Глава XVI

С собрания Давыдов пошел с Размётновым. Снег бил густо, мокро. В темноте кое-где поблескивали огоньки. Собачий брех, разорванный порывами ветра, звучал по хутору тоскливо и неумолчно. Давыдов вспомнил рассказ Якова Лукича о снегозадержании, вздохнул: "Нет, в нынешнем году не до этого. А сколько вот в такую метель снегу легло бы на пашнях! Просто жалко даже, факт!"

- Зайдем в конюшню, поглядим на колхозных коней,- предложил Размётнов.

- Давай.

Свернули в проулок. Вскоре показался огонек: возле лапшиновского сенника, приспособленного под конюшню, висел фонарь. Вошли во двор. Около дверей в конюшню, под навесом, стояло человек восемь казаков.

- Кто нынче дневалит? - спросил Размётнов. Один из стоявших затушил о сапог цигарку, ответил:

- Кондрат Майданников.

- А почему тут народу много? Что вы тут делаете? - поинтересовался Давыдов.

- Так, товарищ Давыдов... Стоим, обчий кур устраиваем...

- Сено вечером привозили с гумна.

- Стали покурить да загутарились. Метель думаем перегодить.

В разгороженных станках мерно жуют лошади. Запахи пота, конского кала и мочи смешаны с легким, парящим духом степного полынистого сена. Против каждого станка, "а деревянных рашках, висят хомут, шлея или постромки. Проход чисто выметен и слегка присыпан желтым речным песком.

- Майданников! - окликнул Андрей.

- Аю! - отозвался голос в конце конюшни.

Майданников на навильнике нес беремя житной соломы. Он зашел в четвертый от дверей станок, ногою поднял улегшегося вороного коня, раструсил солому.

- Повернись! Че-о-орт! - зло крикнул он и замахнулся держаком навильника на придремавшего коня.

Тот испуганно застукотел, засучил ногами по деревянному полу, зафыркал и потянулся к яслям, передумав, как видно, ложиться. Кондрат подошел к Давыдову, весь пропитанный запахом конюшни и соломы, протянул черствую холодную ладонь.

- Ну, как, товарищ Майданников?

- Ничего, товарищ председатель колхоза.

- Чтой-то ты уж больно официально: "товарищ председатель колхоза"...- Давыдов улыбнулся.

- Я зараз при исполнении обязанностев.

- Почему народ возле конюшни толчется?

- Спросите сами их! - в голосе Кондрата послышалась озлобленная досада.- Как на ночь метать коням, так и их черт несет. Народ никак не могет отрешиться от единоличности. Это все хозяева сидят! Приходют: "А моему гнедому положил сена?", "А буланому постелил?", "Кобылка моя тут целая?" А куда же, к примеру, его кобы-ленка денется? В рот я ее запхну, что ли? Все лезут, про-сют: "Дай подсоблю наметать коням!" И всяк норовит своему побольше сенца кинуть... Беда! Надо постановление вынесть, чтоб лишний народ тут не околачивался.

- Слыхал? - Андрей подмигнул Давыдову, сокрушенно покачал головой.

- Гони всех отсюда! - суровея, приказал Давыдов.- Чтобы, кроме дежурного и помощников, никого не было! Сена по скольку даешь? Весишь дачу?

- Нету. Не вешаю. На глазок, с полпуда на животину.

- Стелешь всем?

- Да что, ей-богу! - Кондрат яростно тряхнул буденовкой, на смуглый стоян его шеи, на воротник приношенного зипуна посыпались мягкие ости.- Завхоз наш, Островнов, Яков Лукич-то, ноне перед вечером был, говорит: "Стели коням объедья". Да разве это порядки?

Ить он, черт, лучшим хозяином почитается, а такую чушь порет!

- А что?

- Да как же, Давыдов! Объедья - все начисто едовые. Полынок промеж них, он мелкий, съестной, или бурьянина; все это овцы, козы дотла съедят, переберут, а он приказывает на подстилку коням гатить! Я ему было сказал насупротив, а он: "Не твое дело мне указывать!"

- Не стели объедьев. Правильно! А мы ему завтра хвост наломаем! - пообещал Давыдов.

- И ишо одно дело: расчали прикладок, какой возля колодезя склали. К чему, спрашивается?

