Часть вторая

I

Сергей Платонович Мохов издалека ведет свою родословную.

В годы царствования Петра I шла однажды в Азов по Дону государева баржа с сухарями и огнестрельным зельем. Казаки "воровского" городка Чигонаки, угнездившегося в верховьях Дона, неподалеку от устья Хопра, ночью напали на эту баржу, стражу сонную перерезали, сухари и зелье разграбили, а баржу затопили.

По цареву приказу из Воронежа пришли войска, "воровской" тот городок Чигонаки сожгли, казаков, причастных к разбойному на баржу нападению, нещадно в бою разбили, а взятого в плен есаула Якирку и с ним сорок казаков перевешали на плавучих виселицах, и для устрашения низовых волновавшихся станиц были пущены качели те вниз по Дону.

Лет десять спустя на том месте, где раньше дымились курени Чигонацкой станицы, поселились пришлые казаки и те, что уцелели от разгрома. Вновь выросла и опоясалась боевыми валами станица. С той-то поры и пришел в нее из Воронежского указа царев досмотрщик и глаз - мужик Мохов Никишка. Торговал он с рук разной, необходимой в казачьем обиходе рухлядью: черенками для ножей, табаком, кремнями; скупал и продавал краденое и два раза в год ездил в Воронеж, будто за товаром, а на самом деле доносил, что в станице пока-де спокойно и казаки нового злодейства не умышляют.

От этого-то Мохова Никишки и повелся купеческий род Моховых. Крепко поосели они на казачьей земле.

Пообсеменились и вросли в станицу, как бурьян-копытник: рви - не вырвешь; свято блюли полуистлевшую грамоту, какой жаловал прадеда воронежский воевода, посылая в бунтовскую станицу. Может, сохранилась бы она и до наших времен, да в большом пожаре, еще при деде Сергея Платоновича, сгорела вместе с деревянной шкатулкой, хранившейся на божнице. Дед разорился, промотал все состояние, играя в карты; снова поднялся было на ноги, но пожар слизал все, и Сергею Платоновичу пришлось начинать сызнова. Похоронив параличного отца, он со щербатого рубля повел дело. Начал скупать по хуторам щетину и пух. Лет пять бедствовал, жулил и прижимал казаков окрестных хуторов на каждой копейке, а потом как-то сразу вырос из Сережки-шибая в Сергея Платоновича, открыл в станице галантерейную лавчушку, женился на дочке полусумасшедшего попа, взял немалое за ней приданое и открыл мануфактурный магазин. Вовремя начал Сергей Платонович мануфактурное дело. Из левобережных станиц, где бесплодна и жестка песчаная с каменным суглинком земля, на правую сторону Дона по распоряжению войскового правительства стали переселяться казаки целыми хуторами. Выросла и обросла постройками молодая Краснокутская станица; на рубеже с бывшими помещичьими землями, по рекам Чиру, Черной и Фроловке, над степными балками и логами, гранича с украинскими слободами, повылупились новые хутора. За товаром ездили верст за пятьдесят и больше, тут вот она - лавка со свежими сосновыми полками, туго набитыми пахучим красным товаром. Широко, как трехрядную гармонь, развернул Сергей Платонович дело, помимо красного товара, торговал всем, что надо в сельском немудром хозяйстве: кожевенный товар, соль, керосин, галантерея. В последнее время даже сельскохозяйственными машинами снабжал. С Аксайского завода косилки, сеялки-рядовки, плуги, веялки, сортировки чинным порядком стояли возле зеленостворчатой, прохладной в летнюю пору лавки. В чужом гаманце трудно деньгу считать, но, видно, немалую прибыль давала торговля смекалистому Сергею Платоновичу. Через три года открыл он хлебную ссыпку, а на другой год после смерти первой жены взялся за постройку паровой мельницы.

В смуглый кулачок, покрытый редким глянцевито-черным волосом, крепко зажал он хутор Татарский и окрестные хутора. Что ни двор - то вексель у Сергея Платоновича: зелененькая с оранжевым позументом бумажка - за косилку, за набранную дочери справу (подошло время девку замуж отдавать, а на Парамоновской ссыпке прижимают с ценой на пшеницу,- "Дай в долг, Платонович!"), мало ли за что еще... На мельнице девять человек рабочих, в магазине семеро да дворовой челяди четверо - вот их двадцать ртов, что жуют по купеческой милости. От первой жены у него осталось двое детей: девочка Лиза и мальчик - на два года моложе ее, вялый, золотушный Владимир. Вторая жена - сухая, узконосая Анна Ивановна - оказалась бездетной. Вся запоздалая, невылитая материнская любовь и скопившаяся желчь (вышла она за Сергея Платоновича на закате тридцать четвертого года) вылились на оставшихся детишек. Нервный характер мачехи влиял не по-хорошему на воспитание детей, а отец уделял им внимания не больше, чем конюху Никите или кухарке. Дела и поездки съедали весь досуг: то в Москву, то в Нижний, то в Урюпинскую, то по станичным ярмаркам. Без догляда росли дети. Нечуткая Анна Ивановна не пыталась проникать в тайники детских душ, не до этого было за большим хозяйством,- оттого и выросли брат с сестрой чуждые друг другу, разные по характерам, непохожие на родных. Владимир рос замкнутым, вялым, с исподлобным взглядом и недетской серьезностью. Лиза, вращавшаяся в обществе горничной и кухарки, распутной, виды видавшей бабы, рано глянула на изнанку жизни. Женщины будили в ней нездоровое любопытство, и она - тогда еще угловатый и застенчивый подросток,- предоставленная самой себе, росла, как в лесу куст дикой волчьей ягоды.

Стекали неторопливые годы.

Старое, как водится, старилось; молодое росло зеленями.

И вот как-то за вечерним чаем несказанно удивился Сергей Платонович, глянув на дочь (Елизавета, к тому времени окончившая гимназию, успела выровняться в видную, недурную девушку); глянул, и блюдце с янтарным чаем запрыгало в руках: "На мать-покойницу похожа. Господи, вот сходство!"

- Лизка, а ну, повернись! - Проглядел, что дочь с раннего детства разительно напоминала мать.

...Владимир Мохов, гимназист пятого класса, узкий, болезненно желтый паренек, шел по мельничному двору. Они с сестрой недавно приехали на летние каникулы, и Владимир, как всегда, с приездом пошел на мельницу посмотреть, потолкаться в толпе осыпанных мучной пылью людей, послушать равномерный гул вальцов, шестерен, шелест скользящих ремней. Ему льстил почтительный шепот завозчиков-казаков:

- Хозяйский наследник...

Осторожно обходя кучи бычачьего помета и подводы, рассыпанные по двору, Владимир дошел до калитки и вспомнил, что не был в машинном отделении. Вернулся.

Возле красной нефтяной цистерны, стоявшей около входа в машинное, вальцовщик Тимофей, весовщик, по прозвищу Валет, и помощник вальцовщика молодой белозубый парень Давыдка, засучив по колено штаны, месили большой круг глины.

- А-а-а, хозяин! - с насмешливым приветом обратился к нему Валет.

- Здравствуйте.

- Здравствуй, Владимир Сергеевич!

- Что это вы?..

- А вот глину месим,- с трудом выпрастывая ноги из вязкой, пахнущей навозом гущи, злобно усмехнулся Давыдка.- Папаша твой жалеет целковый - баб нанять, на нас ездит. Жила у тебя отец! - добавил он, с чавканьем переставляя ноги.

Владимир покраснел. Он чувствовал к вечно улыбающемуся Давыдке, к его пренебрежительному тону, даже к белым зубам непреодолимую неприязнь.

- Как жила?

- Так. Скупой страшно. Из-под себя ест,- просто пояснил Давыдка и улыбнулся.

Валет и Тимофей одобрительно посмеивались. Владимир почувствовал укол обиды. Он холодно оглядел Давыдку.

- Ты, что же... значит, недоволен?

- Залезь-ка, помеси, а тогда узнаешь. Какой же дурак будет доволен? Папашку твоего сюда бы заправить, живот-то стрясло бы!

Раскачиваясь, Давыдка тяжело ходил по кругу, высоко задирал ноги и теперь уже беззлобно и весело улыбался. Предвкушая приятное удовлетворение, Владимир тасовал мысли. Нужный ответ нашелся.

- Хорошо,- с расстановкой сказал он,- я передам папе, что ты недоволен службой.

Он искоса взглянул на лицо Давыдки и поразился произведенным впечатлением: губы Давыдки жалко и принужденно улыбались, лица других нахмурились. С минуту все трое молча месили крутевшую глину. Давыдка наконец оторвал от своих грязных ног глаза и заискивающе-злобно сказал:

- Я ить пошутил, Володя... Ну, шутейно сказал...

- Я передам папе, что ты говорил.

Чувствуя на глазах слезы обиды и за себя, и за отца, и за Давыдкину жалкую улыбку, Владимир прошел мимо цистерны.

- Володя!.. Владимир Сергеевич!..- испуганно крикнул Давыдка и вылез из глины, опуская штаны прямо на измазанные по колено ноги.

Владимир остановился. Давыдка подбежал к нему, тяжело дыша.

- Не говорите папаше. Нарочно сказано было... Уж простите меня, дурака... Ей-богу, без умысла... Нарочно...

- Ладно. Не скажу!..- морщась, выкрикнул Владимир и пошел к калитке.

Жалость к Давыдке взяла верх. С чувством облегчения он зашагал около белого частокола. Из кузни, примостившейся в углу мельничного двора, слышался игривый перестук молотка: раз по железу - глухой и мягкий, два раза - с подскоком - по звенящей наковальне.

- На что трогал? - донесся до слуха уходившего Владимира приглушенный бас Валета.- Не тронь, оно вонять не будет.

"Ишь, сволочь,- озлобясь, подумал Владимир,- выражается... Сказать или не сказать?"

Оглянувшись, увидел прежнюю белозубую Давыдкину улыбку и твердо решил: "Скажу!"

На площади возле магазина стояла привязанная к столбу, запряженная в арбу лошадь. С крыши пожарного сарая ребятишки гоняли серую свиристящую тучу воробьев. С террасы гремел звучный баритон студента Боярышкина и еще чей-то голос - надтреснутый, сиповатый.

Владимир взошел на крыльцо, над ним заколыхалась листва дикого винограда, буйно заплетавшая крыльцо и террасу, висевшая с голубой резьбы карниза зелеными пенистыми шапками.

Боярышкин качал обритой фиолетовой головой, говорил, обращаясь к сидевшему около него молодому, но бородатому учителю Баланде:

- Читаю его и, несмотря на то, что я сын казака-хлебороба и ко всем привилегированным классам питаю вполне естественную злобу,- тут, представьте, я до чертиков жалею это отмирающее сословие. Я сам чуть не становлюсь дворянином и помещиком, с восторгом всматриваюсь в их идеал женщины, болею за их интересы,- словом, черт знает что! Вот, дорогой, что значит гений! Можно и веру переменить.

Баланда мял кисть шелкового пояса и, иронически улыбаясь, рассматривал на подоле своей рубахи красные, вышитые гарусом узоры. Лиза, развалясь, сидела в кресле. Разговор ее, видимо, нимало не интересовал. Она всегдашними, что-то потерявшими и чего-то ищущими глазами скучливо глядела на фиолетовую, в царапинах голову Боярышкина.

Поклонившись, Владимир прошел мимо, постучался к отцу в кабинет. Сергей Платонович на прохладной кожаной кушетке перелистывал июньскую книжку "Русского богатства". На полу валялся пожелтевший костяной нож.

- Тебе что?

Владимир вобрал голову в плечи, нервно оправил на себе рубашку.

- Я шел с мельницы...- начал он нерешительно, но вспомнил слепящую Давыдкину усмешку и, глядя на круглый отцовский живот, обтянутый чесучовой жилеткой, уже решительно продолжал: - ...и слышал, как Давыдка говорил...

Сергей Платонович выслушал внимательно, сказал:

- Уволим. Иди.- И, кряхтя, нагнулся за ножом.

По вечерам у Сергея Платоновича собиралась хуторская интеллигенция: Боярышкин - студент Московского технического училища; тощий, снедаемый огромным самолюбием и туберкулезом учитель Баланда; его сожительница - учительница Марфа Герасимовна - девушка не стареющая и круглая, с постоянно неприлично выглядывающей нижней юбкой; почтмейстер - чудаковатый, заплесневелый, с запахом сургуча и дешевых духов холостяк. Изредка наезжал из своего имения гостивший у отца - помещика и дворянина - молодой сотник Евгений Листницкий. По вечерам пили на террасе чай, тянули никчемные разговоры, и, когда обрывались вялые разговорные нити, кто-либо из гостей заводил дорогой, в инкрустациях хозяйский граммофон.

Изредка, в большие праздники, любил Сергей Платонович пустить пыль в глаза: созывал гостей и угощал дорогими винами, свежей осетровой икрой, ради этого случая выписанной из Батайска, лучшими закусками. В остальное время жил узко. Единственное, в чем не отказывал себе,- это в книгах. Любил Сергей Платонович читать и до всего доходить собственным цепким, как повитель, умом.

Компаньон его, белокурый, с острой бородкой и потаенными щелками глаз, Емельян Константинович Атепин, заходил редко. Был он женат на бывшей усть-медведицкой монашке, наплодил с ней за пятнадцать лет супружеской жизни восьмерых детей и большую часть времени проводил дома. Из полковых писарей вылез Емельян Константинович в люди, оттуда же принес в семью затхлый душок подхалимства, заискивания. Дети в его присутствии ходили на цыпочках, говорили шепотом. Каждое утро, умывшись, выстраивались в столовой в ряд под черным висячим гробом громадных стенных часов, мать стояла позади, и едва из спальни долетало сухое покашливание отца, начинали разноголосо и фальшиво: "Спаси, господи, люди твоя",- потом "Отче наш".

Емельян Константинович успевал одеться к концу молитвы, выходил, щуря щелки капустных глаз, по-архиерейски вытягивал мясистую голую руку. Дети подходили поочередно и целовали. Емельян Константинович целовал жену в щеку, говорил, нетвердо выговаривая букву "ч":

- Полицка, заварила цаек?

- Заварила, Емельян Константинович.

- Налей покрепце.

Магазинную бухгалтерию вел он. Пятнил страницы под жирными заголовками "дебет" - "кредит" писарским, в кудряшках почерком. Читал "Биржевые ведомости", без нужды ущемляя шишкастый нос в золотое пенсне. Со служащими обращался вежливо.

- Иван Петровиц, отпустите целовеку таврицанского ситцику.

Жена звала его Емельяном Константиновичем, дети - папацкой, а приказчики магазина - Цацой.

Два священника - отец Виссарион и благочинный отец Панкратий - дружбы с Сергеем Платоновичем не вели, были у них давнишние счеты. Между собой и то жили неладно. Строптивый кляузник отец Панкратий умело гадил ближним, а вдовый, живший с украинкой-экономкой отец Виссарион, от сифилиса гундосый, от природы приветливый, сторонился и не любил благочинного за непомерную гордыню и кляузный характер.

Все, кроме учителя Баланды, имели в хуторе собственные дома. На площади красовался ошелеванный пластинами, крашенный в синее домище Мохова. Против него на самой пуповине площади раскорячился магазин со сквозными дверями и слинявшей вывеской:

"Торговый дом Мохов С. П. и Атепин Е. К.".

К магазину примыкал низкорослый, длинный, с подвалом сарай, саженях в двадцати от него - кирпичный перстень церковной ограды и церковь с куполом, похожим на вызревшую зеленую луковицу. По ту сторону церкви - выбеленные, казенно-строгие стены школы и два нарядных дома: голубой, с таким же палисадником - отца Панкратия и коричневый (чтобы не похож был), с резным забором и широким балконом - отца Виссариона. С угла на угол - двухэтажный, несуразно тонкий домик Атепина, за ним почта, соломенные и железные крыши казачьих куреней, покатая спина мельницы с жестяными ржавыми петухами на крыше.

Жили, закрывшись от всего синего мира наружными и внутренними, на болтах, ставнями. С вечера, если не шли в гости, зачековывали болты, спускали с привязи цепных собак, и по немому хутору тарахтела лишь деревянным языком стукотушка ночного сторожа.

II

В конце августа Митька Коршунов случайно встретился возле Дона с дочерью Сергея Платоновича Елизаветой. Он только что приехал из-за Дона и, примыкая к коряге баркас, увидел крашеную легонькую лодку, легко бороздившую течение. Лодка шла из-под горы, направляясь к пристани, на веслах сидел Боярышкин. Голая голова его блестела потом, на лбу и висках вздулись веточки жил.

Митька не сразу узнал Елизавету. На глаза ее падала от соломенной шляпы сизая тень. Загорелыми руками прижимала к груди ворох желтых водяных кувшинок.

- Коршунов! - Она закивала головой, увидев Митьку.- Обманул меня?

- Как так обманул?

- А помнишь, обещался ехать со мной рыбалить? Боярышкин бросил весла и разогнул спину. Лодка

с разлету вылезла носом на землю, с хрустом дробя прибрежный мел.

- Помнишь? - смеялась Лиза, выскакивая из лодки.

- Некогда было. Работа,- оправдывался Митька и с перехваченным дыханием следил за подходившей к нему девушкой.

- Нет! Это невозможно!.. Я, Елизавета Сергеевна, отказываюсь. Вот вам хомут и дуга, а я вам больше не слуга! Подумайте, сколько исколесили по этой проклятой воде. У меня кровавые мозоли от весел. То ли дело материк.

Боярышкин твердо ступил на колючую крошку мела длинной босой ступней, вытер лоб верхом измятой студенческой фуражки. Не отвечая ему, Лиза подошла к Митьке. Тот неумело пожал протянутую ему руку.

- Когда же поедем рыбалить? - спросила, запрокидывая голову, щуря глаза.

- Хучь завтра. Обмолотились, теперича можно.

- Обманешь?

- Ну, нет!

- Рано зайдешь? - До света.

- Буду ждать.

- Приду, ей-богу, приду'

- Не забыл, в какое окно стучать?

- Найду,- улыбнулся Митька.

- Я, наверное, скоро уеду. Хотелось бы порыбалить.

Митька молча вертел в руке заржавленный ключ от баркаса и смотрел ей в губы.

- Скоро? - спросил Боярышкин, рассматривая на ладони узорную ракушку.

- Сейчас поедем.

Она помолчала и, чему-то улыбаясь, спросила:

- Ведь у вас какая-то свадьба была?

- Сестру выдавали.

- За кого же это? - И, не дожидаясь ответа, улыбнулась непонятно и коротко.- Приходи же! - Снова, как тогда, в первый раз, на террасе моховского дома, улыбка жиганула Митьку крапивным укусом.

Он проводил девушку глазами до лодки. Боярышкин, раскорячившись, сталкивал лодку; Лиза с улыбкой смотрела через его голову на Митьку, игравшего ключом, кивала ему головой.

Отъехав саженей пять, Боярышкин спросил тихо:

- Что это за молодчик?

- Знакомый.

- Друг сердца?

Митька, слышавший их разговор, за скрипом уключин не расслышал ответа. Он видел, как Боярышкин, налегая на весла, откидываясь, засмеялся, но ее лица не видел: она сидела к нему спиной. Сиреневая лента стекала со шляпы на оголенный покат плеча, дрожала от бессильного ветра, таяла, дразнила Митькин затуманенный взгляд.

Митька, редко ходивший рыбалить удочками, никогда не собирался с таким рвением, как в этот вечер. Он наколол кизяков и сварил в огороде пшенную кашу, наскоро перевязал отопревшие завязки крючков.

Михей, глядя на его приготовления, попросил:

- Возьми меня, Митрий. Одному неспособно.

- Управлюсь и один. Михей вздохнул.

- Давно мы с тобой не ездили. Теперя подержал бы сазаника эдак в полпуда бы.

Митька, морщась от пара, бившего из чугуна с кашей горячим столбом, промолчал. Окончив сборы, пошел в горенку.

Дед Гришака сидел у окна; оседлав нос круглыми в медной оправе очками, читал евангелие.

- Дедушка! - окликнул Митька, подпирая плечом притолоку.

Дед Гришака лупнул глазами поверх очков.

- Ась?

- Разбуди меня после первых кочетов.

- Куда в такую спозаранку?

- Рыбалить.

Дед, любивший рыбу, для видимости запротивился:

- Отец говорил - конопи молотить завтра. Нечего баглайничать. Ишь, рыбалка!

Митька оттолкнулся от притолоки, схитрил:

- Мне все одно. Хотел бы рыбкой покормить деда, а раз конопи - значит, не пойду.

- Погоди, куда ж ты? - испугался дед Гришака, стаскивая очки.- Я погутарю с Мироном, пойти уж, что ли. Рыбки посолонцевать неплохо, завтра вокат середа. Разбужу, иди, иди, дурак! Чему скалишься-то?

В полночь дед Гришака, придерживая одной рукой холстинные портки, другой, державшей костыль, щупая дорогу, спустился по порожкам. Проплыл по двору до амбара белой трясучей тенью и концом костыля ткнул сопевшего на полсти Митьку. В амбаре пахло свежеоб-молоченным хлебом, мышиным пометом и кислым, застоявшимся, паутинным запахом нежилого помещения.

Митька спал у закрома, на полсти. Раскачался не скоро. Дед Гришака сначала легонько толкал его костылем, шептал:

- Митюшка! Митька!.. Эко, поганец, Митька! Митька густо сопел, поджимал ноги. Ожесточившись,

дед воткнул тупой конец костыля ему в живот, начал сверлить, как буравом. Охнув, Митька схватил костыль и проснулся.

- Сон дурачий! Ить это беда, как спишь! - ругался дед.

- Молчи, молчи, не гуди,- пришептывал Митька спросонок, шаря по полу чирики.

Он дошел да площади. По хутору заголосили вторые петухи. Шел по улице, мимо дома попа Виссариона, слышал, как в курятнике, хлопая крыльями, протодьяконским басом взревел петух и испуганным шепотом заквохтали куры.

На нижней ступеньке магазина дремал сторож, воткнувшись носом в овчинное тепло воротника. Митька подошел к моховскому забору, сложил удочки и кошелку с припасом, легонько ступая, чтобы не услышали собаки, взошел на крыльцо. Потянул дверную холодную ручку - заперто. Перелез через перила, подошел к окну. Створки полуприкрыты. Из черной скважины сладко пахнет девичьим, теплым во сне телом и неведомым сладким запахом духов.

- Лизавета Сергеевна!

Митьке показалось, что он сказал очень громко. Выждал. Тишина. "А ну, как ошибся окном? Что, ежели сам спит? Вот врепаюсь!.. Положит из ружья",- думал Митька, сжимая оконную ручку.

- Лизавета Сергеевна, вставай рыбалить. "Ежели ошибся окном,- вот рыбальство будет!.."

- Вставай, что ли! - раздосадованно сказал он и просунул голову в комнату.

- А? Кто? - испуганно и тихо откликнулись из черноты.

- Рыбалить пойдешь? Это я, Коршунов.

- А-а-а, сейчас.

В комнате зашуршало. Сонный теплый голос, казалось, пахнул мятой. Митька видел что-то белое, шелестящее, двигавшееся по комнате.

"Эх, сладко бы с ней позоревать... А то рыбалить... Сиди там, коченей..." - неясно думал он, вдыхая запах спальни.

В окне показалось смеющееся лицо, повязанное белой косынкой.

- Я через окно. Дай мне руку.

- Лезь.- Митька помог.

Опираясь на его руку, она близко взглянула ему в глаза.

- Скоро я?

- Ничего. Успеем.

Пошли к Дону. Она терла розовой ладонью слегка припухшие глаза, говорила:

- Сладко я спала. Надо бы еще поспать. Рано уж очень идем.

- Как раз будет.

