Глава XV

С легкой руки Якова Лукича каждую ночь стали резать в Гремячем скот. Чуть стемнеет, и уже слышно, как где-нибудь приглушенно и коротко заблеет овца, предсмертным визгом просверлит тишину свинья или мыкнёт телка. Резали и вступившие в колхоз и единоличники. Резали быков, овец, свиней, даже коров; резали то, что оставлялось на завод... В две ночи было ополовинено поголовье рогатого скота в Гремячем. По хутору собаки начали таскать кишки и требушки, мясом наполнились погреба и амбары. За два дня еповский^* ларек распродал около двухсот пудов соли, полтора года лежавшей на складе. "Режь, теперь оно не наше!", "Режьте, все одно заберут на мясозаготовку!", "Режь, а то в колхозе мясца не придется кусануть!" - полез черный слушок. И резали. Ели невпроворот. Животами болели все, от мала до велика. В обеденное время столы в куренях ломились от вареного и жареного мяса. В обеденное время у каждого - масленый рот, всяк отрыгивает, как на поминках; и от пьяной сытости у всех посовелые глаза.

^* (ЕПО - Единое потребительское общество.)

Дед Щукарь в числе первых подвалил телку-летошницу. Вдвоем со старухой хотели подвесить ее на переруб, чтобы ловчее было свежевать: мучились долго и понапрасну (тяжела оказалась нагулявшая жиру телка!), старуха даже поясницу свихнула, поднимая задок телушки, и неделю после этого накидывала ей на спину чугунок бабка-лекарка. А дед Щукарь на следующее утро сам настряпал и то ли от огорчения, что окалечилась старуха, то ли от великой жадности, так употребил за обедом вареной грудинки, что несколько суток после этого обеда с база не шел, мешочных штанов не застегивал и круглые сутки пропадал по великому холоду за сараем, в подсолнухах. Кто мимо Щукаревой полуразваленной хатенки ходил в те дни, видел: торчит, бывало, дедов малахай на огороде, среди подсолнечных будыльев, торчит, не шелохнется; потом и сам дед Щукарь из подсолнухов вдруг окажется, заковыляет к хате, не глядя на проулок, на ходу поддерживая руками незастегнутые штаны. Измученной походкой, еле волоча ноги, дойдет до воротцев и вдруг, будто вспомнив что-то неотложное, повернется, дробной рысью ударится опять в подсолнухи. И снова недвижно и важно торчит из будыльев дедов малахай. А мороз давит. А ветер пушит на огороде поземкой, наметая вокруг деда стоячие остро-крышие сугробы...

Размётнов на вторые сутки, к вечеру, как только узнал о том, что убой скота принял массовый характер, прибежал к Давыдову.

- Сидишь?

- Читаю.- Давыдов завернул страницу небольшой желтоватой книжки, раздумчиво улыбнулся.- Вот, брат, книжка,- дух захватывает! - засмеялся, ощеряя Щербатый рот, раскинув куцые сильные руки.

- Романы читаешь! Либо песенник какой. А в хуторе...

- Дура! Дура! Романы! Какие там песенники! - Давыдов, похохатывая, усадил Андрея на табурет против себя, ткнул в руки книжку.- Это же доклад Андреева на ростовском партактиве. Это, брат, десять романов стоит! Факт! Начал читать и вот поесть забыл, зачитался. Э, черт, досадно... Теперь все, наверно, застыло.- На смугловатое лицо Давыдова пали досада и огорчение. Он встал, уныло подсмыкнул короткие штаны; сунув руки в карманы, пошел в кухню.

- Ты меня-то будешь слухать? - ожесточаясь, спросил Размётнов.

- А то как же! Конечно, буду. Сейчас. Давыдов принес из кухни глиняную чашку с холодными щами, сел. Он сразу откусил огромный кус хлеба, прожевывая, гонял по-над розоватыми скулами желваки, молча уставился на Размётнова устало прижмуренными серыми глазами. На щах сверху застыли оранжевые блестки - круговины говяжьего жира, красным пламенем посвечивал плавающий стручок горчицы^*.

