Глава IV

Тридцать два человека - гремяченский актив и беднота - дышали одним дыхом. Давыдов не был мастером говорить речи, но слушали его вначале так, как не слушают и самого искусного сказочника.

- Я, товарищи, сам - рабочий Краснопутиловского завода. Меня послали к вам наша коммунистическая партия и рабочий класс, чтобы помочь вам организовать колхоз и уничтожить кулака как общего нашего кровососа. Я буду говорить коротко. Вы должны все соединиться а колхоз, обобществить землю, весь свой инструмент и скот. А зачем в колхоз? Затем, что жить так дальше, ну, невозможно же! С хлебом трудности оттого, что кулак его гноит в земле, у него с боем хлеб приходится брать! А вы и рады бы сдать, да у самих маловато. Середняцко-бедняцким хлебом Советский Союз не прокормишь. Надо больше сеять. А как ты с сохой или однолемешным плугом больше посеешь? Только трактор и может выручить. Факт! Я не знаю, сколько у вас на Дону вспахивают одним плугом за осень под зябь...

- С ночи до ночи держись за чапиги - и десятин двенадцать до зимы подымешь.

- Хо! Двенадцать? А ежели крепкая земля?

- Чего вы там толкуете! - пронзительный бабий голос.- В плуг надо три, а то и четыре пары добрых быков, а откель они у нас? Есть, да и то не у каждого, какая-то пара зас... а то все больше на быках, у каких сиськи. Это у богатых, им и ветер в спину.

- Не об этом речь! Взяла бы подол в зубы да помолчала,- чей-то хриповатый басок.

- Ты с понятием! Жену учи, а меня нечего!

- А трактором?..

Давыдов выждал тишины, ответил:

- А трактором, хотя бы нашим путиловцем, при хороших, знающих трактористах можно за сутки в две смены вспахать тоже двенадцать десятин.

Собрание ахнуло. Кто-то потерянно проронил:

- Эх... мать!

- Вот это да! На таком жеребце бы попахаться...- завистливый с высвистом вздох.

Давыдов вытер ладонью пересохшие от волнения губы, продолжал:

- Вот мы на заводе делаем трактора для вас. Бедняку и середняку-одиночке купить трактор слабо: кишка тонка! Значит, чтобы купить, нужно коллективно соединиться батракам, беднякам и середнякам. Трактор такая машина, вам известная, что гонять его на малом куске земли - дело убыточное, ему большой гон надо. Небольшие артели - тоже пользы от них, как от козла молока.

- Ажник того меньше! - веско бухнул чей-то бас из задних рядов.

- Значит, как быть? - продолжал Давыдов, не обращая внимания на реплику.- Партия предусматривает сплошную коллективизацию, чтобы трактором зацепить и вывести вас из нужды. Товарищ Ленин перед смертью что говорил? Только в колхозе трудящемуся крестьянину спасение от бедности. Иначе ему - труба. Кулак-вампир его засосет в доску... И вы должны пойти по указанному пути совершенно твердо. В союзе с рабочими колхозники будут намахивать всех кулаков и врагов. Я правильно говорю. А затем перехожу к вашему товариществу. Калибра оно мелкого, слабосильное, и дела его через это очень даже плачевные. А тем самым и льется вода на мельницу... Словом, никакая не вода, а один убыток от него! Но мы должны это товарищество переключить в колхоз и оставить костью, а вокруг этой кости нарастет середняцкое...

- Погоди, перебью трошки! - Поднялся конопатый и неправый глазами Демка Ушаков, бывший одно время членом товарищества.

- Проси слово, тогда и гутарь,- строго внушал ему Нагульнов, сидевший за столом рядом с Давыдовым и Андреем Размётновым.

- Я и без просьбов скажу,- отмахнулся Демка и скосил глаза так, что казалось, будто он одновременно смотрит и на президиум и на собравшихся.- А через что, извиняюся, превзошли в убыток и советской власти в тягость? Черезо что, спрашиваю вас, жили вроде нахлебников у кредитного товарищества? Через любушку-председателя ТОЗа! Через Аркашку Менка!

