Глава XXV

Давыдов вернулся из поездки на селекционную станцию с двенадцатью пудами сортовой пшеницы, веселый, довольный удачей. Хозяйка, собирая ему обедать, рассказала о том, что в его отсутствие Нагульнов избил Григория Банника и ночь продержал в сельсовете трех колхозников. Слух об этом, видимо, успел широко распространиться по Гремячему Логу. Давыдов торопливо пообедал, встревоженный, пошел в правление. Там ему подтвердили рассказ хозяйки, дополнив его подробностями. Поведение Нагульнова все расценивали по-разному: одни одобряли, другие порицали, некоторые сдержанно помалкивали. Любишкин, например, категорически стал на сторону Нагульнова, а Яков Лукич в оборочку собрал губы и был столь обижен на вид, словно ему самому пришлось отведать нагульновского внушения. Вскоре пришел в правление сам Макар. Был он с виду суровей обычного, с Давыдовым поздоровался сдержанно, но взглянул на него со скрытой тревогой и ожиданием. Оставшись вдвоем, Давыдов, не сдерживаясь, резко спросил:

- Это что у тебя за новости?

- Слыхал, чего же пытаешь...

- Такими-то методами ты начинаешь агитировать за сбор семян?

- А он пущай мне такую подлость не говорит! Я зароку не давал терпеть издевку от врага, от белого гада!

- А ты подумал о том, как это подействует на других, как это с политической стороны будет высматривать?

- Тогда некогда было думать.

- Это не ответ, факт! Ты должен был его арестовать за оскорбление власти, но не бить! Это поступок, позорящий коммуниста! Факт! И мы сегодня же поставим о тебе на ячейке. Ты принес нам вот какой вред своим поступком! Мы его должны осудить! И об этом я буду говорить на колхозном собрании, не дожидаясь разрешения райкома, фактически говорю! Потому что, если нам промолчать, то колхозники подумают, будто мы с тобой заодно и такой же терпимости веры держимся в этом деле! Нет, братишечка! Мы от тебя отмежуемся и осудим. Ты - коммунист, а поступил, как жандарм. Этакое позорище! Черт бы тебя драл с твоим происшествием!

Но Нагульнов уперся, как бык: на все доводы Давыдова, пытавшегося убедить его в недопустимости для коммуниста и политической вредности подобного поступка, он отвечал:

- Правильно я его побил! И даже не побил, а только раз стукнул, а надо бы больше! Отвяжись! Поздно меня перевоспитывать, я - партизан, и сам знаю, как мне надо свою партию от нападков всякой сволочи оборонять!

- Да я же не говорю, что этот Банник - свой человек, прах его возьми! Я о том говорю, что тебе не надо бы его бить. А защитить партию от оскорблений можно было другим порядком, факт! Ты пойди, остынь несколько и подумай, а вечером придешь на ячейку и скажешь, что я был прав, факт.

Вечером, перед началом ячейкового собрания, как только вошел насупившийся Макар, Давыдов первым делом спросил:

- Обдумал?

- Обдумал.

- Ну?

- Мало я ему, сукину сыну, вложил. Убить бы надо!

Бригада агитколонны целиком стала на сторону Давыдова и голосовала за вынесение Нагульнову строгого выговора. Андрей Размётнов от голосования воздержался, все время молчал, но когда уже перед уходом Макар, набычившись, буркнул: "Остаюсь при своем верном мнении",- Размётнов вскочил и выбежал из комнаты, яростно отплевываясь и матерно ругаясь.

Закуривая в темных сенях, при свете спички всматриваясь в потускневшее за этот день лицо Нагульнова, Давыдов примиренно сказал:

- Ты, Макар, напрасно обижаешься на нас, факт!

- Я не обижаюсь.

- Ты старыми, партизанскими методами работаешь, а сейчас - новое время, и не налеты, а позиционные бои идут... Все мы партизанщиной были больны, особенно наши, флотские, ну, и я, конечно. Ты хотя и нервнобольной, но надо, дорогой Макар, себя того... обуздывать, а? Ты вот посмотри на смену: комсомолец наш из агитколонны, Ванюшка Найденов, какие чудеса делает! У него в квартале больше всего поступлений семенного, почти все вывезено. Он с виду такой не очень шустренький, конопатенький, небольшой, а работает лучше всех вас. Черт его знает, ходит по дворам, балагурит, говорят, что он какие-то сказки мужикам рассказывает... И хлеб у него везут без мордобоя и без сажаний в "холодную" - факт.- В голосе Давыдова послышались улыбка и теплые нотки, когда он заговорил о Найденове, а Нагульнов почувствовал, как в нем ворохнулось нечто похожее на зависть к расторопному комсомольцу.- Ты из любопытства пойди с ним завтра по дворам и присмотрись, какими способами он достигает,- продолжал Давыдов,- в этом, ей-богу, нет ничего обидного для тебя. Нам, браток, иногда и у молодых есть чему поучиться, факт! Они какие-то не похожие на нас растут, как-то они приспособленней...

