Война
Край родной
Если любовь к родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть к врагам всегда мы носим на кончиках штыков.
Небо
22 июня 1941 года Советский Союз вступил в смертельную схватку, навязанную ему злейшим врагом человечества - германским фашизмом. В 4 часа утра фашистская Германия и войска ее сателлитов вероломно, без объявления войны, напали на Советский Союз. Нападение началось внезапными налетами вражеской авиации на города, железнодорожные узлы, аэродромы, военно-морские базы СССР, а также артиллерийским обстрелом пограничных укреплений и районов дислокации советских войск вблизи границы. Варварской бомбардировке с воздуха подверглись Рига, Виндава, Либава, Шяуляй, Каунас, Кронштадт, Вильнюс, Гродно, Лида, Волковыск, Брест, Кобрин, Слоним, Барановичи, Минск, Бобруйск, Житомир, Киев, Севастополь, Измаил и многие другие города Прибалтики, Белоруссии, Украины, Молдавии и Крыма. Сильные удары были нанесены по военно-морским базам и аэродромам, расположенным в пограничных округах. Артиллерийский обстрел проводился почти на всем протяжении границы от Балтийского моря до Карпат. В 5-6 часов утра немецкие войска перешли государственную границу СССР и повели наступление в глубь советской территории. У побережья Кольского полуострова появились подводные лодки противника. Началась Великая Отечественная война советского народа за свою честь, свободу и независимость. В 12 часов Советское правительство известило по радио советский народ о вероломном нападении фашистской Германии и ее сателлитов на Советский Союз и призвало разгромить врага.
Начало войны
Начало войны
Начало войны
Танки
24 июня газеты "Известия" и "Красная звезда" опубликовали песню А. В. Александрова на слова В. И. Лебедева-Кумача "Священная война". Она звала бойцов и командиров, всех советских людей к мужественной борьбе.
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой! Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, - Идет война народная, Священная война! Дадим отпор душителям Всех пламенных идей, Насильникам, грабителям, Мучителям людей. Не смеют крылья черные Над родиной летать. Поля ее просторные Не смеет враг топтать! Гнилой фашистской нечисти Загоним пулю в лоб, Отребью человечества Сколотим крепкий гроб! Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, - Идет война народная, Священная война!
В выступлении Председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина по радио 3 июля 1941 года была раскрыта программа защиты завоеваний Великой Октябрьской социалистической революции, достижений строительства социализма, свободы и независимости Страны Советов и выражена непоколебимая вера в победу советского народа. "Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом. Вместе с Красной Армией поднимаются многие тысячи рабочих, колхозников, интеллигенции на войну с напавшим врагом. Поднимутся миллионные массы нашего народа".
Уже на второй день войны М. Шолохов переводит в Фонд обороны СССР Государственную премию, полученную им за роман "Тихий Дон" и посылает Наркому обороны телеграмму, в которой сообщает о своей готовности "до последней капли крови защищать социалистическую родину".
Полковой комиссар Шолохов участвует в Великой Отечественной войне в качестве военного корреспондента Совинформбюро, "Правды" и "Красной звезды". В августе - сентябре 1941 года он выезжает на Смоленское направление Западного фронта. Газета "Красная звезда" публикует его статьи "На Смоленском направлении", "Гнусность", "Пленные" и другие.
Корреспондент газеты 19-й армии "К победе!" Илья Котенко писал:
"...Полк под командованием полковника Грязнова повел успешное наступление, за ним пошли вперед другие полки и дивизии. Мы впервые увидели трофейные немецкие автоматы, танки, орудия и первых немецких пленных...
В разгар этих событий и появились у нас Михаил Шолохов, Александр Фадеев и Евгений Петров. Об их появлении в армии мы узнали накануне и с нетерпением ожидали, зайдут они к нам или нет. Кто-то передавал, что они путешествуют по передовой вместе с командующим армией генералом Коневым, что будто Шолохов, где только можно, ищет донских казаков, а Фадеев - дальневосточников. Появились они неожиданно, когда мы, расположившись на брезенте, поедали свой военторговский обед. Первым из-за маленьких сосенок вышел Михаил Александрович. Увидев нас, остановился, поджидая Фадеева, Петрова и сопровождавшего работника политотдела армии, затем сделал несколько шагов вперед и, чуть улыбаясь, приложил руку к зеленому козырьку фуражки. - Здорово, земляки! Мы вскочили. За время войны научились должным образом относиться к званиям и чинам, а на петлицах наших гостей пестрели "шпалы"; у Фадеева, если не ошибаюсь, был даже "ромб" ...Евгения Петрова мы, тогда еще совсем молодые литераторы, до этого не видели ни разу. А что касается Шолохова и Фадеева, то это были наши, донские, многие с ними крепко дружили, почти все с ними встречались и уж во всяком случае знали их жизнь неплохо.
Два чувства живут в сердцах донского казачества: любовь к Родине и ненависть к фашистским захватчикам. Любовь будет жить вечно, а ненависть пусть поживет до окончательного разгрома врагов.
Великое горе будет тому, кто разбудил эту ненависть и холодную ярость народного гнева!
Смерть немецким окупантам
Моя Родина, моя родная земля, мое отечество, в жизни нет горячее, глубже и священнее чувства, чем любовь к тебе...