^* (Горчицей на Дону называют красный перец.)

- С мясом щи? - ехидно вопросил Андрей, указывая на чашку обкуренным пальцем.

Давыдов, давясь и напряженно улыбаясь, довольно качнул головой.

- А откуда мясцо?

- Не знаю. А что?

- А то, что половину скотины перерезали в хуторе.

- Кто? - Давыдов повертел ломоть хлеба и отодвинул его.

- Черти! - Шрам на лбу Размётнова побагровел.- Председатель колхоза! Гиганту строишь! Твои же колхозники режут, вот кто! И единоличники. Перебесились! Режут наповал все, и даже, сказать, быков режут!

- Вот у тебя привычка... орать, как на митинге...- принимаясь за щи, досадливо сказал Давыдов.- Ты мне спокойно и толком расскажи, кто режет, почему.

- А я знаю - почему?

- А ты всегда с ревом, с криком... Глаза закрыть - и вот он, родненький, семнадцатый годок.

- Небось, заревешь!

Размётнов рассказал, что знал, о начавшемся убое скота. Под конец Давыдов ел, почти не прожевывая, шутливость как рукой с него сняло, около глаз собрались расщепы морщин, и лицо как-то словно постарело.

- Сейчас же иди и созывай общее собрание. Нагульнова... А впрочем, я сам зайду к нему.

- Чего созывать-то?

- Как чего? Запретим резать скот! Из колхоза будем гнать и судить. Это же страшно важно, факт! Это опять кулак нам палку в колеса! Ну, на - закуривай и валяй... Да, кстати, я и забыл похвалиться.

По лицу Давыдова побежала, тепля глаза, счастливая улыбка, радости он не мог скрыть, как ни пробовал сурово ежить губы.

- Получил я сегодня посылку из Ленинграда... Да, посылочку от ребят...- Он нагнулся, вытащил из-под кровати ящик и, багровый от удовольствия, поднял крышку.

В ящике беспорядочно лежали пачки папирос, коробка печенья, книги, деревянный с резьбой портсигар, еще что-то в пакетиках и свертках.

- Товарищи вспомнили, прислали вот... Это, брат, наши папироски, ленинградские... Даже вот, видишь, шоколад, а на кой он мне? Надо чьей-нибудь детворе... Ну, да тут важен факт, а не это. Верно? Главное - вспомнили, прислали, и письмо вот есть...

Голос Давыдова был необычно мягок; таким растерянно-счастливым Андрей видел товарища Давыдова впервые. Волнение его, неведомо как, передалось и Размётнову. Желая сказать приятное, он буркнул:

- Ну и хорошо. Ты парень славный, вот, стало быть, и послали. Тут, гляди, не на один рубль добра наложено.

- Дело не в этом! Ты же понимаешь, я, черт его подери, вроде безродного: ни жены, никого, факт! А тут - хлоп, и вот она, посылка. Трогательный факт... В письме, смотри, сколько подписей.- Давыдов в одной руке протягивал коробку папирос, в другой держал письмо, испещренное многочисленными подписями. Руки его дрожали.

Размётнов закурил ленинградскую папиросу, спросил:

- Ну, как ты доволен новой квартирой? Хозяйка - ничего? Насчет стирки как устроился? Ты либо матери, что ли, принес бы постирать, а? Или с хозяйкой договорился бы... Рубашка на тебе - шашкой не прорубишь, и потом разит, как от морёного коня.

Давыдов порозовел, вспыхнул.

- Да, есть такое дело... У Нагульнова жил, как-то неудобно там... Что зашить - это я сам, и стирал как-то тоже сам. А так вообще я еще с приезда не мылся, это факт. И фуфайка тоже... Мыла тут нет в ларьке, просил уже хозяйку, а она говорит: "Мыла дайте". Напишу ребятам, чтобы прислали стирального. А квартира ничего, детей нет, можно без помехи читать и вообще...