Спустились к Дону по первому от площади проулку. За ночь откуда-то прибыла вода, и баркас, примкнутый к лежавшей вчера на сухом коряге, качался, окруженный водой.

- Разуваться надо,- вздохнула Лиза, меряя глазами расстояние до баркаса.

- Давай перенесу? - предложил Митька.

- Неудобно... я лучше разуюсь.

- Удобнее будет.

- Не надо.- Замялась в смущении.

Митька левой рукой обнял ее ноги повыше колен и, легко приподняв, зашлепал по воде к баркасу. Она невольно обхватила смуглый твердый столб его шеи, засмеялась воркующе и тихо.

Если б не споткнулся Митька о камень, на котором хуторские бабы шлепали вальками белье, не было бы нечаянного короткого поцелуя. Ахнув, она прижалась к растрескавшимся Митькиным губам, и Митька стал в двух шагах от серой стенки баркаса. Вода заливалась ему в чирики, холодила ноги.

Отомкнув баркас, он с силой толкнул его от коряг", вскочил на ходу. Огребался коротким веслом, стоя. За кормой журчилась, плакала вода. Баркас приподнятым носом мягко резал стремя, направляясь к противоположному берегу. Дребезжали, подпрыгивая, удилища.

- Куда ты правишь? - спросила, оглядываясь назад.

- На энтот бок.

У песчаного обрыва баркас пристал. Не спрашиваясь, Митька поднял ее на руки и понес в кусты прибрежного боярышника. Она кусала ему лицо, царапалась, раза два придушенно вскрикнула и, чувствуя, что обессиливает, заплакала зло, без слез...

Возвращались часов в девять. Небо кутала желто-рудая мгла. Плясал по Дону ветер, гриватил волны. Плясал, перелезая через поперечные волны, баркас, и пенистые студеные брызги поднятой с глубин воды обдавали выпитое бледностью лицо Елизаветы, стекали и висли на ресницах и прядях выбившихся из-под косынки волос.

Она устало щурила опустошенные глаза, ломала в пальцах стебелек занесенного в баркас цветка. Митька греб, не глядя на нее, под ногами его валялись небольшой сазан и чебак, с застывшим в смертной судороге ртом и вылупленным, в оранжевом ободке глазом. На лице Митьки блудила виноватость, довольство скрещивалось с тревогой...

- Я повезу тебя к Семеновой пристани. Оттель тебе ближе,- сказал, поворачивая баркас по течению.

- Хорошо,- шепотом согласилась она.

На берегу безлюдно, припудренные меловой пылью огородные плетни над Доном изнывали, опаленные горячим ветром, поили воздух запахом прижженного хвороста. Тяжелые, обклеванные воробьями шляпки подсолнухов, вызрев до предела, никли к земле, роняли опушенные семечки. Займище изумрудилось наращенной молодой отавой. Вдали взбрыкивали жеребята, и тягучий смех балабонов, привешенных к их шеям, несло к Дону южным горячим ветром.

Митька поднял рыбу, протянул выходившей из баркаса Елизавете.

- Возьми улов-то. На!

Она испуганно взмахнула ресницами, взяла.

- Ну, я пойду.

- Что ж...

Пошла, держа в откинутой руке нанизанную на таловую хворостинку рыбу, жалкая, растерявшая в боярышнике недавнюю самоуверенность и веселость.

- Лизавета!

Она повернулась, тая в изломе бровей досаду и недоумение.

- Вернись-ка на час.

И, когда подошла поближе, сказал, досадуя на свое смущение:

- Недоглядели мы с тобой... Эх, юбка-то сзади... пятнышко... махонькое оно...

Она вспыхнула и залилась краской до ключиц. Митька, помолчав, посоветовал: - Иди задами.

- Все равно через площадь надо идти. Хотела ведь черную юбку надеть,- прошептала, с тоской и неожиданной ненавистью озирая Митькино лицо.

- Дай листком обзеленю? - просто предложил Митька и удивился выступившим на глазах ее слезам...

...Ветровым шелестом-перешепотом поползла по хутору новость: "Митька Коршунов Сергея Платоновича дочку обгулял!" Гутарили бабы на прогоне зарей, когда прогоняли табун коров, под узенькой, плавающей в серой пыли тенью колодезного журавля, проливая из ведер воду, у Дона на плитняках самородного камня, выколачивая простиранные лохунишки.

- То-то оно без родной матушки.

- Самому-то дохнуть некогда, а мачеха скрозь пальцев поглядывает...

- Надысь сторож Давыдка Беспалый рассказывал: "Гляжу в полночь, а в крайнюю окно гребется человек. Ну, думаю, вор к Платоновичу. Подбегаю, стал-быть.- Кто такое есть? Полицевский, сюда! - а это, стал-быть, он и есть, Митька".

- Девки ноне, хвитина им в дыхало, пошли...

- Митька мому Микишке расписывал: "Дескать, сватать буду".

- Иехай хуть трошки сопли утрет!

- Приневолил ее, гутарили надысь, ссильничал...

- И-и-и, кума!..

Текли по улицам и проулкам слухи, мазали прежде чистое имя девушки, как свежие ворота густым дегтем...

Пала молва на лысеющую голову Сергея Платоновича и придавила к земле. Двое суток не выходил ни в магазин, ни на мельницу. Прислуга, жившая на низах, появлялась только перед обедом.

На третий день заложили Сергею Платоновичу в беговые дрожки серого в яблоках жеребца, укатил в станицу, важно и недоступно кивая головой встречавшимся казакам. А следом за ним прошуршала из двора блестящая лаком венская коляска. Кучер Емельян, слюнявя прикипевшую к седеющей бороденке гнутую трубочку, разобрал синее шелковье вожжей, и пара вороных, играючись, защелкала по улице. За кручей Емельяновой спины виднелась бледная Елизавета. Легонький чемоданчик держала в руках и невесело улыбалась; махала перчаткой стоявшим у ворот Владимиру и мачехе. Хромавший из лавки Пантелей Прокофьевич поинтересовался, обращаясь к дворовому Никите:

- Куда ж отправилась наследница-то?

И тот, снисходя к простой человеческой слабости, ответил:

- В Москву, на учение, курсы проходить.

На другой день случилось событие, рассказ о котором долго пережевывали и у Дона, и под тенью колодезных журавлей, и на прогоне... Перед сумерками (из степи пропылил уже табун) пришел к Сергею Платоновичу Митька (нарочно припозднился, чтоб не видели люди). Не просто так-таки пришел, а сватать дочь его Елизавету.

До этого виделся он с ней раза четыре, не больше. В последнюю встречу между ними происходил такой разговор:

- Выходи за меня замуж, Лизавета, а?

- Глупость!

- Жалеть буду, кохать буду... Работать у нас есть кому, будешь у окна сидеть, книжки читать.

- Дурак ты.

Митька обиделся и замолчал. Ушел в этот вечер домой рано, а утром заявил изумленному Мирону Григорьевичу:

- Батя, жени.

- Окстись.

- На самом деле, не шутейно говорю.

- Приспичило?

- Чего уж там...

- Какая ж прищемила, не Марфушка-дурочка?

- Засылай сватов к Сергею Платоновичу.

Мирон Григорьевич аккуратно разложил на лавке чеботарный инструмент (чинил он шлеи), хахакнул:

- Ты, сынок, ноне веселый, вижу.

Митька уперся в свое, как бугай в стену; отец вспылил:

- Дурак! У Сергея Платоновича капиталу более ста тысячев, купец, а ты?.. Иди-ка отсель, не придуривайся, а то вот шлеей потяну жениха этого!

- У нас четырнадцать пар быков, именье вон какое, опять же он мужик, а мы казаки.

- Ступай! - коротко приказал Мирон Григорьевич, не любивший долгих разговоров.

Митька встретил сочувствие лишь у деда Гришаки. Тот приковылял к сыну, цокая костылем по полу.

- Мирон!

- Ну?

- Что супротивничаешь? Раз парню пришлась как раз...

- Батя, вы чисто дите, истинный бог! Уж Митрий глупой, а вы на диковину...

- Цыц! - пристукнул дед Гришака.- Аль мы им неровня? Он за честь должен принять, что за его дочерю сын казака сватается. Отдаст с руками и с потрохами. Мы люди по всему округу звестные. Не голутьва, а хозяева!.. Да-с!.. Поезжай, Мирошка, нечего там! В приданое мельницу нехай дает. Проси!

Мирон Григорьевич запыхтел и ушел на баз, а Митька порешил дождаться вечера и идти самому - знал: отцово упрямство, что вяз на корню: гнуться - гнется, а сломить и не пробуй.

Дошел до парадного, посвистывая, а тут оробел. Потоптался и пошел через двор. На крыльце спросил у горничной, гремевшей накрахмаленным фартуком:

- Сам дома?

- Чай пьют. Подожди.

Сел, подождал, выкурил цигарку и, послюнявив пальцы, затушил, а окурок густо размазал по полу. Сергей Платонович вышел, обметая с жилета крошки сухаря; увидел - и сдвинул брови.

- Пройдите.

Митька первый вошел в прохладный, пахнущий книгами и табаком кабинет, почувствовал, что той смелости, которой зарядился из дому, хватило как раз до порога кабинета.

Сергей Платонович подошел к столу, крутнулся на пискнувших каблуках.

- Ну! - Пальцы за его спиной царапали доску письменного стола.

- Пришел узнать...- Митька нырнул в холодную слизь буравивших его глаз и зябко передернул плечами,- может, отдадите Лизавету?

Отчаяние, злоба, трусость выдавили на растерянном Митькином лице пот, скупой, как росная сырость в засуху.

У Сергея Платоновича дрожала левая бровь и щерилась верхняя губа. Вытягивая шею, он весь клонился вперед.

- Что?.. Что-о-о? Мерзавец!.. Пошел!.. К атаману тебя! Ах, ты, сукин сын! Пас-ку-да!..

Митька, осмелев от чужого крика, следил за приливом сизой крови, напиравшей на щеки Сергея Платоновича.

- Не примите в обиду... Думал вину свою покрыть. Сергей Платонович закатил набухшие от крови и

слез глаза и жмякнул под ноги Митьке чугунную массивную пепельницу. Она рикошетом ударила Митьку в чашечку левой ноги, но он стойко выдержал боль и, рывком распахнув дверь, выкрикивал, скалясь, наглея от обиды и боли:

- Воля ваша, Сергей Платонович, как хотите, а я от души... Кому она такая-то нужна? Вот и думалось славу прикрыть... А то ить накушенный кусок кому нужен? Собака, и то не исть.

Сергей Платонович, прикладывая к губам скомканный платок, шел за Митькой по пятам. Он загородил дорогу через парадный ход, и Митька сбежал во двор. Тут-то Сергей Платонович только глазом мигнул торчавшему во дворе Емельяну-кучеру. Пока Митька возился с тугим засовом у калитки, вырвались из-за угла сарая четыре выпущенные собаки, и, завидя чужого, расстелились по чисто выметенному двору.

Из Нижнего с ярмарки привез Сергей Платонович в 1910 году пару щенят - суку и кобелька. Были они черны, курчавы, зевлороты. Через год вымахали с годовалого телка ростом, сначала рвали на бабах, ходивших мимо моховского двора, юбки, потом научились валить баб на землю и кусать им ляжки, и только тогда, когда загрызли до смерти телку отца Панкратия да пару атепинских кабанков-зимнухов, Сергей Платонович приказал посадить их на цепь. Спускали собак по ночам да раз в год, весною, на случку.

Митька не успел повернуться лицом, как передний, по кличке Баян, кинул ему лапы на плечи и сомкнул пасть, увязив зубы в ватном сюртуке. Рвали, тянули, клубились черным комом. Митька отбивался руками, стараясь не упасть. Мельком видел, как Емельян, развеивая из трубки искры, промелся в кухню, хлопнул крашеной дверью.

На углу крыльца, прислонясь спиной к водосточной трубе, стоял Сергей Платонович, сучил беленькие кулачки, поросшие глянцевитым жестким волосом. Качаясь, выдернул Митька засов и на окровененных ногах выволок за собой рычащий, жарко воняющий псиной собачий клубище. Баяну он изломал горло - задушил, а от остальных с трудом отбили его проходившие мимо казаки.

III

Наталья пришлась Мелеховым ко двору. Мирон Григорьевич детей школил; не глядя на свое богатство и на то, что, помимо них, были работники, заставлял работать, приучал к делу. Работящая Наталья вошла свекрам в душу. Ильинична, скрыто недолюбливавшая старшую сноху - нарядницу Дарью, привязалась к Наталье с первых же дней.

- Поспись, поспись, моя чадунюшка! Чего вскочила? - ласково бубнила она, переставляя по кухне дородные ноги.- Иди, позорюй, без тебя управимся.

Наталья, встававшая с зарей, чтоб помочь в стряпне, уходила в горницу досыпать.

Строгий на дому Пантелей Прокофьевич и то говаривал жене:

- Слышь, баба, Наташку не буди. Она и так днем мотает. Сбираются с Гришкой пахать. Дарью, Дарью стегай. С ленцом баба, спорченная... Румянится да брови чернит, мать ее суку.

- Нехай хучь первый годок покохается,- вздыхала Ильинична, вспоминая свою горбатую в работе жизнь.

Григорий малость пообвык в новом своем, женатом положении, и недели через три со страхом и озлоблением осознал в душе, что не вконец порвано с Аксиньей, осталось что-то, как заноза в сердце. И с этой болью ему не скоро расстаться. Крепко приросло то, на что он в жениховском озорстве играючи рукой помахивал - дескать, загоится, забудется... А оно вот и не забылось и кровоточит при воспоминаниях. Еще перед женитьбой, как-то на току во время молотьбы, спросил Петро.

- Гришка, а как же с Аксюткой?

- А что?

- Небось, жалко кидать?

- Я кину - кто-нибудь подымет,- смеялся тогда Гришка.

- Ну, гляди,- и Петро жевал изжеванный ус,- а то женишься, да не в пору...

- Тело заплывчиво, а дело забывчиво,- отшутился Гришка.

А оно не так сложилось, и по ночам, по обязанности лаская жену, горяча ее молодой своей любовной ретивостью, встречал Гришка с ее стороны холодок, смущенную покорность. Была Наталья до мужниных утех неохоча, при рождении наделила ее мать равнодушной, медлительной кровью, и Григорий, вспоминая исступленную в любви Аксинью, вздыхал.

- Тебя, Наталья, отец, должно, на крыге зачинал... Дюже леденистая ты.

А Аксинья при встречах смутно улыбалась, темнея зрачками, роняла вязкую тину слов:

- Здорово, Гришенька! Как живешь-любишься с молодой женушкой?

- Живем...- отделывался Григорий неопределенным ответом и норовил поскорее уйти от ласкового Аксиньиного взгляда.

Степан, как видно, примирился с женой. Реже стал бывать в кабаке, и на гумне однажды вечером, вея хлеб, в первый раз за время разлада предложил:

- Давай, Ксюша, заиграем песню?

Присели, прислонясь к вороху обмолоченной пыльной пшеницы. Степан завел служивскую. Аксинья грудным полным голосом дишканила. Складно играли, как в первые годы замужней жизни. Тогда, бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полою вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую, как одичавший в безлюдье, заросший подорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружья мужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают дышло. Хуторские старики издалека следят за песней.

- Голосистая жена Степану попала.

- Ишь, ведут... складно!

- У Степки ж и голосина, чисто колокол!

И деды, провожавшие с завалинок пыльный багрянец заката, переговаривались через улицу:

- Низовскую играют.

- Этую, полчок, в Грузии сложили.

- То-то ее покойник Кирюшка любил!

Григорий по вечерам слышал, как Астаховы играли песни. На молотьбе (ток их соседил со Степановым током) видел Аксинью по-прежнему уверенную, будто счастливую. Так, по крайней мере, казалось ему.

Степан с Мелеховыми не здоровался. Похаживал с вилами по гумну, шевелил в работе широкими, вислыми плечами, изредка кидал жене шутливое словцо, и Аксинья смеялась, играя из-под платка черными глазами. Зеленая юбка ее зыбилась перед закрытыми глазами Григория. Шею его крутила неведомая сила, поворачивая голову в сторону Степанова гумна. Он не замечал, как Наталья, помогая Пантелею Прокофьевичу настилать посад снопов, перехватывала каждый невольный взгляд мужа своим тоскующим, ревнивым взглядом; не видел того, как Петро, гонявший по кругу лошадей, взглядывая на него, курносил лицо неприметной, про себя, ухмылкой.

Под глухой перегуд - стон распятой под каменными катками земли - думал Гришка неясные думки, пытался и не мог поймать увиливавшие от сознания скользкие шматочки мыслей.

С ближних и дальних гумен ползли и таяли в займище звуки молотьбы, крики погонычей, высвист кнутов, татаканье веялочных барабанов. Хутор, зажиревший от урожая, млел под сентябрьским прохладным сугревом, протянувшись над Доном, как бисерная змея поперек дороги. В каждом дворе, обнесенном плетнями, под крышей каждого куреня коловертью кружилась своя, обособленная от остальных горько-сладкая жизнь: дед Гришака, простыв, страдал зубами; Сергей Платонович, перетирая в ладонях раздвоенную бороду, наедине с собой плакал и скрипел зубами, раздавленный позором; Степан вынянчивал в душе ненависть к Гришке и по ночам во сне скреб железными пальцами лоскутное одеяло; Наталья, убегая в сарай, падала на кизяки, тряслась, сжимаясь в комок, оплакивая заплеванное свое счастье; Христоню, пропившего на ярмарке телушку, мучила совесть; томимый ненасытным предчувствием и вернувшейся болью, вздыхал Гришка; Аксинья, лаская мужа, слезами заливала негаснущую к нему ненависть.

Уволенный с мельницы Давыдка-вальцовщик целыми ночами просиживал у Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил:

- Не-е-ет, ша-ли-ишь! Им скоро жилы перережут! На них одной революции мало. Будет им тысяча девятьсот пятый год, тогда поквитаемся! По-кви-та-ем-ся!..- Он грозил рубцеватым пальцем и плечами поправлял накинутый внапашку пиджак.

А над хутором шли дни, сплетаясь с ночами, текли недели, ползли месяцы, дул ветер, на погоду гудела гора, и, застекленный осенней прозрачно-зеленой лазурью, равнодушно шел к морю Дон.

IV

В конце октября, в воскресенье, поехал Федот Бодовсков в станицу.

В кошелке отвез на базар четыре пары кормленых уток, продал; в лавке купил жене ситцу в цветочных загогулинах и совсем собрался уезжать (упираясь в обод ногой, затягивал супонь),- в этот момент подошел к нему человек, чужой, не станичный.

- Здравствуйте! - приветствовал он Федота, касаясь смуглыми пальцами полей черной шляпы.

- Здравствуй! - выжидательно процедил Федот, пришуря калмыцкие глаза.

- Вы откуда?

- С хутора, не тутошний,

- А с какого будете хутора?

- С Татарского.

Чужой человек достал из бокового кармана серебряный, с лодочкой на крышке, портсигар; угощая Федота папироской, продолжал расспросы:

- Большой ваш хутор?

- Спасибочко, покурил. Хутор-то наш? Здоровый хутор. Никак, дворов триста.

- Церковь есть?

- А как же, есть

- Кузнецы есть?

- Ковали то есть? Есть и ковали.

- А при мельнице слесарная имеется?

Федот взвожжал занудившегося коня, неприязненно оглядел черную шляпу и на крупном белом лице морщины, втыкавшиеся в короткую черную бороду.

- Вам чего надо-то?

- А я в ваш хутор переезжаю жить. Сейчас вот был у станичного атамана. Вы порожняком едете?

- Порожнем.

- Заберете меня? Только я не один, жена со мной да два сундука пудов на восемь.

- Забрать можно.

Сладившись за два целковых, Федот заехал к Фроське-бубличнице, у которой стоял на квартире подрядивший его, усадил щупленькую белобрысую женщину, поставил в задок повозки окованные сундуки.

Выехали из станицы. Федот, причмокивая, помахивал на своего маштака волосяными вожжами, вертел угловатой, с плоским затылком головой: его бороло любопытство. Пассажиры его скромненько сидели позади, молчали. Федот сначала попросил закурить, а потом уже спросил:

- Вы откель же прибываете в наш хутор?

- Из Ростова.

- Тамошний рожак?

- Как вы говорите?

- Спрашиваю: родом откеда?

- А-а, да-да, тамошний, ростовский.

Федот, поднимая бронзовые скулы, вгляделся в далекие заросли степного бурьяна: Гетманский шлях тянулся на изволок, и на гребне, в коричневом бурьянном сухостое, в полверсте от дороги калмыцкий, наметаннозоркий глаз Федота различил чуть приметно двигавшиеся головки дроф.

- Ружьишка нету, а то б заехали на дудаков. Вон они ходют...- вздохнул, указывая пальцем.

- Не вижу,- сознался пассажир, подслепо моргая. Федот проводил глазами спускавшихся в балку дроф и повернулся лицом к седокам. Пассажир был среднего роста, худощав, близко поставленные к мясистой переносице глаза светлели хитрецой. Разговаривая, он часто улыбался. Жена его, закутавшись в вязаный платок, дремала. Лица ее Федот не разглядел.

- По какой же надобности едете в наш хутор на жительство?

- Я слесарь, хочу мастерскую открыть. Столярничаю.

Федот недоверчиво оглядел его крупные руки, и пассажир, уловив этот взгляд, добавил:

- К тому же я являюсь агентом от компании "Зингер" по распространению швейных машин.

- Чей же вы будете по прозвищу? - поинтересовался Федот.

- Моя фамилия Штокман.

- Не русский, стало быть?

- Нет, русский. Дед из латышей происходил.

За короткое время Федот узнал, что слесарь Штокман Иосиф Давыдович работал раньше на заводе "Аксай", потом на Кубани где-то, потом в Юго-восточных железнодорожных мастерских. Помимо этого, еще кучу подробностей чужой жизни выпытал любознательный Федот.

Пока доехали до Казенного леса, иссяк разговор. В придорожном родниковом колодце напоил Федот припотевшего маштака и, осовелый от тряски и езды, начал подремывать. До хутора осталось верст пять.

Федот примотал вожжи; свесив ноги, прилег поудобней.

Вздремнуть ему не удалось.

- Как у вас житье? - спросил Штокман, подпрыгивая и качаясь на сиденье.

- Живем, хлеб жуем.

- А казаки, что же, вообще, довольны жизнью?

- Кто доволен, а кто и нет. На всякого не угодишь.

- Так, так...- соглашался слесарь. И, помолчав, продолжал задавать кривые, что-то таившие за собой вопросы: - Сытно живут, говоришь?

- Живут справно.

- Служба, наверное, обременяет? А?

- Служба-то?.. Привычные мы, только и поживешь, как на действительной.

- Плохо вот то, что справляют все сами казаки.

- Да как же, туды их мать! - оживился Федот и опасливо глянул на отвернувшуюся в сторону женщину.- С этим начальством беда... Выхожу на службу, продал быков - коня справил, а его взяли и забраковали.

- Забраковали? - притворно удивился слесарь.

- Как есть, вчистую. Порченый, говорят, на ноги. Я так, я сяк. "Войдите,- говорю,- в положение, что у него ноги как у призового жеребца, но ходит он петушиной рысью... проходка у него петушиная". Нет, не признали. Ить это раз-з-зор!..

Разговор оживился. Федот в увлечении соскочил с повозки, охотно стал рассказывать о хуторянах, ругать хуторского атамана за неправильную дележку луга, расхваливая порядки в Польше, где полк его стоял во время отбывания им действительной службы. Слесарь остреньким взглядом узко сведенных глаз бегал по Федоту, шагавшему рядом с повозкой, курил легкий табак из костяного с колечками мундштука и часто улыбался; но косая поперечная морщина, рубцевавшая белый покатый лоб, двигалась медленно и тяжело, словно изнутри толкаемая ходом каких-то скрытых мыслей.

