"Тихий Дон"

"Было воскресенье, и дед направлялся в церковь к вечерне. Пантелея Прокофьевича с ног шибануло при взгляде на свата: под распахнутой шубой у того виднелись все кресты и регалии за турецкую войну, красные петлички вызывающе сияли на стоячем воротнике старинного мундира, старчески обвисшие шаровары с лампасами были аккуратно заправлены в белые чулки, а на голове по самые восковые крупные уши надвинут картуз с кокардой.

- Что ты, дедушка! Сваток, аль не при уме? Да кто же в эту пору кресты носит, кокарду?

- Ась? - дед Гришака приставил к уху ладонь.

- Кокарду, говорю, сыми! Кресты скинь! Заарестуют тебя за такое подобие. При советской власти нельзя, закон возбраняет.

- Я, соколик, верой-правдой своему белому царю служил. А власть эта не от бога. Я их за власть не сознаю. Я Александру-царю присягал, а мужикам я не присягал, так-то! - Дед Гришака пожевал блеклыми губами, вытер зеленую цветень усов...

- ...Кресты - воротись - сыми, сват! Не полагается их теперь. Господи-боже, одурел ты, сваток?

- Ступай с богом! Молод меня учить-то! Ступай себе.

Дед Гришака пошел прямо на свата, и тот уступил ему дорогу, сойдя со стежки в снег, оглядываясь и безнадежно качая головой" (4, 154-155).

Дед Гаврила и дед Гришака "назло" новой власти носят "шаровары с лампасами, с красной казачьей волей" ("старчески обвисшие шаровары с лампасами"), чекмень "с гвардейским оранжевым позументом" ("старинный мундир"). Направляясь по воскресеньям в церковь, дед Гаврила намеренно распахивал полы полушубка, чтобы все видели его кресты, полученные за то, что "служил монарху верой и правдой". Как и его "предшественник", дед Гришака по воскресеньям направлялся в церковь, а под распахнутой шубой "виднелись все кресты и регалии". Когда его убеждают, что при советской власти "закон возбраняет" носить кресты и кокарду, дед Гришака отвечает, что он "верой-правдой своему белому царю служил", а "власть эта не от бога".

Дед Гришака - фигура, олицетворяющая старое, наиболее реакционное поколение казачества, в котором прочно жила приверженность монархии. Он ослеплен еще и набожностью, фанатической религиозностью. Дед Гаврила не скажет: "Власть эта не от бога", - он трудно, но изживает в себе сословную спесь, медленно, но идет навстречу советской власти. Дед Гаврила далек от фанатической веры в монархию. Приведенный эпизод подчеркивает всего лишь показное его поведение. Напускная приверженность старому оказывается в конце концов поколебленной. Вся сцена поэтому приобретает юмористическую концовку. В "Тихом Доне" этот же эпизод несет в себе мысль о крайней реакционности деда Гришаки. Даже Пантелей Прокофьевич безнадежно качает головой, зная, что переубедить Гришаку невозможно.

Следует указать и на такое совпадение деталей, которые, не играя заметной роли в рассказах, получают в романе емкую смысловую нагрузку. Бодягин из рассказа "Продкомиссар" только глянул "на жестяного петуха, распластавшегося на крыше в безголосом крике" (I, 34), а в "Тихом Доне" эта, казалось бы, незначительная деталь характеризует мелеховскую семью: "Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они мелеховский баз беспечным своим видом, придавая и ему вид самодовольный и зажиточный" (II, 13).

Повествование в части "Донских рассказов" развертывается в монологически-сказовой форме. Рассказ "Лазоревая степь" ведет дед Захар, "Семейный человек" - паромщик Микишара, "Шибалково семя" - пулеметчик Шибалок. Богатырев ("Председатель Реввоенсовета республики") обстоятельно повествует о том, как он организовал на селе республику для борьбы с бандами. О своих "злоключениях" рассказывает "заместитель донпродкомиссара товарищ Птицын". Федот ("О Колчаке, крапиве и прочем") объясняет историю своего "собачьего прозвища" - Колчак - и "крапивного оскорбления".

В сказовой форме молодого писателя интересовала не самодовлеющая стилизация, а стремление овладеть особенностями живой народной речи, сочностью и красочностью разговорного языка. Блистательное языковое мастерство Шолохова, развернувшееся в "Тихом Доне" и "Поднятой целине", обнаруживалось уже в рассказах, где накапливался опыт раскрытия социального и индивидуального облика персонажа через его неповторимо своеобразную речь как важное средство лепки характера. Здесь впервые блеснуло и тонкое, чисто шолоховское чувство юмора, речевого комизма, ставшего одной из существенных особенностей писательского облика Шолохова и многогранно развернувшегося в "Тихом Доне" и "Поднятой целине".

В "Тихом Доне", как и в некоторых рассказах, важные события передаются иногда монологически, через рассказ самих героев. Тщательно выписаны в "Тихом Доне" юмористические рассказы Авдеича Бреха, Христони, рассказы о событиях, свидетелями или участниками которых являлись герои.

В повести "Путь-дороженька" есть эпизод, в котором описывается героический поступок Петра Кремнева, взрывающего склад оружия у белых. В нем раскрывается одна сторона психологического состояния Петра - психология страха.

Близкий к этому эпизод получает в "Тихом Доне" иное освещение. Красноармеец рассказывает о том, как он взорвал мост. Но прежде чем поведать о своем подвиге, сходном с подвигом Петра Кремнева, красноармеец говорит: "Я коммунист". И весь рассказ строится так, что ударение делается не на том, как страшно было, а на выполнении революционного долга.

