Глава VII

Андрей Размётнов со своей группой пришел к Фролу Дамаскову, когда тот с семьей полудновал. За столом сидели: сам Фрол, маленький, тщедушный старичишка с клиноватой бороденкой и оторванной левой ноздрей (еще в детстве обезобразил лицо, падая с яблони, отсюда и прозвище Рваный), его жена, дородная и величественная старуха, сын Тимофей, парень лет двадцати двух, и дочь, девка на выданье.

Похожий на мать, статный и красивый, из-за стола встал Тимофей. Он вытер тряпкой яркие губы под юношески пушистыми усами, сощурил наглые, навыкат глаза и с развязностью лучшего в хуторе гармониста, девичьего любимца, указал рукой:

- Проходите, садитесь, дорогие властя!

- Нам садиться некогда.- Андрей достал из папки лист.- Собрание бедноты постановило тебя, гражданин Фрол Дамасков, выселить из дому, конфисковать все имущество и скот. Так что ты кончай, полуднуй и выгружайся из дому. Зараз мы произведем опись имущества.

- Это почему же такое? - Кинув ложку, Фрол встал.

- Уничтожаем тебя как кулацкий класс,- пояснил ему Демка Ушаков.

Фрол пошел в горницу, поскрипывая добротными, подшитыми кожей валенками, вынес оттуда бумажку.

- Вот справка, ты сам, Размётнов, ее подписывал.

- Какая справка?

- Об том, что я хлеб выполнил.

- Хлеб тут ни при чем.

- А за что же меня из дому выгонять и конфисковать?

- Беднота постановила, я же тебе пояснил.

- Таких законов нету! - резко крикнул Тимофей.- Вы грабиловку устраиваете! Папаня, я зараз в рик поеду. Где седло?

- Ты в рик пеший пойдешь, ежели хочешь. Коня не дам.- Андрей присел к краю стола, достал карандаш и бумагу...

У Фрола синевой налился рваный нос, затряслась голова. Он как стоял, так и опустился на пол, с трудом шевеля распухшим, почернелым языком.

- Сссук-ки-ны... Сукины сыны! Грабьте! Режьте!

- Папаня, встаньте, ради Христа! - заплакала девка, подхватывая отца под мышки.

Фрол оправился, встал, лег на лавку и уже безучастно слушал, как Демка Ушаков и высокий застенчивый Михаил Игнатенок диктуют Размётнову:

- Кровать железная с белыми шарами, перина, три подушки, ишо две кровати деревянных...

- Горка с посудой. И посуду всю говорить? Да ну ее под такую голень!

- Двенадцать стульев, одна длинная стула со спинкой. Гармоня-трехрядка.

- Гармонь не дам! - Тимофей выхватил ее из рук Демки.- Не лезь, косоглазый, а то нос расшибу!

- Я тебе так расшибу, что и мать не отмоет!

- Ключи от сундуков давай, хозяйка.

- Не давайте им, маманя! Нехай ломают, ежели такие права у них есть!

- Есть у нас права ломать? - оживляясь, спросил Демид Молчун, известный тем, что говорил только при крайней необходимости, а остальное время молча работал, молча курил с казаками, собравшимися в праздник на проулке, молча сидел на собраниях и, обычно только изредка отвечая на вопросы собеседника, улыбался виновато и жалостно.

Распахнутый мир был полон для Демида излишне громких звуков. Они наливали жизнь до краев; не затихая и ночью, мешали прислушиваться к тишине, нарушали то мудрое молчание, которым полны бывают степь и лес под осень. Не любил Демид людского гомона. Жил он на отшибе в конце хутора, был работящим и по силе первым во всей округе. Но как-то пятнила его судьба обидами, обделяла, как пасынка... Он пять лет жил у Фрола Дамаскова в работниках, потом женился, отошел на свое хозяйство. Не успел обстроиться - погорел. Через год еще раз пожар оставил ему на подворье одни пахнущие дымом сохи. А вскоре ушла жена, заявив: "Два года жила с тобой и двух слов не слыхала. Нет уж, живи один! Мне в лесу с бирюком и то веселей будет. Тут с тобой и умом тронешься. Сама с собой уж начала я гутарить..."

А ведь было привыкла к Демиду баба. Первые месяцы, правда, плакала, приставала в мужу: "Демидушка! Ты хоть погутарь со мной. Ну, скажи словцо!" Демид только улыбался тихой ребячьей улыбкой, почесывая волосатую грудь. А когда уж становилось невтерпеж от докучаний жены, нутряным басом говорил: "Чисто сорока ты!" - и уходил. Демида почему-то окрестила молва человеком гордым и хитрым, из тех, что "себе на уме". Может быть, потому, что всю жизнь дичился он шумоватых людей и громкого звука?

