Введение

Великие реки начинаются спокойно, даже как бы неторопливо - узеньким ручейком, ключом подземным, озерцом, облаками примутненным... И потом вдруг разом, за какой-нибудь излучиной - раскрываются перед взором всею ширью водяного поля, всею далью неоглядного, нескончаемого пути, всею мощью своего голоса, до поры до времени спрятанного в еле слышном плеске прибрежных волн. Вот так, за первыми "Донскими рассказами" открылся миру глубинный и могучий, эпический "Тихий Дон".

Редкому художнику дано счастье в творчестве так сродниться со своей землей, так раствориться в ней, что само имя его стало неотделимо от воспетого им края, от великого тихого Дона, на берегу которого стоит и вечно будет стоять дом Михаила Шолохова. Мы говорим: Шолохов - и видим тучные черноземы юго-восточной России, людей, живущих на этой древней земле. Мы говорим: Дон - и перед нами - одно из самых притягательных имен XX столетия - Михаил Шолохов.

Он родился в самом начале века. И его произведения - достовернейшее свидетельство этого удивительного времени. Но произведения эти неотделимы и от всей истории его земли. Корневая, родниковая связь с историей просвечивается во всем - в самом построении повествования, в авторском отношении к героям и, наконец, в языке шолоховской прозы - живом, крутом и неповторимом. Чтобы до конца понять Шолохова, нужно понять и самобытность народа, и историю, и даже природу донской земли, нужно почувствовать своеобразную ее судьбу так, как увидел и почувствовал художник.

"Представьте себе край, где за несколько копеек вы купите животрепещущую стерлядь и дорого заплатите за всякую фабричную вещь; где в иных местах женщины пашут и косят, а в других, как бы подражая своим восточным прабабушкам, считают за труд заниматься даже самыми легкими работами; где на полудиком коне мчится с арканом в руке полудикий калмык, и тут же встречается модный экипаж на лежачих рессорах; где простой земледелец расскажет вам о Париже, Берлине, Варшаве, о гранитных утесах Финляндии, неприступных вершинах Кавказа и Альп... и о чем только не расскажут вам старые донцы, изъездившие на своих лошадях Европу вдоль и поперек? Не правда ли, что край, соединяющий в себе столь резкие противоположности, по одному уже этому обстоятельству, должен принадлежать к числу очень интересных стран и должен возбуждать любопытство в каждом образованном человеке. Но любопытство наше к Донской земле возрастет еще более, если мы вспомним, что здесь, вследствие особенной исторической жизни, развились особенные, почти самостоятельные нравы и обычаи, которых в главной массе народа не успело еще поколебать всесокрушающее время; что здесь звание мирного земледельца соединено со званием воина; что здесь люди часто от плуга переходят к занятию значительных воинских должностей, а оставив службу, как герои отдаленной древности, нередко снова принимаются за плуг; что в Донской земле до восьмидесяти тысяч воинов, в каждую минуту готовых сесть на собственных лошадей и выехать в поле с собственным оружием и в собственной амуниции, а в случае чрезвычайной надобности и вся мужская половина народонаселения способна сесть на коня и действовать оружием...

Несмотря однако же на все богатства, какие может представить Донская земля для пытливого ума, край этот мало известен в печатном мире... - эта пространная цитата взята мною из редкой ныне книги - "Очерк земли Войска Донского" профессора Ходецкого, вышедшей в свет в середине прошлого столетия, как раз в то время, когда возвращался в родной хутор "в предпоследнюю турецкую кампанию" дед Григория Мелехова... Мы не знаем, было ли в хорошо подобранной библиотеке семьи Шолоховых это издание, могло ли печатное слово натолкнуть будущего писателя на размышление о судьбе его родного Дона или, может быть, устные предания "о бывалом", отсвечивающие, по меткому замечанию историка Броневского, "любовью ко всему отечественному", открыли ему историю людей впечатлительных и страстных, не лишенных шероховатости и резкости, более диких, менее отполированных цивилизацией, склонных к действиям без оглядки, по первому порыву и велению души, людей, до самозабвения любящих свою землю. "Прадеды наши кровью ее полили, оттого, может, и родит наш чернозем", - говорит Григорий Мелехов, и мы ощущаем за этими словами могучую историческую даль, ибо первые упоминания о казаках относятся к 1380 году, когда стояли они насмерть с войском Дмитрия Донского, выказав "сильную храбрость противу супостат агрянска языка"... Интересно то, что почти все историко-этнографические материалы, посвященные донским землям, могут служить своеобразным комментарием к художественным произведениям, к образам, рожденным вдохновением Михаила Шолохова. И это соответствие художественной правды правде исторической говорит о том высшем реализме, который дается большому художнику изначально, вместе с языком, с ощущением быта и бытия своего народа. Впрочем, на этот счет есть и прямые свидетельства самого автора: "Я жил и живу среди своих героев. И это, пожалуй, главное... Мне не нужно было собирать материал, потому что он был под рукой, валялся под ногами. Я не собирал, а сгреб его в кучу". И еще одно: "В Москве... на литературном вечере МАППа можно совершенно неожиданно узнать о том, что степной ковыль... имеет свой особый запах. Помимо этого, можно услышать о том, как в степях донских и кубанских умирали, захлебываясь напыщенными словами, красные бойцы... На самом деле ковыль - поганая белобрысая трава. Вредная трава, без всякого запаха... Поросшие подорожником и лебедой окопы, молчаливые свидетели недавних боев, могли бы порассказать о том, как безобразно просто умирали в них люди". Эти слова говорят о многом. Не приблизительно, не понаслышке знал он жизнь, но принимал ее всем сердцем, чувствовал судьбу каждого отдельного человека, каждой былинки, а из этого складывалась судьба его земли и его народа...