- Так ты принеси матери, она постирает. Ты, пожалуйста, не стесняйся. Она у меня старуха добрая.

- С этим обойдусь, не беспокойся, спасибо. Надо баню сделать для колхоза, вот это да! Устроим, факт! Ну, ступай, организуй собрание.

Размётнов, покурив, ушел. Давыдов бесцельно переложил в посылке пакетики, вздохнул, поправил растянувшийся ворот желто-бурой, загрязнившейся фуфайки и, пригладив черные, зачесанные вверх волосы, стал одеваться.

По пути зашел к Нагульнову. Тот встретил его, хмуря разлатые брови, глядя в сторону.

- Скотину режут... Жалко стало собственности. Такая в мелком буржуе идет смятения - слов не найдешь,- забормотал он, поздоровавшись. И сейчас же строго повернулся к жене: - Ты, Гликерья, выйди зараз же отсель. Посиди трошки у хозяйки, я при тебе гутарить не в силах.

Грустная с виду, Лушка вышла в кухню. Все эти дни, после того как с кулацкими семьями уехал и Тимофей Рваный, она ходила как в воду опущенная. Под опухшими глазами ее - печальная озерная синь; нос - и тот заострился, как у неживой. Видно, тяжело пало на сердце расставание с милым. Тогда, на проводах кулаков, уезжавших в студеные полярные края, она открыто, не стыдясь, битый день слонялась возле борщевского двора, поджидая Тимофея. И когда на-вечер из Гремячего тронулись подводы с кулацкими семьями и пожитками, она крикнула дурным, кликушеским криком, забилась на снегy. Тимофей было кинулся к ней от подводы, но Фрол Рваный вернул его грозным окликом. Ушел за подводой Тимофей, часто оглядываясь на Гремячий, покусывая белые от жаркой ненависти губы.

Будто листы на тополе, отроптали ласковые Тимофеевы слова - видно, не слыхать уж больше их Лушке. Как же бабочке не сохнуть от тоски-немочи, как не убиваться! Кто теперь скажет ей, с любовью засматривая в глаза: "Вам эта зеленая юбка до того под стать, Луша! Вы в ней позвончее офицерши старого времени". Иль словами бабьей песенки: "Ты прости-прощай, красавица. Красота твоя мне очень нравится". Только Тимофей мог лестью и сердечным бесстыдством ворохнуть Лушкину душеньку.

Мужа она с того дня вовсе зачужалась. А Макар тогда говорил спокойно, веско и необычайно много:

- Живи у меня остатние деньки, доживай. А потом собирай свои огарки, резинки и склянки с помадой и жарь, куда хошь. Я, любя тебя, много стыдобы перетерпел, а зараз разорвало мое терпенье! С кулацким сыном путалась - я молчал. А уж ежели ты при всем колхозном сознательном народе по нем в слезы ударилась, нету больше моего терпенья! Я, девка, с тобой не то что до мировой революции не дотяну, а вовсе могу с катушек долой. Ты мне в жизни - лишний вьюк на горбу. Скидаю я этот вьюк! Поняла?

- Поняла,- ответила Лушка и притихла. Вечером тогда был у Давыдова с Макаром сокровенный разговор.

- Обмарала тебя баба в доску! Как ты теперь будешь перед колхозной массой глазами моргать, Нагульнов?

- Ты опять за старое...

- Колода ты! Сычуг бычий! - У Давыдова шея багровела, вспухали жилы на лбу.

- С тобой как говорить-то? - Нагульнов ходил по комнате, похрустывал пальцами, тихо, с лукавинкой улыбался.- Чуть не туда скажешь, и ты зараз же на крюк цепляешь: "Анархист! Уклонщик!" Ты знаешь, как я на бабу взглядываю и через какую надобность терпел такое смывание? Я уж тебе, никак, говорил, у меня не об ней думки. Ты об овечьем курюке думал что-нибудь?

