В журнале "Октябрь"

Выстрел. Емельян, не роняя из рук вожжей, упал с саней. Лошади скоком воткнулись в плетень. Кошевой не успел приготовиться к защите. Удар саней выбросил его к плетню, и, вскакивая на ноги, он заметил, как, подбегая к нему, Антип, скользя ногами, обутыми в чирики, качнулся, стал, кинул к плечу винтовку. Падая на плетень, Мишка заметил в руках одного старика белые зубья вил-тройчаток.

- Бей ево!

От ожога в плече Кошевой без крика упал вниз, ладонями закрыл глаза. Человек нагнулся над ним с тяжким дыхом, пырнул его вилами^*.

^* ("Октябрь", 1932, № 1, стр. 38.)

В первой публикации Кошевой предстает безвольным и даже трусливым. Он падает не от боли, а "скорее от страха", несмотря на то что пуля "лишь слегка оцарапала ему плечо". Кошевой не пытается защищаться, тихо сходит с саней, отходит к плетню, ложится вниз лицом, ждет смерти. Публикуя третью книгу романа в журнале "Октябрь", Шолохов совсем иначе видит поведение Кошевого в эти трудные дни. Писатель указывает, что Кошевой "не успел приготовиться к защите", так как его вышибло из саней, но он вскочил на ноги и лишь после выстрела, от ожога в плече, упал вниз. Вычеркиваются строки о беззащитности, страхе, медлительности, покорности Кошевого. Писатель находит слова, передающие стремление Кошевого защищаться, его волю к жизни.

В первых редакциях этой главы Кошевой униженно просил Степана Астахова припрятать его от восставших казаков: "Всю жизню буду слугой... Пособи!" - Мишка тихо всхлипнул"^*. Но даже мать отказывается помочь сыну. "Мать плакала, но голос ее был тверд и даже враждебен. Как ни уговаривал ее Мишка спрятать его под полом или на базу, - мать не соглашалась". Между матерью и сыном происходит такой разговор:

^* ("На подъеме". Ростов н/Д, 1930, № 6, стр. 16.)

"- Уходи. Смерть ты на меня наводишь.

- Куда же я пойду, маманя? Куда ты меня гонишь? Али я тебе не сын?

- Иди, куда хошь, нехай убьют, но не на моих глазыньках. Бери кобылу и езжай. Уходи. Не хочу я тебя тут зрить"^*.

^* ("На подъеме". Ростов н/Д, 1930, № 6, стр. 17.)

Все эти детали устраняются писателем при первой же публикации полного текста третьей главы романа в журнале "Октябрь". Шолохов уточнял образ, развертывающийся на страницах третьей книги, настойчиво искал нужные ему детали для более емкой обрисовки характера Кошевого. Но особенно пристальное внимание писатель обратил на образы Котлярова и Штокмана и показал их в живой и конкретной борьбе за советскую власть на Дону. Вместе с тем судьбы целых семей, изображенных в первых книгах, проходят теперь стороной. О них мы узнаем лишь из кратких реплик других героев. Но во многих случаях писатель снимает даже упоминания о них. С первых же страниц третьей книги исчезает рассказ Дуняшки, принесшей от Христониной жены хуторские новости.

"Дяденька Христан тоже не пошел отступать. Из нашего кутка почти никто не выступил. Купцы ноне тронулись. Мохов с женой и с Лизаветой поехали на тройке. Двое саней с добром, гутарют бабы, повезли за ними. И почмейстер уехал. Поп Виссарий остался, а другой тоже уехал. Все начисто, гутарют, забрал, одну роялю оставил, на какой барышни ихние играли. С энтова краю казаки - кой-кто поехал. Авдеич-то Брех с сыном выехали к ветряку, да как заспорют, заругаются. За дорогу спорили, какой ехать на Обливы. Антипка отца-то кнутом вроде ударил, да бежка, а Авдеич за ним. Кони тем часом захватили и домой. Вернулся Адеич, да с тем и остались. Смеются люди с них"^*.

^* ("На подъеме". Ростов н/Д, 1930, № 6, стр. 9.)

Особенно тщательно стремился писатель объяснить причины восстания на Верхнем Дону. И тут пришлось проделать огромную разыскательскую работу. Чтобы собрать необходимые материалы, Шолохов нередко отрывался от письменного стола, выезжал в окрестные хутора и станицы, беседовал с казаками, изучал те места, где развертывались события, выяснял ход отдельных боевых операций, носивших местный характер. И это при том, что с лета 1918 года Шолохов жил на Дону, в хуторах Плешакове и Рубежном, и многое видел своими глазами.

Обратившись к архивным материалам и вышедшим к этому времени трудам военных историков, Шолохов убедился, что "доподлинные размеры Верхнедонского восстания не установлены нашими историками, работающими по воссозданию истории гражданской войны, и до настоящего времени". В результате кропотливых разысканий удалось установить, что "повстанцев было не 15000 человек, а 30000-35000; причем вооружение их в апреле - мае составляло не "несколько пулеметов", а 25 орудий (из них 2 мортирки), около 100 пулеметов и по числу бойцов почти полное количество, винтовок".