Невообразимо красива лазоревая задонская степь. Это знает всякий, кто хоть однажды прошелся по ней пешком, стряхивая тяжелую росу с пушистых клеверов и медовых луговых кашек, кто видел, как скачет внамет, вздымая дальнюю пыль, молодой и горячий всадник, кто пил из копанки в жару чистейшую ключевую водицу... Но пуще того знает об этом тот, кто хоть однажды читал Шолохова, склоняясь над бессмертными страницами, всем существом вбирая в себя многоцветье и многозвучье его чистого и яркого мира. Любовь и ненависть, страдание и гнев, красота и жестокость - все это в его книгах измерено мерой земной, мерой человеческой и народной. Связь с землею, не с метафорической и всеобщей, а с той конкретной почвой, на которой цветут его цветы и травы, над которой летают его шмели и птицы, в которую ложатся, умирая, его герои, оказывается у Шолохова столь органической, столь сильной, что ощущение почти физического прикосновения к созданной им жизни делает его произведения как бы нерукотворными. Что написано, понимаешь сразу, без труда, поскольку живая правда ведет за собою. Но понять, как это написано, - увы, невозможно. На пути от природы к искусству природа легко теряет свое естество, свой неповторимый запах, цвет, свет. Шолоховым эти трудности преодолены почти без усилий, ибо между реальной жизнью и автором "Тихого Дона" и "Поднятой целины" не стоят другие художники, не носятся чужие вымыслы и догадки. Чтобы списывать не с копий, а с оригинала - с самой жизни - необходима не только честность, искренность и художническая беспощадность, но и редкая поэтическая мощь. Этой мощью наделила писателя земля родного ему хутора Кружилина, того святого места, на котором доныне стоит его первый в жизни родительский дом. Когда-то он был перенесен отсюда на другое место, но его вернули именно на тот двор, или, как говорят на Дону, на тот баз, где появился 24 мая 1905 года на свет Миша Шолохов... Все здесь то же: порыжелая от солнца камышовая челка крыши, дочиста промытые степным воздухом окна, растянувшаяся гармошкой лестничка, ведущая в низы - в две комнаты с глиняным полом под домом, в которых хорошо прятаться от жары. Обстановка самая скромная. В углу стол. Тяжелая приземистая печь. Лавка вдоль стены. Табуретки. Веретено. Широкая деревянная кровать, покрытая полосатым черно-серым рядном... Какое-то необъяснимое волнение охватывает при виде этого старинного казачьего строения, без сомнения, оказавшего свое эмоциональное влияние на создание того куреня, в который навечно поселил Шолохов семью Мелеховых. И здесь самое время сказать, что вообще понятия дом и семья в творчестве Шолохова играют особенную роль, они как бы концентрируют в себе все размышления художника о смысле жизни на земле, о человеческом предназначении, о влиянии на человека таких катаклизмов, как революция и война. Из разного рода исторических источников, из фольклорных кладезей мы знаем, как круто был замешен на сильных патриархальных дрожжах казачий быт, жизнь была скроена по единой мерке, и строгие законы не допускали никаких от нее отклонений. Не будучи казаком по рождению ("отец - русский, мать - украинка", - писал он в автобиографии), Шолохов с детства, наверное, особенно остро чувствовал вокруг себя эту старинную атмосферу житейской устойчивости и крепости. Первым мысль о семейном распаде ("все смешалось в доме Облонских") и связанных с этим нравственных угрозах существованию общества открыл нам Лев Толстой. Но он считал, что язву, проникшую в высшие сословия, может залечить здоровая жизнь народа. Михаил Шолохов, родившийся в переломный момент истории, как бы шестым чувством уловил в народной среде опасность крушения "основной ячейки общества" - семьи. "Не осудите, братья, брата" - это клик, колокольный звон, набат - красная нить в творчестве писателя.