М. Шолохов
В годы гражданской войны Шолохов - совсем еще парнишка - мотался с продотрядом. Фадеев был комиссаром партизанского отряда, имея за плечами тоже не более двадцати лет... С той поры они немало сделали, славили жизнь, мужество, верность, любили литературу, песни... И вот снова встретились, одетые в армейскую форму, на далекой от Дона смоленской земле, встретились опять на войне.
...Работник политотдела, сопровождавший гостей, приложил к фуражке руку:
- Разрешите напомнить! Вы просили насчет пленных. Их сейчас допрашивают...
- Мы их уже с Евгением видели у артиллеристов...
- А я нет... - Шолохов поправил фуражку. - Поглядеть надо!... Гости вернулись далеко за полночь, когда затихли разговоры в шалашах, угомонились птицы и весь лес погрузился в ту первозданную тишину, которая совсем не подразумевает присутствие в этих лесных массивах десятков тысяч людей, машин и орудий, готовых в любую минуту взорваться словами команд, шумом моторов и вспышками орудийных выстрелов.
Они появились из-за деревьев по пояс в белесом болотном тумане. Поблагодарили провожатого, перекурили и, расстегивая пояса, полезли в шалашик. Захрустел лапник, зашелестел брезент, наконец все затихло. Но тишина была недолгой.
- Ну, как тебе информация? - вполголоса спросил Фадеев.
- Снаряжение у них неплохое, ничего не скажешь, - так же тихо отозвался Шолохов. А через несколько секунд послышался голос Петрова:
- Главное у них - танки, правда?
(После мы узнали, что в этот день было получено сообщение о сосредоточении огромных войск противника на Западном направлении; враг нацелился на Москву.)
- Только не те их снаряжают! - снова послышался тихий шепоток Шолохова.
- Ты о чем?
- Пленных видел?
- Ну?
- Им не за что сражаться... Какие там для них к черту высокие материи, идейность... Как это сегодня сказал лейтенант: душу в сейф - и ключ в кармане до конца войны...
- Да-а, а без души не повоюешь..."
...Помню первые станичные проводы на фронт... Помню слезы... Первый митинг...
Родина в опасности - есть ли чувство более тревожное?! И помню живой, благородный энтузиазм станичников, собиравшихся на войну без суеты, по-крестьянски деловито. Вот она - одна из лучших черт русского народа - всегдашняя и скорая готовность к защите Родины.
И какой же народище мы вырастили за двадцать лет! Сгусток человеческой красоты! Сами росли и младших растили. Преданные партии до последнего дыхания, образованные, умелые командиры, готовые по первому зову на защиту от любого врага, в быту скромные, простые ребята, не сребролюбцы, не стяжатели, не карьеристы... Да разве только в армии вырос такой народище? А гражданские коммунисты, а комсомольцы? Такой непробиваемый стальной щит Родины выковали, что подумаешь бывало - и никакой черт тебе не страшен. Любому врагу и вязы свернем и хребет сломаем!..
"Фашизм и злодеяния - неотделимые понятия. С тех пор как фашистская Германия занесла над миром кровавый топор войны, не перестает литься невинная кровь. Велико страдание народов, подвергшихся нападению разнузданных гитлеровских орд. Фашисты дошли до последней черты чудовищного злодеяния. Они чувствуют приближение позорного конца, и в последние дни своего издыхания они особенно зверствуют. Вот почему свободолюбивые народы должны как можно скорее нанести последний удар в сердце фашистского зверя".
Фашистские оккупанты расстреляли, удушили в газовых камерах, повесили, сожгли живьем в Киеве больше 195 тысяч, во Львове и Львовской области - больше 550 тысяч, в Житомирской области - свыше 248 тысяч, а всего в оккупированных областях Украины - свыше 4 миллионов советских граждан; в оккупированных областях РСФСР - около 1,7 миллиона человек; в Латвии - свыше 330 тысяч местных жителей и военнопленных и в Литве - больше 313 тысяч человек, в том числе около 40 тысяч детей.
В Белоруссии три года свирепствовал жестокий террор гитлеровцев. К лету 1944 года от их рук погибло свыше 2200 тысяч местных жителей и военнопленных. Стремясь восполнить нехватку рабочей силы в Германии, оккупанты за три года угнали из Белоруссии на каторжные работы около 380 тысяч человек. Немецко-фашистские захватчики уничтожили полностью или частично 209 городов и районных центров, а также 9200 сел и деревень. Почти 3 миллиона человек лишились крова. Гитлеровцы разрушили и разграбили более 10 тысяч промышленных предприятий, разорили 10 тысяч колхозов, 92 совхоза, 316 машинно-тракторных станций.
В судьбу каждого из нас война вошла всей тяжестью, какую несет собой попытка одной нации начисто уничтожить, поглотить другую. События фронта, события тотальной войны в жизни каждого из нас уже оставили свой нестираемый след. ...Надо помнить, что огромные пространства нашей земли, сотни тысяч наших людей захвачены врагом, самым жестоким из тех, что знала история. Предания древности рассказывали нам о кровопролитных нашествиях гуннов, монголов и других диких племен. Все это бледнеет перед тем, что творят немецкие фашисты в войне с нами. Я видел своими глазами дочиста сожженные станицы, хутора моих земляков - героев моих книг, видел сирот, видел людей, лишенных крова и счастья, страшно изуродованные трупы, тысячи искалеченных жизней. Все это принесли в нашу страну гитлеровцы по приказу своего одержимого манией крови вождя.