Шолохов устанавливает также, что восстание на правом берегу Дона не было подавлено в конце мая 1919 года: "Красными экспедиционными войсками была очищена территория правобережья от повстанцев, а вооруженные повстанческие силы и все население отступили на левую сторону Дона. Над Доном на протяжении двухсот верст были порыты траншеи, в которых позасели повстанцы, оборонявшиеся в течение двух недель, до Секретевского прорыва, до соединения с основными силами Донской армии"^*. Даже Реввоенсовет республики не был "осведомлен об истинных размерах восстания", которое в течение трех месяцев, по словам писателя, "как язва, разъедало тыл красного фронта, требовало постоянной переброски частей, препятствовало бесперебойному питанию фронта боеприпасами и продовольствием, затрудняло отправку в тыл раненых и больных" (4, 367).

^* (М. Шолохов. Тихий Дон. М., ГИХЛ, 1933, стр. 327, 328.)

Громадный материал, собранный для изображения "еще не освещенного нигде" события, с которым связаны судьбы героев романа, - основа, на которую художник опирается в своей работе. Правда, основа весьма существенная. Тщательность изучения этого материала характеризует творческие принципы писателя, особенности историзма развертываемого повествования. Художник, как и историк, выявляет, систематизирует факты, делает из них выводы. Он еще и воплощает эти реальные факты в образной ткани повествования, в создаваемых характерах, в социально-психологических мотивировках изображаемых событий, действий и поступков героев в них.

Обстоятельства работы над третьей книгой осложнялись тем, что возникшее в тылу наступающей Красной Армии восстание необходимо было изобразить изнутри, мотивировав и его возникновение, и логику поведения в нем героев ("я описываю борьбу белых с красными, а не борьбу красных с белыми"). В этом и была та "большая трудность", которую совершенно отчетливо осознавал писатель, стремившийся художественно крупно раскрыть и сложнейшие противоречия гражданской войны, и трагические судьбы людей в этой войне.

Большая смелость художника, шедшего по самым горячим следам только что минувших событий (от изображаемого времени писатель был отделен всего одним десятилетием!), могла быть и не понята современниками, как это, в сущности, и случилось.

Вот почему так необходима была тщательная мотивировка причин изображаемого восстания. Вот почему писателя волновал вопрос, который он так настойчиво задавал Горькому: "Своевременно ли писать об этих вещах?" Правда, для себя он уже ответил на него утвердительно. События коллективизации деревни вновь убеждали Шолохова в его правоте: "...вопрос об отношении к среднему крестьянству еще долго будет стоять и перед нами, и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции. Прошлогодняя история с коллективизацией и с перегибами, в какой-то мере аналогичными перегибам 1919 г., подтверждает это"^*.

^* (М. Шолохов - М. Горькому. Ст. Вёшенская, 6 июня 1931 г. В кн. "Горький и советские писатели. Неизданная переписка". М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 697 ("Лит. наследство", т. 70).)

Письмо Шолохова Горькому, написанное в период завершения работы над основным текстом третьей книги, явилось своеобразным автокомментарием к ней. В этом письме разъясняются и замыслы писателя, и особенности работы над кульминационной книгой романа:

"...6-я часть почти целиком посвящена восстанию на Верхнем Дону в 1919 г. Для ознакомления с этим историческим событием пересылаю Вам выдержку из книги Какурина "Как сражалась революция" и несколько замечательных приказов...

Теперь несколько замечаний о восстании:

1. Возникло оно в результате перегибов по отношению к казаку-середняку.

2. Этим обстоятельством воспользовались эмиссары Деникина, работавшие в Верхне-Донском округе и превратившие разновременные повстанческие вспышки в поголовное организованное выступление. Причем характерно то, что иногородние, бывшие до этого по сути опорой советской власти на Дону, в преобладающем большинстве дрались на стороне повстанцев, создав свои так называемые "иногородние дружины", и дрались ожесточенней, а следовательно, и лучше казаков-повстанцев.

В книге Л. С. Дегтярева "Политработа в Красной армии в военное время" в главе "Политработа среди населения прифронтовой полосы" автор пишет: "В гражданской войне, в практической политработе мы часто грешили против этих положений, ведя борьбу со средним крестьянством. Примером яркой ошибки может служить политика "расказачивания" донского казачества весной 1919 г., которая привела к поголовному восстанию многих станиц Донской области в тылу Красной армии, приведшему к поражению Южфронта и к началу длительного наступления Деникина".

В приказе "Восстание в тылу" сказано: "Весьма возможно, что в том или другом случае казаки терпели какие-либо несправедливости от отдельных проходивших воинских частей, или от отдельных представителей советской власти..."

Некоторые "ортодоксальные" "вожди" РАППа, читавшие 6-ю часть, обвиняли меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию; причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как безрассудный расстрел в Мигулинской станице 62 казаков-стариков или расстрелы в станицах Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных казаков (б. выборные хуторские атаманы, георгиевские кавалеры, вахмистры, почетные станичные судьи, попечители школ и проч. буржуазия и контрреволюция хуторского масштаба) в течение 6 дней достигло солидной цифры в 400 с лишним человек.