Доехали до хутора перед вечером.

Штокман, по совету Федота, сходил ко вдовой бабе Лукешке Поповой, снял у нее две комнаты под квартиру.

- Кого привез из станицы? - спрашивали у Федота соседки, выждав его у ворот.

- Агента.

- Какого такого агела?

- Дуры, эх, дуры! Агента, сказано вам,- машинами торгует. Красивым так раздает, а дурным, таким вот, как ты, тетка Марья, за деньги.

- Ты-то, дьявол клешнятый, хорош. Образина твоя калмыцкая!.. На тебя конем не наедешь: испужается.

- Калмык да татарин - первые люди в степе, ты, тетушка, не шути!..- уходя, отбивался Федот.

Поселился слесарь Штокман у косой и длинноязыкой Лукешки. Ночь не успел заночевать, а по хутору уж бабы языки вывалили.

- Слыхала, кума? - А что?

- Федотка-калмык немца привез.

- Ну-ну?..

- И вот тебе матерь божья! В шляпе, а по прозвищу Штопол чи Штокал...

- Никак из полицевских?

- Акцизный, любушка.

- И-и-и, бабоньки, брешут люди. Он, гутарют, булгахтир, все одно, как попа Панкратия сынок.

- Пашка, сбегай, голубь, к Лукешке, спроси у ней потихоньку, мол: "Тёта, кого к тебе привезли?"

- Шибчей беги, чадунюшка!

На другой день приезжий явился к хуторскому атаману.

Федор Маныцков, носивший атаманскую насеку третий год, долго вертел в руках черный клеенчатый паспорт, потом вертел и разглядывал писарь Егор Жарков. Переглянулись, и атаман, по старой вахмистерской привычке, властно повел рукой:

- Живи.

Приезжий откланялся и ушел. Неделю из дому носу не показывал, жил, как сурок в сурчине. Постукивал топором, мастерскую устраивал в летней завалюхе-стряпке. Охладел к нему бабий ненасытный интерес, лишь ребятишки дни напролет неотступно торчали над плетнями, с беззастенчивым любопытством разглядывая чужого человека.

V

Григорий с женой выехали пахать за три дня до покрова. Пантелей Прокофьевич прихворал; опираясь на костыль, охая от боли, ломавшей поясницу, вышел проводить пахарей.

- Энти два улеша вспаши, Гришка, что за толокой у Красного лога.

- Ну-ну. А что под Таловым яром деляна, с энтой как? - шепотом спрашивал перевязавший горло, охрипший на рыбальстве Григорий.

- Посля покрова. Зараз и тут хватит. Полтора круга^* под Красным, не жадуй.

^* (Круг - четыре гектара.)

- Петро не приедет пособить?

- Они с Дашкой на мельницу поедут. Надо ноне смолоть, а то завозно.

Ильинична совала Наталье в кофту мягких бурсаков, шептала:

- Может, Дуняшку бы взяла погонять быков?

- Управимся и двое.

- Ну гляди, ягодка. Христос с тобой.

Изгибая тонкий стан под тяжестью вороха мокрой одежды, Дуняшка прошла через двор к Дону полоскать.

- Наташа, милушка, там в Красном логу воробьиного щавлю - сила, нарви!

- Нарву, нарву.

- Цып, стрекотуха! - Пантелей Прокофьевич махал костылем.

Три пары быков потянули по дороге перевернутый запашник, чертя затвердевшую от осеннего сухостоя и бездождья черствую землю. Григорий поминутно поправлял жавший шею платок, шел по обочине дороги, кашлял. Наталья шагала рядом с ним, на спине ее колотился мешок с харчами.

В степи за хутором стыла прозрачная тишина. За толокой, за сутулым бугром расчесывали землю плугами, свистали погонычи, а тут - над шляхом - голубая проседь низкорослой полыни, ощипанный овечьими зубами придорожный донник, горюнок, согнутый в богомольном поклоне, да звонкая стеклянная стынь холодеющего неба, перерезанная летающими нитями самоцветной паутины.

Петро с Дарьей, проводив пахарей, собрались на мельницу. Повесив в амбаре грохот, Петро подвеивал пшеницу. Дарья насыпала в мешки и сносила на бричку.

Пантелей Прокофьевич запряг лошадей, заботливо оправил упряжь.

- Скоро, что ль?

- Зараз,- откликнулся из амбара Петро.

На мельнице завозно. Двор густо уставлен подводами. Около весов давка. Петро кинул Дарье вожжи и соскочил с брички.

- На мой ярлык скоро? - спросил у стоявшего за весами Валета.

- Успеешь.

- Какой номер смалывают?

- Тридцать восьмой.

Петро вышел сносить мешки. В это время в весовой заругались. Чей-то охриплый, злой голос тявкал:

- Ты проспал, а теперь лезешь? Отойди, хохол, а то клюну!

Петро по голосу угадал Якова Подкову. Прислушался. В весовой пухнул, выпирая из дверей, крик.

Четко ляскнул удар, и из дверей вывалился со сбитым на затылок черным картузом немолодой бородатый тавричанин^*.

^* (Тавричанами называли на Дону украинцев, чьи предки были по приказу Екатерины II переселены из южных соседних с Крымом (Таврией) мест.)

- За шо? - крикнул он, хватаясь за щеку.

- Я тебе зоб вырву!..

- Нет, погоди!

- Микихвор, сюда!..

Яков Подкова (на службе ковал коня; взыграв, стукнул тот копытом по лицу Якова, и, проломив нос, разрезав губы, вылегла на лице подкова; овальный шрам зарос, посинел, пятнышками чернели следы острых шипов, от этого и прозвище - Подкова), бравый, плотно сбитый батареец, выбежал из дверей, подсучивая рукава. Сзади его крепко хлобыстнул высокий, в розовой рубахе тавричанин. Подкова покачнулся, но на ногах устоял.

- Братцы, казаков бьют!..

Из дверей мельницы на двор, заставленный возами, как из рукава, вперемежку посыпались казаки и тавричане, приехавшие целым участком.

Свалка завязалась у главного входа. Хрястнули двери под напором нахлынувших тел. Петро кинул мешок и, крякнув, мелкими шажками затрусил к мельнице. Привстав на возу, Дарья видела, как Петро втесался в середину, валяя подручных; охнула, когда Петра на кулаках донесли до стены и уронили, топча ногами. Из-за угла от машинной, размахивая железным болтом, бежал вприскочку Митька Коршунов.

Тот самый тавричанин, который сзади ударил Подкову, вырвался из кучи, за спиной его подбитым птичьим крылом трепыхался разорванный розовый рукав. Низко пригибаясь, чертя руками землю, тавричанин добежал до первой повозки и легко вывернул оглоблю. Над мельничным двором тягуче и хрипло плыло:

- А-а-а-а-а...

- Гу-у-у-у...

- А-я-я-а-а-а-а-а!.. Хряск. Стук. Стон. Гуд...

Трое братьев Шумилиных прибежали из дому. Безрукий Алексей упал в калитке, запутавшись ногами в брошенных кем-то вожжах; вскочил, запрыгал через сомкнутые дышла повозок, прижимая к животу холостой левый рукав. У брата его Мартина вылезла из белого чулка заправленная штанина; нагнулся, хотел вобрать, но у мельницы всплеснулся вой. Чей-то крик взлетел высоко над покатой крышей мельницы, как взвихренная нитка паутины. Мартин выпрямился и кинулся догонять Алексея.

Дарья смотрела с воза, задыхаясь, ломая пальцы; кругом взвизгивали и выли бабы, беспокойно стригли ушами лошади, взмыкивали, прижимаясь к возам, быки... Мимо проковылял, плямкая губами, бледный Сергей Платонович, под жилеткой круглым яйцом катался живот. Дарья видела, как Митьку Коршунова подкосил оглоблей тавричанин в расшматованной розовой рубахе и сейчас же упал навзничь, выронив расщепленную оглоблю, а на него ступил безрукий Алексей, прислонивший к тавричанскому затылку свой кулак-свинчатку. Перед глазами Дарьи разноцветными лоскутьями мелькали разрозненные сценки побоища; она видела и не удивлялась тому, как Митька Коршунов, стоя на коленях, Ударил железным болтом бежавшего мимо Сергея Платоновича; тот вскинул размахавшимися руками и пополз раком в весовую; его топтали ногами, валили навзничь... Дарья истерически хохотала, ломались в смехе черные дуги ее подкрашенных бровей. Оборвала сумасшедший смех, наткнувшись глазами на Петра; качаясь, выбрался он из колыхавшейся, гудевшей гущи и лег под возом, харкая кровью. Дарья метнулась к нему с криком. А из хутора бежали казаки с кольями, один махал пешней. Побоище принимало чудовищные размеры. Дрались не так, как под пьянку у кабака или в стенках на масленицу. У дверей весовой лежал с проломленной головой молодой тавричанин; разводя ногами, окунал голову в черную спекшуюся кровь, кровяные сосульки волос падали на лицо; как видно, отходил свое по голубой веселой земле...

Тавричан, сгрудившихся овечьим гуртом, оттеснили к завозчицкой. Худым бы кончилось дело, если б старик тавричанин не догадался: вскочив в завозчицкую, он выдернул из печи искрящуюся головню и выбежал из дверей. Бежал к сараю, где хранился отмол, тысяча с лишком пудов хлеба. Из-за плеча его кисеею вился дым, выпархивали тусклые в дневном свете искры.

- Запа-лю-у-ууу! - дико взревел, поднося к камышовой крыше трескучую головню.

Казаки дрогнули и стали. Сухой порывистый ветер дул с востока, относя дым от крыши завозчицкой к куче сгрудившихся тавричан.

Одну добротную искру в сухой слежалый камыш крыши - и дымом схватится хутор...

Гул, глухой и короткий, тронул ряды казаков. Кое-кто задом отходил к мельнице, а тавричанин, махая головней, сея огненные капли из сизого дыма, кричал:

- Спалю... Спа-лю-у-ууу! Уходь с двора!..

Синий во многих местах изуродованного своего лица, Яков Подкова - зачинщик драки - первый покинул мельничный двор. За ним стекли казаки, поспешно и скоро.

Тавричане, побросав мешки, запрягли в брички лошадей и, стоя, махая узлами ременных вожжей, полосуя лошадей кнутами, вырвались из двора и загрохотали по улице за хутор.

Безрукий Алексей - посреди двора; мечется по поджарому животу холостой, завязанный в конце рукав рубахи, всегдашней судорогой дергаются глаз и щека.

- На коней, казаки!..

- Догнать!..

- Дале гребня не ускачут!..

Митька Коршунов, кособочась, кинулся было со двора. Заметная суматоха вновь рябью тронула собравшихся у мельницы казаков, но в момент этот от машинной скорыми шагами подошел, никем раньше не примеченный, незнакомый, в черной шляпе человек; строгая толпу лезвиями узко сведенных остреньких глаз, поднял руку.

- Обождите!

- Ты кто такой? - Подкова сдвинул танцующие брови.

- Откель сорвался?

- Узы его!

- Га!..

- Тю-у-у!..

- Постойте, станичники.

- Куцый кобель тебе станишник!

- Мужик!

- Лапоть дровяной!

- Дай ему, Яш!

- По гляделкам ему!.. По гляделкам!..

Человек улыбнулся смущенно, но без боязни, снял шляпу, жестом беспримерной простоты вытирая лоб, улыбкой обезоружил вконец.

- В чем дело? - Он махнул сложенной вдвое шляпой, указывая на черную, впитанную землей кровь у дверей весовой.

- Хохлов били,- мирно ответил безрукий Алексей и подморгнул щекой и глазом.

- Да за что били?

- За очередь. Не залазь наперед,- пояснил Подкова, выступая вперед, широким взмахом вытирая красную соплю под носом.

- Вложили им память!

- Эх, догнать ба... В степе не зажгешь.

- Сробели мы, а, небось, не посмел бы?

- Человек - в отчаянности, зажег бы, как пить дать.

- Хохлы, они огромадно сердитые,- усмехнулся Афонька Озеров.

Человек махнул шляпой в его сторону.

- А ты кто?

Тот презрительно цвиркнул через скважину щербатого рта и, проследив за полетом слюнной петли, отставил ногу.

- Я-то казак, а ты не из цыганев?

- Нет. Мы с тобой обое русские.

- Брешешь! - раздельно выговорил Афонька.

- Казаки от русских произошли. Знаешь про это?

- А я тебе говорю, казаки от казаков ведутся.

- В старину от помещиков бежали крепостные, селились на Дону, их-то и прозвали казаками.

- Иди-ка ты, милый человек, своим путем,- сжимая запухшие пальцы в кулак, сдержанно-злобно посоветовал Алексей-безрукий и заморгал чаще.

- Сволочь поселилась!.. Ишь, поганка, в мужиков захотел переделать!

- Кто это такой? Слышишь, Афанасий?

- Приехал тут какой-то. У Лукешки-косой квартирует.

Момент для погони был упущен. Казаки расходились, оживленно обсуждая происшедшую стычку.

Ночью за восемь верст от хутора, в степи, кутаясь в колючий плотный зипун, Григорий тоскливо говорил Наталье:

- Чужая ты какая-то... Ты - как этот месяц: не холодишь и не греешь. Не люблю я тебя, Наташка, ты не гневайся. Не хотел гутарить про это, да нет, видно, так не прожить... И жалко тебя - кубыть, за эти деньки и сроднились, а нету на сердце ничего... Пусто. Вот как зараз в степе...

Наталья глядела вверх на недоступное звездное займище, на тенистое призрачное покрывало плывущей над ними тучи, молчала. Оттуда, с черно-голубой вышней пустоши, серебряными колокольцами кликали за собой припозднившиеся в полете журавли.

Тоскливо, мертвенно пахли отжившие травы. Где-то на бугре мерцала кумачная крапинка разложенного пахарями костра...

Перед светом Григорий проснулся. На зипуне на два вершка лежал снег. В мерцающей девственной голубизне свежего снега томилась степь, и, четкие, синели возле стана следы плутавшего по первопутку зайца.

VI

С давних пор велось так: если по дороге на Миллерово ехал казак один, без товарищей, то стоило ему при встрече с украинцами (слободы их начинались от хутора Нижне-Яблоновского и тянулись вплоть до Миллерова на семьдесят пять верст) не уступить дороги, украинцы избивали его. Оттого ездили на станцию по нескольку подвод вместе, и тогда уж, встречаясь в степи, не боялись вступить в перебранку.

- Эй, хохол! Дорогу давай! На казачьей земле живешь, сволочуга, да ишо дорогу уступать не хочешь?

Несладко бывало и украинцам, привозившим к Дону на Парамоновскую ссыпку пшеницу. Тут драки начинались безо всякой причины, просто потому, что "хохол", а раз "хохол" - надо бить.

Не одно столетье назад заботливая рука посеяла на казачьей земле семена сословной розни, растила и холила их, и семена гнали богатые всходы: в драках лилась на землю кровь казаков и пришельцев - русских, украинцев.

Через две недели после драки на мельнице в хутор приехали становой пристав и следователь.

Штокмана вызвали на допрос первого. Следователь, молодой, из казачьих дворян чиновник, роясь в портфеле, спросил:

- Вы где жили до приезда сюда?

- В Ростове.

- В тысяча девятьсот седьмом году за что отбывали тюремное наказание?

Штокман скользнул глазами по портфелю и косому, в перхоти, пробору на склоненной голове следователя.

- За беспорядки.

- Угу-м... Где вы работали в то время?

- В железнодорожных мастерских.

- Профессия?

- Слесарь.

- Вы не из жидов? Не выкрест?

- Нет. Я думаю...

- Мне не интересно знать, что вы думаете. В ссылке были?

- Да, был.

Следователь поднял голову от портфеля, пожевал выбритыми, в пупырышках, губами.

- Я вам посоветую уехать отсюда...- И про себя: - Впрочем, я сам постараюсь об этом.

- Почему, господин следователь? На вопрос вопросом:

- О чем вы имели беседу с местными казаками в день драки на мельнице?

- Собственно...

- А, ну, можете быть свободны.

Штокман вышел на террасу моховского дома (у Сергея Платоновича всегда останавливалось начальство, минуя въезжую) и, пожимая плечами, оглянулся на створчатые крашеные двери.

VII

Зима легла не сразу. После покрова стаял выпавший снег, и табуны снова выгнали на подножный. С неделю тянул южный ветер, теплело, отходила земля, ярко доцветала в степи поздняя мшистая зеленка.

Ростепель держалась до Михайлова дня, потом даванул мороз, вывалил снег; день ото дня холод крепчал, подпало еще на четверть снегу, а на опустевших обдонских огородах, через занесенные по маковки плетни, девичьей прошивной мережкой легли петлистые стежки заячьих следов. Улицы обезлюдели.

Пластался над хутором кизячный дым, возле кучек рассыпанной у дороги золы расхаживали налетевшие к жилью грачи. Сизой, выцветшей лентой закривилась по хутору санная ровень дороги-зимнухи.

На майдане собрался однажды сход: подходили дележ и порубка хвороста. Толпились у крыльца правления в тулупах и шубах, поскрипывали валенками. Холод загнал в правление. За столом, по бокам от атамана и писаря, расселись почетные - в серебряной седине бород - старики, помоложе - с разномастными бородами и безбородые - казаки жались в кураготы, гудели из овчинной теплыни воротников. Писарь крыл бумагу убористыми строками, атаман засматривал ему через плечо, а по нахолодавшей комнате правления приглушенным гудом:

- Сена ноне...

- Во-во... Луговое - корм, а со степи - гольный донник.

- Бывалоча, в старину до рождества в попасе.

- Калмыкам добро!

- Экхе-м...

- У атамана-то волчий ожерелок, ишь голову не повернет.

- Калкан нажрал, боров, дьявол!

- Тю, сват, аль зиму пужаешь? Тулупишше-то...

- Цыган теперича шубу продал.

- На святках ночуют это цыгане в степе, а укрываться нечем, бреднем оделся, забрало до тонкой кишки - проснулся цыган, палец-то в ичейку просунул и матери: "Ху, маманя,- гутарит,- то-то на базу и холодишша!.."

- Упаси бог - сколизь зачнется.

- Быков ковать, не иначе.

- Надысь рубил я белотал у Чертовой ендовы, хорош.

- Захар, мотню застегни... Отморозишь - баба с база сгонит.

- Гля, Авдеич, ты, что ль, обчественного бугая правдаешь?

- Отказался. Паранька Мрыхина взялась... Я, дескать, вдова, все веселей. Владай, говорю, в случай приплод...

- Эх-ха-ха-ха!

- Гы-гы-гыыы!..

- Господа старики! Как всчет хвороста?.. Тише!

- В случай, говорю, приплод объявится... кумом, стал-быть...

- Тише! Покорнейше просим!

Сход начался. Атаман, поглаживая запотевшую насеку, выкрикивал фамилии раздатчиков, дымился паром, обдирал мизинцем сосульки с бороды. Позади, у хлопающей двери,- пар, давка, звучные хлопки сморканий.

- В четверг нельзя назначать порубку! - старался перекричать атамана Иван Томилин и тер пунцовые уши, кособоча голову в синей артиллерийской фуражке.

- Как так?

- Ухи оторвешь, пушкарь!

- Мы ему бычиные пришьем.

- В четверг половина хутора за сеном на отвод сбираются. Эк рассудили!..

- С воскресенья поедешь.

- Господа старики!..

- Чего там!

- В добрый час!

- Гу-у-у-у-у..

- Го-го-го-ооо!.

- Га-а-а-а-а!..

Старик Матвей Кашулин, перегибаясь через шаткий стол, запальчиво взвизгивал, тыкал в сторону Томилина ясеневым гладким костылем.

- Погодишь с сеном!.. Небось!.. Как обчество... Ты сроду поперек становишься. Молодой, дурак, братец ты мой!.. Вот!.. Ишь ты!.. Вот...

- Ты сам до старости ума в соседях занимаешь...- Выпячивая голову из задних рядов, безрукий Алексей частил, примаргивал глазом, судорожно дергал изуродованной щекой.

Он шесть лет враждовал со стариком Кашулиным из-за клочка перепаханной земли. Бил его каждую весну, а земли захватил у него Матвей Кашулин с воробьиную четверть - зажмурившись, переплюнуть можно.

- Замолчь, судорога!

- Жалкую, что далеко, отсель не достану, а то я бы тебя тыкнул, аж красную соплю б уронил!

- Ишь ты, моргун косорукий!

- Цыцьте вы, связались!..

- Вон на баз, там и склещитесь. Право.

- Брось, Алексей, вишь, старик наежился, ажник папах на голове шевелится.

- В тигулевку^* их, какие скандальничают...

^* (Тигулевка - арестантская.)

Атаман вплюснул кулак в пискнувший стол.

- Зараз сидельцев позову! Молчать!.. Смолкая, гул прошелся до задних рядов и заглох.

- В четверг, как рассвенется, выезжать на порубку.

- Как вы, господа старики?

- В добрый час!

- Давай бог!

- Ноне стариков не дюже слухают...

- Небось, будут слухать. Аль управу не сыщем? Мой Алексашка, как отделял его, было-к в драку кинулся, за грудки хватался. Я его доразу секанул: "Зараз же заявляю атаману и старикам, выпорем..." Посмирнел, слег, как травина под полой водой.

- А ишо, господа старики, получена от станишного атамана распоряжения,- атаман перевел голос и покрутил головой: стоячий воротник мундира, задирая подбородок, врезался в шею.- В энтую субботу в станицу молодым на присягу. Чтоб к вечеру были у станишного правления.

У крайнего к двери окна Пантелей Прокофьевич, по-журавлиному поджимая хромую ногу, стоял рядом со сватушкой. Мирон Григорьевич в распахнутом тулупе сидел на подоконнике, улыбался в, гнедую бороду. На коротких белесых ресницах его пушился иней, коричневые крупные конопины налились от холода кровью, посерели. Около, перемигиваясь, улыбаясь, толпились казаки помоложе, а в середине, сдвинув на плоский лысеющий затылок синеверхую атаманскую, с серебряным перекрестом папаху, покачивался на носках одногодок Пантелея Прокофьевича - не стареющий, вечно налитой, как яблоко антоновка, румянцем - Авдеич, по кличке Брёх.

Служил Авдеич когда-то в лейб-гвардии Атаманском полку. На службу пошел Синилиным, а вернулся... Брехом.

Он первый из хутора попал в Атаманский полк, и диковинное поделалось с казаком: рос парнем, как и все; водилась за ним с малых лет малая придурь, а со службы пришел - и пошло колесом под гору. С первого же Дня, как только вернулся, начал рассказывать диковинные истории про службу свою при царском дворце и про свои необыкновеннейшие в Петербурге приключения.

Ошалелые слушатели сначала верили, разинув рты, принимали на совесть, а потом и открылось, что враль Авдеич, каких хутор с основания своего не видывал; над ним смеялись в открытую, но он не краснел, уличенный в чудовищных своих измышлениях (а может, и краснел, да за всегдашним румянцем не разобрать), и врать не переставал. Под старость вовсе свихнулся. Припрут к стене - обидится, в драку лезет, а молчат, посмеиваются - горит в небывальщине, насмешек не замечает.

Был в хозяйстве - дельный и работящий казак, делал все с рассудком, кое-где и с хитринкой, а когда касался разговор атаманской его службы... тут уж всякий просто руками разводил, приседая на землю от хохота, выворачивавшего нутро.