Война
Война
Из действующей армии сообщают: "Близ села Ельня разгорелся упорный бой. Фашисты построили перед домами укрепления, замаскировали их и долго отстреливались. А когда наша часть перешла в наступление, фашисты выгнали из села всех женщин и детей и расположили их перед своими окопами..."
Это сделали солдаты гитлеровской армии, о мужестве и благородстве которой распинается фашистское радио. Гнилостным, омерзительным запахом разложения разит от такого "благородства". И невольно думаешь: если уцелеют гитлеровские солдаты, совершившие под Ельней этот позорный поступок, как не стыдно будет им потом смотреть в глаза своим матерям, женам и сестрам? Видно, основательно поработала нацистская пропаганда, вытравив из души гитлеровского солдата всякие человеческие чувства, превратив живых людей в автоматы, совершающие бесчеловечные и дикие дела! Не знаю, как на языке Геббельса будет называться то, что произошло под Ельней, - военной сметкой ли, проявлением ли немецкой находчивости, - но на языках всех цивилизованных народов мира такой поступок, бесчестящий солдата, всегда назывался и будет называться гнусностью. И все, кто узнает об этом очередном проявлении фашистской гнусности, испытают... омерзение и ненависть к тем, кто на войне, позабыв стыд, прячется за спины безоружных мирных жителей.
Сейчас я пишу роман "Они сражались за Родину". В нем мне хочется показать наших людей, наш народ, источники его героизма...
Я считаю, что мой долг, долг русского писателя, - это идти по горячим следам своего народа в его гигантской борьбе против иноземного владычества и создать произведения искусства такого же исторического значения, как и сама борьба. Конечно, против врага надо стрелять и статьями и очерками, но если уж нам, русским писателям, выйти на поле боя, то мы должны ударить тяжелой артиллерией нашего искусства.
Фашистским правителям, основательно позабывшим историю, стоило бы вспомнить о том, что в прошлом русский народ громил немецкие полчища, беспощадно пресекая их движение на восток, и что ключи от Берлина уже бывали в руках русских военачальников. Но на этот раз мы их побьем так, как их еще никогда не бивали, и на штыках победоносной Красной Армии принесем свободу порабощенной Европе.
Вооруженные карандашами, записными книжками и ручными пулеметами, мы едем на автомобиле к линии фронта, обгоняя множество грузовых автомашин, везущих к передовым позициям боеприпасы, продовольствие, красноармейцев. Все машины искусно замаскированы ветвями берез и елей, и, когда смотришь с холма вниз на дорогу, создается впечатление, будто в сказочный поход с востока на запад движутся, переселяясь куда-то, кусты и деревья. В движении - целый лес! С запада все слышнее доносятся громовые раскаты артиллерийской канонады. Близок фронт, но по-прежнему машут желтыми и красными флажками красноармейцы - регулировщики движения, так же стремительно движется поток грузовых автомашин, а по бокам дороги грохочут гусеницами мощные тракторы-тягачи... Мне, жителю почти безлесных степей, чужда природа Смоленской области. Я с интересом слежу за разворачивающимися пейзажами. По сторонам дороги зеленой стеною стоят сосновые леса. От них веет прохладой и крепким смолистым запахом. Там, в лесной гущине, полутемно даже днем, и что-то зловещее есть в сумеречной тишине, и недоброй кажется мне эта земля, покрытая высокими папоротниками и полусгнившими пнями.
Изредка на поляне, поросшей молодыми березками и осинником, ослепительно вспыхнет под солнцем и промелькнет куст красной рябины, и снова с двух сторон обступают нас леса. А потом в просвете вдруг покажется холмистое поле, вытоптанные войсками рожь или овес, и где-нибудь на склоне черными пятнами выступят обуглившиеся развалины сожженной немцами деревни.
Мы сворачиваем на проселочную дорогу, едем по местности, где всего несколько дней назад были немцы. Сейчас они выбиты отсюда, но все вокруг еще носит следы недавних ожесточенных боев. Земля обезображена воронками от снарядов, мин, авиабомб. Воронок этих множество. Все чаще попадаются пока еще не прибранные трупы людей и лошадей. Сладковато-приторный трупный запах все чаще заставляет нас задерживать дыхание. Вот неподалеку от дороги лежит вздувшаяся гнедая кобылица, и рядом с мертвой матерью - мертвый крохотный жеребенок, успокоенно откинувший пушистую метелку хвоста. И такой трагически ненужной кажется эта маленькая жертва на большом поле войны...
Осторожно переезжаем речку по уложенным в ряд бревнам. Грязь по сторонам взмешена гусеницами танков и тракторов. Въезжаем в то, что недавно называлось селом. По сторонам обгорелые развалины домов. Торчат одни печные задымленные трубы. Груды кирпича на месте, где недавно были жилища; обгорелая домашняя утварь, осколки разбитой посуды, детская кроватка с покоробившимися от огня металлическими прутьями.
На мрачном фоне пожарища неправдоподобно, кощунственно красиво выглядит единственный, чудом уцелевший подсолнечник, безмятежно сияющий золотистыми лепестками. Он стоит неподалеку от фундамента сгоревшего дома, среди вытоптанной картофельной ботвы. Листья его слегка опалены пламенем пожара, ствол засыпан обломками кирпичей, но он живет! Он упорно живет среди всеобщего разрушения и смерти...