Наиболее мощная экономически верхушка станицы и хутора - купцы, попы, мельники - отделывалась денежной контрибуцией, а под пулю шли казаки зачастую из низов социальной прослойки (180). И естественно, что такая политика, проводимая некоторыми представителями советской власти, иногда даже заведомыми врагами, была истолкована как желание уничтожить не классы, а казачество.

Но я же должен, Алексей Максимович, показать отрицательные стороны политики расказачивания и ущемления казаков-середняков, так как, не давши этого, нельзя вскрыть причин восстания. А так, ни с того ни с сего, не только не восстают, но и блоха не кусает.

В 6-й части я ввел ряд "щелкоперов от советской власти" парень из округа, приехавший разбирать конфискованную одежду (176), отчасти обиженный белыми луганец (133), комиссар 9-й армии Малкин - подлинно существовавший и проделавший то, о чем я рассказал устами подводчика-старовера, член малкинской коллегии - тоже доподлинный тип, агитировавший за социализм столь оригинальным способом (252-255) для того, чтобы, противопоставив им Кошевого, Штокмана, Ивана Алексеевича и др., показать, что эти самые "загибщики" искажали идею советской власти"^*.

^* (М. Шолохов - М. Горькому. Ст. Вёшенская, 6 июня 1931 г. Архив М. Горького, КГ-II-89-4-2. В скобках указаны страницы рукописи 6-й части романа, присланной М. Горькому. Текст письма впервые опубликован в кн. "Горький и советские писатели. Неизданная переписка". М., Изд-во АН СССР, 1963, стр. 694-698 ("Лит. наследство", т. 70).)

Первой и основной причиной восстания Шолохов считает перегибы по отношению к середняку. Характерно, что и Серафимович, пребывавший в самые тревожные дни Верхнедонского восстания на Южном фронте, также отмечал перегибы по отношению к казакам со стороны лиц, "примазавшихся к коммунистам, и даже коммунистов, опозоривших себя злоупотреблениями и насилиями"^*.

^* (А. Серафимович. Собр. соч., т. VIII. М., Гослитиздат, 1948, стр. 100.)

Нельзя пройти мимо и тех документов, которые Шолохов посылает Горькому и иронически именует их "замечательными приказами". Они свидетельствуют о предательской роли, которую сыграл в это время Троцкий, проводивший, как руководитель Реввоенсовета, политику "расказачивания" казаков. Эти причины и были воплощены в образной ткани романа, в ситуациях, высказываниях и поступках героев, авторских характеристиках.

"Замечательные приказы" по-разному воспринимаются героями романа - Григорием Мелеховым и Михаилом Кошевым, находящимися в полярных лагерях борьбы. В приказе "Восстание в тылу" Григория поначалу наполняют досадой слова о мятежниках как помощниках Деникина, но вскоре эти слова толкают его на серьезную оценку и своего положения ("Помощниками Деникина нас величают? А кто же мы? Выходит, что помощники и есть, нечего обижаться") (4, 376). Кошевой воспринимает приказ по экспедиционным войскам как руководство к действию. Ему не только "крепко запомнились слова: "...Гнезда бесчестных изменников должны быть разорены, Каины должны быть истреблены..." И еще: "Против помощников Колчака и Деникина - свинец, сталь и огонь!" (4, 423-424); слова этого приказа "с предельной яркостью выразили немые Мишкины чувства", и он "уже не раздумывал" - рубил, жег, уничтожал, а "когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки": "Непримиримую, беспощадную войну вел он с казачьей сытостью, с казачьим вероломством, со всем тем нерушимым и косным укладом жизни, который столетиями покоился под крышами осанистых куреней" (4, 424).

Подлинным историзмом отмечена фигура центрального героя романа. Уже в период работы над третьей книгой, выступая на читательской конференции "Роман-газеты" и отвечая на вопросы московских рабочих, Шолохов говорил: "Естественно, Григорий Мелехов, в моем мнении, является своеобразным символом середняцкого донского казачества. Те, кто знает историю гражданской войны на Дону, кто знает ее ход, знает, что не один Григорий Мелехов и не десятки Григориев Мелеховых шатались до 1920 года, пока этим шатаниям не был положен предел. Я беру Григория таким, каков он есть, таким, каким он был на самом деле, поэтому он шаток у меня, но от исторической правды мне отходить не хочется"^*.

^* ("На литературном посту", 1929, № 7 (апрель), стр. 44.)

На образ Григория Мелехова в третьей книге романа ложится основная идейно-композиционная нагрузка. До этого Григорий появлялся лишь в некоторых главах и эпизодах, а чаще всего уступал место другим героям - Бунчуку и Лагутину, Подтелкову и Кривошлыкову. В третьей книге почти все события проходят через Григория Мелехова, призванного выразить не только искания его как личности, а сложные пути многих людей в гражданской войне.