Авдеич стоял в середине, качался в растоптанных в круглышок валенках; оглядывая толпившихся казаков, говорил веско и басовито:

- Ноне казак совсем отменитый. Мелкий казак и никудышний. Соплей любого надвое перешибешь. Так, словом,- и, презрительно улыбаясь, придавливал валенком плевок,- мне довелось в станице Вешенской поглядеть на мертвые костяки, вон было казачество - это да...

- Где же раскопал их, Авдеич? - спросил голощекий Аникушка, толкая локтем соседа.

- Ты, односум, уж не бреши, ради близкого праздника.- Пантелей Прокофьевич сморщил горбатый нос и дернул в ухе серьгу. Он не любил пустобреха.

- Я, брат, сроду не брешу,- внушительно сказал Авдеич и с удивлением оглядел Аникушку, дрожавшего, как в лихорадке.- А видал мертвячьи кости, как дом строили моему шурину. Зачали фундамент класть, отрыли могилу. Стал-быть, в старину тут у Дона, возле церкви, и кладбища были.

- Что ж костяки-то? - недовольно спросил Пантелей Прокофьевич, собираясь уходить.

- Ручина - во,- Авдеич развел граблистые руки,- голова - ей-богу, не брешу - с польской котел.

- Ты, Авдеич, лучше рассказал бы молодым, как ты в Санкт-Петербурге разбойника споймал,- предложил Мирон Григорьевич и слез с подоконника, запахивая тулуп.

- Что там рассказывать-то,- заскромничал Авдеич.

- Расскажи!

- Просим!

- Сделай честь, Авдеич!

- Оно, видишь, как случилось.- Авдеич откашлялся и достал из шаровар кисет. Всыпав на скрюченную ладонь щепоть табаку, кинул в кисет вывалившиеся оттуда два медяка, обвел слушателей счастливыми глазами.- Из крепости убег зарестованный злодей. Туды-сюды искать - нету. Вся власть с ног сбилась. Пропал вовзят - и шабаш! Ночью призывает меня караульный офицер, прихожу... Да-а-а-а... "Иди,- говорит,- в покой ихнего инператорского величества, тебя... сам государь-инператор требует". Я, конешно, оробел, вхожу. Стал во фронт, а он, милостивец, ручкой меня по плечу похлопал и говорит: "Вот что,- говорит,- Иван Авдеич, убег первый для нашей инперии злодей. В землю заройся, а сыщи, иначе и на глаза не являйся!" "Слушаюсь, ваше инператорское величество",- говорю. Да-а-а... Братцы мои, была мне закрутка... Взял я из царской конюшни тройку первеющих коней и марш-марш.- Авдеич, закуривая, оглядел потупленные головы слушателей, одушевляясь, загремел из висячего облака дыма, закутавшего его лицо.- День скачу, ночь скачу. Аж на третьи сутки под Москвой догнал. В карету его, любушку, и тем следом обратно. Приезжаю в полночь, весь в грязе, и прямо иду к самому. Меня это разные-подобные князья с графьями не пускать, а я иду. Да... Стучусь. "Дозвольте, ваше инператорское величество, взойтить". "А это кто таков?" - спрашивает. "Это я,- говорю,- Иван Авдеич Синилин". Поднялась там смятенья, слышу сам кричит: "Марея Федоровна, Марея Федоровна! Вставай скорей, ставь самовар, Иван Авдеич приехал!"

Громом лопнул в задних рядах смех. Писарь, читавший объявления о пропавшем и приблудившемся скоте, споткнулся на фразе: "левая нога по щиколку в чулке". Атаман гусаком вытянул шею, рассматривая колыхавшуюся в хохоте толпу.

Авдеич дернул папаху, хмурясь, растерянно перебегал глазами с одного на другого.

- Погодите!

- Охо-ха-ха-ха!..

- Ох, сме-е-ертынь-ка!..

- Гык-гык-гы-ы-ык!..

- Авдеич, кобель лысый, ох-охо!..

- "Ставь само-о-вар. Авдеич приехал!" Ну и ну!

Сход начал расходиться. Тягуче, беспрерывно стонали дощатые промерзшие порожки крыльца. На затоптанном у правления снегу возились, согреваясь в борьбе, Степан Астахов и высокий голенастый казак - хозяин ветряка-голландки.

- Через голову мирошника,- советовали окружавшие их казаки.- Вытряси из него отрубя, Степка!

- Ты под силы-то не перехватывай! Догадлив дюже, ишь!-горячился, подскакивая по-воробьиному, старик Кашулин и в увлечении не замечал ядреной светлой капли, застенчиво повиснувшей на пипке его сизого носа.

VIII

Пантелей Прокофьевич вернулся со схода и прямо прошел в боковушку, комнату, которую он занимал со старухой. Ильинична эти дни прихварывала. На водянисто-пухлом лице ее виднелись усталость и боль. Она лежала на высоко взбитой перине, привалясь спиной к подушке, поставленной торчмя. На туп знакомых ей шагов повернула голову, с давнишней, прижившейся на ее лице суровостью глянула на мужа, остановила взгляд на мокрых от дыхания завитках бороды, теснивших рот Прокофьевича, на слежалых, влитых в бороду, влажных усах, двинула ноздрями, но от старика несло морозом, кислым душком овчины. "Тверезый ноне",- подумала и, довольная, положила на пухлый свой живот чулок со спицами и недовязанной пяткой.

- Что ж порубка?

- В четверг порешили.- Прокофьевич разгладил усы.- В четверг с утра,- повторил он, присаживаясь рядом с кроватью на сундук.- Ну, как? Не легшает все?

На лицо Ильиничны тенью легла замкнутость.

- Так же... Стреляет в суставы, ломит.

- Говорил дуре, не лезь в воду осенью. Раз знаешь за собой беду - не рыпайся! - вскипел Прокофьевич, чертя по полу костылем широкие круги.- Аль мало

баб? Будь они трижды прокляты, твои конопи: помочила, а теперя... Бож-же-жж мой, то-то... Эх!

- Конопям тоже не пропадать. Баб не было: Гришка со своей пахал, Петро с Дарьей где-то ездили.

Старик, дыша на сложенные ладони, нагнулся к кровати.

- Наташка как?

Ильинична оживилась, заговорила с заметной тревогой:

- Что делать, не знаю. Надысь опять кричала. Вышла я на баз, гляжу: дверь амбарную расхлебенил кто-то. Сем-ка пойду притворю, думаю. Взошла, а она у просяного закрома стоит. Я к ней: "Чего ты, чего, касатка?" А она: "Голова что-то болит, маманя". Правды ить не добьешься.

- Может, хворая?

- Нет, пытала... Либо порчу напустили, либо с Гришкою чего...

- Он к этой... случаем, не прибивается опять?

- Что ты, дед! Что ты! - Ильинична испуганно всплеснула руками.- А Степан, аль глупой? Не примечала, нет.

Старик посидел немного и вышел.

Григорий в своей горнице подтачивал напилком крюки на нарезных снастях. Наталья смазывала их свиным растопленным жиром, аккуратно заворачивала каждый в отдельную тряпочку. Пантелей Прокофьевич, похрамывая мимо, пытливо глянул на Наталью. На пожелтевших щеках ее, как на осеннем листке, чахнул неяркий румянец. Она заметно исхудала за этот месяц, в глазах появилось что-то новое, жалкое. Старик остановился в дверях. "Эк, выхолил бабу!" - подумал, еще раз взглянув на склоненную над лавкой гладко причесанную голову Натальи.

Григорий сидел у окна, дергая напилком, на лбу его черной спутанной челкой прыгали волосы.

- Брось к чертовой матери!..- багровея от приступившего бешенства, крикнул старик и сжал костыль, удерживая руку.

Григорий вздрогнул, недоумевая, поднял на отца глаза.

- Хотел вот два конца сточить, батяня.

- Брось, тебе велят! На порубку сбирайся!

- Я зараз.

- Притык в санях ни одной нету, а он - крючья,- уже спокойнее проговорил старик и, потоптавшись около дверей (как видно, еще что-то хотел сказать), вышел. Остаток злобы сорвал на Петре.

Григорий, надевая полушубок, слышал, как отец кричал во дворе:

- Скотина до се непоенная, чего ж ты глядишь, такой-сякой?.. А это кто прикладок, что возле плетня, расчал? Кому гутарил, чтоб не трогали крайнего прикладка?.. Потравите, проклятые, самое доброе сено, а к весне в пахоту чем быков будешь правдать?..

В четверг, часа за два до рассвета, Ильинична разбудила Дарью.

- Вставай, пора затоплять.

Дарья в одной рубахе кинулась к печке. В конурке нашарила спички, зажгла огонь.

- Ты поскорей стряпайся,- торопил жену взлохмаченный Петро, закуривая и кашляя.

- Наташку-то жалеют будить, дрыхнет, бессовестная. Что же, я надвое должна разорваться? - бурчала заспанная, сердитая спросонок Дарья.

- Поди, разбуди,- советовал Петро.

Наталья встала сама. Накинув кофту, вышла в катух за кизяками.

- Поджожек принеси! - командовала старшая сноха.

- Дуняшку пошли за водой, слышь, Дашка? - с трудом передвигая по кухне ноги, хрипела Ильинична.

В кухне пахло свежими хмелинами, ременной сбруей, теплом человеческих тел. Дарья бегала, шаркая валенками, грохотала чу Гунами; под розовой рубашкой, с засученными по локоть рукавами, трепыхались маленькие груди. Замужняя жизнь не изжелтила, не высушила ее: высокая, тонкая, гибкая в стану, как красноталовая хворостина, была она похожа на девушку. Вилась в походке, перебирая плечами; на окрики мужа посмеивалась; под тонкой каймой злых губ плотно просвечивали мелкие частые зубы.

- С вечеру надо было кизеков наложить. Они б в печке подсохли,- недовольно бурчала Ильинична.

- Забыла, мамаша. Наша беда,- за всех отвечала Дарья.

Пока отстряпались - рассвело. Пантелей Прокофьевич, обжигаясь жидкой кашей, спешил позавтракать. Хмурый Григорий жевал медленно, гоняя по-над скулами комки желваков. Петро потешался, незаметно для отца передразнивая Дуняшку, завязавшую от зубной боли щеку.

По хутору скрипели полозья. В серой рассветной мари двигались к Дону бычачьи подводы. Григорий с Петром вышли запрягать. На ходу заматывая мягкий шарф - невестин жениху подарок,- Григорий глотал морозный и сухой воздух. Горловой полнозвучный крик уронил, пролетая над двором, ворон. Отчетливо в морозной стыни слышен шелест медленных во взмахах крыльев. Петро проследил за полетом, сказал:

- К теплу, на юг правится.

За розовеющим, веселым, как девичья улыбка, облачком маячил в небе тоненький-тоненький краешек месяца. Из трубы дыбом вставал дым и, безрукий, тянулся к недоступно далекому, золотому, отточенному лезвию ущербного месяца.

Против мелеховского двора Дон не замерз. По краям зеленоватый в снежных переносах крепнул лед, под ним ластилась, пузырилась не захваченная стременем вода, а подальше середины, к левому берегу, где из черноярья били ключи, грозная и манящая чернела полынья в белых снежных заедях; по ней черными конопушками переныривали оставшиеся на зимовку дикие утки.

Переезд шел от площади.

Пантелей Прокофьевич, не дождавшись сыновей, первый поехал на старых быках. Петро с Григорием, поотстав, выехали следом. У спуска догнали Аникушку. Воткнув в сани топор с новехоньким топорищем, Аникушка, подпоясанный зеленым кушаком, шел рядом с быками. Жена его, мелкорослая, хворая бабенка, правила. Петро еще издали крикнул:

- Сосед, ты, никак, бабу волокешь с собой? Смешливый Аникушка, приплясывая, подошел к саням.

- Везу, везу. Для сугреву.

- Тепла от ней мало, суха дюже

- Овсом кормлю, а вот не поправляется.

- Нам в одной деляне хворост? - спросил Григорий, соскочив со своих саней.

- В одной, ежли закурить дашь.

- Ты, Аникей, сроду на чужбинку.

- Ворованное да выпрошенное всего слаже,- подхахакивал Аникушка, морща голое бабье лицо улыбкой.

Поехали вместе. В лесу, завешанном кружевным инеем, строгая бель. Аникушка ехал впереди, щелкая кнутом по нависшим над дорогой веткам. Снег, игольчатый и рыхлый, падал гроздьями, осыпая закутанную Аникушкину жену.

- Не дури, черт! - кричала она, отряхиваясь.

- Ты ее в сугроб носом! - кричал Петро, норовя попасть кнутом быку под пузо для пущего хода.

На повороте к Бабьим ендовам наткнулись на Степана Астахова. Он гнал распряженных в ярме быков к хутору, размашисто шел, поскрипывая подшитыми валенками. Курчавый обиневший чуб его висел из-под надетой набекрень папахи белой виноградной кистью.

- Эй, Степа, заблудил? - крикнул, равняясь, Аникушка.

- Заблудил, мать его черт!.. Об пенек вдарило сани под раскат - полоз пополам. Пришлось вернуться.- Степан добавил похабное словцо и прошел мимо Петра, нагло щуря из-под длинных ресниц светлые разбойные глаза.

- Сани бросил? - оборачиваясь, крикнул Аникушка.

Степан махнул рукой, щелкнул кнутом, заворачивая направившихся по целине быков, и проводил шагавшего за санями Гришку долгим взглядом. Неподалеку от первой ендовы Григорий увидел брошенные средь дороги сани, около саней стояла Аксинья. Левой рукой придерживая полу донской шубы, она глядела на дорогу, навстречу двигавшимся подводам.

- Отойди, а то стопчу. Ух, ты жена не моя! - заржал Аникушка.

Аксинья, улыбаясь, посторонилась, присела на скособоченные без полоза сани.

- Вон и твоя с тобой сидит.

- Влепилась, как репей в свинячий хвост, а то бы я тебя подвез.

- Спасибочка.

Петро, равняясь с ней, мельком оглянулся на Григория. Тот шел, неспокойно улыбаясь: тревога и ожидание сквозили в каждом его движении.

- Здорово живешь, соседка,- поздоровался Петро, касаясь рукавицей шапки.

- Слава богу.

- Обломались, никак?

- Обломались,- протяжно ответила Аксинья, не глядя на Петра, и встала, поворачиваясь к подходившему Григорию.- Григорь Пангелевич, сказать бы вам нужно...

Григорий свернул к ней, бросив отъезжавшему Петру:

- Наглядай за моими быками.

- Ну-но,- грязно усмехнулся Петро, заправляя в рот горький от табачного дыма ус.

Они стояли друг против друга, молчком. Аксинья тревожно глядела по сторонам, переводила влажные черные глаза на Григория. Стыд и радость выжигали ей щеки, сушили губы. Она дышала короткими, частыми вздохами.

Сани Аникушки и Петра скрылись за коричневой порослью дубняка. Григорий в упор поглядел Аксинье в глаза, увидел, как вспыхнули они балованным отчаянным огоньком.

- Ну, Гриша, как хошь, жить без тебя моченьки нету,- твердо выговорила она и накрепко сжала губы, ожидая ответа.

Григорий молчал. Тишина обручем сковала лес. Звенело в ушах от стеклянной пустоты. Притертый полозьями глянец дороги, серая ветошь неба, лес немой, смертно сонный... Внезапный клекочущий и близкий крик ворона словно разбудил Григория от недолгой дремы. Он поднял голову, увидел: вороненая, в черной синеве оперения птица, поджав ноги, в беззвучном полете прощально машет крыльями. Неожиданно для самого себя Григорий сказал:

- Тепло будет. В теплую сторону летит...- И встрепенувшись, хрипло засмеялся...- Ну...- Он воровски повел низко опущенными зрачками опьяневших глаз и рывком притянул к себе Аксинью.

IX

Вечером у косой Лукешки в половине Штокмана собирался разный люд: приходил Христоня; с мельницы Валет в накинутом на плечи замасленном пиджаке; скалозуб Давыдка, бивший три месяца баклуши; машинист Котляров Иван Алексеевич; изредка наведывался Филька-чеботарь; и постоянным гостем был Мишка Кошевой, еще не ходивший на действительную, молодой казак.

Резались сначала в подкидного дурака, потом как-то незаметно подсунул Штокман книжонку Некрасова. Стали читать вслух - понравилось. Перешли на Никитина, а около рождества предложил Штокман почитать затрепанную, беспереплетную тетрадку. Кошевой, окончивший когда-то церковную школу, читавший вслух, пренебрежительно оглядел промасленную тетрадь.

- Из нее лапши нарезать. Дюжа жирная. Христоня гулко захохотал, ослепительно блеснул улыбкой Давыдка, но Штокман, переждав общий смех, сказал:

- Почитай, Миша. Это про казаков. Интересная. Кошевой, свесив над столом золотистый чуб, раздельно прочел:

- "Краткая история донского казачества".- И оглядел всех, выжидающе щурясь.

- Читай,- сказал Иван Алексеевич.

Мусолили три вечера. Про Пугачева, про вольное житье, про Стеньку Разина и Кондратия Булавина.

Добрались до последних времен. Доступно и зло безвестный автор высмеивал скудную казачью жизнь, издевался над порядками и управлением, над царской властью и над самим казачеством, нанявшимся к монархам в опричники. Заволновались. Заспорили. Загудел Христоня, подпирая головой потолочную матку. Штокман сидел у дверей, курил из костяного с колечками мундштука, смеялся одними глазами.

- Правильно! Справедливо! - бухал Христоня.

- Не сами виноваты, довели до такой страмы казаков.- Кошевой недоуменно разводил руками и морщил красивое темноглазое лицо.

Был он коренаст, одинаково широк и в плечах и в бедрах, оттого казался квадратным; на чугунно-крепком устое сидела плотная, в кирпичном румянце, шея, и странно выглядела на этой шее красивая в посадке небольшая голова с женским очертанием матовых щек, маленьким упрямым ртом и темными глазами под золотистою глыбой курчавых волос. Машинист Иван Алексеевич, высокий, мослаковатый казак, спорил ожесточенно. Всосались и проросли сквозь каждую клетку его костистого тела казачьи традиции. Он вступался за казаков, обрушиваясь на Христоню, сверкая выпуклыми круглыми глазами.

- Ты обмужичился, Христан, не спорь, что там... В тебе казацкой крови - на ведро поганая капля. Мать тебя с воронежским яишником прижила.

- Дурак ты!.. Э, дурак, братец,- басил Христоня.- Я правду отстаиваю.

- Я в Атаманском полку не служил,- ехидничал Иван Алексеевич,- это в Атаманском что ни дядя, то дурак...

- И в армейских попадают такие, что невпроворот.

- Молчи уж, мужик!

- А мужики аль не люди?

- Так они и есть мужики, из лыка деланные, хворостом скляченные.

- Я, брат, как в Петербурге служил - разных видал. Был, стал-быть, такой случай,- говорил Христоня, в последнем слове делая ударение на "а": - несли мы охрану царского дворца, в покоях часы отбывали и снаружи. Снаружи над стеной верхи ездили: двое туда - двое сюда. Встренутся, спрашивают: "Все спокойно? Нету никаких бунтов?" - "Нету ничего",- и разъезжаются, а чтоб пристать поговорить - и не моги. Тоже и личности подбирали: становют, стал-быть, в дверях двоих, так подгоняют, чтоб похожи один на одного были. Черные так черные стоят, а белые так белые. Не то что волосы, а чтоб и обличьем были схожи. Мне, стал-быть, раз Цирульник бороду красил из-за этих самых глупостев.

Припало в паре стоять с Никифором Мещеряковым - был такой казачок в нашей сотне Тепикинской станицы,- а он, дьявол, какой-то гнедой масти. Чума его знает, что за виски, кубыть аж полымем схваченные. Искать поискать, стал-быть, нету такой масти в сотнях; мне сотник Баркин, стал-быть, и говорит: "Иди в цирульню, чтоб вмиг подрисовали бороду и вусы". Прихожу, ну, и выкрасили... А как глянул в зеркалу, ажник сердце захолонуло: горю! Чисто горю, и все! Возьму бороду в жменю, кубыть аж пальцам горячо. Во!..

- Ну, Емеля, понес без колес. Об чем начал гутарить? - перебил Иван Алексеевич.

- Об народе, вот об чем.

- Ну, и рассказывай. А то об бороде своей, на кой она клеп нам спонадобилась.

- Вот я и говорю: припало раз верхи нести караул. Едем так-то с товарищем, а с угла студенты вывернулись. И видимо и невидимо! Увидели нас, как рявкнут: "Га-а-а-а-а-а!" Да ишо раз: "Га-а-а-а!.." Не успели, стал-быть, мы вспопашиться, окружили. "Вы чего, казаки, разъезжаете?" Я и говорю: "Несем караул, а ты поводья-то брось, не хватай!" - и за шашку. А он и говорит: "Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак, а тут учение прохожу в ниверси... ни-ворситуте", аль как там. Тут мы трогаем дале, а один носатый из портмонета вынает десятку и говорит: "Выпейте, казаки, за здоровье моего покойного папаши". Дал нам десятку и достал из сумки патрет. "Вот,- гутарит,- папашина личность, возьмите на добрую память". Ну, мы взяли, совестно не взять. А студенты отошли и опять: "Га-а-а-а!". С тем, стал-быть, направились к Невскому прошпекту. Из дворцовых задних ворот сотник с взводом стремят к нам. Подскочил: "Что такое?" Я, стал-быть, говорю: "Студенты отхватили и разговор начали, а мы по уставу хотели их в шашки, а потом, как они ослобонили нас, мы отъехали, стал-быть". Сменили нас, мы вахмистру и говорим: "Вот, Лукич, стал-быть, заработали мы десять целковых и должны их пропить за упокой души вот этого деда",- и показываем патрет. Вахмистр вечерком принес водки, и гуляли мы двое суток, а посля и объявился подвох: студент этот, стерьва, замест папаши и дал нам патрет заглавного смутьяна немецкого роду. Я-то взял на совесть, над кроватью для памяти повесил, вижу - борода седая на патрете и собою подходимый человек, навроде из купцов, а сотник, стал-быть, доглядел и спрашивает: "Откель взял этот патрет, такой-сякой?" - "Так и так",- говорю. Он и зачал костерить, и по скуле, да ишо, стал-быть, раз... "Знаешь,- орет,- что это - атаман ихний Карла..." - вот, запамятовал прозвищу... Э, да как его, дай бог памяти...

- Карл Маркс? - подсказал Штокман, ежась в улыбке.

- Во-во!.. Он самый Карла Маркс...- обрадовался Христоня.- Ить подвел под монастырь... Иной раз так, что к нам в караульную и цесаревич Алексей прибегает со своими наставленниками. Ить могли доглядеть. Что б было?

- А ты все мужиков хвалишь. Ишь, как тебя подковали-то,- подсмеивался Иван Алексеевич.

- Зато десятку пропили. Хучь за Карлу за бородатого пили, а пили.

- За него следует выпить,- улыбнулся Штокман и поиграл колечком костяного обкуренного мундштука.

- Что ж он навершил доброго? - спросил Кошевой.

- В другой раз расскажу, а сегодня поздно.- Штокман хлопнул ладонью, выколачивая из мундштука потухший окурок.

В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал...

X

На пологом песчаном левобережье, над Доном, лежит станица Вешенская, старейшая из верховых донских станиц, перенесенная с места разоренной при Петре I Чигонацкой станицы, переименованная в Вешенскую. Вехой была когда-то по большому водному пути Воронеж - Азов.

Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с левой стороны станиц до моря, до синего, Азовского.

Против Усть-Хоперской роднится с Хопром, против Усть-Медведицкой - с Медведицей, а ниже стекает многоводный, в буйном цвету заселенных хуторов и станиц.