Мужчины ушли на фронт, женщины и дети с приходом немцев попрятались в окрестных лесах. Сейчас они вернулись в сожженные деревни и потерянно бродят по развалинам, роются на пожарищах, разыскивая хоть что-либо уцелевшее из домашнего скарба. На ночь они уходят в леса, красноармейцы резервных частей кормят их за счет ротных котлов, дают им хлеба, а днем они снова идут в деревни, - как птицы, вьются у своих разрушенных гнезд.
В соседней, тоже выжженной деревушке я видел несколько колхозниц и детей, помогавших матерям разыскивать на пожарищах уцелевшие вещи. Одна из женщин на мой вопрос, как теперь она думает жить, ответила:
- Прогоните проклятых немцев подальше, а за нас не беспокойтесь, заново построимся, сельсовет поможет, кое-как проживем.
По пути к машине мы догоняем раненого красноармейца. Он тихо бредет к санитарной автомашине, изредка покачивается, как пьяный. Голова его забинтована, но сквозь бинт густо проступила кровь. Отвороты и полы шинели, даже сапоги его в потеках засохшей крови. Руки в крови по локти, и лицо белеет той известковой, прозрачной белизной, какая приходит к человеку, потерявшему много крови.
Предлагаем ему помочь дойти до машины, но он отклоняет нашу помощь, говорит, что дойдет сам. Спрашиваем, когда он ранен. Отвечает, что час назад. Голова его забинтована по самые глазницы, и он, отвечая, высоко поднимает голову, чтобы рассмотреть того, кто с ним говорит.
- Осколком мины ранило. Каска спасла, а то бы голову на черепки побило, - тихо говорит он и даже пробует улыбнуться обескровленными, синеватыми губами. - Каску осколок пробил, схватился я руками за голову - кровь густо пошла. - Он внимательно рассматривает свои руки, еще тише говорит: - Винтовку, патроны и две гранаты отдал товарищу, кое-как дополз до перевязочного пункта. - И вдруг его голос крепнет, становится громче. Повернувшись на запад, откуда доносятся взрывы мин и трескотня пулеметов, он твердо говорит: - Я еще вернусь туда. Вот подлечат меня, и я вернусь в свою часть. Я с немцами еще посчитаюсь!
Голова его высоко поднята, глаза блестят из-под повязки, и простые слова звучат торжественно, как клятва.
Мы идем по лесу. На земле лежат багряные листья - первые признаки наступающей осени. Они похожи на кровяные пятна, эти листья, и краснеют, как раны на земле моей Родины, оскверненной немецкими захватчиками. Один из товарищей вполголоса говорит:
- Какие люди есть в Красной Армии! Вот недавно погиб смертью героя майор Войцеховский. Неподалеку отсюда, находясь на чердаке одного здания, он корректировал огонь нашей артиллерии. Шестнадцать немецких танков ворвались в село и остановились вблизи здания, где находился майор Войцеховский. Не колеблясь, он передал по телефону артиллеристам: "Немедленно огонь по мне. Здесь немецкие танки'4. Он настоял на этом. Все шестнадцать танков были уничтожены, угроза прорыва нашей обороны была предотвращена, погиб и Войцеховский.
Дальше идем молча. Каждый из нас думает о своем, но все мы покидаем этот лес с одной твердой верой: какие бы тяжкие испытания ни пришлось перенести нашей Родине, она непобедима. Непобедима потому, что на защиту ее встали миллионы простых, скромных и мужественных сынов, не щадящих в борьбе с коричневым врагом ни крови, ни самой жизни.
Из-за мрачной дымящейся пирамиды угольного шлака встает солнце. Лиловые тени на снегу удивительно быстро светлеют, а затем крыши шахтерских домиков, и запушенные изморозью стекла окон, и одетые инеем ветви придорожных кленов, и далекие синие, заснеженные перевалы холмов вдруг вспыхивают под солнцем ослепительно розовым пламенем, и еще нестерпимее становится блеск натертой до глянца дороги.
С востока на запад по широкому шоссе движутся черные колонны людей. В задних рядах одной из колонн несколько человек, сбавив шаг, на ходу делают самокрутки, закуривают. Мой спутник спрашивает:
- Что за народ? На оборонительные работы идете, что ли?
Коренастый широкоплечий человек в замасленной ватной стеганке, сладко дохнув махорочным дымком, отвечает:
- Хозяева Донбасса - вот кто мы такие, а идем приводить в порядок взорванные и затопленные шахты. Понятно?
Оставшиеся бегом догоняют колонну, и снова в морозном воздухе шаги их сливаются с гулкой и согласной поступью сотен таких же настоящих хозяев Донбасса, идущих восстанавливать свои разрушенные шахты.
В рядах - старики, пожилые шахтеры, подростки. И если возвращающийся на производство, согнутый годами мастер как бы олицетворяет собою прошлое Донбасса, то пожилые шахтеры и подростки представляют его настоящее и будущее. Но цвета шахтерской молодежи среди идущих не увидишь: молодые и сильные, они далеко отсюда, на западе, в дивизии Провалова, в многочисленных частях Красной Армии сражаются за освобождение родного Донбасса, добывают победу своей великой Родине.
...Враги еще дерутся с ожесточением, поговаривают даже о весеннем наступлении, но весной будут воевать не те гитлеровцы, которые топтали нашу землю в прошлом году. Под сокрушительными ударами Красной Армии полиняли они, и полиняли безнадежно. Пленный обер-ефрейтор 3-й роты 160-го мотострелкового батальона 60-й мотодивизии Вильгельм Войцик говорит:
- Слова "домой" "назад в Германию" сделались просто паролем среди солдат. Этот не лишенный наблюдательности ефрейтор на вопрос о том, каково качество поступавших в батальон резервистов, заявил: "Появилась новая черта в солдатах пополнения: они все время молчат и очень много курят".