Если во вторую книгу Шолохов вводил персонажи эпизодического характера, второго плана и нередко ставил их в центре изображаемых событий, отодвигая на задний план главных героев, то введенные в третью книгу персонажи (их около ста) - герои отдельных эпизодов, только упоминаемые лица или даже безымянные - создают ту "живую среду", в которой раскрываются характеры главных героев. Вокруг Григория известные еще с первой книги персонажи - Христоня, Аникушка, Прохор Зыков, Бодовсков, братья Шамили... Появляются в романе и новые герои, и, как правило, они сохраняют свои подлинные имена и фамилии. Тут и командующий повстанцами хорунжий Павел Кудинов, его начальник штаба подъесаул Илья Сафонов, командир повстанческой бригады Богатырев, помощники Григория Платон Рябчиков, Харлампий Ермаков, начальник штаба дивизии Михаил Копылов. Под своими фамилиями вошли в роман и другие эпизодические персонажи (Петр Богатырев, подхорунжий Лапченков, Атланов). Шолохов был не только свидетелем многих событий этого времени, но и хорошо знал многих людей, о которых писал. Большой материал о ходе восстания и его участниках писатель получил от Харлампия Ермакова. С точностью в деталях рисовал и тех лиц, с которыми никогда не встречался. Не случайно командующий повстанцами Павел Кудинов, оказавшийся в эмиграции, удивлялся осведомленности Шолохова в тонкостях восстания, которым он руководил.

Вводятся эпизодические образы красноармейцев, командиров и комиссаров, среди которых выделяется фигура командира отряда 8-й Красной армии Лихачева. Вновь появляется и активно участвует в повествовании Штокман, тщательнее выписываются образы Котлярова и Кошевого, играющие существенную роль в движении сюжета, в художественной концепции романа.

Все события третьей книги происходят большей частью в верхнедонских хуторах и станицах (Вёшенская, Каргинская, Усть-Хоперская, Рубежин, Рыбный, Плешаков, Базки, Сингин, Лиховидов, Бахмуткин и др.) и не выходят за пределы Дона. В связи с этим образ "тихого Дона" приобретает особую нагрузку, емкую смысловую наполненность. С хронологической последовательностью и точной датировкой описываются бои на различных участках повстанческого фронта вплоть до перехода повстанцев к обороне за Доном. Этими событиями и завершается шестая часть.

Досылая Горькому в начале июня 1931 года последние страницы шестой части "Тихого Дона", Шолохов писал: "Изболелся я за эти полтора года за свою работу и рад буду крайне всякому Вашему слову, разрешающему для меня этот проклятый вопрос"^*. Полтора года (с начала 1930 года до середины 1931 года) - самое напряженное время работы над завершением третьей книги "Тихого Дона". Вместе с тем это и время рождения замысла "Поднятой целины", и начало работы над этим новым романом. "Проклятый вопрос" - "вопрос об отношении к среднему крестьянству" - вставал перед писателем вновь и с не менее острой силой.

^* ("Лит. наследство", т. 70, стр. 697-698.)

Эти же вопросы волновали и А. Серафимовича, работавшего над романом "Борьба". Осенью 1930 года Шолохов приезжает к нему в Усть-Медведицкую. На следующее лето, в самый разгар работы над "Поднятой целиной", оба писателя уже в Вёшенской ведут беседы "о колхозных делах нового Дона", о происходивших в казачестве социальных процессах^*. В эти же годы происходят встречи Шолохова с Горьким, во время которых "много говорили по вопросам литературы"^**. После первой встречи под Москвой летом 1929 года^*** Шолохов уехал от Горького "с большой зарядкой бодрости и желания работать"^****. Зимой 1930 года по приглашению Горького Шолохов в сопровождении Артема Веселого и Василия Кудашева выехал в Сорренто, но, не получив визы на въезд в Италию от фашистского правительства Муссолини, вернулся из Берлина на Дон^*****. "У нас шла коллективизация, - вспоминал Шолохов о том времени, - и не сиделось в Берлине. Интересно было видеть, что делается сейчас дома, на Дону"^******. Писатель с головой окунается в эти события. Вскоре в районе не оказалось ни одного колхоза, в котором он не побывал бы. А приходилось еще часто ездить по делам коллективизации по всему Северо-Кавказскому краю^*******.

^* (И. Попов. О писателе-отце. В кн. "Серафимович. Исследования. Воспоминания. Материалы. Письма". М.-Л., Изд-во АН СССР, 1950, стр. 194.)

^** ("Лит. наследство", т. 70, стр. 694.)

^*** ("Летопись жизни и творчества А. М. Горького", вып. 3-й. 1917-1929. М., Изд-во АН СССР, стр. 737.)

^**** ("Лит. наследство", т. 70, стр. 698.)

^***** ("Летопись жизни и творчества А. М. Горького", вып. 4-й. М., Изд-во АН СССР, 1960, стр. 78.)

^****** ("Нева", 1955, № 2, стр. 158.)

^******* ("Лит. наследство", т. 70, стр. 698.)

