и переживаний старозаветного быта тихого Дона, над которым разразилась гроза", склонен был разделять одно время и А. Толстой, считавший, что Шолохов написал "трагедию гибнущего класса".

^* (Архив А. Н. Толстого. ИМЛИ, № 855/2, кор. 63.)

Позиция А. Толстого в оценке "Тихого Дона", однако, прямо противоположна утверждениям об "областной ограниченности" таланта Шолохова. А. Толстой видит в Шолохове лучшего продолжателя традиций русской классической литературы, писателя большого русского таланта. "Тихий Дон" для Толстого - произведение глубоко народное. "Язык, - пишет он, - образы, характеры, природа, быт, эстетика - все это целиком от народа". Черты народности видятся ему во всех компонентах стиля романа, в его народном языке, выдвигающем роман "в ряд первоклассных произведений русской литературы". "Тихий Дон" по своему художественному качеству стоит "на высоте, до которой вряд ли другая иная книга советской литературы поднималась за двадцать лет".

Однако отношение А. Толстого к финалу романа было противоречивым. С одной стороны, он считал существующий конец романа ошибкой Шолохова, с другой - утверждал, что такой трагический финал подготовлен всем предшествующим развитием эпопеи, всей ее структурой. Отстаивая закономерность такого финала, А. Толстой справедливо полагал, что иначе закончить эпопею "Шолохов, как честный художник, не мог": "У Григория Мелехова был выход - на иной путь. Но если бы Шолохов повел его по этому другому пути - через Первую Конную - к перерождению и очищению от всех скверн, композиция романа, его внутренняя структура развалилась бы".

Шолохов, по мнению А. Толстого, "должен был довести своего героя до неизбежной гибели", до гибели всего обреченного мирка, которым жил Григорий. Объявляя всякий другой путь Мелехова художественной неправдой, разрушающей внутреннюю логику повествования, А. Толстой вместе с тем склонен считать ошибкой Шолохова завершение романа уходом Григория в бандиты. "Григорий не должен уйти из литературы как бандит... - пишет А. Толстой. - Композиция всего романа требует раскрытия дальнейшей судьбы Григория Мелехова".

Отвечая утвердительно на вопрос о том, можно ли к роману Шолохова "Тихий Дон" применить мерило самой высокой художественной оценки, А. Толстой пишет: "Роман будет в нас жить и будить в нас глубокие переживания и большие размышления, и несогласия с автором, и споры; мы будем сердиться на автора и любить его... Таково бытие большого художественного произведения"^*.

^* (Подробнее об этом см. мое сообщение: "А. Н. Толстой о "Тихом Доне". В кн. "Михаил Шолохов. Сб. статей". Л., Изд. ЛГУ, 1956, стр. 271-274.)

Возвратившись к оценке "Тихого Дона" в суровые годы великой народной войны, А. Н. Толстой признавал, что сама жизнь разрешила те литературные споры, которые вспыхнули перед войной и завязались вокруг характера Григория Мелехова, что "донское казачество перешагнуло через противоречия и пламенную любовь его к Советской родине - древнюю удаль и отточенные клинки испытывают на своих шеях солдаты Гитлера". А. Толстой видит теперь, что Шолохов как писатель "целиком рожден Октябрем и создан советской эпохой", что автор "Тихого Дона" "пришел в литературу с темой рождения нового общества в муках и трагедиях социальной борьбы". "В "Тихом Доне", - говорил А. Толстой, - он развернул эпическое, насыщенное запахами земли, живописное полотно из жизни донского казачества. Но это не ограничивает большую тему романа: "Тихий Дон" по языку, сердечности, человечности, пластичности - произведение общерусское, национальное, народное"^*.

^* (А. Н. Толстой. Четверть века советской литературы (Доклад на юбилейной сессии Академии наук СССР, 18 ноября 1942 г.). М., "Сов. писатель", 1943, стр. 20, 21.)