Любопытная черта! Что ж, пусть попробуют наступать с такими резервистами.
Воспоминания очевидца о пребывании Шолохова на Западном фронте, о его мужестве, простоте и человечности оставил ростовский писатель П. Лебеденко: "Михаила Александровича я разыскал в небольшом окопчике, вырытом впереди основной траншеи. Это был какой-то обособленный окопчик, не связанный ни с траншеей, ни с другими окопами. Чтобы попасть в него, от КП надо было ползти не меньше двадцати метров. Именно ползти: вряд ли нашелся бы такой смельчак, который рискнул подняться здесь во весь рост: открытая местность, немцы рядом, и снайперы их, конечно, не спят. В окопе находилось трое: два солдата и Шолохов. Михаил Александрович был в шинели, поверх которой обыкновенный плащ-накидка. В то время такие носили и солдаты и офицеры. Шолохов и пожилой солдат с густыми рыжеватыми усами сидели на ящике из-под гильз, парень лет двадцати - плечистый, с белесыми бровями, тоже в плащ-накидке - стоял у стены окопа, облокотившись на ствол противотанкового ружья... Усатый тихо, нажимая на "о", говорил:
- Оно как кому повезет, однако ...Мы вот с Митькой - сын это мой - четыреста шешнадцать ден воюем, и ни царапины. А другой, гляди, только придет в роту и пульнуть-то по фрицам не успел - уж готов. Вот оно как... А ты кто же будешь-то? Партейный инструктор? - неожиданно спросил он у Шолохова.
- Да, что-то вроде этого, - сказал Михаил Александрович...
Солдат, пошарив по карману, спросил у Шолохова:
- Газетки на пару закруток не найдется?
Газеты у Михаила Александровича не было. Солдат досадливо поморщился, но Митька в это время шагнул к отцу, подал ему небольшую книжонку.
- Возьмите, батя. Бумага тут, как газетная. Хороша. Солдат взял книжонку, сердито бросил сыну:
- Ошалел ты, что ль? Такую книжку - на закурки. Соображать надо, однако.
- Прочитали ведь, - виновато заметил парень. - Два раза...
- Два ра-аза! - солдат разгладил книжку, протянул, не выпуская из рук, Шолохову. - Читал? "Наука ненависти! "Это, милый, такая наука, что без нее нашему брату никак нельзя. Ну никак, понимаешь? И писал эту книжку не простой человек... все знает, однако. Душа у него солдатская, понимаешь? Он вот по окопам, как ты, запросто. Приходит, садится, говорит: "Покурим, братцы? У кого покрепче?" Звание у него, слышь, полковник, а он... Эх, тебе, милый, не понять. Большой он человек, потому и простой... Кто с ним один раз потолкует, век помнить будет. Душа-а... Это я тебе точно говорю... Шолохов, взглянув на меня, по-доброму усмехнулся одними глазами. Как бы между прочим спросил у солдата:
- Сам-то не толковал с ним?
- С ним? - солдат бросил короткий взгляд на сына и ближе придвинулся к Михаилу Александровичу. - Вот так сидели - рядом. Спроси кого хошь. Говорю ему: приезжай, слышь, в Сибирь. Напиши, говорю, про наш Енисей, про тайгу нашу матушку. Роман получится - ахнут люди. "Приеду, - говорит. - Вот войну - побоку, и сразу - в Сибирь. Напишу, говорит, роман"...
Со стороны немцев охнуло. Потом еще раз и еще. Низко, над самой головой, просвистели снаряды. С левого фланга ударили минометы. И опять - пушки. В десятке шагов вздыбилась земля, будто смерч прошел рядом. Пахнуло гарью, волна ударила в стенку окопа, швырнула Митьку в сторону. Он поднялся и, слегка побледневший, спросил у отца:
- Началось, что ль? Солдат кивнул.
- Пожалуй, - и, взглянув на нас, добавил: - Вам бы убраться, однако. Пока не поздно... А ты, Митька, приготовься... Старый боец и сам начал готовиться к своей солдатской работе. Делал все не спеша, спокойно, с привычной сноровкой. Надел каску, застегнул старенькую гимнастерку на все пуговицы, подтянул голенища кирзовых сапог. Потом вытащил из кармана тряпицу, протер ею мушку винтовки. ...О нас он, похоже, забыл.
А Михаил Александрович смотрел на пожилого солдата и его сына с таким пристальным вниманием, точно навсегда хотел запомнить эту картину подготовки к бою. В его как-то по-особенному оживших глазах было не просто внимание и любопытство, нет, - в ту минуту мне показалось, что Шолохов сам готовится к бою, он словно стал вот таким же солдатом, как эти двое, и впитал в себя их чувства, тревогу..."
9 мая 1945 года - великий день Родины: День Победы над фашистской Германией. Нужны были годы жестоких, чудовищных испытаний, страданий, горя, нечеловеческого напряжения на фронте и в тылу, чтобы пришел этот день. Нужно было мужество пережить потерю родных и близких, оскорбление народных святынь, разрушение и уничтожение тысяч городов и сел, чтобы пришел этот день. Нужна была священная ярость, презрение к смерти, ненависть к врагу, несомая "на кончиках штыков", чтобы пришел этот день.