- Мне Яков Лукич говорил, что это сено похуже. Он хочет дрянненькое зимою скормить, а хорошее оставить к пахоте.

- Ну, когда так, это верно,- согласился Кондрат.- А насчет объедьев ему скажите.

- Скажу. На вот, закуривай ленинградскую папироску...- Давыдов кашлянул.- Прислали мне товарищи с завода... Лошади-то все здоровы?

- Благодарствую. Огонька дайте... Кони все справные. Прошедшую ночь завалился наш виноходец, бывший лапшиновский, доглядели. А так все в порядке. Вот один есть чертяка, никак не ложится. Всю ночь, говорят, простаивает. Завтра на передки будем всех перековывать. Сколизь была, шипы начисто посъел ледок. Ну, прощевайте. Я ишо не всем постелил.

Размётнов пошел проводить Давыдова. Разговаривая, прошли они квартал, но на повороте к квартире Давыдова Размётнов остановился против база единоличника Лукашки Чебакова, тронул плечо Давыдова, шепнул:

- Гляди!

Около калитки - в трех шагах от них - чернела фигура человека. Размётнов вдруг быстро подбежал, левой рукой схватил человека, стоявшего по ту сторону калитки, в правой стиснул рукоять нагана.

- Ты, Лука?

- Никак это вы, Андрей Степанович?

- Что у тебя в правой руке? А ну, отдай! Живо!

- Да это вы? Товарищ Размётнов!

- Отдай, говорят! Вдарю!..

Давыдов подошел на голоса, близоруко щурясь.

- Что ты у него отбираешь?

- Отдай, Лука! Выстрелю!

- Да возьмите, чего вы сбесились-то?

- Вот он с чем стоял у калиточки! Эх, ты! Ты это для чего же с ножом ночью стоишь? Ты это кого ждал? Не Давыдова? Зачем, спрашиваю, с финкой стоял? Контра? Убивцем захотел стать?

Только острые охотничьи глаза Андрея могли разглядеть в руке стоявшего около калитки человека белое лезвие ножа. Он и бросился обезоруживать. И обезоружил. Но когда стал, задыхаясь, допрашивать ошалевшего Лу-кашку, тот открыл калитку, изменившимся голосом сказал:

- Уж коли вы так дело поворачиваете, я не могу промолчать! Вы меня в чем не надо подозрить могете, упаси бог, Андрей Степаныч! Пройдемте.

- Куда это?

- В катух.

- Зачем это?

- Поглядите, и все вам станет ясное, зачем я с ножом на проулок выглядал...

- Пойдем, посмотрим,- предложил Давыдов, первым входя на Лукашкин баз.- Куда идти-то?

- Пожалуйте за мной.

В катухе, внутри заваленном обрушившимся приклад-ком кизяка, стоял на табурете зажженный фонарь, возле него на корточках сидела жена Лукашки - красивая, полноликая и тонкобровая баба. Она испуганно встала, увидя чужих, заслонила собой стоявшие возле стены две цибарки с водой и таз. За нею в самом углу, на чистой соломе, как видно, только постланной, топтался сытый боров. Опустив голову в огромную лохань, он чавкал, пожирал помои.

- Видите, какая беда...- указывая на кабана, смущенно, бессвязно говорил Лукашка.- Борова надумали потихоньку заколоть... Баба его прикармывает, а я только хотел валять его, резать, слышу - гомонят где-то на проулке. "Дай-ка,- думаю,- выйду, гляну, не ровен час кто услышит". Как был я с засученными рукавами и при фартуке и при ноже, так и вышел к калитке. И вы - вот они! А вы на меня что подумали? Разве же человека резать при фартуке и с засученными рукавами выходют? - Лукашка, снимая фартук, смущенно улыбнулся и с сдержанной злостью крикнул на жену: - Ну, чего стала, дуреха? Выгони борова!

- Ты не режь его,- несколько смущенный, сказал Размётнов.- Зараз собрание было, нету дозволения скотину резать.

- Да я и не буду. Всю охоту вы мне перебили... Давыдов вышел и до самой квартиры подтрунивал над Андреем:

- Покушение на жизнь председателя колхоза отвратил! Контрреволюционера обезоружил! Аника-воин, факт! Хо-хо-хо!..

- Зато кабану жизнь спас,- отшучивался Размётнов.