Семья Мелеховых, выписанная с такой любовью автором, являет собою образец единства, это ядро нерасщепленное, неделимое. И вдруг - взрыв среди бела дня! - открытая связь Григория с замужнею Аксиньей... Попытка женить его на Наталье Коршуновой, устранив тем самым начавшийся было разлом, ничем не кончается. Напротив, пуще прежнего закрутился водоворот жизни: в действие вступают уже исторические силы - "все смешалось" в стране, в государстве, на земле Войска Донского... Буквально на глазах распадается ядро мелеховского рода. Один за другим гибнут главные герои "Тихого Дона": Петро, Ильинична, Пантелей Прокофьевич, Наталья... Так и кажется порою, что трагическая любовь Григория к Аксинье, вихрем пронесшаяся по его жизни, - виновница всех бед и метаний нашего героя. И когда в самом конце романа появляется слабая надежда на то, что эта любовь еще может, оправдав себя, выкупить у жизни право на существование, может дать двум усталым и измученным людям хоть горсточку счастья, - шальная пуля в степи ставит последнюю точку. "И Григорий, мертвея от ужаса, понял, что все кончено, что самое страшное, что только могло случиться в его жизни - уже случилось". Тут, казалось бы, и конец роману. Но нет, изначальная мысль Шолохова ведет дальше. "Все кончено", - думал Григорий в час черного солнца, но несколько месяцев спустя возвращается все-таки в свое разоренное гнездо, влекомый подспудной силой сохранения рода. "Вот и сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына... Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром". Не читательского интереса ради заканчивает Шолохов свою эпопею таким образом. Мысль о семье - для него мысль о государстве, о державе, особенно возвышенно-значительная на фоне "развороченного бурей быта"... И дальше - в подтверждение этого - мы обнаруживаем, что в романе "Поднятая целина" шолоховские герои, прошедшие сквозь горнило революции и гражданской войны и строящие новую жизнь, как бы жертвуют этому святому делу всем личным: никто из главных персонажей романа не имеет семьи - ни Давыдов, ни Нагульнов, ни Разметнов... Ни у кого из них нет детей. Они, может быть, по мысли автора, должны своею жизнью подготовить почву счастливой жизни новых поколений людей?.. А если мы перечитаем внимательно главы из романа "Они сражались за Родину", то увидим, что и там семейный вопрос стоит на видном месте. В первый день войны приезжает Николай Стрельцов из командировки и узнает, что от него ушла жена... Трагедия народа и личная катастрофа сливаются воедино - вот уж поистине античный пафос! Но у Стрельцова есть дети, а значит, есть дом, который ему, солдату, надлежит защищать и в который надо вернуться. И не случайно Звягинцев, утешая товарища, говорит ему такие значительные, земные, приоткрывающие нам подспудную авторскую идею слова: "А ты брось, Микола, горевать о ней. Отвоюем, тогда видно будет. Главное - дети у тебя есть. Дети, брат, сейчас - главная штука. В них самый корень жизни, я так понимаю..." И как бы продолжением этого разговора служит рассказ "Судьба человека" - венец гуманистических исканий писателя. Солдат, прошедший все ужасы "поднебесного ада", все нечеловеческие испытания войны, становится беззащитному ребенку и отцом и матерью и тем самым, как птица, бережной нерастраченной душою лепит он на пепелище свое новое гнездо, лепит, но пока еще тоска по утраченному счастью, разоренному войной дому не дает ему покоя: "Тоска мне не дает на одном месте долго засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастет и придется определять его в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока шагаем с ним по русской земле", - в этих словах Андрея Соколова содержится та высокая правда характера, правда судьбы и жизни, которая одевает художественную мысль писателя в плоть, придает ей особенную пронзительность и глубину. Да, Шолохов как раз тот художник, который всегда, в любых обстоятельствах остается верен правде.

Мне кажется, о Шолохове написано так много, что прибавить к этому что-либо еще представляется трудным. И вместе с тем сказано так мало, что занавес, скрывающий от нас его подлинное величие, кажется порою только приоткрытым. Впрочем, само здание его духа, думается мне, закрепощает исследователя, воображение художника диктаторски ведет его за собою, если, конечно, о Шолохове берется рассуждать не холодный анатом, а живой и чувствующий живое человек...