Наконец-то мир увидел смеющееся, орошенное слезами радости и горя лицо Победы! И вместе с Победой грянуло возмездие для тех, кто был виновен во всем, что пришлось нам пережить.
Прислушиваясь к грому орудий, салютующих Победе, каждый из нас вспоминал взорванную тишину июньского утра 1941 года. Но и в суровые первые месяцы войны на фронтовых дорогах, в зареве пылающих сел Белоруссии, Смоленщины мы свято верили в Победу, всегда знали, что придет он, этот великий день. И эта вера была залогом Победы.
День Победы над фашистской Германией
Награды
"...Самым основным, самым главным героем "Тихого Дона", "Поднятой целины", романа "Они сражались за Родину" является народ, и это придает всем творениям Шолохова философскую глубину, всеохватывающий эпический размах, безграничную ширь, где на огромном пространстве борются, умирают, терпят поражение и побеждают неисчислимые массы людей. Шолохова-художника всегда влекло к себе время "торжеств и бед народных". Поэтому, начиная с самых ранних юношеских рассказов, во всех произведениях писателя действуют участники великих событий, определяющих в конечном счете судьбы страны...
Когда снова и снова обращаешься к творениям Шолохова, с каждым таким обращением начинаешь постигать их высоту и силу, невольно приходишь к мысли о том, что в определенную пору гениальный зиждитель-народ в самых своих сокровенных недрах порождает певца, который призван исполнить все, что возложено на него историей и народной судьбой".
Если в мировой истории не было войны столь кровопролитной и разрушительной, как война 1941-1945 годов, то никогда никакая армия в мире, кроме родной Красной Армии, не одерживала побед более блистательных, и ни одна армия, кроме нашей армии-победительницы, не вставала перед изумленным взором человечества в таком сиянии славы, могущества и величия.
М. Шолохов
Кончилась война, но Шолохов долго еще носил гимнастерку. Как писатель он по-прежнему чувствовал себя мобилизованным: предстояло продолжить осмысление великого ратного подвига Солдата. И как всегда он подходил к делу с предельной требовательностью к себе, с умением смотреть в корень явлений. Вот что он говорил корреспонденту "Правды": "Есть у меня во второй книге "Они сражались за Родину" генерал, брат Николая Стрельцова. Книга еще в работе... Мне важно психологию, мир чувств этого человека соотнести с делами времени. Дело не в том, кого изображает писатель - солдата или генерала. Необходимо прежде всего показать человека-борца, мыслящего, сознательного, твердого человека. Здесь недостаточно одного правдивого показа войны, нужна идея, ради которой эта война изображается. Воюют-то не просто народы, армии, солдаты и генералы. Сражаются идеи. Превосходство и духовная зрелость советского воина были несомненны даже в самые трудные первые дни войны. Ни народ, ни армия не теряли веры в победу. Об этом я писал и в военных очерках и в книгах".
"Судьба человека" - одно из очень немногих произведений Михаила Александровича, написанных им от первого лица. И когда рассказчик молчаливым взглядом провожает уходящих по дороге Андрея Соколова и его маленького приемыша Ванюшку, разве не самого Шолохова видим мы в конце взволновавшего нашу душу рассказа?
"С тяжелой грустью смотрел я им вслед... Может быть, все и обошлось бы благополучно при нашем расставанье, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное - уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное - не ранить сердце ребенка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза..." Мне думается, что Михаил Александрович Шолохов мог бы сказать про себя: "Я взглянул окрест... и душа моя страданиями человечества уязвлена стала..."
Не потому ли поникает его голова и затуманивается взор и успевает он вовремя отвернуться, услышав горестную песню:
Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью... Куда ж теперь идти солдату? Кому нести печаль свою? Пошел солдат в глубоком горе На перекресток двух дорог. Нашел солдат в широком поле Травой заросший бугорок... - Не осуждай меня, Прасковья, Что я пришел к тебе такой, - Хотел я выпить за здоровье, А должен пить за упокой. Сойдутся вновь друзья, подружки, Но не сойтись вовеки нам... И пил солдат из медной кружки Вино с печалью пополам..."
Корреспондент газеты "Правда" А. Навозов вспоминает: "В самый канун 1957 года Михаил Александрович приехал в редакцию. Шел по длинному коридору в гимнастерке цвета хаки, перехваченной широким армейским поясом. В руках - рукопись. Всех интересует, что привез любимый писатель. Он прошел в конференц-зал, где уже собрались члены редакционной коллегии, литературные работники. Теплая, волнующая встреча, и он начинает читать рассказ, написанный им для новогоднего номера нашей газеты. "Вскоре я увидел, - читал он, - как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за руку маленького мальчика, судя по росту - лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушенным баском:
- Здорово, браток!
- Здравствуй. - Я пожал протянутую мне большую, черствую руку.
Мужчина наклонился к мальчику, сказал:
- Поздоровайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофер, как и твой папанька. Только мы с тобой на грузовой ездили, а он вот эту маленькую машину гоняет..."
Так начиналась завязка рассказа о большой - тяжкой и героической - судьбе советского человека".