- Не-е-ет...- ошарашенный неожиданным оборотом Макаровой речи, протянул Давыдов.

- А вот я думал: к чему бы овце курюк, приваренный от природы? Кажись, не к чему. Ну, конь али кобель - энти хвостом мух отгоняют. А овце навесили восемь фунтов жиру, она и трясет им, мухи отогнать не может, жарко ей летом от курюка, орепьи за него хватаются...

- При чем тут курюк, хвосты разные? - Давыдов начинал тихо злиться.

Но Нагульнов невозмутимо продолжал:

- Это ей приделано, по-моему, чтобы стыд закрыть. Неудобно, а куда же на ее месте денешься? Вот и мне баба, жена то есть, нужна, как овце курюк. Я весь заостренный на мировую революцию. Я ее, любушку, жду... А баба мне - тьфу и больше ничего. Баба так, между прочим. Без ней тоже нельзя, стыд-то надо прикрыть... Мужчина я в самом прыску, хучь и хворый, а между делом могу и соответствовать. Ежели она у меня на передок слабая, да прах ее дери! Я ей так и сказал: "Ве-трийся, ежели нужду имеешь, но гляди, в подоле не принеси или хворости не захвати, а то голову набок сверну!" А вот ты, товарищ Давыдов, ничего этого не понимаешь. Ты - как железный аршин-складень. И к революции не так ты прислухаешься... Ну, чего ты меня за бабий грех шпыняешь? У ней и для меня хватит, а вот что с кулаком связалась и кричала по нем, по классовой вражине, за это она - гада, и я ее - что не видно - сгоню с базу. Бить же я ее не в силах. Я в новую жизню вступаю и руки поганить не хочу. А вот ты, небось, побил бы, а? А тогда какая же будет разница между тобой, коммунистом, и, скажем, прошедшим человеком, каким-нибудь чиновником? Энти завсегда жен били. То-то и оно! Нет, брат, ты перестань со мной об Лушке гутарить. Я сам с ней рассчитаюсь, ты в этом деле лишний. Баба - это дело дюже сурьезное! От нее многое зависает.- Нагульнов мечтательно улыбнулся и с жаром продолжал: - Вот как поломаем все границы, я первый шумну: "Валяйте, женитесь на инакокровных!" Все посмешаются, и не будет на белом свете такой страмоты, что один телом белый, другой желтый, а третий черный, и белые других цветом ихней кожи попрекают и считают ниже себя. Все будут личиками приятно-смуглявые, и все одинаковые. Я и об этом иной раз ночами думаю...

- Живешь ты, как во сне, Макар! - недовольно сказал Давыдов.- Многое мне в тебе непонятное. Расовая рознь - это так, а вот остальное... В вопросах быта я с тобой не согласен. Ну, да черт с тобой! Только я у тебя больше не живу. Факт!

Давыдов вытащил из-под стола чемодан (глухо загремели в нем бездельно провалявшиеся инструменты), вышел. Нагульнов проводил его на новую квартиру, к бездетному колхознику Филимонову. Тогда всю дорогу до филимоновского база они проговорили о посеве, но вопросов семьи и быта больше уже не касались. Еще ощутимее стал холодок в их взаимоотношениях с той поры...

Вот и на этот раз Нагульнов встретил Давыдова, все как-то посматривая вкось и вниз, но после того, как Лушка вышла, заговорил оживленнее.

- Режут скотину, гады! Готовы в три горла жрать, лишь бы в колхоз не сдавать. Я вот что предлагаю: нынче же вынести собранием ходатайство, чтобы злостных резаков расстрелять!

- Что-о-о?