Вешенская - вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица. На площади - старый, посеревший от времени собор, шесть улиц разложены вдоль по течению Дона. Там, где Дон, выгибаясь, уходит от станицы к Базкам, рукавом в заросли тополей отходит озеро, шириной с Дон в мелководье. В конце озера кончается и станица. На маленькой площади, заросшей иглисто-золотой колючкою,- вторая церковь, зеленые купола, зеленая крыша,- под цвет зеленям разросшихся по ту сторону озера тополей.

А на север за станицей шафранный разлив песков, чахлая посадка сосняка, ендовы, налитые розовой, от красноглинной почвы, водой. И в песчаном половодье, в далекой россыпи зернистых песков - редкие острова хуторов, левад, рыжеющая щетина талов.

На площади, против старой церкви, в декабрьское воскресенье - черная полутысячная толпа молодых казаков со всех хуторов станицы. В церкви отходила обедня, зазвонили к "Достойно". Старший урядник - бравый престарелый казак с нашивками за сверхсрочную службу - скомандовал "строиться". Гомонившая толпа растеклась и выстроилась в две длинные неровные шеренги. По рядам забегали урядники, выравнивая волнисто-изломанные шеренги.

- Ряды-ы-ы,- затянул урядник и, сделав рукой неопределенный жест, кинул: - Вздвой!..

В ограду прошел атаман, одетый по форме, в новенькой офицерской шинели, в перезвоне шпор, следом за ним - военный пристав.

Григорий Мелехов стоял рядом с Коршуновым Митькой, переговаривались вполголоса.

- Сапог ногу жмет, терпения нету,- жаловался Митька.

- Терпи, атаманом будешь.

- Зараз поведут.

Словно в подтверждение, старший урядник, пятясь, крутнулся на каблуках.

- На прэ-э-во!

"Гук-гук" - четко сделали пятьсот пар обутых ног.

- Левое плечо вперед, ша-гом арш!

Колонна врезалась в распахнутую калитку церковной ограды, замелькали сдернутые с голов папахи, до самого купола налилась церковь стуком шагов.

Григорий стоял, не вслушиваясь в слова присяги, которую читал священник. Вглядывался в лицо Митьки; тот морщился от боли и переставлял скованную сапогом ногу. Поднятая рука Григория затекала, в уме вразброд шла угарная возня мыслей. Подходил под крест и, целуя обслюнявленное многими ртами влажное серебро, думал об Аксинье, о жене. Как вспышка зигзагистой молнии, перерезало мысли короткое воспоминание: лес, бурые стволы деревьев в белом пышном уборе, как в нарядной серебряной шлее; влажный горячий блеск черных, из-под пухового платка Аксиньиных глаз...

Вышли на площадь. Вновь построились. Урядник, высморкавшись и незаметно вытирая пальцы о подкладку мундира, начал речь:

- Теперя вы уже не ребяты, а казаки. Присягнули и должны знать за собой, что и к чему. Теперича вы произросли в казаков и должны вы честь свою соблюдать, отцов-матерей слухать и все такое прочее. Были ребятами - дурковали, небось, на дорогу чурбаки тягали, а посля этого должны подумать о дальнеющей службе. Вот через год идтить вам в действительную,- тут урядник сморкнулся опять и, натягивая на руку пышную, из кроличьего пуха, перчатку, закончил: - И должон ваш отец-мать подумакивать об справе. Чтоб коня строевого приобресть, ну и вообче... А теперича с богом, молодцы, по домам!

Григорий с Митькой дождались у моста хуторных ребят, вместе тронулись в дорогу. Шли вдоль берега. Над хутором Базки таял трубный дым, тонко отзванивал колокол. Митька хромал позади всех, опираясь на суковатый выломанный кол.

- Разуйся,- посоветовал один из ребят.

- Ногу обморожу,- приотставая, заколебался Митька.

- В чулке пойдешь.

Митька сел на снег, с усилием стянул с ноги сапог. Пошел, припадая на разутую ногу. На хрушком снегу дороги ясно печатался след вязанного крючком толстого чулка.

- Какой дорогой пойдем? - спросил низенький, чурбаковатый Алексей Бешняк.

- Над Доном,- за всех ответил Григорий.

Шли переговариваясь, толкая один другого с дороги.

По уговору валяли каждого и давили, наваливаясь кучей. Между Базками и Громковским хутором Митька первый увидел перебиравшегося через Дон волка.

- Ребята, бирюк - вон он!.. Тю!..

- А-лю-лю-лю-лю-лю!..

- Ух...

Волк ленивой перевалкой пробежал несколько саженей и стал боком, неподалеку от того берега.

- Узы его!..

- Га!..

- Тю, проклятый!..

- Митрий, это он на тебя дивуется, что ты в чулке идешь.

- Ишь, стоит боком, ожерелок не дозволяет.

- Он вязы не скрутит.

- Гля, гля, пошел...

Серый, как выточенный из самородного камня, стоял зверь, палкой вытянув хвост. Потом торопко скакнул в сторону и затрусил к талам, окаймлявшим берег.

Смеркалось, когда добрались до хутора. Григорий по льду дошел до своего проулка, поднялся к воротцам. Во дворе стояли брошенные сани; в куче хвороста, наваленного возле плетня, чулюкали воробьи. Тянуло жильем, пригоревшей сажей, парным запахом скотиньего база.

Поднимаясь на крыльцо, Григорий взглянул в окно. Тускло желтила кухню висячая лампа, в просвете стоял

Петро, спиной к окну. Григорий обмел сапоги веником, вошел в облаке пара в кухню.

- Вот и я. Ну, здорово живете.

- Скоро ты. Небось, прозяб? - отозвался суетливо и поспешно Петро.

Пантелей Прокофьевич сидел, облокотившись на колени, опустив голову. Дарья гоняла ногой жужжащее колесо прялки. Наталья стояла у стола к Григорию спиной, не поворачиваясь. Кинув по кухне беглый взгляд, Григорий остановил глаза на Петре. По лицу его, беспокойно выжидающему, понял: что-то случилось.

- Присягнул?

- Ага!

Григорий раздевался медленно, выигрывая время, быстро перебирая в уме возможные случайности, виною которых эта тишина и холодноватая встреча.

Из горницы вышла Ильинична, и на ее лице лежала печать некоторого смятения.

"Наталья",- подумал Григорий, садясь на лавку рядом с отцом.

- Собери ему повечерять,- обратилась Ильинична к Дарье, указывая глазами на Григория.

Дарья оборвала прялочную песню, пошла к печке, неуловимо поводя плечами, всем своим тонким небабьим станом. В кухне приглохла тишина. Возле подземки, посапывая, грелись недавно окотившаяся коза с козленком.

Григорий, хлебая щи, изредка взглядывал на Наталью, но лица ее не видел: она сидела к нему боком, низко опустив над вязальными спицами голову. Пантелей Прокофьевич первый не выдержал общего молчания; кашлянул скрипуче и деланно, сказал:

- Наталья вот собирается уходить.

Григорий собирал хлебным катышком крошки, молчал.

- Это через чего? - спросил отец, заметно подрагивая нижней губой (первый признак недалекой вспышки бешенства).

- Не знаю, через чего.- Григорий прижмурил глаза и, отодвинув чашку, встал, крестясь.

- А я знаю!..- повысил голос отец.

- Не шуми, не шуми,- вступилась Ильинична.

- А я знаю, через чего!..

- Ну, тут шуму заводить нечего.- Петро подвинулся от окна на середину комнаты.- Тут дело полюбовное: хочет - живет, а не хочет - ступай с богом.

- Я ее не сужу. Хучь и страмно и перед богом грех, а я не сужу: не за ней вина, а вот за этим сукиным сыном!..- Пантелей Прокофьевич указал на прислонившегося к. печке Григория.

- Кому я виноват?

- Ты не знаешь за собой?.. Не знаешь, чертяка?..

- Не знаю.

Пантелей Прокофьевич вскочил, повалив лавку, и подошел к Григорию вплотную. Наталья выронила чулок, тренькнула выскочившая спица; на звук прыгнул с печи котенок, избочив голову, согнутой лапкой толкнул клубок и покатил его к сундуку.

- Я тебе вот что скажу,- начал старик сдержанно и раздельно,- не будешь с Наташкой жить - иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ! Иди куда глаза глядят! - повторил он обычным спокойным голосом и отошел, поднял лавку.

Дуняшка сидела на кровати, зыркала круглыми, напуганными глазами.

- Я вам, батя, не во гнев скажу,- голос Григория был дребезжащее глух,- не я женился, а вы меня женили. А за Натальей я не тянусь. Хочет, нехай идет к отцу.

- Иди и ты отсель!

- И уйду.

- И уходи к чертовой матери!..

- Уйду, уйду, не спеши! - Григорий тянул за рукав брошенный на кровати полушубок, раздувая ноздри, дрожа в такой же кипящей злобе, как и отец.

Одна, сдобренная турецкой примесью, текла в них кровь, и до чудного были они схожи в этот момент.

- Куда ты пой-де-ошь? - застонала Ильинична, хватая Григория за руку, но он с силой оттолкнул мать и на лету подхватил упавшую с кровати папаху.

- Нехай идет, кобелина поблудный! Нехай, будь он проклят! Иди, иди, ступай!..- гремел старик, настежь распахивая двери.

Григорий выскочил в сенцы, и последнее, что он слышал,- Натальин плач в голос.

Морозная крыла хутор ночь. С черного неба падала иглистая порошь, на Дону раскатисто, пушечными выстрелами лопался лед. Григорий выбежал за ворота задыхаясь. На другом краю хутора разноголосо брехали собаки, прорешеченная желтыми огоньками дымилась тьма.

Бесцельно зашагал Григорий по улице. В окнах Степанова дома алмазно отсвечивала чернота.

- Гри-ша! - кинулся от ворот тоскующий Натальин вскрик.

"Пропади ты, разнелюбая!" - Григорий скрипнул зубами, ускоряя шаги.

- Гриша, вернись!

В первый переулок направил Григорий пьяные свои шаги, в последний раз услышал придавленный расстоянием горький оклик:

- Гришенька, родимый!..

Быстро пересек площадь, на развилке дорог остановился, перебирая в уме имена знакомых ребят, у кого можно было бы переночевать.

Остановился на Михаиле Кошевом. Жил тот на отшибе, у самой горы; мать, сам Михаил, сестра-девка да двое братишек - вся семья. Вошел во двор, постучался в крохотное окошко саманной хаты.

- Кто такой?

- Михаил дома?

- Дома. А это кто?

- Это я, Григорий Мелехов.

Через минуту, оторванный от первого сладкого сна, Михаил открыл дверь.

- Ты, Гриша?

- Я.

- Чего ты по ночам?

- Пусти в хату-то, там погутарим.

В сенях Григорий схватил Михаила за локоть; злобясь на себя за то, что не хватало нужных слов, прошептал:

- Я у тебя заночую... С своими поругался... У тебя как, тесно?.. Ну, да я где-нибудь.

- Место найдется, проходи. За что вы сцепились?

- Э, брат... потом... Где тут дверь у вас? Не вижу. Григорию постелили на лавке. Лег, с головой кутаясь

полушубком, чтобы не слышать шепота Михайловой матери, спавшей на одной кровати с дочерью.

"Как теперь дома? Уйдет Наташка, нет ли? Ну, по-новому стелется жизнь. Куда прислониться?" И быстро подсказывала догадка: "Покличу завтра Аксинью, уйдем с ней на Кубань, подальше отсель... далеко, далеко..."

Уплывали перед закрытыми глазами Григория степные гребни, хутора, станицы, никогда раньше не виданные, чужие сердцу. А за валами гребней, за серой дорогой - сказкой голубая приветливая сторона и Аксиньина, в позднем, мятежном цвету, любовь на придачу.

Уснул, встревоженный надвигавшимся неведомым. Перед сном тщетно старался припомнить что-то гнетущее в мыслях, несловленное. Шли в полусне думы гладко и ровно, как баркас по течению, и вдруг натыкались на что-то, будто на мель; муторно становилось, не по себе; ворочался, бился в догадках: "Что же? Что такое поперек дороги?"

А утром проснулся и вспомнил: "Служба! Куда же мы пойдем с Аксюткой? Весной - в лагерь, а осенью - на службу... Вот она, зацепа".

Позавтракал и вызвал Михаила в сенцы.

- Сходи, Миша, к Астаховым. Перекажи Аксинье, чтоб, как завечереет, вышла к ветряку.

- А Степан? - замялся было Михаил.

- Придумай, как будто за делом.

- Схожу.

- Иди. Мол, непременно пущай выйдет.

- Ладно уж.

Вечером сидел под ветряком, курил в рукав. За ветряком в сухих кукурузных будыльях, спотыкаясь, сипел ветер. На причаленных крыльях хлопало оборванное полотно. Казалось Григорию, будто над ним кружит, хлопая крыльями, и не может улететь большая птица. Аксинья не шла. На западе в лиловой тусклой позолоте лежал закат, с востока, крепчая, быстрился ветер, надвигалась, перегоняя застрявшую в вербах луну, темень. Рудое, в синих подтеках, трупно темнело над ветряком небо; над хутором - последыши суетного дневного гомона.

Григорий выкурил подряд три цигарки, воткнул в примятый снег последний окурок, огляделся в злобной тоске. Притаявшие проследки от ветряка к хутору дегтярно чернели. От хутора никого не видно. Григорий встал; хрустнув плечами, потянулся и пошел на огонь, зазывно мигавший в оконце Михайловой хаты. Подходил ко двору, насвистывая сквозь зубы, и почти в упор столкнулся с Аксиньей. Бежала, как видно, или торопко шла, запыхалась, и пахло от свежего, нахолодевшего рта то ли ветром, то ли далеким, еле уловимым запахом свежего степного сена.

- Заждался, думал - не придешь.

- Степана насилушки выпроводила...

- Ты меня заморозила, окаянная баба!

- Я горячая, погрею.- Распахнула опушенные полы донской шубы, обвилась вокруг Григория, как хмель вокруг дуба.- Чего кликал?

- Погоди, прими руки... Тут люди ходют.

- С своими, никак, поругался?

- Ушел. Сутки вот у Мишки... Живу, как приблудная собака.

- Как же ты теперича? - Аксинья разжала обнимавшие Григория руки и зябко запахнула полы шубы.- Давай, Гриша, к плетню отойдем. Что же так-то посередь дороги?

Отошли. Григорий, разметав сугроб, прислонился к промерзлому трескучему плетню спиной.

- Не знаешь, ушла к своим Наталья?

- Не знаю... Уйдет, должно. А то будет тут жить? Григорий просунул иззябшую руку Аксиньи себе в

рукав; сжимая пальцами узкую ее кисть, спросил:

- Как же будем?

- Я, миленький, не знаю. Как ты, так и я.

- Бросишь Степана?

- И не охну. Хучь зараз.

- Где-нибудь наймемся обое, будем жить.

- Хучь под скотину я с тобой, Гриша... Лишь бы с тобой.

Постояли, греясь общим теплом. Григорий не хотел идти, стоял, повернув голову на ветер, вздрагивая ноздрями, не поднимая смеженных век. Аксинья, уткнувшись лицом ему под мышку, дышала таким родным, пьянящим запахом его пота, и на губах ее, порочно-жадных, скрытая от глаз Григория, дрожала радостная, налитая сбывшимся счастьем улыбка.

- Завтра дойду до Мохова, может, у него наймусь,- проговорил Григорий, перехватывая повыше запотевшую в пальцах кисть Аксиньиной руки.

Аксинья промолчала. Не подняла головы. Недавнюю улыбку с губ ее как ветер слизал, в расширенных глазах загнанным зверьком томились тоска и испуг. "Сказать иль не сказать?" - думала она, вспомнив про свою беременность. "Надо сказать",- решила было, но сейчас же, дрогнув от испуга, отогнала страшную мысль. Женским своим чутьем угадала, что не время об этом говорить, поняла, что можно навек потерять Григория, и, сомневаясь, от кого из двух зачала ворохнувшегося под сердцем ребенка, слукавила душой: не сказала.

- Чего дрогнула? Озябла? - спросил Григорий, кутая ее полой полушубка.

- Озябла трошки... Идтить надо, Гриша. Придет Степан, кинется, а меня нету.

- Он где пошел?

- Насилушки спровадила к Аникею в карты играть. Разошлись. На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнувших то ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного, вспрыснутого майским дождем сена.

Аксинья свернула в проулок; пригибаясь, почти побежала. Против чьего-то колодца, там, где скотина взмесила осеннюю грязь, неловко оступилась, скользнув ногой по обмерзшей кочке, и, почувствовав резнувшую боль в животе, схватилась за колья плетня. Боль утихла, а в боку что-то живое, переворачиваясь, стукнуло гневно и сильно, несколько раз подряд.

XI

Наутро Григорий отправился к Мохову в дом. Сергей Платонович пришел из магазина к чаю. Сидел с Атепиным в столовой, оклеенной дорогими, под дуб, обоями, цедил крепкий, бордовый чай. Григорий в передней положил шапку, вошел в столовую.

- Як вам, Сергей Платонович.

- А, Пантелея Мелехова сынок, кажется.

- Его.

- Тебе чего?

- Хотел просить, не наймете ли в работники? Григорий повернул голову на скрип двери. Из зала вышел со сложенной вчетверо газетой молодой офицер в зеленом кителе, с погонами сотника. Григорий узнал в нем того офицера, которого обогнал в прошлом году на скачках Митька Коршунов.

Подвигая офицеру стул, Сергей Платонович сказал:

- Что, аль обеднял отец, что сына нанимает?

- Я с ним не живу.

- Отделился?

- Да.

- С радостью взял бы, знаю вашу семью, работящий народ, да места у меня нет.

- В чем дело? - спросил сотник, подсаживаясь к столу и поглядывая на Григория.

- В работники парень нанимается.

- За лошадьми можешь ухаживать? Правишь хорошо дышловой запряжкой? - спросил сотник, мешая ложечкой в стакане.

- Могу. Своих лошадей шесть штук держали.

- Мне нужен кучер. Условия твои?

- Я не дорого прошу...

- В таком случае приходи завтра к отцу в имение. Знаешь, где имение Листницкого Николая Алексеевича?

- Так точно, знаю.

- Отсюда верст двенадцать. Приходи завтра с утра, договоришься там.

Григорий потоптался на месте и, уже держась за дверную ручку, сказал:

- Мне бы на часок, ваше благородие, сказать вам... Сотник вышел следом за Григорием в полутемный коридор. Сквозь матовые стекла с террасы скупо сочился розовый свет.

- В чем дело?

- Я не один...- Григорий густо покраснел.- Со мной баба. Может, и ей место какое выйдет?

- Жена? - спросил сотник, улыбаясь, поднимая розовые от света брови.

- Чужая жена...

- Ах, вон как. Ну что ж, устроим и ее черной стряпухой. А муж ее где?

- Тут, хуторной.

- Ты, что же, похитил у мужа жену?

- Сама приблудилась.

- Романтическая история. Ну, хорошо, приходи завтра. Можешь быть свободен, братец.

Григорий пришел в Ягодное - имение Листницких - часов в восемь утра. По большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с черепичной цифрой посредине - 1910 год,- людская, баня, конюшня, птичник и коровник, длинный амбар, каретник. Дом большой, старый, огороженный со стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом серою стеною стояли оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных гнезд.

Григория встретила за двором ватага крымских черных борзых. Старая хромая сука, со слезящимся старушечьим взглядом, первая обнюхала Григория, пошла следом, понурив сухую голову. В людской кухарка ругалась с молоденькой веснушчатой горничной. В табачном дыму, как в мешке, сидел у порога старый губастый человечина. Григория горничная провела в дом. В передней воняло псиной и неподсохшими звериными шкурами. На столе валялся чехол от двустволки и ягдташ с истрепанными зелеными шелковыми махрами.

- Молодой барин зовет к себе.- Из боковых дверей выглянула горничная.

Григорий опасливо оглядел свои грязные сапоги, шагнул в дверь.

На кровати, стоявшей под окном, лежал сотник; на одеяле - коробка с гильзами и табаком. Начинив папиросу, сотник застегнул ворот белой сорочки, сказал:

- Рано ты. Подожди, сейчас отец придет. Григорий стал у двери. Через минуту по скрипучему полу передней зашаркали чьи-то шаги. Густой, низкий бас спросил в дверную щель:

- Не спишь, Евгений?

- Входите.

Вошел старик в черных кавказских бурках. Григорий глянул на него сбоку, и первое, что ему кинулось в глаза,- это тонкий покривленный нос и белые, под носом желтые от курева, широкие полудуги усов. Старик был саженного роста, плечист и худ. На нем дрябло обвисал длинный верблюжьего сукна сюртук, воротник петлей охватывал коричневую, в морщинах шею. Близко к переносице сидели выцветшие глаза.

- Вот, папа, кучер, которого я вам рекомендую. Парень из хорошей семьи.

- Чей это? - бухнул старик раскатом гудящего голоса.

- Мелехова.

- Которого Мелехова?

- Пантелея Мелехова сын.

- Прокофия знал, Пантелея тоже знаю. Хромой такой, из черкесов?

- Так точно - хромой.- Григорий тянулся струною.

Он помнил рассказы отца об отставном генерале Листницком - герое русско-турецкой воины.

- Почему нанимаешься? - грохотало сверху.

- Не живу с отцом, ваше превосходительство.

- Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься? Отец, отделяя тебя, разве ничего не дал?

- Так точно, ваше превосходительство, не дал.

- Тогда другое дело. Ты с женой нанимаешься? Сотник резко скрипнул кроватью. Григорий повел глазами, увидел: сотник моргает, дергает головой.

- Так точно, ваше превосходительство.

- Безо всяких превосходительств. Не люблю! Цена - восемь рублей в месяц. Это обоим. Жена будет стряпать на дворовых и сезонных рабочих. Согласен?

- Так точно.

- Чтоб были в имении завтра же. Займешь в людской ту половину, в которой жил прежний кучер.

- Как ваша вчерашняя охота? - спросил сын у старика и опустил на коврик узкие ступни.

- Выгнали из Гремячего лога лисовина, гнали до леса. Старый попался, обманул собак.

- Казбек все хромает?

- У него, как оказалось, вывих. Ты поскорей, Евгений, завтрак стынет.

Старик повернулся к Григорию, щелкнул сухими, костлявыми пальцами.

- Шагом - марш! Завтра к восьми часам чтобы был здесь.

Григорий вышел за ворота. У заднего фасада амбара борзые грелись на подсохшей от снега земле. Старая сука со старушечьим взглядом затрусила к Григорию, обнюхала его сзади и провожала до первой балки, понуро опустив голову, ступая шаг в шаг. Потом вернулась.

XII

Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемыв посуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег, сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголке твердых губ его висела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый угол сарая завалился, надо было поставить две прочные сохи и прикрыть оставшимся камышом.

С утра на верхушках Аксиньиных скул - румянец, в молодом блеске глаза. Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил:

- Ты чего?

- А чего я? - Аксинья вспыхнула.

- Блестишь, будто постным маслом намазанная.

- От печи жарко... в голову кинулось.- И, отвернувшись, глазами воровато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра.

Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксинья встрепенулась.

- Ты ко мне, Машутка?

- Выдь на-час.

Степан перед осколком зеркала, вмазанного в выбеленную грудину печи, зачесывал чуб, гладил куцей расческой из бычачьего рога каштановые усы.

Аксинья опасливо глянула в сторону мужа.

- Ты, никак, куда-то собираешься?

Степан ответил не сразу, положил расческу в карман шаровар, взял из печурки колоду карт и кисет.

- К Аникушке пойду, посижу трошки.

- И когда ты находишься? Искоренили карты: что ни ночь, то им игра. До кочетов просиживают,

- Но, будя, слыхали.

- Опять в очко будешь играть?

- Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди. Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, в засеве веснушек, Машутка.

- Пришел ить Гришка.

- Ну?

- Переказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам. Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери.

- Тише, тише, любушка. Что ж он, Маша? Может, кшо чего велел сказать?

- Гутарит, чтоб забрала свое, что унесешь. Аксинья, вся в огне и дрожи, вертела головой, поглядывая на двери, переступая с ноги на ногу.

- Господи, как же я?.. А?.. Так-то скорочко... Ну, что я? Погоди, скажи ему, что я скоро... А где он меня перевстренет?

- Заходи в хату.

- Ох, нет!..

- Ну, ничего, я скажу ему, он выйдет.

Степан надел куртку, тянулся к висячей лампе, прикуривая.

- Чего она прибегала? - спросил между двумя затяжками.

- Кто?

- Да Машка Кошевых.

- А, это она по своему делу... юбку просила скроить. Сдувая с цигарки черные хлопья пепла, Степан пошел к двери...

- Ты ложись, не жди!

- Ну-но.

Аксинья припала к замороженному окну, опустилась перед лавкой на колени. По стежке, протоптанной к калитке, заскрипели шаги уходившего Степана. Ветром схватило искорку цигарки и донесло до окна. В оттаявший кружок стекла Аксинья на минуту увидела при свете пламеняющей цигарки полукруг придавившей хрящеватое ухо папахи, смуглую щеку.

В большой шалевый платок лихорадочно кидала из сундука юбки, кофточки, полушалки - девичье свое приданое,- задыхаясь, с растерянными глазами, в последний раз прошлась по кухне и, загасив огонь, выбежала на крыльцо. Из мелеховского дома кто-то вышел на баз проведать скотину. Аксинья дождалась, пока заглохли шаги, накинула на дверной пробой цепку и, прижимая узел, побежала к Дону. Из-под пухового платка выбились пряди волос, щекотали щеки. Дошла задами до двора Кошевых - обессилела, с трудом переставляла зачугуневшие ноги. Григорий ждал ее у ворот. Принял узел и молча первым пошел в степь.

За гумном Аксинья, замедляя шаги, тронула Григория за рукав.

- Погоди чудок.

- Чего годить? Месяц взойдет не скоро, надо поспешать.

- Погоди, Гриша.- Аксинья, сгорбившись, стала.

- Ты чего? - Григорий наклонился к ней.

- Так... живот чтой-то. Чижелое нады подняла.- Облизывая спекшиеся губы, жмурясь от боли до огненных брызг в глазах, Аксинья схватилась за живот. Постояла немного, согнутая и жалкая, и, заправляя под платок пряди волос, тронулась.

- Ну, все, пойдем!

- Ты и не спросишь, куда я тебя веду. Может, до первого яра, а там спихну? - улыбнулся в темноту Григорий.

- Все одно уж мне. Доигралась.- Голос Аксиньи звякнул невеселым смехом...

Степан в эту ночь вернулся, как всегда, в полночь. Зашел в конюшню, кинул в ясли наметанное конем под ноги сено, снял недоуздок и поднялся на крыльцо. "Должно, ушла на посиделки",- подумал, скидывая с пробоя цепку. Вошел в кухню, плотно притворил дверь, зажег спичку. Был он в выигрыше (играли на спички), оттого мирен и сонлив. Засветил огонь и, не догадываясь о причине, оглядел в беспорядке разбросанные по кухне вещи. Слегка удивленный, прошел в горницу. Темной пастью чернел раскрытый сундук, на полу лежала старенькая, забытая впопыхах женина кофтенка. Степан рванул с плеч полушубок, кинулся в кухню за огнем. Оглядел горницу - понял. Швырком кинул лампу, не отдавая себе ясного отчета в том, что делает, рванул со стены шашку, сжал эфес до черных отеков в пальцах,- подняв на конце шашки голубенькую, в палевых цветочках, забытую Аксиньину кофтенку, подкинул ее кверху и на лету, коротким взмахом, разрубил пополам.

Посеревший, дикий, в волчьей своей тоске, подкидывал к потолку голубенькие искромсанные шматочки; повизгивающая отточенная сталь разрубала их на лету.

Потом, оборвав темляк, кинул шашку в угол, ушел в кухню и сел за стол. Избочив голову, долго гладил дрожащими железными пальцами невымытую крышку стола.

XIII

Беда в одиночку сроду не ходит: утром, по недогляду Гетька, племенной бугай Мирона Григорьевича распорол рогом лучшей кобылице-матке шею. Гетько прибежал в курень белый, растерянный, била его трясучка.

- Беда, хозяин! Бугай, шоб вин сдох, проклятый бугай...

- Чего бугай? Ну? - встревожился Мирон Григорьевич.

- Кобылу спортил... пырнул рогом... я кажу...

Мирон Григорьевич раздетый выскочил на баз. Возле колодца Митька утюжил колом красного пятилетка-бугая. Тот, пригибая к земле морщинистый подгрудок, волоча его по снегу, крутил низко опущенной головой, далеко назад кидал ногою снег, рассевая вокруг спиралью скрученного хвоста серебряную пыль. Он не бежал от побоев, лишь глухо ревел, перебирал задними ногами, как перед прыжком.

В горле его ширился, рос клокочущий рев. Митька бил его по морде, по бокам, в хрипе безобразной ругани, не обращая внимания на Михея, который тянул его сзади за ремень.

- Отступись, Митрий!.. Христом-богом прошу! Запорет он тебя!.. Григорич, да чего ж ты глядишь?..

Мирон Григорьевич бежал к колодцу. У плетня, понуро свесив голову, стояла кобылица. Запотевшие у кострецов впадины, черные и глубокие, ходили в дыхании с шеи на снег и на круглые шишки грудных мускулов текла кровь. Мелкая дрожь волнила светло-гнедую шерсть на спине и боках, сотрясая пахи.

Мирон Григорьевич забежал наперед. На шее, разваленной пополам, дымилась в розовом рана. Глубокий, хоть ладонь суй, длинный порез, обнаженное коленчатое горло в судороге дыхания. Мирон Григорьевич сжал в кулаке челку, потянул вверх опущенную голову кобылицы. Прямо в глаза хозяину направила она мерцающий фиолетовый зрачок, будто спросила: "Что же дальше?" - и на немой вопрос крикнул Мирон Григорьевич:

- Митька! Дубовую кору вели обдать. А ну, торопись!

Гетько, сотрясая в беге треугольный на грязной шее кадык, побежал драть с дуба кору. Митька подошел к отцу, оглядываясь на кружившего по двору бугая. Красный, на талой белени снежища, колесил тот по двору, изрыгая прорвавшийся безостановочный рев.

- Держи за чуб! - приказал Митьке отец.- Михей, беги за бечевкой! Скорей, морду побью!..

Бархатную, в редком волосе, верхнюю губу кобылицы закрутили веревкой на закрутке, чтоб не чуяла боли. Подошел дед Гришака. Принесли в расписной чашке желудевого цвета отвар.

- Остуди,- горяч, небось. Слышишь аль нет, Мирон?

- Батя, идите в курени с богом! Простынете тута!

- А я велю остудить. Загубить хочешь матку?

Рану промыли. Мирон Григорьевич зяблыми пальцами вдевал в иглу-цыганку суровинку. Зашивал сам. Искусный лег на рану шов. Не успел Мирон Григорьевич отойти от колодца, из куреня прибежала Лукинична. Порожние сумки ее блеклых щек смяла тревога. Она отозвала мужа в сторону.

- Наталья пришла, Григорич!.. Ах, боже-е ты мой!

- Чего ишо?..- взъерошился Мирон Григорьевич, бледнея конопинами белесого лица.

- С Григорием... ушел зятек из дому! - Лукинична раскрылилась, как грач перед взлетом, хлопнув руками по подолу, прорвалась на визг: - Страмы на весь хутор!.. Кормилец, господи, что за напастина!.. Ах! ох!

Наталья в платке и куцей зимней кофтенке стояла посреди кухни. Две слезинки копились у переносицы, не падая. На щеках ее кирпичными плитами лежал румянец.

- Ты чего заявилась? - напустился отец, влезая в кухню.- Муж побил? Не заладили?..

- Ушел он,- глотая сухмень рыдания, икнула Наталья и, мягко качнувшись, упала перед отцом на колени.- Батянюшка, пропала моя жизня!.. Возьми меня оттель! Ушел Гришка с своей присухой!.. Одна я! Батянюшка, я как колесом перееханная!..- часто залопотала Наталья, не договаривая концы слов, снизу моляще взглядывая в рыжую подпалину отцовской бороды.

- Постой, а ну, погоди!..

- Не из чего там жить! Заберите меня!..- Наталья быстро переползла к сундуку и на ладони кинула дрогнувшую в плаче голову. Платок ее сбился на спину, гладко причесанные черные прямые волосы свисали на бледные уши. Плач в тяжелую минуту - что дождь в майскую засуху; мать прижала к впалому животу Натальину голову, причитая нескладное, бабье, глупое; а Мирон Григорьевич, распалясь,- на крыльцо.

- Запрягай в двое саней!.. В дышловые!..

Петух, деловито топтавший у крыльца курицу, испуганный громким зыком, прыгнул с нее и враскачку заковылял подальше от крыльца, к амбарам, квохча и негодуя.

- Запрягай!..- Мирон Григорьевич крушил сапогами резные балясины у крыльца и только тогда ушел в курень, оставив безобразно выщербленные перила, когда Гетько на рысях вывел из конюшни пару вороных, на ходу накидывая хомуты.

За Натальиным имуществом поехали Митька с Гетьком. Украинец в рассеянности сшиб санями не успевшего убраться с дороги поросенка, думая про свое: "Мабудь, за цим дилом забудэ хозяин об кобыли?" - И радовался, ослаблял вожжи.

"Такий вредный чертяка як раз забудэ!.." - настигала мысль, и Гетько, хмурясь, кривил губы.

- Прыгай, чортобис!.. Ось я тоби! - И сосредоточенно норовил щелкнуть кнутом вороного под то самое место, где екала селезенка.

XIV

Сотник Евгений Листницкий служил в лейб-гвардии Атаманском полку. На офицерских скачках разбился, переломил в предплечье левую руку. После лазарета взял отпуск и уехал в Ягодное к отцу на полтора месяца.

Старый, давно овдовевший генерал жил в Ягодном одиноко. Жену он потерял в предместье Варшавы в восьмидесятых годах прошлого столетия. Стреляли в казачьего генерала, попали в генеральскую жену и кучера, изрешетили во многих местах коляску, но генерал уцелел. От жены остался двухлетний тогда Евгений. Вскоре после этого генерал подал в отставку, перебрался в Ягодное (земля его - четыре тысячи десятин,- нарезанная еще прадеду за участие в Отечественной войне 1812 года, находилась в Саратовской губернии) и зажил чернотелой, суровой жизнью.

Подросшего Евгения отдал в кадетский корпус, сам занялся хозяйством: развел племенной скот, с императорского завода купил на племя рысистых производителей и, скрещивая их с лучшими матками из Англии и с донского Провальского завода, добился своей породы. Держал на своей казачьей паевой и купленной земле табуны, сеял - чужими руками - хлеб, зимой и осенью охотился с борзыми, изредка, запираясь в белом зале, пил неделями. Точила его злая желудочная болезнь, и по строжайшему запрету врачей не мог он глотать пережеванную пищу; жевал, вытягивал соки, а жевки выплевывал на серебряную тарелочку, которую сбоку, на вытянутых руках, постоянно держал молодой, из мужиков, лакей Вениамин.

Был Вениамин придурковат, смугл, на круглой голове не волосы, а черный плюш. Служил у пана Листницкого шесть лет. Вначале, когда припало стоять над генералом с серебряной тарелочкой, не мог без тошноты глядеть, как старик выплевывает серые, измочаленные зубами жевки, потом привык.

В имении из дворни, кроме Вениамина, жили: кухарка Лукерья, одряхлевший конюх Сашка, пастух Тихон, поступивший на должность кучера Григорий и Аксинья. Рыхлая, рябая, толстозадая Лукерья, похожая на желтый ком невсхожего теста, с первого же дня отшила Аксинью от печи.

- Стряпать будешь, когда рабочих на лето наймет пан, а сейчас я, конечно, сама управлюсь.

На обязанности Аксиньи лежало три раза в неделю мыть в доме полы, кормить гурты птицы и содержать птичий двор в чистоте. Она ретиво взялась за службу, всем стараясь угодить, не исключая и Лукерьи. Григорий большую часть времени проводил в просторной рубленой конюшне вместе с конюхом Сашкой. До сплошных седин дожил старик, но Сашкой так и остался. Никто не баловал его отчеством, а фамилии, наверное, не знал и сам старый Листницкий, у которого жил Сашка больше двадцати лет. В молодости Сашка кучеровал, но под исход жизни, теряя силу и зрение, перешел в конюхи. Низенький, весь в зеленой седине (на руках - и то рос седой волос), с носом, расплюснутым еще в детстве ударом чекмаря, вечно улыбался он голубой детской улыбкой, мигая на окружающее простодушными, в красных складках, глазами. Портили его апостольское лицо нос курносый, с веселинкой, да изуродованная стекающим книзу шрамом нижняя губа. Под пьянку в солдатчину (родом Сашка был из богучарских москалей) вместо простой водки хватил он из косухи "царской водки": огненная струйка и пришила ему нижнюю губу к подбородку. Там, где пролилась эта струйка, остался не зарастающий волосом розовый и веселый косой шрам, будто неведомый зверек лизнул Сашку в бороду, положив след тонюсенького напильчатого языка. Сашка часто баловался водкой, в такие минуты бродил по двору имения - сам хозяин,- шпаклюя ногами, становился против окон панской спальни и хитро крутил пальцем перед веселым своим носом.

- Миколай Лексеич! А Миколай Лексеич? - звал он громко и строго.

Старый пан, если был в эту минуту в спальне, подходил к окну.

- Нажрался, пустяковая твоя душа? - гремел он из окна.

Сашка поддергивал спадавшие штаны, подмигивал, шельмовато улыбался. Улыбка вытанцовывалась у него наискось через все лицо: от прижмуренного левого глаза до розового шрама, стекавшего из правого угла рта. Поперечная была улыбка, но приятная.

- Миколай Лексеич, ваше преподобие, я тебя зна-а-аю!..- И Сашка, приплясывая, грозил торчмя поднятым, тонким и грязным пальцем.

- Поди проспись,- примиряюще улыбался из окна пан, всей обкуренной пятерней закручивая нависшие усы.

- Черт Сашку не ом-манет! - смеялся Сашка, подходя к палисаднику.- Миколай Лексеич, ты... как и я. Мы с тобой, как рыба с водой. Рыба на дно, а мы... на гумно. Мы с тобой богатые, во!..- Сашка, корячась, широко расплескивал руки.- Нас все знают, по всей Донской области. Мы...- голос Сашки становился печален и вкрадчив,- мы с тобой, ваше превосходительство, всем хороши, только вот носы у нас говенные!

- Чем же? - любопытствовал пан, сизея от смеха и шевеля усами и подусниками.

- Через водку! - отчеканивал Сашка, часто моргая и слизывая языком слюну, сползавшую по канальцу розового шрама.- Ты, Миколай Лексеич, не пей. А то вовзят пропадем мы с тобой! Проживем все дотла!..

- Поди, вот, похмелись.

Пан кидал в окно двугривенный. Сашка ловил на лету, прятал за подкладку картуза.

- Ну, прощай, генерал,- вздыхал он, уходя.

- А лошадей-то поил? - заранее улыбаясь, спрашивал пан.

- Черт паршивый! Ать сукин сын! - багровея, орал Сашка ломким голосом. Гнев трепал его лихорадкой.- Сашка чтоб лошадей забыл напоить? А? Умру - и то приползу по цибарке кринишной дать, а он, ать, придумал!.. Тоже!..

Сашка уходил, облитый незаслуженной обидой, матерясь и грозя кулаками. Сходило ему все: и пьянка и панибратское обращение с паном; оттого сходило, что был Сашка незаменимый конюх. Зиму и лето спал он в конюшне, в порожнем станке; никто лучше его не умел обращаться с лошадьми, был он и конюх и коновал: веснами в майском цветении рвал травы, копал в степи, в суходолах и мокрых балках целебные корни. Высоко на стенках конюшни висели сушеные пучки разнолистной травы: яровик - от запала, змеиное око - от укуса гадюки, чернолист - от порчи ног, неприметная белая травка, растущая в левадах у корней верб,- от надрыва, и много других неведомых трав от разных лошадиных недугов и хвори.

В конюшне, в станке, где спал Сашка, зиму и лето паутинной занавесью висел тонкий, липнущий к горлу аромат. На дощатой кровати лежали прикрытое попоной, сбитое камнем сено и весь провонявший конским потом Сашкин зипун. Пожитков, кроме зипуна и дубленого полушубка, у Сашки не было.

Тихон, губастый, здоровенный и дурковатый казак, жил с Лукерьей, втихомолку беспричинно ревновал ее к Сашке. В месяц раз брал он Сашку за пуговицу просаленной рубахи и уводил на зады.

- Дед, ты на мою бабу не заглядывайся!

- Это как сказать...- Сашка многозначительно мигал.

- Отступись, дед! - просил Тихон.

- Я, дружок, рябых люблю. Мне шкалик не подноси, а рябую вынь да положь. Что не дюжей ряба - дюжей нашего брата, шельма, любит.

- В твои годы, дед, совестно и грех... Эх, ты, а ишо лекарь, лошадей пользуешь, святое слово знаешь...

- Я на все руки лекарь,- упорствовал Сашка

- Отступись, дед! Нельзя так-то.

- Я, брат, эту Лукерью пристигну. Прощайся с ней, шельмой, отобью! Она - как пирог с изюмом. Только изюм-то повыковырянный, оттого будто ряба малость. Люблю таких!

- На вот... а под ноги не попадайся, а то убью,- говорил Тихон, вздыхая и вытягивая из кисета медяки.

Так каждый месяц.

В сонной одури плесневела в Ягодном жизнь. Глухое, вдали от проезжих шляхов, лежало по суходолу имение, с осени глохла связь со станицей и хуторами. Зимой на бугор, упиравшийся в леваду выпуклым песчаным мысом, ночами выходили волчьи выводки, зимовавшие в Черном лесу, выли, пугая лошадей. Тихон шел в леваду стрелять из панской двустволки, а Лукерья, кутая дерюжкой толстый - что печной заслон - зад, замирала, ожидая выстрела, всматриваясь в темноту заплывшими в жирных рябых щеках глазками. В это время представлялся ей дурной плешивый Тихон красивым и отчаянно храбрым молодцом, и, когда хлопала дверь в людской, впуская дымящийся пар и Тихона, она теснилась на кровати и, воркуя, сладко обнимала назябшего сожителя.

Летом Ягодное допоздна гудело голосами рабочих. Сеял пан десятин сорок разного хлеба, рабочих нанимал убирать. Изредка летом наезжал в имение Евгений, ходил по саду и леваде, скучал. Утрами просиживал возле пруда с удочками. Был он невысок, полногруд. Носил чуб по-казачьи, зачесывая на правую сторону. Ловко обтягивал его офицерский сюртук.

Григорий в первые дни, как только поселился в имении с Аксиньей, часто бывал у молодого хозяина. В людскую приходил Вениамин; склоняя плюшевую голову, улыбался.

- Иди, Григорий, к молодому пану, велел позвать. Григорий входил, становился у притолоки. Евгений Николаевич, щеря редкие широкие зубы, указывал рукой на стул.

- Садись.

Григорий садился на краешек.

- Как тебе нравятся наши лошади?

- Добрые кони. Серый дюже хорош.

- Ты его почаще проезжай. Смотри, наметом не гони.

- Мне дед Сашка толковал.

- А Крепыш как?

- Это гнедой-то? Цены не уставлю. Копыто вот защербил, перековать надо.

Молодой пан, щуря пронзительные серые глаза, спрашивал:

- Тебе ведь в лагери в мае идти?

- Так точно.

- Я поговорю с атаманом, не пойдешь.

- Покорнейше благодарю.

Молчали. Сотник, расстегнув воротник мундира, поглаживал женски-белую грудь.

- Что ж, ты не боишься, что Аксиньин муж отнимет ее у тебя?

- Он от нее отказался, не отнимет.

- Кто тебе говорил?

- Ездил в станицу за ухналями^*, видал хуторного одного. Гутарит, зопил Степан втемную. "Мне, мол, Аксютка и за грош не нужна. Пущай, я себе похлеще сыщу".

^* (Ухнали - гвозди для подков.)

- Аксинья - красивая баба,- говорил сотник, задумчиво глядя повыше Григорьевых глаз, блудя улыбкой.

- Баба ничего,- соглашался Григорий и хмурился.

Евгению кончался срок отпуска. Он мог уже свободно" без перевязки носить руку, поднимать, не сгибая в локте.

В последние дни он часто просиживал у Григория, в его половине людской. Аксинья чисто выбелила замшевшую в грязи комнату, отмыла наличники окон, выскребла битым кирпичом полы. Бабьим уютом пахло в пустой веселой комнатке. Из подзёмки дышало жаром. Сотник, накинув синего сукна романовский полушубок, шел в людскую. Выбирал такое время, когда Григорий был занят с лошадьми. Приходил сначала на кухню, шутил с Лукерьей и, повернувшись, шел в другую половину. Садился у подзёмки на табуретке, остро сутулил спину, глядел на Аксинью бесстыдным улыбчивым взглядом. Аксинья терялась в его присутствии, дрожали в пальцах спицы, набиравшие петли чулка.

- Как живешь, Аксиньюшка? - спрашивал сотник, наводняя комнатушку синим папиросным дымом.

- Благодарствую.

Аксинья поднимала глаза и, встречаясь с прозрачным взглядом сотника, молчаливо говорившим о его желании, вспыхивала румянцем. Ей было досадно и неприятно глядеть в оголенные светлые глаза Евгения Николаевича. Она невпопад отвечала на разные пустяковые вопросы, норовила поскорее уйти.

- Пойду. Надо уткам зерна всыпать.

- Посиди. Успеешь,- улыбался сотник и дрожал ногами в плотно обтягивающих рейтузах.

Он подолгу расспрашивал Аксинью про ее прежнее житье, играл низкими нотками такого же, как и у отца, голоса, похабничал светлыми, как родниковая вода, глазами.

Управившись, Григорий приходил в людскую. Сотник гасил в глазах недавние огни, угощал его папиросой, уходил.

- Чего он сидел? - глухо, не глядя на Аксинью, спрашивал Григорий.

- А я почем знаю? - Аксинья, вспоминая взгляд сотника, деланно смеялась.- Пришел, сел вот туточ-ка, гля-ка, Гришенька, вот так-то,- она показывала, как сидел сотник, похоже горбатила спину,- и сидит и сидит, ажник тошно, а коленка вострая-превострая.

- Примолвила, что ль, его? - Григорий зло щурился.

- Нужен он мне!

- То-то гляди, а то я его в одночась спихну с крыльца.

Аксинья, улыбаясь, глядела на Григория и не могла понять, серьезно он говорит или шутит.

XV

На четвертой неделе поста сдала зима. На Дону бахромой легли окраинцы, ноздревато припух, поседел подтаявший сверху лед. Вечерами глухо гудела гора, по стариковским приметам - к морозу, а на самом деле - вплотную подходила оттепель. По утрам легкие ледозвонили заморозки, а к полудню земля отходила и пахло мартом, примороженной корой вишневых деревьев, прелой соломой.

Мирон Григорьевич исподволь готовился к пахоте, пополневшими днями возился под навесом сарая, тесал зубья к боронам, вместе с Гетьком делал два новых колесных стана. Дед Гришака говел на четвертой неделе. Приходил из церкви почерневший от холода, жаловался снохе:

- Заморил поп, никудышный служака, да-с, служит, как яишник с возом едет. Это беда!