- Брешешь, как элемент! - петушиный тенорок из задних рядов. И Аркашка, работая локтями, погребся к столу президиума.

- Я докажу! - У побледневшего Демки глаза съехались к переносью. Не обращая внимания на то, что Размётнов стучит мослаковатым кулаком, он повернулся к Аркашке.- Не открутишься! Не через то превзошли мы в бедность своим колхозом, что мало нас, а через твою мену. А за "элемента" я тебя припрягу по всей строгости. Бугая на моциклетку, не спрошаючись, сменял? Сменял! Яйцеватых курей кто выдумал менять на...

- Опять же брешешь! - на ходу оборонялся Аркашка.

- Трех валухов и нетелю за тачанку не ты уговорил сбыть? Купец... То-то! - торжествовал Демка.

- Остепенитесь! Что вы, как кочета, сходитесь! - уговаривал Нагульнов, а мускул щеки уже заходил у него ходуном под покрасневшей кожей.

- Дайте мне слово по порядку,- просил пробившийся к столу Аркашка.

Он уже было забрал в горсть русую бородку, собираясь говорить, но Давыдов отстранил его:

- Кончу я, а сейчас, пожалуйста, не мешай... Так вот, я говорю, товарищи: только через колхоз можно...

- Да ты нас не агитируй! Мы с потрохами в колхоз пойдем,- перебил его красный партизан Павел Любишкин, сидевший ближе всех к двери.

- Согласны с колхозом!

- Артелем и батьку хорошо бить.

- Только хозяйствовать умно надо.

Крики заглушил тот же Любишкин: он встал со стула, снял черную угрюмейшую папаху и - высокий, кряж в плечах - заслонил дверь.

- Чего ты, чудак, нас за советскую власть агитируешь? Мы ее в войну сами на ноги тут становили, сами и подпирали плечом, чтоб не хитнулась. Мы знаем, что такое колхоз, и пойдем в него. Дайте машины! - Он протянул потрескавшуюся ладонь.- Трактор - штука, слов нет, но мало вы, рабочие, их наделали, вот за это мы вас поругиваем! Не за что нам ухватиться, вот в чем беда! А на быках - одной рукой погонять, другой слезы утирать - можно и без колхоза. Я сам до колхозного переворота думал Калинину письмо написать, чтобы помогли хлеборобам начинать какую-то новую жизню. А то первые годы, как при старом режиме,- плати налоги, живи, как знаешь. А РКП для чего? Ну, завоевали, а потом что? Опять за старое, ходи за плугом, у кого есть что в плуг запрягать. А у кого нечего? С длинной рукой под церкву? Либо с деревянной иглой под мост портняжить, воротники советским купцам да кооперативщикам пристрачивать? Землю дозволили богатым в аренду сымать, работников им дозволили нанимать. Это так революция диктовала в восемнадцатом году? Глаза вы ей закрыли! И когда говоришь: "За что ж боролись?", то служащие, какие пороху не нюхали, над этим словом надсмехаются, а за ними строит хаханьки всякая белая сволочь! Нет, ты нам зубы не лечи! Много мы красных слов слыхали. Ты нам машину давай в долг или под хлеб, да не букарь там али запашник, а добрую машину! Трактор, про какой рассказывал, давай! Это я за что получил? - Он прямо через колени сидевших на лавках зашагал к столу, на ходу расстегивая рваную мотню шаровар. А подойдя, заголил подол рубахи, прижал его подбородком к груди. На смуглом животе и бедре покорно обнажились стянувшие кожу страшные рубцы.- За что получил ошкамёлки кадетского гостинца?

- Черт бессовестный! Ты бы уж вовсе штаны-то спустил! - возмущенно и тонко крикнула сидевшая рядом с Демкой Ушаковым вдовая Анисья.