Нагульнов промолчал, а утром, как только встал, разыскал Ванюшку Найденова и - словно между прочим - сказал:

- Я нынче свободный, хочу с тобой пойтить, помочь тебе. Сколько в твоей третьей бригаде еще осталось не-вывезенного?

- Пустяки остались, товарищ Нагульнов! Пойдем, вдвоем веселее будет.

Пошли. Найденов двигался с непривычной для Макара быстротой, валко, по-утиному покачиваясь. Кожанка его, духовито пахнущая подсолнечным маслом, была распахнута, клетчатая кепка надвинута по самые брови. Нагульнов сбоку пытливо всматривался в неприметное, засеянное какими-то ребячьими веснушками лицо комсомольца, которого Давыдов вчера с несвойственной ему ласковостью назвал Ванюшкой. Было в этом лице что-то страшно близкое, располагающее: то ли открытые, серые в крапинках глаза, то ли упрямо выдвинутый подбородок, еще не утративший юношеской округлости...

К бывшему "курощупу" - деду Акиму Бесхлебнову - пришли они в курень, когда вся бесхлебновская семья вавтракала. Сам старик сидел за столом в переднем углу, рядом с ним - сын лет сорока, тоже Аким, по прозвищу Младший, по правую руку от него - жена и престарелая овдовевшая теща, на искрайке примостились две взрослые дочери, а обочины стола густо, как мухи, облепили детишки.

- Здравствуйте, хозяева! - Найденов стащил свою промасленную кепку, приглаживая поднявшиеся торчмя вихры.

- Здравствуйте, коли не шутите,- отвечал, чуть заметно улыбаясь, простой и веселый в обхождении Аким Младший.

Нагульнов бы в ответ на шутливое приветствие сдвинул разлатые брови и - преисполненный строгости,- сказал: "Некогда нам шутки вышучивать. Почему до се хлеб не везешь?",- а Ванюшка Найденов, будто не замечая холодноватой сдержанности в лицах хозяев, улыбаясь, сказал:

- Хлеб-соль вам!

Не успел Аким рта раскрыть, чтобы, не приглашая к столу, проронить скупое "спасибо" или отделаться грубовато-шутливым: "Ем, да свой, а ты рядом постой",- как Найденов торопливо продолжал:

- Да вы не беспокойтесь! Не надо! А, впрочем, можно и подзавтракать... Я, признаться, сегодня еще не ел. Товарищ Нагульнов - здешний, он, конечно, уж подзаложил, а мы кушаем через день с натяжкой... как "птицы небесные".

- Не сеете, не жнете и сыты бываете, стало быть? - засмеялся Аким.

- Сыты - не сыты, а веселы всегда,- и с этими словами Найденов, к изумлению Нагульнова, в одну секунду смахнул с плеч кожанку, присел к столу.

Дед Аким крякнул, видя такую бесцеремонность гостя, а Аким Младший расхохотался:

- Ну, вот это по-служивски! Счастлив ты, парень, что успел вперед меня заскочить, а то я было уж хотел сказать на твою "хлеб-соль", мол, "едим свой, а ты рядом постой!" Девки! Дайте ему ложку.

Одна из девок вскочила и, пырская в завеску, пошла к загнетке за ложкой, но подала ее Найденову чинно, как и водится подавать мужчине - с поклоном. За столом стало оживленно и весело. Аким Младший пригласил и Нагульнова, но тот отказался, присел на сундук. Белобровая жена Акима, улыбаясь, протянула гостю ломоть хлеба, девка, подававшая ложку, сбегала в горницу, принесла чистый рушник, положила его на колени Найденову. Аким Младший, с любопытством и нескрываемым одобрением посматривавший на веснушчатое лицо не по-хуторскому смелого парня, сказал:

- Вот видишь, товарищ, полюбился ты моей дочке: отцу сроду чистого рушника не подавала, а тебе - не успел ишо за столом угнездиться. Посватаешь ежели,- доразу отдадим!