В мае 1931 года Шолохов пишет для "Правды" очерк "По правобережью Дона"^*, и в нем мелькают знакомые по "Тихому Дону" хутора и станицы - Базки, Чукарин, Нижне-Яблоновский, Наполов, Каргинская, Боковская, звучат голоса казаков, в которых теперь узнаются голоса будущих героев "Поднятой целины": "Ты, товарищ, не сомневайся. Мы все насквозь понимаем, как хлеб нужен государству. Ну, может, чуток припозднимся, а посеем все до зерна. Ляжут быки - сами в садилки впрягемся, а кончим... - И улыбается. - Осенью до морозов полубосые мы эту зябь пахали, сколько силов убито - да вдруг не засеять? Ну, нет!.." (8, 89).

^* ("Правда", 25 мая 1931 г., № 142, стр. 3.)

За хутором Чукариным, у того самого станичного отвода, который только что описан в начале третьей книги "Тихого Дона", писатель с изумлением наблюдает за работой мощного трактора, мотор которого "стучал отчетливо и строго, как предельно здоровое сердце, а сзади, на бурых комьях зяби, поскрипывая и мелко дрожа, метались бороны, не привыкшие к шаговитому ходу гусеничного гиганта". И писатель вспоминает, как "в прошлом году на этой же, извеку не паханной целине" ползли первые тракторы "по кочковатой степи, выворачивая лемехами гнезда ковыля и железно-крепкой тимурки. Было радостно глядеть на борьбу машины с землей, до этого попираемой только копытами косячных кобылиц, отгуливающихся на отводе. И становилось страшно за машину, когда, нарвавшись на клеклую, столетиями уплотненную землю, трактор глухо и злобно рычал и, будучи не в силах разодрать лемехами плугов слежавшуюся грудину степи, становился, как лошадь на дыбы", затем "медленно опускался, туго двигался вперед, и на сторону, как сраженные насмерть, тихо отваливались серебристо-глянцевитые пласты земли, кровоточа белой кровью перерезанных корневищ ковыля и разнотравья" (8, 82-83). И вот теперь "до еле видимых в сумерках степных увалов степь лежала, побежденная человеком. В сумерках чуть заметно дымилась бархатисто-черная зябь. Земля покорно ждала обсеменения" (8, 83). Это ли не перекличка созданного в "Тихом Доне" образа степи ("Степь родимая!...") с образом "поднятой целины", который так искал писатель и который стал названием нового романа.

Кстати, таких перекличек немало между создававшимися почти одновременно третьей книгой "Тихого Дона" и первой книгой "Поднятой целины". Вспоминаются слова коммуниста Штокмана. Сказаны они были тогда, когда установившейся на Дону советской власти было лишь полтора месяца: "Но с вами, тружениками, с теми, кто сочувствует нам, мы будем идти вместе, как быки на пахоте, плечом к плечу. Дружно будем пахать землю для новой жизни и боронить ее, землю, будем, чтобы весь старый сорняк, врагов наших, выкинуть с пахоты! Чтобы не пустили они вновь корней! Чтобы не заглушили роста новой жизни!" (4, 180).

Вот еще когда искал писатель пути к образу "поднятой целины", каковой и видится им революционный Октябрь. Но только, прежде чем пахать - "пахать землю для новой жизни, - и героям "Тихого Дона", и Давыдову, Разметнову, Нагульнову, Кондрату Майданникову, Павлу Любишкину нужно было ее, эту землю, отстоять, пройти через огонь гражданской войны, пережить трудные послевоенные годы, хронологически как раз и разделяющие финальные главы "Тихого Дона" и начальные страницы "Поднятой целины".

В журнальном тексте третьей книги "Тихого Дона" есть сцена, в которой Штокман предлагает распределить имущество бежавших с белыми. Толпа татарцев отвечает молчанием, расходится, и только "один из беднейших, Семка по прозвищу Чугун, нерешительно подался вперед, лицо его выражало смущение: он не прочь был одеть косматую шубу на зябкое тело, потеплевшими глазами он голосовал за распределение имущества, одобрительно поглядывал на Штокмана, но увидел злобные лица богатеев, вжался и махнул варежкой"^*.

^* ("Октябрь", 1932, № 1, стр. 35.)

Гремяченская беднота из "Поднятой целины" хорошо знает, что к старому нет возврата. Любишкин и другие бедняки тут же, на снегу, "телешились и, довольно крякая, синея глазами, светлея смуглыми лицами от скупых дрожащих улыбок, торопливо комкали свое старое, латанное-перелатанное веретье, облачались в новую справу, сквозь которую уже не просвечивало тело" (6, 140).

Во время восстания Сердобского полка Штокман, заметив вскинутую на него винтовку, крикнул: "Не смей! Убить всегда успеешь! Слово - бойцу-коммунисту! Мы - коммунисты - всю жизнь... всю кровь свою... капля по капле... - голос Штокмана перешел на исполненный страшного напряжения тенорок, лицо мертвенно побледнего и перекосилось, - ...отдавали делу служения рабочему классу... угнетенному крестьянству. Мы привыкли бесстрашно глядеть смерти в глаза!" (4, 323).

Услышав из толпы на хуторском собрании "пронзенный злостью голос" ("Тебе Титок раз кровь пустил, и ишо можно..."), Давыдов "в страшной тишине с минуту стоял молча, бледнея, полураскрыв щербатый рот, потом хрипло крикнул:

- Ты! Вражеский голос! Мне мало крови пустили! Я еще доживу до той поры, пока таких, как ты, всех угробим. Но, если понадобится, я за партию... я за свою партию, за дело рабочих всю кровь отдам! Слышишь ты, кулацкая гадина? Всю до последней капли!" (6, 76).