- Расстрелять, говорю. Перед кем это надо хлопотать об расстреле? Народный суд не смогет, а? А вот как шлепнули бы парочку таких, какие стельных коров порезали, остальные, небось, поочухались бы! Теперь надо со всей строгостью.

Давыдов кинул на сундук кепку, зашагал по комнате. В его голосе были недовольство и раздумье:

- Вот опять ты загибаешь... Беда с тобой, Макар! Ну, ты подумай: разве можно за убой коровы расстреливать? И законов таких нет, факт! Было постановление ЦИК и Совнаркома, и на этот счет там прямо сказано: на два года посадить, лишить земли можно, злостных выселять из края, а ты - ходатайствовать об расстреле. Ну, право, ты какой-то...

- Какой-то! Никакой я! Ты все примеряешься да плануешь. А на чем будем сеять? На каком... ежели не вступившие в колхоз быков перережут?

Макар подошел к Давыдову вплотную, положил ладони на его широкие плечи. Он был почти на голову выше Давыдова; посматривая на него сверху, заговорил:

- Сема! Жаль ты моя! Чего у тебя мозга такая ленивая? - И почти закричал: - Ить пропадем мы, ежели с посевом не управимся! Неужели не понимаешь? Надо беспременно расстрелять двоих-троих гадов за скотину! Кулаков надо расстрелять! Ихние дела! Просить надо высшие властя!

- Дурак!

- Вот опять я вышел дурак...- Нагульнов понуро опустил голову и тотчас же вскинул ее, как конь, почувствовавший шенкеля; загремел: - Всё порежут! Время подошло позиционное, как в гражданскую войну, враг кругом ломится, а ты! Загубите вы, такие-то, мировую революцию!.. Не приспеет она через вас, тугодумщиков! Там кругом буржуи рабочий народ истязают, красных китайцев в дым уничтожают, всяких черных побивают, а ты с врагами тут нежничаешь! Совестно! Стыдоба великая! В сердце кровя сохнут, как вздумаешь о наших родных братьях, над какими за границами буржуи измываются. Я газеты через это самое не могу читать!.. У меня от газетов все в нутре переворачивается! А ты... Как ты думаешь о родных братах, каких враги в тюрьмах гноят? Не жалеешь ты их!..

Давыдов страшно засопел, взъерошил пятерней маслено-черные волосы.

- Черт тебя! Как так "не жалеешь"? Факт! И не ори, пожалуйста! Сам псих и других такими делаешь! Я в войну ради Лушкиных глаз, что ли, с контрой расправлялся? Чего ты предлагаешь? Опомнись! Нет речи о расстреле! Ты бы лучше массовую работу вел, разъяснял нашу политику, а расстрелять - это просто! И вот ты всегда так! Чуть неустойка, и ты сейчас падаешь в крайность, факт! А где ты был до этого?

- Там же, где и ты!

- В том-то и факт! Проморгали все мы эту кампанию, а теперь надо исправлять, не о расстрелах говорить! Хватит тебе истерики закатывать! Работать берись! Барышня, черт! Хуже барышни, у которой ногти крашеные!

- У меня они кровью крашенные!

- У всех так, кто без перчаток воевал, факт!

- Семен, как ты могешь меня барышней прозывать? - Это к слову.

- Возьми это слово обратно,- тихо попросил Нагульнов.

Давыдов молча посмотрел на него, засмеялся.

- Беру. Ты успокойся, и пойдем на собрание. Надо здорово агитнуть против убоя!

- Я вчера целый день по дворам шлялся, уговаривал.

- Это хороший метод. Надо пройтись еще, да всем нам.

- Вот опять ты... Я вчера только с базу выхожу, думаю: "Ну, кажись, уговорил!" Выйду и слышу: "Ку-ви-и-и, куви-и-и!" - подсвинок какой-нибудь уж под ножом визжит. А я гаду-собственнику до этого час говорил про мировую революцию и коммунизм! Да как говорил-то! Ажник самого до скольких разов слеза прошибала от трогательности. Нет, не уговаривать их надо, а бить по головам да приговаривать: "Не слухай кулака, вредный гад! Не учись у него собственности! Не режь, подлюга, скотину!" Он думает, что он быка режет, а на самом деле он мировой революции нож в спину сажает!