Девка от отцовской шутки вспыхнула,- закрывая лицо ладонью, встала из-за стола, а Найденов, усугубляя веселое настроение, отшучивался:

- Она, наверное, за конопатого не пойдет. Мне свататься можно, только когда стемнеет, тогда я бываю красивый и могу девушкам нравиться.

Подали взвар. Разговор прекратился. Слышно было только, как чавкают рты да скребут днище обливной чашки деревянные ложки. Тишина нарушалась лишь тогда, когда ложка какого-нибудь парнишки начинала описывать внутри чашки круги в поисках разваренной груши. В этот-то момент дед Аким облизывал свою ложку и звонко стукал ею провинившегося мальца по лбу, внушая:

- Не вылавливай!

- Что-то тихо у нас стало, как в церкви,- проговорила хозяйка.

- В церкви тоже не всегда тихо бывает,- сказал Ванюшка, плотно подзакусивший кашей и взваром.- Вот у нас под пасху был случай - смеху не оберешься!

Хозяйка перестала стирать со стола. Аким Младший свернул курить, присел на лавку, собираясь слушать, и даже дед Аким, отрыгивая и крестясь, вслушивался в слова Найденова. Нагульнов, выказывавший явные признаки нетерпения, подумал: "Когда же он про хлеб-то начнет? Тут, как видно, дела наши - хреновые! Обоих Акимов не скоро своротишь, самые напряженные черти во всем Гремячем. И на испуг как ты его возьмешь, когда Аким Младший в Красной Армии служил и - в общем и целом - наш казак? А хлеб не повезет он через свою приверженность к собственности и через скупость. У него середь зимы снегу не выпросишь, знаю!"

Тем временем Ванюшка Найденов, выждав время, продолжал:

- Я - родом из Тацинского района, и был у нас под пасху один раз такой случай в церкви: идет стояние, приверженные религии люди собрались в церкви, душатся от тесноты. Поп и дьякон, конечно, поют и читают, а около ограды хлопцы играются. Была у нас в слободе телушка-летошница, такая брухливая, что чуть ее тронь - щукой кидается и норовит рогами поддеть. Телушка эта мирно паслась возле ограды, но хлопцы раздражнили ее до того, что она погналась за одним и вот-вот его догонит! Хлопец той - в ограду, телушка - за ним, хлопец - на паперть, телушка - следом. В притворе людей было до биса. Телушка разгонись да того хлопца под зад ка-ак двинет! Он - со всех ног да к старухе под ноги. Старушка-то затылком об пол хлопнулась и орет: "Ратуйте, люди добри! Ой, лыхо мэни!.." Старухин муж хлопца костылем по спиняке! "А, шоб ты сгорила, вражья дытына!.." А телушка: "Бе-е-е!" - и до того старика с рогами приступает. И такая пошла там паника-а-а! Кто ближе к алтарю стоял - не поймут, в чем дело, а слышат, что в притворе шум, молиться перестали, стоят, волнуются, один у одного пытают: "Шось це там шумлять?", "Та шо там таке?"

Ванюшка, воодушевившись, так живо изобразил в лицах, как перешептывались его перепуганные односельчане, что Аким Младший первый не выдержал и захохотал.

- Наделала делов телушка!

Оголяя в улыбке белозубый рот, Ванюшка продолжал:

- Один парубок в шутку и скажи: "Мабуть, там бишена собака вскочила, треба тикать!" Рядом с ним стояла беременная баба, испугалась она да как заголосит на всю церкву: "Ой, ридна моя маты! Та вона ж зараз нас усих перекусае!" Задние на передних жмут, опрокинули подсвечники, чад пошел... Темно стало. Тут кто-то и заревел: "Горым!" Ну, и пошло! "Бишена собака!", "Го-ры-ы-ым!..", "Та шо воно таке?..", "Конець свита!", "Шо-о-о-о?.. Конець свита? Жинка! До дому!" Ломанулись в баковые двери и так сбились, что ни один не выйдет. Ларек со свечами опрокинули, пятаки посыпались, титор упал, шумит: "Граблють!.." Бабы, как овцы, шахнули на амвон, а дьякон их кадилом по головам: "Тю-у-у, скаженни!.. Куда? Чи вам, поганим, не звистно, шо в алтарь бабам не можно?" А сельский староста, толстый такой был, с цепком на пузе, лезет к дверям, распихивает людей, уркотит: "Пропустить! Пропустить, прокляти! Це ж я, голова слободська!" А где ж там его пропускать, когда - "конець свита"!