Разное время изображено в этих шолоховских романах. Между ними - целое десятилетие бурных перемен в народной жизни, но книги эти едины по художественной концепции, по цельному видению этой жизни. Кроме того, создавались эти книги почти в одно время, и перекличка между ними неизбежна. Активное участие писателя в перестройке деревни, участие в судьбах своих героев на новом крутом повороте истории, обогащало его и как автора "Тихого Дона".

В то время как рукопись третьей книги "Тихого Дона", в публикации которой было отказано еще в начале 1930 года, ходила по рукам, обрастая многочисленными замечаниями, писатель уже напряженно работал над "Поднятой целиной".

Хорошо известно со слов самого автора, что шел он в 1930 году по горячим следам событий, перевернувших деревню. О событиях этих Шолохов писал из Вёшенской Е. Г. Левицкой еще 18 июня 1929 года: "А Вы бы поглядели, что творится у нас и соседнем Нижне-Волжском крае. Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают на Хоперском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится..."^*.

^* (М. А. Шолохов - Е. Г. Левицкой. Вёшенская, 18 июня 1929. - "Знамя", 1987, № 10, с. 182. Вскоре после получения этого письма, в котором, по словам адресата, "правдиво описаны перегибы коллективизации", как теперь стало известно, оно "было перепечатано и передано Сталину" ("Знамя", 1987, № 10, с. 181). Сталин к этому времени знал Шолохова как автора двух книг "Тихого Дона". Через него шло и приглашение Горького посетить Капри. Однако история этих взаимоотношений все еще остается загадочной и нуждается в тщательном изучении, слухи и догадки рождают ложные версии и осложняют изучение.)

В сделанных летом 1930 года в Вёшенской записках Е. Г. Левицкой содержится одно из самых ранних свидетельств о начатой писателем работе над произведением "из колхозной жизни". Замечая, что "говорить с Шолоховым очень трудно", что он "о себе говорить не любит", Е. Г. Левицкая рассказывает о состоявшемся в это время разговоре, начатом вопросом писателя: "А что, Евгения Григорьевна, много есть произведений из колхозной жизни?" - "Много, но все они никуда не годны с точки зрения художественной, начиная со знаменитых "Брусков" Панферова". - "Ну вот, не считаете самомнением, если я скажу, что если я напишу, я напишу лучше других?" Я спокойно ответила, что ничуть не сомневаюсь в этом. И спросила, всерьез ли он думает об этом. "Да, повесть листов на десять". - "Сколько же времени вам нужно на это?" - "Месяца три", - с обычной своей улыбкой сказал он. "Давайте пустим в хронике "Литературной газеты", что, Шолохов работает над повестью из колхозной жизни". - "Зачем? - лениво спрашивает он. - Лучше сразу".

После этого сообщается: "Кругом закипает новая жизнь, Шолохов к ней относится не только не отрицательно, но даже собирает материалы (мне Мария Петровна говорила, что он связан с одним колхозом, дал им денег на трактор, бывает там и прочее) для повести"^* (курсив мой. - В. Г.).

^* (На родине "Тихого Дона". Записки Е. Г. Левицкой. Станица Вёшенская, 19.VII-6.VIII.1930 года. - "Огонек", 1987, № 17, с. 7. В связи с этим неубедительным представляется утверждение: "Однако нет безусловных данных, что до лета 1931-го, Шолохов задумал написать роман о коллективизации" (С. Н. Семанов. О некоторых обстоятельствах публикации "Тихого Дона". - "Новый мир", 1988, № 9, с. 268).)

Шолохов не собирал для новой книги материал специально - такого этапа не было на этот раз в его работе. "Мне не нужно было собирать материал, потому что он был под рукой, валялся под ногами, - признавался писатель. - Я не собирал, а сгреб его в кучу"^*. Слово за словом, глава за главой ложились на бумагу. Первая книга романа о событиях января - мая 1930 года подвигалась к завершению.

^* ("Большевистская смена". Ростов н/Д, 24 мая 1940 г., № 72, стр. 3.)

В ноябре 1931 года Шолохов обратился к редактору "Нового мира" В. В. Полонскому с просьбой сообщить, не найдется ли место в журнале для его нового романа: "Размер - 23-25 печатных листов. Написано 16. Окончу, приблизительно, в апреле будущего года. Первую часть (5 п. л.) могу выслать к 1 декабря. Мне бы очень хотелось начать печатание с января, разумеется, если будете печатать и если не поздно. Тема романа - коллективизация в одном из северных районов Северного Кавказа (1930-1931 гг.)"^*.

^* (М. Шолохов - В. Полонскому. Ст. Вешенская, 12 ноября 1931 г. ЦГАЛИ, ф. 1328, ед. хр. 373, оп. 1, л. 2.)