Небольшой рассказ "Судьба человека" так глубоко затрагивал самое сокровенное в душах людей, переживших войну, что общественный резонанс произведения был совершенно исключительным. Вот что рассказывает об этом писатель Ефим Пермитин:
"3а успехом рассказа "Судьба человека" мне посчастливилось наблюдать, живя в Вешенской у Шолоховых. В дни трансляции рассказа по радио стол писателя был завален письмами. Писали люди, пережившие ужасы фашистского плена, семьи погибших фронтовиков, рабочие, колхозники, педагоги, ученые, советские и зарубежные писатели - Эрнест Хемингуэй, Эрих Ремарк, - множество корреспондентов. С каждым днем поток писем все увеличивался. Ни автор, ни окружающие близкие ему люди не в состоянии были ответить и на сотую их часть".
"Творчество Шолохова глубоко оптимистично. Жизнелюбием дышит начало "Тихого Дона", - и это тем удивительней, что самый роман в основе своей трагичен.
Вершиной этого жизнелюбия (мне хочется прибавить к нему наши новые эпитеты русского языка: большевистского, ленинского) является рассказ Шолохова "Судьба человека". "Судьбу человека" нельзя читать без слез. Я не могла. И впервые читая, и перечитывая. Но какие это облегчающие, обнадеживающие слезы! Вся боль, горечь утраты, как дождь под лучами солнца, начинает испаряться, превращаться в не угасающую в человеке, подобно Вечному огню на могиле Неизвестного солдата, потребность в любви.
Долго, долго после прочтения "Судьбы человека" меня преследовал образ бездомного мальчонки, заснувшего, раскинувшись поперек убогой солдатской кровати. Тот человек, кто спас ему жизнь, пожалел, приютил его и сам нашел спасение для себя в возникшей привязанности к живому бесприютному комочку жизни, спасенной им. Потребность в человеческой любви, человеческой привязанности, которая спасает и тебя самого, твою омраченную горем душу, - вот то, что дает так называемый "смысл жизни"".
...Похоронил я в чужой, немецкой земле последнюю свою радость и надежду, ударила батарея моего сына, провожая своего командира в далекий путь, и словно что-то во мне оборвалось... Приехал я в свою часть сам не свой. Но тут вскорости меня демобилизовали. Куда идти? Неужто в Воронеж? Ни за что! Вспомнил, что в Урюпинске живет мой дружок, демобилизованный еще зимою по ранению, - он когда-то приглашал меня к себе, - вспомнил и поехал в Урюпинск.
Приятель мой и жена его были бездетные, жили в собственном домике на краю города. Он хотя и имел инвалидность, но работал шофером в автороте, устроился и я туда же. Поселился у приятеля, приютили они меня. Разные грузы перебрасывали мы в районы, осенью переключились на вывозку хлеба. В это время я и познакомился с моим новым сынком, вот с этим, какой в песке играется.
Из рейса, бывало, вернешься в город - понятно, первым делом в чайную: перехватить чего-нибудь, ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому вредному делу, надо сказать, я уже пристрастился как следует... И вот один раз вижу возле чайной этого парнишку, на другой день - опять вижу. Этакий маленький оборвыш: личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечесаный, а глазенки - как звездочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нем, спешу из рейса поскорее его увидать. Около чайной он и кормился, - кто что даст.
На четвертый день прямо из совхоза, груженный хлебом, подворачиваю к чайной. Парнишка мой там сидит на крыльце, ножонками болтает и, по всему видать, голодный. Высунулся я в окошко, кричу ему: "Эй, Ванюшка! Садись скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем". Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так говорит: "А вы откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?" И глазенки широко раскрыл, ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я, мол, человек бывалый и все знаю.
Зашел он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой, поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет, да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет. Такая мелкая птаха, а уже научился вздыхать. Его ли это дело? Спрашиваю: "Где же твой отец, Ваня?" Шепчет: "Погиб на фронте". - "А мама?" - "Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали". - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю, не помню..." - "И никого у тебя тут родных нету?" - "Никого". - "Где же ты ночуешь?" - "А где придется". Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: "Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети". И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: "Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?" Он и спросил, как выдохнул: "Кто?" Я ему и говорю так же тихо: "Я - твой отец".
Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все равно найдешь. Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!" Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьет и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошел, - побоялся ехать, как бы на кого не наскочить. Постоял так минут пять, а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру. Какой уж там мне элеватор, тогда мне не до элеватора было.
Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в дом. А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался своей щекой к моей небритой щеке, как прилип. Так я его и внес. Хозяин и хозяйка в аккурат дома были. Вошел я, моргаю им обоими глазами, бодро так говорю: "Вот и нашел я своего Ванюшку! Принимайте нас, добрые люди!"...
Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной.
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина.
Ванюшка
Зима. Ночь...
Побудь немного в тишине и одиночестве, мой дорогой соотечественник и друг, закрой глаза, вспомни недавнее прошлое, и мысленным взором ты увидишь:
...Холодный, белесый туман призрачно клубится над лесами и болотами Белоруссии, над пустыми, давно покинутыми блиндажами, заросшими пожухлым папоротником, над обвалившимися траншеями и налитыми ржавой водой стрелковыми ячейками. Тускло мерцают на дне их позеленевшие от времени гильзы винтовочных патронов...
Под густым северным ветром клонят вершины и глухо шумят иссеченные осколками сосны Смоленщины и Подмосковья.
Споро идет белый, пушистый снежок, словно спешит прикрыть истерзанную войной, священную для нашего народа землю в окрестностях бессмертного города Ленина.