- Вы бы, батя, на страстной неделе говели, все потеплеет к тому времени.

- Ты мне Наташку покличь. Пущай она чулки потолще свяжет, а в таких-то голопятых и серый бирюк с пару зайдется.

Наталья жила у отца, "как хохол на отживе": ей все казалось, что Григорий вернется к ней, сердцем ждала, не вслушиваясь в трезвый нашепот разума; исходила ночами в жгучей тоске, крушилась, растоптанная нежданной, незаслуженной обидой. А к этому прибавилось другое, и Наталья с холодным страхом шла к концу, ночами металась в своей девичьей горенке, как подстреленный чибис по ендовной куге. С первых дней по-иному стал поглядывать на нее Митька, а однажды, прихватив Наталью в сенцах, прямо спросил:

- Скучаешь по Гришке?

- А что тебе?

- Тоску твою хочу разогнать...

Наталья взглянула ему в глаза и ужаснулась в душе своей догадке. Играл Митька зелеными кошачьими глазами, маслено блестел в темноте сеней разрезами зрачков. Наталья, хлопнув дверью, вскочила в боковушку к деду Гришаке и долго стояла, прислушиваясь к тревожному трепету сердца. На другой день после этого Митька подошел к ней на базу. Он метал скотине сено, и на прямых его волосах, на папахе шпанского меха висели зеленые травяные былинки. Наталья отгоняла от свиного корыта увивавшихся собак.

- Ты не мордуйся, Наташка...

- Я бате зашумлю! - крикнула Наталья, закрываясь от него руками.

- Тю, сдурела!

- Уйди, проклятый!..

- Ну, чего шумишь?

- Уйди, Митька! Зараз пойду и расскажу бате!.. Какими ты глазами на меня глядишь? И-и-и, бессовестный!.. Как тебя земля держит!

- А вот держит и не гнется.- Митька в подтверждение топнул сапогами и подпер бока.

- Не лезь ко мне, Митрий!

- Зараз я и не лезу, а ночью приду. Ей-богу, приду.

Наталья ушла с база, содрогаясь. Вечером постелила себе на сундуке, положила с собой младшую сестренку. Ночь проворочалась, горячечными глазами вклиниваясь в темноту. Шороха ждала, чтобы крикнуть на весь дом, но тишина нарушалась только сапом спящего рядом, за стенкой, деда Гришаки да редкими всхрапами разметавшейся под боком сестры.

Отравленная бабьим неусыпным горем, разматывалась пряжа дней.

Митька, не изживший давнею своего позора со сватовством, ходил хмурый и злой. По вечерам уходил на игрища и редко приходил домой рано, все больше заря выкидывала. Путался с гулящими жалмерками, ходил к Степану играть в очко. Мирон Григорьевич до поры до времени молчал, приглядывался.

Как-то перед пасхой Наталья встретила около моховского магазина Пантелея Прокофьевича. Он окликнул ее первый.

- Погоди-ка на часок.

Наталья остановилась. Затосковала, глянув на горбоносое, смутно напоминавшее Григория, лицо свекра.

- Ты чего ж к старикам не заглянешь? - смущенно обегая ее глазами, заговорил старик, словно сам был виноват перед Натальей.- Баба там по тебе соскучилась: что да чего ты там... Ну, как живешь-можешь?

Наталья оправилась от безотчетного смущения.

- Спасибочко...- и, запнувшись (хотела назвать батей), смутившись, докончила: - Пантелей Прокофьевич.

- Что ж не наведаешься к нам?

- По хозяйству... работаю.

- Гришка наш, эх!..- Старик горько закрутил головой.- Подковал он нас, стервец... Как ладно зажили было-к...

- Что ж, батя...- высоким, рвущимся голосом зазвенела Наталья,- не судьба, видать.

Пантелей Прокофьевич растерянно засуетился, глянув в глаза Натальи, налитые слезами. Губы ее сводило, усилие держало слезы.

- Прощай, милушка!.. Ты не горюй по нем, по сукинову сыну, он ногтя твоего не стоит. Он, может, вернется. Повидать бы мне его, уж я доберусь!

Наталья пошла, вобрав голову в плечи, как побитая. Пантелей Прокофьевич долго топтался на одном месте, будто сразу хотел перейти на рысь. Наталья, заворачивая за угол, оглянулась: свекор хромал по площади, с силой налегая на костыль.

XVI

У Штокмана стали собираться реже. Подходила весна. Хуторцы готовились к весенней работе; лишь с мельницы приходили Валет с Давыдкой и машинист Иван Алексеевич. В страстной четверг перед вечером собрались в мастерской. Штокман сидел на верстаке, подчищая напилком сделанное из серебряного полтинника кольцо. В окно ложилась вязанка лучей закатного солнца. Розовый, с желтизной, лежал на полу пыльный квадрат. Иван Алексеевич крутил в руках клещи-кусачки.

- Надысь был у хозяина, ходил толковать о поршне. Надо в Миллерово везть, там дадут ему рахунку^*, а мы что же можем поделать? Трещина образовалась вот какая,- неизвестно кому показал Иван Алексеевич на мизинце размер трещины.

^* (Дать рахунку - довести дело до конца.)

- Там ведь завод, кажется, есть? - спросил Штокман, двигая напилком, сея вокруг пальца тончайшую серебряную пыль.

- Мартеновский. Мне припало в прошлом году побывать.

- Много рабочих?

- До черта. Сотни четыре.

- Ну, как они? - Штокман, работая, встряхивал головой, и слова падали раздельно, отчетливо.

- Им-то житье. Это тебе не пролетарии, а так... навоз.

- Почему же это? - поинтересовался Валет, сидя рядом со Штокманом, скрестив под коленями куценькие, обрубковатые пальцы.

Давыдка-вальцовщик, седой от мучной пыли, набившейся в волосы, ходил по мастерской, разбрызгивая чириками шуршащую пену стружек, с улыбкой прислушиваясь к сухому пахучему шелесту. Казалось ему, что идет он по буераку, занесенному багряным листопадом, листья мягко уминаются, а под ними юная упругость сырой буерачной земли.

- А потому это, что все они зажиточные. Каждый имеет свой домик, свою бабу со всяким удовольствием. А тут к тому ишо половина из них баптисты. Сам хозяин - проповедник у них, ну, и рука руку моет, а на обеих грязи мотыгой не соскребешь.

- Иван Алексеевич, какие это баптисты? - остановился Давыдка, уловив незнакомое слово.

- Баптисты-то? По-своему в бога веруют. Навроде полипонов^*.

^* (Полипоны - кличка старообрядцев.)

- Каждый дурак по-своему с ума сходит,- добавил Валет.

- Ну, так вот, прихожу я к Сергею Платоновичу,- продолжал Иван Алексеевич начатый рассказ,- у него Атепин-Цаца сидит. "Погоди,- говорит,- в прихожей". Сел, дожидаюсь. Сквозь дверей слышу разговор ихний. Сам расписывает Атепину: мол, очень скоро должна произойтить война с немцами, вычитал из книжки, а Цаца, знаешь, как он гутарит? "Конецно,- гутарит,- я с вами не согласный насцет войны".- Иван Алексеевич так похоже передразнил Атепина, что Давыдка, округлив рот, пустил короткий смешок, но глянув на язвительную мину Валета, смолк.

- "Война с Россией не могет быть, потому цто Германия правдается нашим хлебом",- продолжал Иван Алексеевич пересказ слышанного разговора.- Тут вступается ишо один, по голосу не спознал, а посля оказался пана Листницкого сын, офицер. "Война, дескать, будет промеж Германией и Францией за виноградные поля, а мы тут ни при чем".

- Ты, Осип Давыдович, как думаешь? - обратился Иван Алексеевич к Штокману.

- Я предсказывать не умею,- уклончиво ответил тот, на вытянутой руке сосредоточенно рассматривая отделанное кольцо.

- Задерутся они - быть и нам там. Хошь, не хошь, а придется, за волосы притянут,- рассуждал Валет.

- Тут, ребятки, вот какое дело...- заговорил Штокман, мягко освобождая кусачки из пальцев Ивана Алексеевича.

Говорил он серьезно, как видно, собираясь основательно растолковать. Валет удобнее подхватил сползавшие с верстака ноги, на лице Давыдки округлились губы, не прикрывая влажной кипени плотных зубов. Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твердых фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии. В конце его возмущенно перебил Иван Алексеевич.

- Погоди, а мы-то тут при чем?

- У тебя и у других таких же головы будут болеть с чужого похмелья,- улыбнулся Штокман.

- Ты не будь дитем,- язвил Валет,- старая поговорка: "Паны дерутся, а у холопов чубы трясутся".

- У-у-гу-м.- Иван Алексеевич насупился, дробя какую-то громоздкую, неподатливую глыбу мыслей.

- Листницкий этот чего прибивается к Моховым? Не за дочерью его топчет? - спросил Давыдка.

- Там уже коршуновский потомок топтался...- злословил Валет.

- Слышишь, Иван Алексеевич? Офицер чего там нюхает?

Иван Алексеевич встрепенулся, словно кнутом его под коленки жиганули.

- А? Что гутаришь?

- Задремал, дядя!.. Про Листницкого разговор.

- На станцию едет. Да, ишо новостишка: оттель выхожу, на крыльце - кто бы вы думали? Гришка Мелехов. Стоит с кнутиком. Спрашиваю: "Ты чего тут, Григорий?" - "Листницкого пана везу на Миллеровскую".

- Он у них в кучерах,- вступился Давыдка.

- С панского стола объедки схватывает.

- Ты, Валет, как цепной кобель, любого обрешешь. Разговор на минуту смолк. Иван Алексеевич поднялся идти.

- Ты не к стоянию спешишь? - съехидничал напоследок Валет.

- Мне каждый день стояние.

Штокман проводил всегдашних гостей; замкнув мастерскую, пошел в дом.

В ночь под пасху небо затянуло черногрудыми тучами, накрапывал дождь. Отсыревшая темнота давила хутор. На Дону, уже в сумерках, с протяжным, перекатистым стоном хрястнул лед, и первая с шорохом вылезла из воды, сжатая массивом поломанного льда, крыга. Лед разом взломало на протяжении четырех верст, до первого от хутора колена. Пошел стор. Под мерные удары церковного колокола на Дону, сотрясая берега, крушились, сталкиваясь, ледяные поля. У колена, там, где Дон, избочившись, заворачивает влево, образовался затор. Гул и скрежет налезающих крыг доносило до хутора. В церковной ограде, испещренной блестками талых лужиц, гуртовались парни. Из церкви через распахнутые двери на паперть, с паперти в ограду сползали гулкие звуки чтения, в решетчатых окнах праздничный и отрадный переливался свет, а в ограде парни щупали повизгивавших тихонько девок, целовались, вполголоса рассказывали похабные истории.

В церковной караулке толпились казаки, приехавшие к богослужению с ближних и дальних хуторов. Сморенные усталью и духотой, висевшей в караулке, люди спали на лавках и у подоконников, на полу.

На поломанных порожках курили, переговаривались о погоде и озимых.

- Ваши хуторные как на поля выедут?

- На фоминой тронутся, должно.

- То-то добришша, у вас ить там песчаная степь.

- Супесь, по энту сторону лога - солончаки.

- Теперича земля напитается.

- Прошлый год мы пахали - земля как хрящ, до бесконца краю клёклая.

- Дунька, ты где? - Тоненький голос звучал где-то внизу, у крыльца караулки.

А у церковной калитки чей-то сиплый грубый голос бубнил:

- Нашли где целоваться, ах вы... Брысь отседа, пакостники! Приспичило вам!

- Тебе пары нету? Иди нашу сучку целуй,- резонил из темноты молодой ломкий голос.

- Су-у-учку? А вот я тебе...

Вязкий топот перебирающих в беге ног и шелест девичьих юбок.

С крыши - стеклянная звень падающей капели; и снова тот же медленный, тягучий, как черноземная грязь, голос:

- Запашник надысь торговал у Прохора, давал ему двенадцать целковых - угинается. Энтот не продешевит...

На Дону - плавный шелест, шорох, хруст. Будто внизу за хутором идет принаряженная, мощная, ростом с тополь, баба, шелестя невиданно большим подолом.

В полночь, когда закрутела кисельная чернота, к ограде верхом на незаседланном коне подъехал Митька Коршунов. Слез, привязал к гриве повод уздечки, хлопнул горячившуюся лошадь ладонью. Постоял, прислушиваясь к чавканью копыт, и, оправляя пояс, пошел в .ограду. На паперти снял папаху, согнул в поклоне подбритую неровною скобкой голову; расталкивая баб, протискался к алтарю. По левую сторону черным табуном густились казаки, по правую цвела пестрая смесь бабьих нарядов. Митька разыскал глазами стоявшего в первом ряду отца, подошел к нему. Перехватил у локтя руку Мирона Григорьевича, поднимавшуюся в крестном знамении, шепнул в заволосатевшее ухо:

- Батя, выдь на-час.

Пробираясь сквозь сплошную завесу различных запахов, Митька дрожал ноздрями: валили с ног чад горячего воска, дух разопревших в поту бабьих тел, могильная вонь слежалых нарядов (тех, которые вынимаются из-под испода сундуков только на рождество да на пасху), разило мокрой обувной кожей, нафталином, выделениями говельщицких изголодавшихся желудков.

На паперти Митька, грудью прижимаясь к отцову плечу, сказал:

- Наталья помирает!

XVII

Григорий вернулся из Миллерова, куда отвозил Евгения, в вербное воскресенье. Оттепель съела снег; дорога испортилась в каких-нибудь два дня.

В Ольховом Рогу, украинской слободе, в двадцати пяти верстах от станции, переправляясь через речку, едва не утопил лошадей. В слободу приехал перед вечером. За прошедшую ночь лед поломало, пронесло, и речка, пополняемая коричневыми потоками талой воды, пухла, пенилась, подступая к уличкам.

Постоялый двор, где останавливались кормить лошадей по дороге на станцию, был на той стороне. За ночь могло еще больше прибыть воды, и Григорий решил переправиться.

Подъехал к тому месту, где сутки назад переезжал по льду; вышедшая из берегов речка гнала по раздвинувшемуся руслу грязные воды, легко кружила на середине отрезок плетня и половинку колесного обода. На оголенном от снега песке виднелись притертые санными полозьями свежие следы. Григорий остановил потных, со шмотьями мыла между ног, лошадей и соскочил с саней рассмотреть следы. Подреза прорезали тонкие полоски. У воды след слегка заворачивал влево, тонул в воде. Григорий смерил расстояние взглядом: двадцать саженей - самое большее. Подошел к лошадям проверить запряжку. В это время из крайнего двора вышел, направляясь к Григорию, пожилой, в лисьем треухе украинец.

- Ездют тут? - спросил Григорий, махая вожжами на коричневый перекипающий поток.

- Та издють. Ноне утром проихалы.

- Глубоко?

- Ни. В сани, мабуть, зальется.

Григорий подобрал вожжи и, готовя кнут, толкнул лошадей коротким повелительным "но!"... Лошади, храпя и нюхая воду, пошли нехотя.

- Но! - Григорий свистнул кнутом, привставая на козлах.

Гнедой широкозадый конь, левый в запряжке, мотнул головой - была не была! - и рывком натянул постромки. Григорий искоса глянул под ноги: вода клехтала у грядушки саней. Лошадям сначала по колено, потом сразу по грудь. Григорий хотел повернуть обратно, но лошади сорвались и, всхрапнув, поплыли. Задок саней занесло, поворачивая лошадей головами на течение. Через спины их перекатами шла вода, сани колыхало и стремительно тянуло назад.

- А-я-яй!.. А-а-яй, правь!..- горланил, бегая по берегу, украинец и зачем-то махал сдернутым с головы лисьим треухом.

Григорий в диком остервенении, не переставая, улюлюкал, понукал лошадей. Вода курчавилась за оседавшими санями мелкими воронками. Сани резко стукнуло о торчавшую из воды сваю (след унесенного моста) и перевернуло с диковинной ловкостью. Охнув, Григорий окунулся с головой, но вожжей не выпустил. Его тянуло за полы полушубка, за ноги, влекло с мягкой настойчивостью, переворачивая возле колыхавшихся саней. Он успел ухватиться левой рукой за полоз, бросил вожжи, задыхаясь, стал перехватываться руками, добираясь до барка. Он уже схватил было пальцами окованный конец барка,- в этот миг Гнедой, сопротивлявшийся течению, с силой ударил его задней ногой в колено. Захлебываясь, Григорий перекинулся руками и уцепился за постромку. Его отрывало от лошадей, разжимало пальцы с удвоенной силой. Весь в огненных колючках холода, он дотянулся до головы Гнедого, и прямо в расширенные зрачки Григория вонзила лошадь бешеный, налитый смертельным ужасом взгляд своих кровянистых глаз.

Несколько раз упускал Григорий ослизлые ремни поводьев; заплывал, хватал, но поводья выскальзывали из пальцев; как-то схватил - и внезапно черкнул ногами землю.

- Но-о-о!!! - Вытягиваясь до предела, метнулся вперед и упал на пенистой отмели, сбитый с ног лошадиной грудью.

Лошади, подмяв его, вихрем вырвали из воды сани; обессиленные, в дымящейся дрожи мокрых спин, стали в нескольких шагах.

Не чувствуя боли, Григорий вскочил на ноги; холод облепил его будто нестерпимо горячим тестом. Григорий дрожал больше, чем лошади, чувствовал, что на ногах он так же слаб сейчас, как грудной ребенок. Опамятовался и, перевернув сани на полозья, согревая лошадей, пустил их наметом. В улицу влетел, как в атаке,- в первые же раскрытые ворота направил лошадей, не замедляя бега.

Хозяин попался радушный. К лошадям послал сына, а сам помог Григорию раздеться и тоном, не допускавшим никаких возражений, приказал жене: - Затопляй печь!

Григорий отлежался на печи, в хозяйских штанах, пока высушилась одежда; повечеряв постными щами, лег спать.

Выехал он ни свет ни заря. Лежал впереди путь в сто тридцать пять верст, и дорога была каждая минута. Грозила степная весенняя распутица; в каждом ярке и каждой балке - шумные потоки снеговой воды.

Черная оголенная дорога резала лошадей. По заморозку-утреннику дотянул до тавричанского участка, лежавшего в четырех верстах от дороги, и стал на развилке. Дымились потные лошади, позади лежал сверкающий на земле след полозьев. Григорий бросил в участке сани, подвязал лошадям хвосты, поехал верхом, ведя вторую лошадь в поводу. Утром в вербное воскресенье добрался до Ягодного.

Старый пан выслушал подробный рассказ о дороге, пошел глянуть на лошадей. Сашка водил их по двору, сердито поглядывая на их глубоко ввалившиеся бока.

- Как лошади? - спросил пан, подходя.

- Само собой понятно,- буркнул Сашка, не останавливаясь, сотрясая седую прозелень круглой бороды.

- Не перегнал?

- Нету. Гнедой грудь потер хомутом. Пустяковина.

- Отдыхай.- Пан повел рукою в сторону дожидавшегося Григория.

Тот пошел в людскую, но отдохнуть пришлось только ночь. На следующий день утром пришел Вениамин в новой сатиновой голубой рубахе, в жирке всегдашней улыбки.

- Григорий, к пану. Сейчас же!

Генерал шлепал по залу в валяных туфлях. Григорий раз кашлянул, переминаясь с ноги на ногу у дверей зала, в другой - пан поднял голову.

- Тебе чего?

- Вениамин покликал.

- Ах, да. Иди седлай жеребца и Крепыша. Скажи, чтоб Лукерья не выносила собакам. На охоту!

Григорий повернулся идти. Пан вернул его окликом:

- Слышишь? Поедешь со мной.

Аксинья сунула в карман Григорьева полушубка пресную пышку, шепча:

- Поесть не даст, вражина!.. Мордуют его черти. Ты б, Гриша, хучь шарф повязал.

Григорий подвел к палисаднику оседланных лошадей, свистом созвал собак. Пан вышел в поддевке синего сукна, подпоясанной наборным ремнем. За плечом висела никелевая с пробковыми стенками фляга; свисая с руки, гадюкой волочился позади витой арапник.

Держа поводья, Григорий наблюдал за стариком и удивился легкости, с какой тот метнул на седло свое костистое старое тело.

- За мной держи,- коротко приказал генерал, рукой в перчатке ласково разбирая поводья.

Под Григорием взыграл и пошел боком, по-кочетиному неся голову, четырехлеток-жеребец. Он был не кован на задние и, попадая на хрушкий ледок, оскользался, приседая, наддавал на все ноги. В сутуловатой, но надежной посадке баюкался на широкой спине Крепыша старый пан. - Мы куда? - равняясь, спросил Григорий. - К Ольшанскому буераку,- густым басом отозвался пан. Лошади шли дружно. Жеребец просил поводьев, по-лебединому изгибая короткую шею, косил выпуклым глазом на седока, норовил укусить за колено. Поднялись на изволок, и пан пустил Крепыша машистой рысью. Собаки бежали позади Григория, раскинувшись короткой цепкой. Черная старая сука бежала, касаясь горбатой мордой кончика лошадиного хвоста. Жеребец приседал, горячась, хотел лягнуть назойливую суку, но та приотставала, тоскующим старушечьим взглядом ловила взгляд оглядывавшегося Григория.

До Ольшанского буерака добрались в полчаса. Пан поехал по буерачной хребтине, лохматой от коричневого старюки-бурьяна. Григорий спустился, осторожно вглядываясь в промытое, изъязвленное провалами днище буерака. Изредка поглядывал на пана. Сквозь стальную сизь голого и редкого ольшаника видна была четкая, как нарисованная, фигура старика. Припадая к луке, он привстал на стременах, и на спине его синё морщинилась перетянутая казачьим поясом поддевка. Собаки шли по холмистому изволоку, держались кучей. Переезжая крутую промоину, Григорий свесился с седла.

"Закурить бы. Зараз пущу повод и достану кисет",- подумал он, снимая перчатку, шурша в кармане бумагой.

- Трави!..- ружейным выстрелом гукнул за буерачной хребтиной крик.

Григорий вздернул голову; на острогорбый гребень выскочил пан и, высоко подняв арапник, пустил Крепыша карьером.

- Трави!

Пересекая хлюпкое, заросшее кугой и камышаткой днище буерака, скользя и пригибаясь к земле, быстро бежал грязно-бурый, клочковатый в пахах, невылинявший волк. Перепрыгнув ложок, он стал и, живо повернувшись боком, увидел собак. Они шли на него лавой, охватывая подковой, отрезая от леса, начинавшегося в конце буерака.

Пружинисто покачиваясь, волк выскочил на кургашек - давнишнюю сурчину,- шибко пошел к лесу. Почти навстречу ему скупыми бросками двигалась старая сука, сзади доспевал седой высокий кобель Ястреб - один из лучших и самый злой в гоньбе.

Волк на минуту замялся, словно в нерешительности. Григорий, поднимаясь из буерака, кругообразно поводя поводьями, на минуту потерял его из виду, а когда выскочил на бугор, волк мельтешился далеко-далеко; по черной ряднине степи, сливаясь с землей, плыли в бурьянах черные собаки, а дальше сбоку, полосуя Крепыша рукоятью арапника, обскакивал крутой яр старый пан. Волк перебивал к соседнему буераку, близко наседали, охватывали собаки, и почти над клочьями волчьих пахов висел, отсюда казавшийся Григорию белесым лоскутком, седой кобель Ястреб.

- Тра-а-ави-и-и!..- доплеснулся до Григория крик.