- А ты бы хотела? - Демка презрительно скосил на нее глаза.

- Молчи, тетка Анисья! Мне тут стыду нету свои ранения рабочему человеку показать. Пущай глядит! Затем, что ежели дальше так жить, мне, один черт, нечем будет всю эту музыку прикрывать! Они уж и зараз такие штаны, что одно звание. Мимо девок днем уж не ходи, напужаешь досмерти.

Позади заигогокали, загомонили, но Любишкин повел кругом суровым глазом, и опять стало слышно, как с тихим треском горит в лампе фитиль.

- Видно, воевал я с кадетами за то, чтобы опять богатые лучше меня жили? Чтобы они ели сладкий кусок, а я хлеб с луком? Так, товарищ рабочий? Ты, Макар, мне не мигай! Я раз в году говорю, мне можно.

- Продолжай.- Давыдов кивнул головой.

- Продолжаю. Я сеял нонешний год три десятины пшеницы. У меня трое детишков, сестра калека и хворая жена. Сдал я свой план хлеба, Размётнов?

- Сдал. Да ты не шуми.

- Нет, буду шуметь! А кулак Фрол Рваный... его душу!..

- Но-но! - Нагульнов застучал кулаком.

- Фрол Рваный свой план сдал? Нету?

- Так его суд оштраховал, и хлеб взяли,- вставил Размётнов, блестя отчаянными глазами и с видимым наслаждением слушая Любишкина.

"Тебя бы сюда, тихохода!" - вспомнил Давыдов секретаря райкома.

- Он опять на энтот год будет Фролом Игнатичем! А весной опять придет меня наймать! - и кинул под ноги Давыдову черную папаху.- Чего ты мне говоришь о колхозе? Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство! А то все разговоры да разговоры "кулака унистожить", а он растет из года в год, как лопух, и солнце нам застит.

- Отдай нам Фролово имущество, а Аркашка Менок на него ероплан выменяет,- ввернул Демка.

- Ох-ха-ха-ха!..

- Это он враз.

- Будьте свидетелями на оскорбление!

- Тю! Слухать не даешь, цыц!

- Что на вас, черти, чуру нету?

- А ну, тише...

Давыдову насилу удалось прекратить поднявшийся шум.

- В этом и есть политика нашей партии! Что же ты стучишь, ежели открыто? Уничтожить кулака как класс, имущество его отдать колхозам, факт! И ты, товарищ партизан, напрасно шапку под стол бросил, она еще голове будет нужна. Аренды земли и найма батраков теперь не может быть! Кулака терпели мы из нужды: он хлеба больше, чем колхозы, давал. А теперь - наоборот. Товарищ Сталин точно подсчитал эту арифметику и сказал: уволить кулака из жизни! Отдать его имущество колхозам... О машинах ты все плакал... Пятьсот миллионов целковых дают колхозам на поправку, это как? Слыхал ты об этом? Так чего же ты бузу трешь? Сначала надо колхоз родить, а потом уж о машинах беспокоиться. А ты хочешь вперед хомут купить, а по хомуту уж коня покупать. Чего же ты смеешься? Так, так!

- Пошел Любишкин задом наперед!

- Хо-хо...

- Так мы с дорогой душой в колхоз!

- Это он насчет хомута... подъехал...

- Хоть нынче ночью!

- Записывай зараз!

- Кулаков громить ведите.

- Кто записывается в колхоз, подымай руки,- предложил Нагульнов.

При подсчете поднятых рук оказалось тридцать три. Кто-то, обеспамятев, поднял лишнюю.

Духота выжила Давыдова из пальто и пиджака. Он расстегнул ворот рубахи; улыбаясь, выжидал тихомирья.

- Сознательность у вас хорошая, факт! Но вы думаете, что войдете в колхоз, и все? Нет, этого мало! Вы, беднота,- опора советской власти. Вы, едрена-зелена, и сами в колхоз должны идти и тянуть за собой качающуюся фигуру середняка.