Прерываемый хохотом, Ванюшка кончил:

- В слободе был у нас конокрад Архип Чохов. Лошадей уводил каждую неделю, и никто его никак не мог словить. Архип был в церкви, отмаливал грехи. И вот когда заорали: "Конець овита! Погибаемо, браты!" - кинулся Архип к окну, разбил его, хотел высигнуть, а за окном - решетка. Народ весь в дверях душится, а Архип бегает по церкви, остановится, плеснет руками и кажет: "Ось колы я попався! От попався, так вже попа вся!"

Девки, Аким Младший и жена его смеялись до слез, до икоты. Дед Аким, и тот беззвучно ощерял голодесную пасть; лишь бабка, не расслышав половины рассказа и ничего не поняв с глухоты, невесть отчего заплакала и, вытирая красные, набрякшие слезой глаза, прошамкала:

- Штало быть, попалша, болежный! Чарича небешная! Чего же ему ишделали?

- Кому, бабушка?

- Да этому штраннику-то?

- Какому страннику, бабуся?

- А про какого ты, голубок, гутарил... про богомольча.

- Да про какого богомольча-то?

- А я, милый, и не жнаю... Тугая я на ухи стала, тугая, мой желанный... Недошлышу...

Разговор с бабкой вызвал новую вспышку хохота. Аким Младший раз пять переспрашивал, вытирая проступившие от смеха слезы:

- Как он, воряга этот? "Вот когда я попался"? Ну, парень, диковинную веселость рассказал ты нам! - наивно восхищался он, хлопая Ванюшку по плечу.

А тот как-то скоро и незаметно перестроился на серьезный лад, вздохнул:

- Это, конечно, смешная история, но только сейчас - такие дела, что не до смеху... Нынче прочитал я газету, и сердце заныло...

- Заныло? - ожидая "ового веселого рассказа, переспросил Аким.

- Да. А заныло оттого, что так зверски над человеком в капиталистических странах издеваются и терзают. Такое описание я прочитал: в Румынии двое комсомольцев открывали крестьянам глаза, говорили, что надо землю у помещиков отобрать и разделить между собою. Очень бедно в Румынии хлеборобы живут...

- Что бедно, то бедно, знаю, сам видал, как был с полком в семнадцатом году на румынском фронте,- подтвердил Аким.

- Так вот, вели они агитацию за свержение капитализма и за устройство в Румынии советской власти. Но их поймали лютые жандармы, одного забили до смерти, а другого начали пытать. Выкололи ему глаза, повыдергали на голове все волосы. А потом разожгли докрасна тонкую железяку и начали ее заправлять под ногти...

- Про-ок-лятые! - ахнула Акимова жена, всплеснув руками.- Под ногти?

- Под ногти... Спрашивают: "Говори, кто у вас еще в ячейке состоит, и отрекайся от комсомола". "Не скажу вам, вампиры, и не отрекусь!" - стойко отвечает тот комсомолец. Жандармы тогда стали резать ему шашками уши, нос отрезали. "Скажешь?" "Нет,- говорит,- умру от вашей кровавой руки, а не скажу! Да здравствует коммунизм!" Тогда они за руки подвесили его под потолок, внизу развели огонь...

- Вот, будь ты проклят, какие живодеры есть! Ить это беда! - вознегодовал Аким Младший.

- ...Жгут его огнем, а он только плачет кровяными слезами, но никого из своих товарищей-комсомольцев не выдает и одно твердит: "Да здравствует пролетарская революция и коммунизм!"

- И молодец, что не выдал товарищев! Так и надо! Умри честно, а друзьев не моги выказать! Сказано в писании, что "за други своя живот положиша..." - дед Аким пристукнул кулаком и заторопил рассказчика: - Ну, ну, дальше-то что?

- ...Пытают они его, истязают по-всякому, а он молчит. И так с утра до вечера. Потеряет он память, а жандармы обольют его водой и опять за свое. Только видят, что ничего они так от него не добьются, тогда пошли арестовали его мать и привели в свою охранку. "Смотри,- кажут ей,- как мы твоего сына будем обрабатывать! Да скажи ему, чтобы покорился, а то убьем и мясо собакам выкинем!" Ударилась тут мать без памяти, а как пришла в себя - кинулась к своему дитю, обнимает, руки его окровяненные целует...