В начале декабря 1931 года больше трех листов нового романа было уже в редакции "Нового мира"^*, а с января следующего года, как и хотел Шолохов, началось печатание "Поднятой целины"^**. В это же время в журнале "Октябрь" продолжена была публикация "Тихого Дона"^***.

^* (М. Шолохов - В. Полонскому. Ст. Вешенская, 6 декабря 1931 г. ЦГАЛИ, ф. 1328, ед. хр. 373, оп. 1, л. 2.)

^** ("Новый мир", 1932, № 1 (гл. I-X), стр. 37-141. В сентябрьском номере журнала печатание первой книги романа было полностью завершено.)

^*** ("Октябрь", 1932, № 1 (гл. XIII-XXVI), стр. 5-39. После двухмесячного перерыва (май - июнь) публикация третьей книги была завершена в октябрьском номере журнала.)

Решающую роль в судьбе третьей книги романа суждено было в это время сыграть М. Горькому. Не соглашаясь с теми исправлениями, которые предлагали "вожди" РАПП, Шолохов просил Фадеева передать главы, предложенные журналу "Октябрь", на суд Горького.

В июне 1931 года Шолохов писал Горькому: "У некоторых собратьев моих, читавших 6-ю часть и не знающих того, что описываемое мною - исторически правдиво, сложилось заведомое предубеждение против 6-й части. Они протестуют против "художественного вымысла", некогда уже претворенного в жизнь. Причем это предубеждение, засвидетельствованное пометками на полях рукописи, носит иногда прямо-таки смехотворный характер... Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест, наиболее дорогих мне (лирические куски и еще кое-что). Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то ³/₄ нужно выбросить..."^*.

^* ("Лит. наследство", т. 70, стр. 696-697.)

Еще до получения этого шолоховского письма^* Горький успел познакомиться с той частью рукописи, которая обрывалась изображением начала восстания. ("Рукопись кончается 224-й страницей, это еще не конец"^**.) Это не помешало высоко оценить третью книгу романа, предложить опубликовать ее, в сущности, без сокращений ("Я, разумеется, за то, чтоб ее напечатать..."). "Третья часть "Тихого Дона", - писал Горький Фадееву, - произведение высокого достоинства, на мой взгляд, - она значительнее второй, лучше сделана. Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, "стоит на грани между двух начал" (161)^***, не соглашаясь с тем, что одно из этих начал в сущности - конец, неизбежный конец старого казацкого мира и сомнительной "поэзии" этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам еще казак^****, существо, биологически связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом^*****. Для меня третья часть "Тихого Дона" говорит именно о том, что Шолохов - "областной" писатель, и я думаю, что у нас еще будут подобные ему писатели Уральские, Сибирские и прочих территорий. Будут они до той поры, пока писатели огромной нашей страны не поднимутся на высоту социалистических художников Союза Советов, не почувствуют себя таковыми, не осознают, что фабрика более человечна, чем церковь, и что, хотя фабричная труба несколько портит привычный, лирический пейзаж, но исторически необходима именно она, а не колокольня церкви. Значит: дело сводится к перевоспитанию литератора, а оно прежде всего требует очень бережного и тактичного отношения к воспитуемому... Шолохов - очень даровит, из него может выработаться отличнейший советский литератор, с этим надо считаться"^******.

^* (Письмо завершилось припиской: "Конец 6-й части досылаю".)

^** (М. Горький - А. Фадееву. 3 июня 1931 г. Архив М. Горького, ПГ-рл-47-1-1.)

^*** (Шолохова в XX гл. III кн. так: "И оттого, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, - родилось глухое неумолчное раздражение" (4, 162).)

^**** ("Напрасно Вы меня "оказачили", - писал Шолохов М. И. Гриневой в декабре 1933 года. - Я никогда казаком не был. Хотя и родился на Дону, но по происхождению "иногородний". В кн. "Записки отдела рукописей". Вып. 29-й. М., "Книга", 1967, стр. 264 (Гос. ордена Ленина библиотека СССР имени В. И. Ленина).)

^***** (В беседе Горького с молодыми писателями оценка Шолохова выглядит так: "Он пишет как казак, влюбленный в Дон, в казацкий быт, в природу" (м. Горький. Две беседы. М., "Молодая гвардия", 1931, стр. 20).)

^****** (М. Горький - А. Фадееву. 3 июня 1931 г. Архив Горького, ПГ-рл-47-1-1.)

При явно выраженной в этом письме открытой поддержке таланта Шолохова в оценке "Тихого Дона" все-таки еще сказывались прошлые предубеждения Горького. В связи с этим ставилась под сомнение "поэзия" "старого казацкого мира", неправомерно сближались позиции автора и его героя. Что касается возникшего в связи с третьей книгой "Тихого Дона" термина "областной" писатель, то терминология эта шла от рапповского руководства и есть все основания полагать, что она навязывалась Горькому. Именно в это время Горький упрекал русскую литературу ("дворянскую" и "разночинскую") в том, что она "черпала материал свой главным образом в средней полосе России" и "оставила вне своего внимания целые области, не тронула донское, уральское, кубанское казачество", а "текущая литература охватывает все области Союза Советов, и это надобно вписать в ее актив"^*.