- А как ты его потянешь, ежели он не хочех? Что он, бык, что ли, взналыгал и веди? - спросил Аркашка Менок.

- Убеди! Какой же ты боец за нашу правду, ежели не можешь другого заразить? Вот собрание завтра будет. Сам голосуй "за" и соседа-середняка уговори. Сейчас мы приступаем к обсуждению кулаков. Вынесем мы постановление к высылке их из пределов Северо-Кавказского края или как?

- Подписуемся!

- Под корень их!

- Нет, уж лучше с корнем, а не под корень,- поправил Давыдов. И к Размётнову: - Огласи список кулаков. Сейчас будем утверждать их к раскулачиванию.

Андрей достал из папки лист, передал Давыдову.

- Фрол Дамасков. Достоин он такой пролетарской кары?

Руки поднялись дружно. Но при подсчете голосов Давыдов обнаружил одного воздержавшегося.

- Не согласен? - Он поднял покрытые потной испариной брови,

- Воздерживаюсь,- коротко отвечал не голосовавший, тихий с виду и неприметного обличья казак.

- Почему такое? - выпытывал Давыдов.

- Потому, как он - мой сосед, и я от него много добра видал. Вот и не могу на него руки подымать.

- Выйди с собрания зараз же! - приказал Нагульнов вздрагивающим голосом, приподнимаясь, словно на стременах.

- Нет, так нельзя, товарищ Нагульнов! - строго прервал его Давыдов.- Не уходи, гражданин! Объясни свою линию. Кулак Дамасков, по-твоему, или нет?

- Я этого не понимаю. Я неграмотный и прошу уволить меня с собрания.

- Нет, ты уж нам объясни, пожалуйста: какие милости от него получил?

- Все время он мне пособлял, быков давал, семена ссужал... мало ли... Но я не изменяю власти. Я - за власть...

- Просил он тебя за него стоять? Деньгами магарычил, хлебом? Да ты признайся, не боись! - вступил в разговор Размётнов.- Ну, говори: что он тебе сулил? - и неловко от стыда за человека и за свои оголенные вопросы улыбнулся.

- А может, и ничего. Ты почем знаешь?

- Брешешь, Тимофей! Купленный ты человек и, выходит, подкулачник! - крикнул кто-то из рядов.

- Обзывайте как хотите, воля ваша... Давыдов спросил, будто нож к горлу приставил:

- Ты за советскую власть или за кулака? Ты, гражданин, не позорь бедняцкий класс, прямо говори собранию: за кого ты стоишь?

- Чего с ним вожжаться! - возмущенно перебил Любишкин.- Его за бутылку водки совсем с гуньями можно купить. На тебя, Тимофей, ажник глазами больно глядеть!

Не голосовавший Тимофей Борщев под конец с деланным смирением ответил:

- Я - за власть. Чего привязались? Темность моя попутала...- но руку при вторичном голосовании поднимал с видимой неохотой.

Давыдов коротко черканул в блокноте: "Тимофей Борщев затуманенный классовым врагом. Обработать".

Собрание единогласно утвердило еще четыре кулацких хозяйства.

Но когда Давыдов сказал:

- Тит Бородин. Кто "за"? - Собрание тягостно промолчало. Нагульнов смущенно переглянулся с Размётновым. Любишкин папахой стал вытирать мокрый лоб.

- Почему тишина? В чем дело? - Давыдов, недоумевая, оглядел ряды сидевших людей и, не встретившись ни с кем глазами, перевел взгляд на Нагульнова.