В "Исповеди" Льва Николаевича Толстого есть следующая мысль: "Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей". Такие во многом непохожие писатели, как Толстой и Достоевский, сошлись во взгляде на социальную справедливость. "Я, - писал Достоевский в "Дневнике писателя", - никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или сколько их там народится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы". Поразительны мысли и предвидения двух русских гениев! Но еще поразительней то, что самому своими глазами увидеть и своим сердцем запечатлеть родовые муки новой, справедливой жизни выпало русскому гению XX века, тому, для кого такое, казалось бы, необъятное понятие, как "народность", было изначальным существом его творчества. Народ сам в роковые моменты истории рождает своих летописцев и поэтов... Пожалуй, даже в предыдущем предложении следует убрать союз "и", заменив его дефисом. Да, поэтом-летописцем был Шолохов в каждом своем произведении. Если окинуть взором молодую еще историю нашего государства, то мы увидим, что ее ключевые моменты выписаны художником крупно, детально, достоверно, и вместе с тем это - достоверность, охваченная вьюгой живописного вдохновения: "Донские рассказы" и "Тихий Дон" - половодье революции и гражданской войны, "Поднятая целина" - затаенно-острая классовая борьба в период коллективизации, "Они сражались за Родину" и "Судьба человека" - Отечественная война, прошедшая суровыми шагами по сердцу каждого советского человека... А есть еще ведь и шолоховская публицистика - страстная, действенная, художественно точная! По аналогии со знаменитым трудом А. В. Суворова "Наука побеждать" Шолохов назвал свой очерк "Наука ненависти". Тяжела эта наука, великой кровью доставалась она нашему солдату, но без нее нельзя было победить. И поэтому, как слова устава, жестко, прицельно, афористично звучат слова писателя: "И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах... то ненависть всегда мы носим на кончиках штыков"... А вспомним "Письмо американским друзьям", написанное Шолоховым в 1943 году, когда открытие второго фронта, как воздух, необходимо было нашей уставшей от войны стране. "Я хочу обратиться к вам очень прямо, так, как нас научила говорить война. Я потерял свою семидесятилетнюю мать, убитую бомбой, брошенной с немецкого самолета... Мой дом, библиотека уничтожены немецкими минами. Я потерял уже многих друзей - и по профессии, и моих земляков - на фронте. Долгое время я был в разлуке с семьей. Мой сын тяжело заболел за это время, и я не имел возможности помочь семье. Но ведь в конце концов это личные беды, личное горе каждого из нас. Из этих тяжестей складывается всенародное, общее бедствие, которое терпят люди с приходом в их жизнь войны... Враг перед нами коварный, сильный и ненавидящий наш и ваш народы насмерть. Нельзя из этой войны выйти, не запачкав рук. Она требует пота и крови. Иначе она возьмет их втрое больше. Последствия колебаний могут быть непоправимы. Вы еще не видели крови ваших близких на пороге вашего дома. Я видел это, и потому я имею право говорить с вами так прямо". Тема дома, как видим, и здесь возникает со всей очевидной закономерностью: и дом родной - дом, и страна - дом, и земля - дом. И поэтому в послевоенных статьях и выступлениях Шолохова так остро звучит идея борьбы за сохранение нашего общего дома, нашей общечеловеческой семьи: "В последние годы над колыбелями миллионов детей нависла новая мрачная тень - дьявольская тень водородной бомбы... Человечество не вправе допустить, чтобы солнце заволокли губительные тучи радиоактивной пыли, чтобы воздух стал смертоносным. Мы рождены для жизни и будем жить!" - эти слова, написанные четверть века назад, и по сей день все так же важны и дороги нам, как дороги все обитатели на века построенного Шолоховым литературного дома: Григорий, Аксинья, Наталья, Степан, Лушка, Щукарь, Нагульнов, Разметнов, Давыдов, Андрей Соколов...

Писатель всегда ставил своего героя не только перед временем, но и перед вечностью, и она, холодная, отдаленная, поверяла живую и такую близкую жизнь человека. Вспомним хотя бы одну из страниц "Поднятой целины": "Где-то позади остался, скрылся за изволоком Гремячий Лог, и широкая - глазом не окинешь - степь поглотила Давыдова. Всей грудью вдыхая хмельные запахи травы и непросохшего чернозема, Давыдов долго смотрел на далекую гряду могильных курганов... Потом рассеянно блуждающий взгляд его поймал в небе еле приметную точку. Черный степной орел - житель могильных курганов, - царственно величавый в своем одиночестве, парил в холодном поднебесье, медленно, почти незаметно теряя на кругах высоту. Широкие, тупые на концах, недвижно распростертые крылья легко несли его там, в подоблачной вышине, а встречный ветер жадно облизывал и прижимал к могучему костистому телу черное, тускло блистающее оперение. Когда он, слегка кренясь на разворотах, устремлялся на восток, солнечные лучи светили ему снизу и навстречу, и тогда Давыдову казалось, что по белесому подбою орлиных крыльев мечутся белые искры, то мгновенно вспыхивая, то угасая.