Солнечные тени скользят по воскресшим полям Украины, много раз перепаханным снарядами, все еще помнящим громовые гулы невиданных боев.
Возле Курска и Орла, возле Воронежа и Тулы над исконной русской землей, три года стонавшей под тяжестью десятков тысяч танков, стелется косая метель; падают с деревьев последние, сожженные заморозком листья, и всюду - в полях, на большаках и проселках, вдоль и поперек, шаг за шагом исхоженных терпеливыми ногами нашей лучшей в мире пехоты, - краснеют они, как выступающая из-под снега кровь.
В бескрайних степях под Сталинградом, где каждый клочок земли, словно зерном, засеян осколками некогда смертоносного металла, где в прах и тлен превратились отборные гитлеровские дивизии, заволжский злой ветер гонит перекати-поле, такое же мрачное, ржаво-бурое, как и разбросанные всюду по степи остовы застывших навеки немецких танков и автомашин.
А в Крыму, в голубых предгорьях Кавказа еще плавают в прозрачном похолодевшем воздухе ослепительно-белые нити паутины. Погожими утренними зорями там, где когда-то не затихали бои, окопы и воронки, опушенные по краям лохматым бурьяном, как серебряной сеткой, затянуты паутиной, и каждая ниточка ее прогибается и тихо дрожит, вся унизанная крохотными блистающими слезинками росы...
Но от Сталинграда до Берлина и от Кавказа до Баренцева моря, где бы, мой друг, ни остановился твой взгляд, всюду увидишь ты дорогие сердцу матери-Родины могилы погибших в сражениях бойцов. И в эту минуту ты острее вспомнишь те бесчисленные жертвы, которые принесла твоя страна в защиту родной Советской власти, и величественным реквиемом зазвучат в твоей памяти слова: "Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!"
Вспоминая прошлое, ты невольно подумаешь, ты не сможешь не подумать и о том, как много осиротевших людей стало на твоей Родине после войны. В эту долгую и просторную для горестных воспоминаний зимнюю ночь не одна вдова, потерявшая в войну мужа, оставшись наедине с собой, прижмет к постаревшему лицу ладони, и в ночной темноте обожгут ей пальцы горячие и горькие, как полынь, слезы; не одно детское сердце, на всю жизнь раненное смертью того, кто, верный воинскому долгу и присяге, погиб в бою за социалистическую Родину, сожмется перед сном от случайного воспоминания с недетской тоской. А быть может, будет и так: в маленькой комнатке, где грустная тишина живет уже годами, подойдет старик к своей седой жене-подруге, без слез оплакивающей погибших сынов, взглянет в тусклые глаза, из которых самое горькое на свете, материнское страдание выжало все слезы, скажет глухим, дрогнувшим голосом: "Ну, полно, мать, не надо... Ну, не надо же, прошу тебя! Не у нас у одних такое горе..." - и, не дождавшись ответа, отойдет к окну, покашляет, проглотит короткое, как всхлип, сухое старческое рыдание и долго молча будет смотреть в затуманенное стекло невидящими глазами... Мой дорогой друг и соотечественник! Пусть не стынет наша ненависть к врагу!.. И пусть с удесятеренной яростью кипит, клокочет она в наших сердцах к тем, кому нет названия на человеческом языке, кто все еще не насытился прибылями, нажитыми на крови миллионов, кто в сатанинском слепом безумии готовит исстрадавшемуся человечеству новую войну!
Их зловещие имена с проклятиями, с гадливостью произносит каждый честный человек в мире, они обречены историей на черную погибель, и время со всей старательностью уже плетет для них надежные удавки. Но пока они живы, пока, не скупясь, отсыпают миллиарды долларов на создание атомных бомб, на подготовку новой чудовищной войны, - пусть живет и наша неистребимая ненависть к ним. Она пригодится в нужную минуту! Вспомни, друг: за тридцать лет существования Советской власти Страна Советов не знала поражений ни в войнах, ни в преодолении любых трудностей; ценою неслыханных жертв и народных страданий мы вышли победителями и в последней, величайшей из войн. Но жертвы, принесенные во имя спасения Родины, не убавили наших сил, а горечь незабываемых утрат не принизила нашего духа.
Бывает так, что по соседству с пшеничными полями, в цветущем густом разнотравье сизым дымом расстелется, раскустится степная полынь, и вот хлебное зерно, наливаясь и зрея, вбирает в себя полынную горечь. На баловство, на кондитерские изделия мука из такого зерна не годится. Но хлеб от горьковатого привкуса не перестает быть хлебом! И благодатным кажется он тому, кто работает, умываясь соленым потом, и ту же щедрую силу дает он человеку, чтобы назавтра было что тратить ему в горячем и тяжком труде!
С дивной, сказочной быстротой врачует народ-созидатель нанесенные войной раны: поднимаются из руин разрушенные города и сожженные села, вернулись к жизни шахты родного Донбасса, уже золотится хлебная стерня на тех полях, где два года назад чертополохом, злою непролазью дико щетинился бурьян, дымят трубы восстановленных заводов и фабрик, новые промышленные предприятия зарождаются там, где недавно были глушь и запустение.
И даже бывалый, видавший виды советский человек, давно уверовавший в творческую силу своего трудового гения, узнав о досрочном пуске восстановленного гиганта металлургии или о всесоюзном рекорде доселе неизвестного стране стахановца, в радостном изумлении разводит руками.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://m-a-sholohov.ru/ 'Михаил Александрович Шолохов'