- Вот в чем,- начал тот нерешительно.- Этот Бородин, по-улишному Титок мы его зовем, вместе с нами в восемнадцатом году добровольно ушел в Красную гвардию. Будучи бедняцкого рода, сражался стойко. Имеет раны и отличие - серебряные часы за революционное прохождение. Служил он в думенковом отряде. И ты понимаешь, товарищ рабочий, как он нам сердце полоснул? Зубами, как кобель в падлу, вцепился в хозяйство, возвернувшись домой... И начал богатеть, несмотря на наши предупреждения. Работал день и ночь, оброс весь дикой шерстью, в одних холстинных штанах зиму и лето исхаживал. Нажил три пары быков и грыжу от тяжелого подъема разных тяжестев, и все ему было мало! Начал нанимать работников, по два, по три. Нажил мельницу-ветрянку, а потом купил пятисильный паровой двигатель и начал ладить маслобойку, скотиной переторговывать. Сам, бывало, плохо жрет и работников голодом морит, хоть и работают они двадцать часов в сутки да за ночь встают раз по пять коням подмешивать, скотине метать. Мы вызывали его неоднократно на ячейку и в Совет, стыдили страшным стыдом, говорили: "Брось, Тит, не становись нашей дорогой советской власти поперек путя! Ты же за нее страдалец на фронтах против белых был..." - Нагульнов вздохнул и развел руками.- Что можно сделать, раз человек осатанел? Видим, поедает его собственность! Опять его призовем, вспоминаем бои и наши обчие страдания, уговариваем, грозим, что в землю затопчем его, раз он становится поперек путя, делается буржуем и не хочет дожидаться мировой революции.

- Ты короче,- нетерпеливо попросил Давыдов. Голос Нагульнова дрогнул и стал тише.

- Об этом нельзя короче. Это боль такая, что с кровью... Ну, он, то есть Титок, нам отвечает: "Я сполняю приказ советской власти, увеличиваю посев. А работников имею по закону: у меня баба в женских болезнях. Я был ничем и стал всем, все у меня есть, за это я и воевал. Да и советская власть не на вас, мол, держится. Я своими руками даю ей что жевать, а выпортфельщики, я вас в упор не вижу". Когда о войне и наших вместе перенесенных трудностях мы ему говорим, у него иной раз промеж глаз сверканет слеза, но он не дает ей законного ходу, отвернется, насталит сердце и говорит: "Что было, то быльем поросло!" И мы его лишили голосу гражданства. Он было помыкнулся туда и сюда, бумажки писал в край и в Москву. Но я так понимаю, что в центральных учреждениях сидят на главных постах старые революционеры, и они понимают: раз предал - значит, враг, и никакой к тебе пощады!

- А ты все же покороче...

- Зараз кончаю. Его и там не восстановили, и он досе в таком виде, работников, правда, расчел...

- Ну, так в чем же дело? - Давыдов пристально всматривался в лицо Нагульнова.

Но тот прикрыл глаза короткими, сожженными солнцем ресницами, отвечал:

- Потому собрание и молчит. Я только объяснил, какой был в прошлом дорогом времени Тит Бородин, нынешний кулак.

Давыдов сжал губы, потемнел:

- Чего ты нам жалостные рассказы преподносишь? Был партизан - честь ему за это, кулаком стал, врагом сделался - Раздавить! Какие тут могут быть разговоры?

- Я не из жалости к нему. Ты, товарищ, на меня напраслину не взводи!

- Кто за то, чтобы Бородина раскулачить? - Давыдов обвел глазами ряды.

Руки не сразу, вразнобой, но поднялись. После собрания Нагульнов позвал Давыдова к себе ночевать.

- А завтра уж квартиру вам найдем,- сказал он, ощупью выходя из темных сеней Совета.

Они шли рядом по хрусткому снегу. Нагульнов, распахнув полушубок, негромко заговорил:

- Я, дорогой товарищ рабочий, легче дышу, как услыхал, что сплошь надо стянуть в колхоз хлеборобскую собственность. У меня к ней с мальства ненависть. Все зло через нее, правильно писали ученые товарищи Маркс и Энгельс. А то и при советской власти люди, как свиньи у корыта, дерутся, южат, пихаются из-за этой проклятой заразы. А раньше что было, при старом режиме? Страшно вздумать! Мой отец был зажиточным казаком, имел четыре пары быков и пять лошадей. Посев у нас был огромный, шестьдесят - семьдесят и до ста десятин. Семья была большая, рабочая. Сами управлялись. Да ведь вздумать: трое женатых братов у меня было. И вот вонзился в память мне такой случай, через чего я и восстал против собственности. Как-то соседская свинья залезла к нам в огород и потравила несколько гнездов картошки. Мать увидала ее, ухвати в кружку вару из чугуна и говорит мне: "Гони ее, Макарка, а я стану за калиткой". Мне тогда было лет двенадцать. Ну, конечно, погнал я эту несчастную свинью. Мать на нее и плескани варом. Так у ней щетина и задымилась! Время летнее, завелись у свиньи черви, дальше - больше, издохла свинья. Сосед злобу затаил. А через неделю у нас в степи сгорело двадцать три копны пшеницы. Отец уж знал, чьих это рук дело, не стерпел, подал в суд. Да такая промеж них завелась вражда,- зрить один одного не могут! Чуть подопьют - и драка. Лет пять сутяжились и дошли до смертного случая... Соседского сына на масленую нашли на гумнах убитого. Кто-то вилами пронзил ему грудь в скольких местах. И кой по чем я догадался, что это моих братов дело. Следствие было, убийцев не нашли... Составили акт, что погиб по пьяной лавочке. А я с той поры ушел от отца в работники. Попал на войну. И вот лежишь, бывало, бьет по тебе немец чижелыми снарядами, дым черный с землей к небу летит. Лежишь, думаешь: "За кого же, за чью собственность я тут страх и смерть принимаю?" А самому от обстрела хочется в гвоздь оборотиться: залез бы в землю по самую шляпку! Эх, ты, родная мамунюшка! Газы нюхал, был отравленный. Теперь, как чудок на гору идтить,- опышка берет, кровь в голову шибнет - не сойду. Умные люди ишо на фронте подсказали, большевиком вернулся. А в гражданскую, ох, и рубил гадов, беспощадно! Контузило меня под Касторной, потом зачало припадками бить. А теперь вот этот знак.- Нагульнов положил на орден огромную ладонь, и в голосе его странной теплотой зазвучали новые нотки: - От него мне зараз теплее становится. Я зараз, дорогой товарищ, как во дни гражданской войны, как на позиции. В землю надо зарыться, а всех завлечь в колхоз. Все ближе к мировой революции.

- Тита Бородина ты близко знаешь? - шагая, раздумчиво спросил Давыдов.

- Как же, мы с ним друзья были, но через то и разошлись, что он до крайности приверженный к собственности. В двадцатом году мы с ним были на подавлении восстания в одной из волостей Донецкого округа. Два эскадрона и ЧОН^* ходили в атаку. Много за слободой оказалось порубанных хохлов. Титок ночью заявился на квартиру, вносит вьюки в хату. Тряхнул их и высыпал на пол восемь отрубленных ног. "Сдурел ты, такую твою?! - говорит ему товарищ.- Удались зараз же с этим!" А Титок говорит ему: "Не будут восставать, б...!

^* (ЧОН - часть особого назначения.)

А мне четыре пары сапог сгодятся. Я всю семью обую". Оттаял их на печке и начал с ног сапоги сдирать. Распорет шашкой шов на голенище, стянет. Голые ноги отнес, зарыл в стог соломы. "Похоронил",- говорит. Ежли б тогда мы узнали - расстреляли бы, как гада! Но товарищи его не выдали. А после я пытал: верно ли это? "Верно,- говорит,- так снять не мог, на морозе одубели ноги-то, я их и пооттяпал шашкой. Мне, как чеботарю, прискорбно, что добрые сапоги в земле сгниют. Но теперь,- говорит,- самому ужасно. Иной раз даже ночью проснусь, прошу бабу, чтобы к стенке пустила, а то с краю страшно..." ...Ну, вот мы и пришли на мою квартиру.- Нагульнов вошел во двор, звякнул щеколдой дверей.