...Степь без конца и края. Древние курганы в голубой дымке. Черный орел в небе. Мягкий шелест стелющейся под ветром травы... Маленьким и затерянным в этих огромных просторах почувствовал себя Давыдов, тоскливо оглядывая томящую своей бесконечностью степь. Мелкими и ничтожными показались ему в эти минуты и его любовь к Лушке, и горечь разлуки, и несбывшееся желание повидаться с ней... Чувство одиночества и оторванности от всего живого мира тяжко овладело им. Нечто похожее испытывал он давным-давно, когда приходилось по ночам стоять на корабле "впередсмотрящим"... Короткая, как вспышка зарницы, земная жизнь человека и бесконечная жизнь природы - степи, могильного кургана, высокого небесного купола... Вот она, живая шолоховская философия, рожденная не в кабинетных муках, не в изысканных лабораториях слова, а в доме большого, трепетного сердца художника.

Трудно более страстно и нежно, до крика в горле, выразить любовь к отчему краю, к родной земле, с которой ты связан и повенчан на веки вечные от первого крика до последнего вздоха. С вишневыми зорями и закатами, на терпком полынном ветру надо было впитывать в себя все, что лежало вокруг, уходило далеко в трагические мужественные страницы истории донского, казачьего края, чтобы потом со всей силой невиданного таланта ответить своей земле, воздать сторицей за любовь и ласку, а главное, - за неповторимость самой земли и тех, кто, живя на ней, прошел огненные купели, сохранив в нелегких и непростых своих характерах святую, неистребимую преданность Родине.

Все мы, наверное, знаем слова Серафимовича о молодом орелике, внезапно так широко распахнувшем свои крылья... Несколько лет назад на старинном вешенском кургане был воздвигнут необычный памятник. Помню, как в тот год подъезжали мы к Вешкам со стороны степи и еще издали заметили острый орлиный профиль. Издали памятник казался небольшим, но на вершине кургана мы увидели могучего, ширококрылого, уже, пожалуй, и не орелика, а орла, раскрывшего крылья перед полетом.

И этот орел, и все, что лежало вокруг кургана, - и степи, и желтые, вперемешку с черными, уже вспаханными, поля, - все было единым. А влево поодаль и вправо у самой Вешенской сверкал золотисто-синий Дон, на берегу которого стоит белый двухэтажный дом - последнее земное жилище Михаила Шолохова, подле которого - в донскую землю - на веки вечные положен его прах.

Каждый из нас подвержен воспоминаниям... И стоит мне закрыть глаза, как я вижу Шолохова: то еще совсем молодым, тридцатипятилетним, стоящим на самой береговой крутизне, то суровым, чуть схваченным ковыльной изморозью - в зареве полыхающей по стране войны, то задумчивым - уже на пороге восьмидесятилетия. Придет час - и мы, счастливцы, которым выпало лично знать "русского Баяна новейших времен", сложим свои воспоминания в общий кошель и передадим его своим детям и внукам, дабы сохранили они для потомков образ великого писателя земли нашей. Но это еще в будущем.

А пока перед читателем лежит книга, рассказывающая о творчестве Михаила Александровича Шолохова, о его жизни и его крутозамешенном времени, о прототипах его героев, обо всем, что помогает нам разгадывать тайну чарующего художника, магию его неповторимого слова.

А. Софронов

Чувство любви и беспокойства за тех, кто будет жить после нас, - это еще и ответственность перед будущим. Но будущего без прошлого не бывает. У нас и сегодня должна быть ответственность перед прошлым. Прежде всего революционным прошлым. Перед тем, что отцы и деды наши задумывали, перед тем, чего искал столетиями народ. Молодежи стоит почаще вспоминать, что они, отцы и деды, может, были моложе нас с тобой. И погибали за революцию, веря, что мы не подведем.

...Сравнивать свою жизнь у нас каждому есть с чем. Народ в борьбе за лучшую долю оставил вечные памятники - и людей, и примеры героических поступков, и книги, в которых лучшие писатели выразили его надежды... Перед всем этим мы ответственны не менее, чем перед будущим. От этого никому не уйти.

М. Шолохов

М. Шолохов

Степь

Поле

Кони на пастбище

Родные просторы

Фотография родных просторов