- Кого бить, а кого и учить,- упорствовал Давыдов. Они вышли на баз. Порошила мокрая метель. Липкие снежные хлопья крыли застарелый снег, таяли на крышах. В аспидной темени добрались до школы. На собрание пришла только половина гремяченцев. Размётнов прочитал постановление ЦИК и Совнаркома "О мерах борьбы с хищническим убоем скота", потом держал речь Давыдов. В конце он прямо поставил вопрос:

- У нас есть, граждане, двадцать шесть заявлений о вступлении в колхоз. Завтра на собрании будем разбирать их, и того, кто поддался на кулацкую удочку и порезал скот перед тем, как вступать в колхоз, мы не примем, факт!

- А ежели вступившие в колхоз режут молодняк, тогда как? - спросил Любишкин.

- Тех будем исключать! Собрание ахнуло, глухо загудело.

- Тогда распущайте колхоз! Нету в хуторе такого Двора, где бы скотиняки не резали! - крикнул Бррщев.

Нагульнов насыпался на него, потрясал кулаками:

- Ты цыц, подкулачник! В колхозные дела не лезь, без тебя управимся! Ты сам не зарезал бычка-третьяка?

- Я своей скотине сам хозяин!

- Вот я тебя завтра приправлю на отсидку, там похозяйствуешь!

- Строго дюже! Дюже строго устанавливаете! - орал чей-то сиплый голос.

Собрание было хоть и малочисленно, но бурно. Расходясь, хуторцы помалкивали и, только выйдя из школы и разбившись на группы, на ходу стали обмениваться мнениями.

- Черт меня дернул зарезать двух овец! - жаловался Любишкину колхозник Куженков Семен.- Вы это мясо теперь из горла вынете...

- Я, парень, сам опаскудился, прирезал козу...- тяжко вздыхал Любишкин.- Теперь моргай перед собранием. Ох ты, с этой бабой! Втравила в грех, туды ее в голень! "Режь да режь". Мяса ей захотелось! Ах ты, анчибел в юбке! Приду зараз и выбью ей бубну!

- Следовает, следовает поучить,- советовал сват Любишкина - престарелый дед Бесхлебнов Аким.- Тебе, сваток, вовсе неловко, ты ить колхозный член.

- То-то и есть,- вздыхал Любишкин, в темноте смахивая с усов налипшие хлопья снега, спотыкаясь о кочки.

- А ты, дедушка Аким, рябого быка, кубыть, тоже зарезал? - покашливая, спросил Демка Ушаков, живший с Бесхлебновым по соседству.

- Зарезал, милый. Да и как его не зарезать! Сломал бык ногу, сломал, окаянный, рябой! На погребицу занесла его нечистая сила, провалился в погреб и сломал ногу.

- То-то я на зорьке видал, как ты со снохой хворостинами направляли его на погребицу...

- Что ты! Что ты, Дементий! Окстись! - испугался дед Аким и даже стал среди проулка, часто моргая в беспросветной ночной темени.

- Пойдем, пойдем, дедок,- успокаивал его Демка.- Ну, чего стал, как врытая соха? Загнал быка-то в погреб...

- Сам зашел, Дементий! Не греши. Ох, грех великий!

- Хитер ты, а не хитрее быка. Бык - энтот языком под хвост достает, а ты, небось, не умеешь так, а? Думал: "Окалечу быка, и взятки гладки"?

Над хутором бесновался влажный ветер. Шумовито гудели над речкой в левадах тополя и вербы. Черная - глаз коли - наволочь крыла хутор. Придушенные сыростью, по проулкам долго звучали голоса. Валил снег. Зима вытряхала последние озимки...