Поэтому-то Андрей и вскинул голову, заслышав над собой глухой гром Демидова голоса.

- Права? - переспросил он, смотря на Молчуна так, как будто увидел его впервые.- Есть права!

Демид, косолапо ступая, грязня пол мокрыми, изношенными чириками, пошел в горницу. Улыбаясь, легко, как ветку, отодвинул рукой стоявшего в дверях Тимофея и - мимо горки с жалобно зазвеневшей под его шагами посудой - к сундуку. Присел на корточки, повертел в пальцах увесистый замок. Через минуту замок со сломанной шейкой лежал на сундуке, а Аркашка Менок, с нескрываемым изумлением оглядывая Молчуна, восхищенно воскликнул:

- Вот бы с кем поменяться силенкой!

Андрей не успевал записывать. Из горницы, из зала Демка Ушаков, Аркашка и тетка Василиса - единственная женщина в Андреевой группе - наперебой разноголосо выкрикивали:

- Шуба бабья, донская!

- Тулуп!

- Три пары новых сапог с калошами!

- Четыре отреза сукна!

- Андрей! Размётнов! Тут, парнишка, товару на воз не заберешь! И ситцу, и сатин черный, и всякая иная...

Направившись в горницу, Андрей услышал из сеней девичьи причитания, крик хозяйки и урезонивающий голос Игнатенка. Андрей распахнул дверь:

- В чем тут у вас?

Опухшая от слез курносая хозяйская дочь ревела белугой, прислонясь к двери. Возле нее металась и кудахтала мать, а Игнатенок, весь красный, смущенно улыбаясь, тянул девку за подол.

- Ты чего тут? - Андрей, не разобрав, в чем дело, задохнулся от гнева, с силой толкнул Игнатенка. Тот упал на спину, задрав длинные ноги в валяных опорках.- Тут кругом политика! Наступление на врага, а ты девок по углам лапаешь?! А под суд за...

- Да ты постой, погоди! - Игнатенок испуганно вскочил с пола.- На кой она мне... снилась! Лапать ее! Ты погляди, она на себя девятую юбку натягивает! Я не допущаю к тому, а ты - пихаться...

Тут только Андрей доглядел, что девка, под шумок вытащившая из горницы узел с нарядами, и в самом деле уже успела натянуть на себя ворох шерстяных платьев. Она, забившись в угол, одергивала подол, странно неповоротливая, кургузая от множества стеснявших движения одежин. Андрею стали противны и жалки ее мокрые, красные, как у кролика, глаза. Он хлопнул дверью, сказал Игнатенку:

- Не моги ее телешить! Что успела одеть,- черт с ней, а узел забери.

Опись находившегося в доме имущества подходила к концу.

- Ключи от амбара,- потребовал Андрей. Фрол, черный, как обугленный пень, махнул рукой.

- Нету ключей!

- Иди ломай,- приказал Андрей Демиду.

Тот направился к амбару, по пути выдернув из арбы шкворень.

Пятифунтовый замок-гирю с трудом одолели топором.

- Ты притолоку-то не руби! Наш теперя амбар, ты по-хозяйски. Легше! Легше! - советовал сопевшему Молчуну Демка.

Начали перемерять хлеб.

- Может, его зараз и подсеем? Вон в сусеке грохот лежит,- предложил опьяневший от радости Игнатенок.

Его высмеяли и долго еще шутили, насыпая в меры тяжеловесную пшеницу.

- Тут ишо можно на хлебозаготовку пудов двести ссыпать,- по колено бродя в зерне, говорил Демка Ушаков. Он кидал пшеницу лопатой к выгребу закрома, хватал ее рукой, цедил сквозь пальцы.

- По пульке дюже должна заважить.

- Куда там! Червонного золота пашеница, только, видать, в земле была: видишь, тронутая.

Аркашка Менок и еще один парень из группы хозяйничали на базу. Аркашка поглаживал русую бородку, указывал на бычий помет с торчавшими из него непереваренными зернами кукурузы.

- Как же им не работать? Хлеб чистый едят, а у нас в товариществе и сенца внатруску.

Из амбара неслись оживленные голоса, хохот, пахучая хлебная пыль, иногда крепко присоленное слово... Андрей вернулся в дом. Хозяйка с дочерью собрали в мешок чугуны и посуду. Фрол, по-покойницки скрестив на груди пальцы, лежал на лавке уже в одних чулках. Присмиревший Тимофей взглянул ненавидяще, отвернулся к окну.

В горнице Андрей увидел сидевшего на корточках Молчуна. На нем были новые, подшитые кожей Фроловы валенки... Не видя вошедшего Андрея, он черпал столовой ложкой мед из ведерного жестяного бака и ел, сладко жмурясь, причмокивая, роняя на бороду желтые тянкие капли...

Купить шкаф купе в перми на http://59mebel.ru.