Побледневший Ванюшка замолк, обвел слушателей расширившимися глазами: у девок чернели открытые рты, а на глазах закипали слезы, Акимова жена сморкалась в завеску, шепча сквозь всхлипывания: "Каково ей... матери-то... на своего дитя... го-ос-поди!.." Аким Младший вдруг крякнул и, ухватясь за кисет, стал торопливо вертеть цигарку; только Нагульнов, сидя на сундуке, хранил внешнее спокойствие, но и у него во время паузы как-то подозрительно задергалась щека и повело в сторону рот...

- "...Сынок мой родимый! Ради меня, твоей матери, покорись им, злодеям!" - говорит ему мать, но он услыхал ее голос и отвечает: "Нет, родная мама, не выдам я товарищей, умру за свою идею, а ты лучше поцелуй меня перед моей кончиной, мне тогда легче будет смерть принять..."

Ванюшка вздрагивающим голосом окончил рассказ о том, как умер румынский комсомолец, замученный палачами-жандармами. На минуту стало тихо, а потом заплаканная хозяйка спросила:

- Сколько ж ему, страдальцу, было годков?

- Семнадцать,- без запинки отвечал Ванюшка и тотчас же нахлобучил свою клетчатую кепку.- Да, умер герой рабочего класса - наш дорогой товарищ, румынский комсомолец. Умер за то, чтобы трудящимся лучше жилось. Наше дело - помочь им свергнуть капитализм, установить рабоче-крестьянскую власть, а для этого надо строить колхозы, укреплять колхозное хозяйство. Но у нас еще есть такие хлеборобы, которые по несознательности помогают подобным жандармам и препятствуют колхозному строительству - не сдают семенной хлеб... Ну, спасибо, хозяева, за завтрак! Теперь - о деле, насчет которого мы к вам пришли: надо вам сейчас же отвезти семенной хлеб. Вашему двору причитается засыпать ровно семьдесят семь пудов. Давай, хозяин, вези!

- Да кто его знает... Его, и хлеба-то, почти нету...- нерешительно начал было Аким Младший, огорошенный столь неожиданным приступом, но жена метнула в его сторону озлобленный взгляд, резко перебила:

- Нечего уж там! Ступай, насыпай мешки да вези!

- Нету семидесяти пудов... Да и неподсеянный он у нас...- слабо сопротивлялся Аким.

- Вези, Акимушка. Стало быть, надо сдать, чего уж там супротивничать,- поддержал сноху дед Аким.

- Мы люди не гордые, поможем, подсеем,- охотно вызвался Ванюшка.- А грохот-то у вас есть?

- Есть... Да он трошки несправный...

- Эка беда! Починим! Скорее, скорее, хозяин! А то мы тут у вас и так заговорились...

Через полчаса Аким Младший вел с колхозного база две бычиные подводы, а Ванюшка с лицом, усеянным мелкими, как веснушки, бисеринками пота, таскал из мякинника на приклеток амбара мешки с подсеянной пшеницей, твердозерной и ядреной, отливающей красниной червонного золота.

- Чего же это хлеб-то у вас в половне сохранялся? Амбар имеете вместительный, а хлеб так бесхозяйственно лежал? - спрашивал он у одной из Акимовых девок, лукаво подмигивая.

- Это батяня выдумал...- смущенно отвечала та. После того как Бесхлебнов повез свои семьдесят семь пудов к общественному амбару, а Ванюшка с Нагульновым, простившись с хозяевами, пошли в следующий двор, Нагульнов, с радостным волнением глядя ка усталое лицо Ванюшки, спросил:

- Про комсомольца это ты выдумал?

- Нет,- рассеянно отвечал тот,- когда-то давно читал про такой случай в мопровском журнале.

- А ты сказал, что сегодня читал...

- А не все ли равно? Тут главное, что такой случай был, вот что жалко, товарищ Нагульнов!

- Ну, а ты... от себя-то прибавлял для жалобности? - допытывался Нагульнов.

- Да это же неважно! - досадливо отмахнулся Ванюшка и, зябко ежась, застегивая кожанку, проговорил:- Важно, чтобы люди ненависть почувствовали к палачам и к капиталистическому строю, а к нашим борцам - сочувствие. Важно, что семена вывезли... Да я почти ничего и не прибавлял. А взвар у хозяйки был сладкий, на ять! Напрасно ты, товарищ Нагульнов, отказался!