Не жалуясь на недостаток жизненного материала для "Тихого Дона", Шолохов говорил, что его главная задача состояла в том, чтобы "суметь его обобщить и переработать, отобрать наиболее значительное и политически действенное, чтобы каждый эпизод и. каждая деталь несли свою нагрузку"^*. Рассказ красноармейца в "Тихом Доне" как раз и несет "политически действенную" нагрузку - важно было выполнить задание, взорвать мост.

^* ("Комсомольская правда", 17 августа 1934 г., № 191, стр. 3.)

Прохор Лиховидов ("Чужая кровь") рассказывает деду Гавриле историю гибели его сына Петра:

"- В январе, кажись... Ну, да, в январе, стояли мы сотней возле Новороссийского города... Город такой у моря есть... Ну, абнакновенно стояли...

- Убит, что ли?.. - нагибаясь, низким шепотом спросил Гаврила.

Прохор, не поднимая глаз, промолчал, словно и не слышал вопроса.

- Стояли, а красные прорвались к горам: к зеленым на соединенье. Назначает его, Петра вашего, командир сотни в разъезд... Командиром у нас был подъесаул Сенин... Вот тут и случилось... понимаете...

Возле печки звонко стукнул упавший чугун, старуха, вытягивая руки, шла к кровати, крик распирал ей горло.

- Не вой!! - грозно рявкнул Гаврила и, облокотясь о стол, глядя на Прохора, в упор, медленно и устало проговорил: - Ну, кончай!

- Срубили!.. - бледнея, выкрикнул Прохор и встал, нащупывая на лавке шапку. - Срубили Петра... насмерть... Остановились они возле леса, коням передышку давали, он подпругу на седле отпустил, а красные из лесу... - Прохор, захлебываясь словами, дрожащими руками мял шапку. - Петро черк за луку, а седло коню под пузо... Конь горячий... не сдержал, остался... Вот и все!

- А ежели я не верю? - раздельно сказал Гаврила.

Прохор, не оглядываясь, торопливо пошел к двери.

- Как хотите, Гаврила Василич, а я истинно... Я правду говорю... Гольную правду... Своими глазами видал...

- А ежели я не хочу этому верить?! - багровея, захрипел Гаврила. Глаза его налились кровью и слезами. Разодрав у ворота рубаху, он голой волосатой грудью шел на оробевшего Прохора, стонал, запрокидывая потную голову: - Одного сына убить? Кормильца?! Петьку мово?! Брешешь, сукин сын!.. Слышишь ты?! Брешешь! Не верю!..

А ночью, накинув полушубок, вышел во двор, поскрипывая по снегу валенками, прошел на гумно и стал у скирда.

Из степи дул ветер, порошил снегом; темень, черная и строгая, громоздилась в голых вишневых кустах.

- Сынок! - позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и, не двигаясь, не поворачивая головы, снова позвал: - Петро!.. Сыночек!.." (1, 317-318).

В "Тихом Доне" Стремянников рассказывает Григорию историю гибели безрукого Алешки Шамиля:

"- Вчера, солнце с полден, выехали мы в разъезд. Платон Рябчиков сам послал нас под командой вахмистра... Стал быть, едем мы себе, четырнадцать нас казаков, и Шамиль с нами...

И вот таким манером съехали мы - это уже возле ажник Топкой балки - в лог, а вахмистр и говорит: "Красных нигде, ребята, не видать. Они, должно, ишо из слободы Астаховой не выгружались. Мужики - они ленивые рано вставать, небось до се полуднуют, хохлачьих курей варют-жарют. Давайте и мы трошки поотдохнем, а то уж и кони наши взмокрели". "- Ну, что ж, - говорим, - ладно". И вот спешились, лежим на траве, одного дозорного выслали на пригорок. Лежим, гляжу, Алешка, покойник, возля свое его коня копается, чересподушечную подпругу ему отпущает...

Глядь, а с сотейник от нас по низу балочки красные едут... Но у нас кони резвей, отскакали мы, сказать, на лан длиннику, упали с коней и зачали весть отстрел. И только тут видим, что Алешки Шамиля с нами нету. А он, значит, когда поднялася томаха, к коню, черк целой рукой-то за луку, и только ногой - в стремю, а седло - коню под пузо. Не вспопашился вскочить на коня, и остался Шамиль глаз на глаз с красными, а конь прибег к нам, из ноздрей ажник полымем бьет, а седло под пузой мотается... Вот как Алексей дуба дал!" (4, 335-336).

В основу этого эпизода лег тот же случай, который рассказал Прохор деду Гавриле. В романе это всего лишь частный эпизод, которым завершается судьба одного из второстепенных персонажей. В рассказе же он играет важную роль для раскрытия всей сложности переживаний деда Гаврилы, тоскующего по единственному сыну, ждущего возвращения кормильца, тяжело переживающего известие о его гибели, не желающего верить в страшную правду. В этой сцене по силе переживаний много сходного с тоской Ильинишны по младшенькому Гришатке.

В романе мастерски передано событие устами очевидца. В рассказе важно не столько сообщение Прохора, сколько восприятие его отцом погибшего. Сцена эта - лишь начало тех сложных переживаний, которые развертываются и психологически тонко мотивируются в рассказе. "Чужая кровь" посвящена А. Серафимовичу, "крестному отцу" донских рассказов.