^* (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти тт., т. 25. М., Гослитиздат, 1953, стр. 311.)

Случилось так, что попытку объявить Шолохова "областным" писателем охотно разделял и Фадеев. Правда, по его мнению, Шолохов начинает в это время постепенно освобождаться "от элементов ползучести, неосмысленного бытописательства, областничества"^*.

^* (А. Фадеев. Старое и новое. Вопросы художественного творчества. "Лит. газета", 11 ноября 1932 г., № 51, стр. 4.)

В литературе этих лет происходила существенная перестройка. Однако инерция рапповских оценок и отношений к литературе еще давала себя знать. Сказалось это обстоятельство и на публикации, и на оценках не только третьей книги "Тихого Дона", но и "Поднятой целины".

"В январе наладил печатание 3 кн. <иги> "Тихого Дона", - писал в конце апреля 1932 года Шолохов Серафимовичу, - но это оказалось не особенно прочным, печатать с мая снова не буду (причины изложу Вам при встрече). Все эти дела (а тут еще возня с новой вещью) и не дали мне возможность повидать Вас"^*.

^* (М., Шолохов - А. Серафимовичу. Вёшки, 23 апреля 1923 г. ЦГАЛИ, ф. 457, оп. 1, ед. хр. 355, л. 7.)

Дело в том, что при публикации третьей книги в журнале "Октябрь" все-таки были произведены без ведома автора существенные сокращения, ряд глав оказались опубликованными не полностью (XII, XXXI, XXXIII), снята сцена расстрела казаков, похорон Петра Мелехова. После того, как Шолохов отказался продолжать публикацию романа в таком виде, часть сокращенных сцен была напечатана петитом в конце одного из номеров журнала с указанием на то, что текст этот выпал из предшествующих номеров журнала по техническим причинам (рассыпан набор)^*.

^* ("Октябрь", 1932, № 5-6, стр. 261-263.)

Серьезные затруднения возникли и при издании третьего тома "Тихого Дона" отдельной книгой. "Я прошу правление ГИХЛа, - писал Шолохов в сентябре 1932 года, - издать 3-ю и переиздать первые две по серии "дешевой библиотеки"... В 3 кн. есть ряд вставок. Все эти куски были выброшены редакцией "Октябрь". Я их восстановил и буду настаивать на их сохранении"^*. Однако издание книги задержалось на целый год.

^* (М. Шолохов - А. Митрофанову. Вёшенская. 26 сентября 1932 г. ЦГАЛИ, ф. 613, оп. 7, ед. хр. 431, л. 33.)

Несмотря на стремление рапповских "вождей" охладить восторги читателей, третья книга "Тихого Дона" получила широкое общественное признание. В статьях и письмах этого времени Горький неоднократно писал и говорил о талантливости автора "Тихого Дона", ставил его роман в число наиболее значительных произведений советской литературы, отмечал широту повествования, правдивость изображения войны "со всеми ее ужасами" и особенно - талантливое использование "героического и трагического материала гражданской войны"^*.

^* (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти тт., т. 25. М., 1953, стр. 253.)

Правда, М. Горький считал, что требовать от молодых советских писателей создания "крупных, совершенных", монументальных произведений, равных "Войне и миру", преждевременно, "намеренно эстетично"^*. Вполне вероятно, что с этих позиций он воспринимал и третью книгу "Тихого Дона". Невысоко оценивая роль современной критики, в частности и в понимании проблемы освоения классического наследия ("Есть что-то комическое в боязни учебы у классиков..."), Горький, однако, ставил перед ней довольно странную задачу - "доставить автору несколько неприятных часов..."^**. Кстати, критика того времени делать это могла весьма успешно, но на этот раз она "растерялась". Третья книга "Тихого Дона" не вызвала сколько-нибудь приметных откликов критики.

^* (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти тт., т. 25. М., 1953, стр. 253.)

^** (М. Горький - А. Фадееву. 3 июня 1931 г. Архив Горького, ПГ-рл-47-1-1.)

Знаменательно, что именно после появления третьей книги "Тихого Дона" и у нас в стране, и за рубежом Шолохов все чаще рассматривался как художник эпического склада, идущий в русле традиций классического искусства. "Его "Тихий Дон", - говорил М. И. Калинин молодым писателям в мае 1934 года, - я считаю нашим лучшим художественным произведением. Отдельные места написаны с исключительной силой. Я не верю, чтобы он написал "Тихий Дон", не будучи хорошо знаком с нашими классиками"^*. В связи с этой оценкой "Тихого Дона" находится и высказывание Р. Роллана этих лет: "Лучшие новые произведения советских писателей, например Шолохова, связаны с великой реалистической традицией прошлого века, в которой воплотилась сущность русского искусства и которую обессмертило мастерство Толстого"^**. Сравнивая "Войну и мир" с "Тихим Доном", Р. Роллан видит в романе Шолохова разум и волю новой эпохи, новаторство Шолохова как мастера эпического повествования.

^* (М. И. Калинин о литературе. Л., Лениздат, 1949, стр. 71.)

^** (R. Rolland. Par la revolution la paix. Paris, 1935, p. 165.)