Он выпустил жеребца во весь мах, тщетно стараясь разглядеть, что происходило впереди: глаза застилало слезами, уши забивал режущий свист рассекаемого ветра. Охота захватила Григория. Припадая к шее жеребца, он вихрился в буйной скачке. Пока доскакал до буерака - ни волка, ни собак не было. Через минуту его догнал пан. Осадив Крепыша на всем скаку, крикнул:

- Куда пошел?

- В буерак, должно.

- Обскакивай слева!.. Гони!..

Пан всадил каблуки в бока пляшущей на дыбах лошади, поскакал направо. Григорий, спускаясь в ложбину, натянул поводья; гикнув, вылетел на ту сторону. Версты полторы торопил взопревшего жеребца плетью и криком. Вязкая, непросохшая земля налипала на копыта, ошметками осыпало лицо. Длинный буерак, излучисто вившийся по бугру, повернул вправо, разветвился на три отножины. Григорий пересек поперечную отножину и помчался по пологому склону, завидев вдали черную цепку собак, гнавших волка по степи. Зверя, как видно, отбили от сердцевины буерака, особенно густо заросшей дубом и ольхами. Там, где сердцевина кололась на три отножины и буерак покато стекал тремя черно-сизыми рукавами, волк вышел на чистое и, выгадав с сотню саженей, шибко шел под гору в суходол, сплошь залохматевший одичалой давнишней зарослью бурьяна и сухого татарника.

Привставая на стременах, Григорий следил за ним, вытирал рукавом слезы, мочившие нахлестанные ветром глаза. Мельком взглянув влево, он узнал свою землю. Жирным косым квадратом лежала деляна, та, что осенью пахал он с Натальей. Григорий нарочно направил жеребца через пахоту, и за те небольшие минуты, в которые жеребец, спотыкаясь и качаясь, пересекал пахоту, в сердце Григория остывал охвативший его охотничий пыл. Уже равнодушно понукал Григорий тяжело сопевшего жеребца и, проследив за паном - не оглядывается ли,- перешел на куцый намет.

Вдали у Красного лога виднелся пустой стан пахарей. В стороне, на свежей, отливавшей бархатом пахоте ползли три пары быков, тащивших плуг.

"Наши хуторные. Чья это земля?.. Да, никак, Аникушкина".- Григорий скользил прищуренными глазами, узнавая быков и ходившего за плугом человека.

- Взя-а-а-ать!..

Григорий увидел, как двое казаков, бросив плуг, бежали наперерез волку, норовившему прорваться к логу. Один - рослый, в казачьей краснооколой фуражке, со спущенным под подбородок ремешком,- махал выдернутой из ярма железной занозой. И тут-то неожиданно волк сел, опустив зад в глубокую борозду. Седой кобель Ястреб с разлета перемахнул через него и упал, поджимая передние ноги; старая сука, пытаясь остановиться, чертила задом бугристую пахоту, не удержавшись, напоролась на волка. Тот резко мотнул головой, сука пластом зарикошетила в сторону. Черный громадный клуб насевших на волка собак, качаясь, проплыл по пахоте несколько саженей и покатился шаром. Григорий подскакал на полминуты раньше пана, прыгнул с седла, упал на колени, относя за спину руку с охотничьим ножом.

- Вон он!.. Исподний!.. В глотку!.. - запыхавшимся знакомым голосом крикнул подбежавший казак с занозой. Он, сопя, прилег рядом с Григорием и, оттягивая кожу на шее вгрызавшегося в волчье брюхо кобеля, пятерней стреножил волка. Под вздыбленной, двигающейся под рукой жесткой шерстью Григорий нащупал трубку горла, коротко дернул ножом.

- Собак!.. Со-о-обак!.. Гони!..- паралично хрипел посиневший пан, падая с седла на мякоть пахоты.

Григорий с трудом отогнал собак, оглянулся на пана. Поодаль в стороне стоял Степан Астахов в фуражке, с приспущенным на подбородок лакированным ремешком. Он вертел в руках железную занозу, дрожал посеревшей нижней челюстью и бровями.

- Ты откуда, молодец? - обратился к нему пан.- С какого хутора?

- С Татарского,- переждав время, отозвался Степан и сделал шаг в сторону Григория.

- Чей?

- Астахов.

- Вот что, любезный, ты когда едешь домой?

- Ноне к ночи.

- Привези нам эту тушку.- Пан указал ногой на волка, в агонии редко клацавшего зубами, поднимавшего кверху выпрямленную заднюю ногу с бурым свалявшимся клоком шерсти на лодыжке.- Что стоит - заплачу,- посулил пан и, вытирая шарфом пот с багрового лица, отошел в сторону, скособочился, снимая с плеча узкий, прикрепленный к фляге ремешок.

Григорий пошел к жеребцу. Ставя ногу в стремя, оглянулся. Степан, объятый неуемной дрожью, шел к нему, поводя шеей, плотно прижав к груди тяжелые крупные руки.

XVIII

У соседки Коршуновых Пелагеи в ночь под субботу на страстной неделе собрались бабы на посиделки. Гаврила Майданников - муж Пелагеи - писал из Лодзи, сулился прийти в отпуск к пасхе. Пелагея выбелила стены и прибрала в хате еще в понедельник, а с четверга ждала, выглядывала за ворота, подолгу стояла у плетня простоволосая и худая, с лицом, покрытым плитами матежин; прикрыв глаза ладонью, всматривалась - не едет ли, случаем? Ходила она на сносях, но законно: в прошлом году летом приезжал Гаврила из полка, привез жене польского ситцу, прогостил недолго: четыре ночи переспал с женой, а на пятые сутки напился, ругался по-польски и по-немецки и, плача, распевал давнишнюю казачью песню о Польше, сложенную еще в 1831 году. С ним за столом сидели приятели и братья, пришедшие проводить служивого, глотали водку до обеда, подпевали:

 Говорили про Польшу, что богатая, 
 А мы разузнали - голь проклятая, 
 У этой у Польши корчемка стоит, 
 Корчма польская, королевская. 
 У этой корчемки три их молодца пьют: 
 Прусак, да голяк, да млад донской казак. 
 Прусак водку пьет - монеты кладет, 
 Поляк водку пьет - червонцы кладет, 
 Казак водку пьет - ничего не кладет; 
 Он по корчме ходит - шпорами гремит, 
 Шпорами гремит - шинкарку манит: 
 "Шинкарочка-душечка, поедем со мной, 
 Поедем со мной к нам на тихий Дон. 
 У нас на Дону да не по-вашему живут: 
 Не ткут, не прядут, не сеют, не жнут, 
 Не сеют, не жнут, да чисто ходют". 

А с обеда распрощался Гаврила с семьей и уехал. С того дня и стала Пелагея на подол рубахи поглядывать.

Наталье Коршуновой так объяснила она причину беременности:

- Перед тем, как прийтить Гаврюше, видала я, милушка, сон. Кубыть иду я по займищу, а попереди меня наша старая корова, какую мы летось на спас продали; идет она, а из сиськов молоко дорогу вилюжит... "Господи,- думаю,- как же это я ее так доила?" Посля этого приходит ко мне бабка Дроздиха за хмелинами, я ей и расскажи сон, а она: "Отнеси, грит, на коровий баз кусочек воску, отломи от свечки, скатай в шарик и отнеси, в коровий свежий помет закопай, а то беда под окном караулит". Кинулась я, а свечки-то нету, была одна - ребята покатали, тарантулов из норь выманували, что ли. Тут пришел Гаврюша - вот она и беда. До этого три года рубахи сымала, а теперича ишь...- сокрушалась Пелагея, тыча пальцем в свой вздувшийся живот.

Ожидая мужа, Пелагея горюнилась, скучала без людей; поэтому в пятницу созвала баб-соседок время разделить. Пришла Наталья с недовязанным крючковым чулком (заходила весна - сильнее зябнул дед Гришака), она была оживленна, чаще, чем нужно, смеялась чужим шуткам: просто ей не хотелось, чтоб видели бабы, что борет ее тоска по мужу. Пелагея, свесив с печки босые, в фиолетовых прожилках ноги, подтрунивала над молодой занозистой бабенкой Фросей.

- Как же ты, Фроська, казака своего избила?

- Не знаешь как? По спине, по голове, по чем пришлось.

- Я не про то: как у вас завелось-то?

- Так и завелось,- нехотя отвечала та.

- Ты б своего прихватила с чужой, аль смолчала бы? - медленно расставляя слова, спросила длинная, жердястая баба - сноха Кашулина Матвея.

- Расскажи, Фросинья.

- Нечего уж!.. Нашли о чем гутарить...

- Не кобенься, тут все свои.

Фрося, выплевывая в руку подсолнечную лузгу, улыбнулась:

- Я давно за ним примечала, а тут переказывают мне: мол, твой на мельнице с задонской жалмеркой ми-рошничает... Я - туда, они возля просорушки.

- Что ж, Наталья, про мужа не слыхать? - перебила кашулинская сноха, обращаясь к Наталье.

- В Ягодном он... - тихо ответила та.

- Думаешь жить с ним, нет ли?

- Она, может, и думала б, да он об ней не понимает,- вмешалась хозяйка.

Наталья почувствовала, как горячая до слез кровь плеснулась ей в лицо. Она склонила над чулком голову, исподлобья глянула на баб, и, видя, что на нее все смотрят, сознавая, что краски стыда не скрыть от них, намеренно, но неловко, так, что это заметили все, уронила с колен клубок и нагнулась, шаря пальцами по холодному полу.

- Наплюй на него, бабонька. Была б шея, а ярмо будет,- с нескрываемым сожалением посоветовала одна.

Деланное оживление Натальи потухло искрой на ветру. Бабы перекинулись в разговоре на последние сплетни, на пересуды. Наталья вязала молча. С трудом высидев до конца, она ушла, унося в душе неоформленное решение. Стыд за свое неопределенное положение (она все не верила, что Григорий ушел навсегда, и, прощая, ждала его) толкнул ее на следующий поступок: решила послать тайком от домашних в Ягодное к Григорию, чтобы узнать, совсем ли ушел он и не одумался ли. Пришла она от Пелагеи поздно. В горенке сидел дед Гришака, читал затрепанное, закапанное воском, в кожаном переплете евангелие. Мирон Григорьевич в кухне довязывал крыло к вентерю, слушал рассказ Михея о каком-то давнишнем убийстве. Мать Натальи, уложив детей, спала на печке, уставив в дверь черные подошвы ног. Наталья разделась, бесцельно прошлась по комнатам. В зале, в углу, отгороженном доскою,- ворох оставленного на посев конопляного семени и мышиный писк.

Она на минуту задержалась в дедовой горнице. Постояла возле угольного столика, тупо глядя на стопку церковных книг, сложенных под образами.

- Дедуня, у тебя бумага есть?

- Какая бумага?- Дед поверх очков собрал густую связку морщин.

- На какой пишут.

Дед Гришака порылся в псалтыре и вынул смятый, провонявший затхлым канунным медом и ладаном лист.

- А карандаш?

- У отца спроси. Иди, касатка, не мешайся. Карандашный огрызок добыла Наталья у отца. Села за стол, мучительно передумывая давно продуманное, вызывавшее на сердце тупую ноющую боль.

Утром она, посулив Гетьку водки, снарядила его в Ягодное с письмом:

"Григорий Пантелевич!

Пропиши мне, как мне жить, и навовсе или нет потерянная моя жизня? Ты ушел из дому и не сказал мне ни одного словца. Я тебя ничем не оскорбила, и я ждала, что ты мне развяжешь руки и скажешь, что ты ушел навовсе, а ты отроился от хутора и молчишь, как мертвый.

Думала, сгоряча ты ушел, и ждала, что возвернешься, но я разлучать вас не хочу. Пущай лучше одна я в землю затоптанная, чем двое. Пожалей напоследок и пропиши. Узнаю - буду одно думать, а то я стою посередь дороги.

Ты, Гриша, не серчай на меня, ради Христа.

Наталья".

Хмурый, в предчувствии близкого запоя, Гетько увел на гумно лошадь; украдкой от Мирона Григорьевича обротав ее, поскакал охлюпкой^*. Сидел он на лошади присущей неказакам неловкой посадкой, болтал на рыси рваными локтями и, провожаемый назойливыми криками игравших на проулке казачат, ехал шибкой рысью.

^* (Охлюпкой - на неоседланной лошади.)

- Хохол!.. Хохол!..

- Хохол-мазница!

- Упадешь!..

- Кобель на плетне!..- вслед ему кричали ребятишки.

Вернулся с ответом он к вечеру. Привез синий клочок оберточной сахарной бумаги; вынимая его из-за пазухи, подмигнул Наталье.

- Дорога невозможна, моя донюшка! Така тряска, шо Гетько уси пэчонки поотбывав!

Наталья прочла и посерела. В четыре приема вошло в сердце зубчато-острое...

Четыре расплывшихся слова на бумажке: "Живи одна. Мелехов Григорий".

Торопясь, словно не надеясь на свои силы, она ушла со двора, легла на кровать. Лукинична на ночь затапливала печь, чтоб пораньше отстряпаться и ко времени выпечь куличи.

- Наташка, иди, пособи мне! - звала она дочь.

- Голова болит, маманя. Я чудок полежу. Лукинична высунулась в дверь:

- Ты бы рассольцу. А? Доразу очунёешься.

Наталья сухим языком коснулась холодных губ, промолчала.

До вечера лежала она, с головой укрывшись теплым пуховым платком. Легкий озноб сотрясал ее согнутое калачиком тело. Мирон Григорьевич с дедом Гришакой уже собрались идти в церковь, когда она встала и вышла на кухню. На висках ее, у гладко причесанных черных волос, глянцевител пот, масленой, нездоровой поволокой подернулись глаза.

Мирон Григорьевич, застегивая на ширинке широких шаровар длинный ряд пуговиц, скосился на дочь.

- Приспичило тебя, дочушка, хворать. Пойдем к светлой заутрене.

- Идите, я посля приду.

- К шапошному разбору?

- Нет, я вот оденусь... Мне одеться, и я пойду.

Казаки ушли. В курене остались Лукинична и Наталья. Вялая, она переходила от сундука к кровати, невидящими глазами оглядывала взвороченный в сундуке ворох нарядов, мучительно что-то обдумывая, шепча губами. Лукинична подумала, что Наталья колеблется в выборе наряда, и с материнским великодушием предложила:

- Надевай, милая, мою синюю юбку. Она тебе теперича как раз будет.

К пасхе Наталье не шили обновы, и Лукинична, вспомнив, как дочь, еще в девках, любила по праздникам надевать ее синюю, узкую в подоле юбку, сама навязалась со своим добром, думая, что Наталья загоревалась над выбором.

- Наденешь, что ль? Я достану.

- Нет. Я в этой пойду.- Наталья бережно вытащила свою зеленую юбку и вдруг вспомнила, что в этой юбке была она, когда Григорий женихом приезжал ее проведать, под прохладным навесом сарая в первый раз пристыдил ее летучим поцелуем, и затряслась в приступившем рыдании, грудью навалилась на поднятую ребром крышку сундука.

- Наталья! Ты чего?..- Мать всплеснула руками. Наталья задушила просившийся наружу крик;

осилив себя, засмеялась скрипучим деревянным смехом.

- Чтой-то нашло на меня... ноне.

- Ох, Наташка, примечаю я...

- И чего вы, маманя, примечаете? - с неожиданной злобой крикнула Наталья, комкая в пальцах зеленую юбку.

- Не сдобруешь ты, гляжу... замуж надо.

- Будя! Побыла!..

Наталья пошла в свою горницу одеваться, вскоре снова пришла на кухню уже одетая, тонкая по-девичьи, иссиня-бледная, в прозрачной синеве невеселого румянца.

- Иди одна, я ишо не управилась,- сказала мать. Сунув за обшлаг рукава утирку, Наталья вышла на крыльцо. От Дона нес ветер шорох плывущего льда и пресный живительный запах талой сырости. Придерживая левой рукой подол юбки, обходя перламутровую синь раскинутых по улице лужиц, Наталья дошла до церкви. Дорогой пыталась она вернуть себе прежнее уравновешенное состояние духа, думала о празднике, обо всем отрывочно и туманно, но мысль упрямо возвращалась к синему клочку оберточной бумаги, спрятанной на груди, к Григорию и к той счастливой, которая теперь над ней снисходительно смеется и, быть может, даже жалеет...

Она вошла в ограду. Ей загородили дорогу парни. Обходя их, Наталья услышала:

- Чья это? Ты угадал?

- Да это Наташка Коршунова.

- У ней, гутарют, кила. От этого ее и муж бросил.

- Брешешь! Она с свекром, с Пантелеем хромым, спуталась.

- Вон что-о-о! Стал-быть, Гришка через это и убег из дому?

- А то через чего ж? Она и зараз...

Наталья, спотыкаясь о неровную стилку камней, дошла до паперти. Вслед ей вполголоса камнем пустили грязное, позорное слово. Под хихиканье стоявших на паперти девок Наталья прошла в другую калитку и, пьяно раскачиваясь, побежала домой. Перевела дух у ворот своего база, вошла, путаясь ногами в подоле, кусая распухшие, искусанные в кровь губы. В сиреневой кочующей над двором темноте чернела приоткрытая дверь сарая. В одно злое усилие собрала Наталья оставшийся комочек сил, добежала до дверей, торопясь, шагнула через порог. В сарае - сухая прохлада, запах ременной упряжи и слежалой соломы. Наталья ощупью, без мысли, без чувства, в черной тоске, когтившей ее заполненную позором и отчаянием душу, добралась до угла. Взяла в руки держак косы, сняла с него косу (движения ее были медлительно-уверенны, точны) и, запрокинув голову, с силой и опалившей ее радостной решимостью резнула острием по горлу. От дикой горячей боли упала, как от удара, и, чувствуя, смутно понимая, что не доделала начатого,- встала на четвереньки, потом на колени; торопясь (ее пугала заливавшая грудь кровь), обрывая дрожащими пальцами кнопки, зачем-то расстегнула кофточку. Одной рукой отвела тугую неподатливую грудь, другой направила острие косы. На коленях доползла до стены, уперла в нее тупой конец, тот, который надевается на держак, и, заломив над запрокинутой головой руки, грудью твердо подалась вперед, вперед... Ясно слышала, ощущала противный капустный хруст разрезаемого тела; нарастающая волна острой боли полымем прошлась по груди до горла, звенящими иглами воткнулась в уши.

В курене скрипнула дверь. Лукинична, щупая ногой порожек, спускалась с крыльца. С колокольни размеренные сыпались удары. На Дону с немолчным скрежетом ходили на дыбах саженные крыги. Радостный, полноводный, освобожденный Дон нес к Азовскому морю ледяную свою неволю.

XIX

Степан подошел к Григорию и, ухватившись за стремя, плотно прижался к потному боку жеребца.

- Ну, здорово, Григорий!

- Слава богу.

- Что ж ты думаешь? А?

- Чего мне думать-то?

- Сманул чужую жену и... пользуешься?

- Пусти стремя.

- Ты не боись... Я бить не буду.

- Я не боюсь, ты брось это! - румянея в скулах, повысил Григорий голос.

- Нынче я драться с тобой не буду, не хочу... Но ты, Гришка, помни мое слово: рано аль поздно убью!

- Слепой сказал: "Посмотрим".

- Ты крепко попомни это. Обидел ты меня!.. Выхолостил мою жизню, как боровка... Видишь вон,- Степан протянул руки черными ладонями вверх,- пашу, а сам не знаю на что. Аль мне одному много надо? Я бы походя и так прозимовал. А только скука меня убивает... Крепко ты меня обидел, Григорий!..

- Ты мне не жалься, не пойму. Сытый голодного не разумеет.

- Это-то так,- согласился Степан, снизу вверх глядя Григорию в лицо, и вдруг улыбнулся простой ребячьей улыбкой, расщепляя углы глаз на множество тонких морщинок.- Жалкую я об одном, парень... дюже жалкую... Помнишь, в позапрошлом годе на маслену дрались мы в стенках?

- Это когда?

- Да в энтот раз, как постовала убили. Холостые с женатыми дрались, помнишь? Помнишь, как я за тобой гнал? Жидковат ты был, куга зеленая супротив меня. Я пожалел тебя, а ежели б вдарил на бегу - надвое пересек бы! Ты бег шибко, напружинился весь; ежели б вдарить с потягом по боку,- не жил бы ты на свете!

- Не горюй, ишо как-нибудь цокнемся. Степан потер лоб рукой, что-то вспоминая. Пан, ведя Крепыша в поводу, крикнул Григорию:

- Трогай!

Все так же держась рукой за стремя, Степан пошел рядом с жеребцом. Григорий сторожил каждое его движение. Он сверху видел русые обвисшие усы Степана, густую щетину давно небритой бороды. На подбородке Степана висел лакированный, во многих местах потрескавшийся ремешок фуражки. Лицо его, серое от грязи, с косыми полосами - следами стекавшего пота,- было смутно и незнакомо. Глядя на него, Григорий словно с горы на далекую, задернутую дождевой марью степь глядел. Серая усталь, пустота испепеляли Степаново лицо. Он, не прощаясь, отстал. Григорий ехал шагом.

- Погоди-ка. А как же... Аксютка как? Григорий, плетью сбивая с подошвы сапога приставший комочек грязи, ответил:

- Ничего.

Он, приостановив жеребца, оглянулся. Степан стоял, широко расставив ноги, перекусывая оскаленными зубами бурьянную былку. Григорию стало его безотчетно жаль, но чувство ревности оттеснило жалость; поворачиваясь на скрипящей подушке седла, крикнул:

- Она об тебе не сохнет, не горюй!

- На самом деле?

Григорий хлестнул жеребца плетью между ушей и поскакал, не отвечая.

XX

На шестом месяце, когда скрывать беременность было уже нельзя, Аксинья призналась Григорию. Она скрывала, боясь, что Григорий не поверит в то, что его ребенка носит она под сердцем, желтела от подступавшей временами тоски и боязни, чего-то выжидала.

И в первые месяцы ее тошнило от мясного, но Григорий не замечал, а если и замечал, то, не догадываясь о причине, не придавал особого значения.

Разговор происходил вечером. Волнуясь, Аксинья сказала и жадно искала в лице Григория перемены, но он, отвернувшись к окну, досадливо покашливал.

- Что ж ты молчала раньше?

- Я робела, Гриша... думала, что ты бросишь... Барабаня пальцами по спинке кровати, Григорий спросил:

- Скоро?

- На спасы, думается...

- Степанов?

- Твой.

- Ой ли?

- Подсчитай сам... С порубки это...

- Ты не бреши, Ксюшка! Хучь бы и от Степана, куда ж теперь денешься? Я по совести спрашиваю.

Роняя злые слезы, Аксинья сидела на лавке, давилась горячим шепотом:

- С ним сколько годов жила - и ничего!.. Сам подумай!.. Я не хворая баба была... Стал-быть, от тебя понесла, а ты...

Григорий об этом больше не заговаривал. В его отношения к Аксинье вплелась новая прядка настороженной отчужденности и легкой насмешливой жалости. Аксинья замкнулась в себе, не напрашиваясь на ласку. Она подурнела за лето, но статной фигуры ее почти не портила беременность: общая полнота скрадывала округлившийся живот, а исхудавшее лицо по-новому красили тепло похорошевшие глаза. Она легко управлялась с работой черной кухарки. В этот год рабочих было меньше, меньше было и стряпни.

Капризной стариковской привязанностью присох к Аксинье дед Сашка. Может быть, потому, что относилась она к нему с дочерней заботливостью: перестирывала его бельишко, латала рубахи, баловала за столом куском помягче, послаже, и дед Сашка, управившись с лошадьми, приносил на кухню воды, мял картошку, варившуюся для свиней, услуживал всячески и, приплясывая, разводил руками, обнажая голые десны:

- Ты меня пожалела, а я в долгу не останусь! Я тебе, Аксиньюшка, хоть из души скляночку выну. Ить я без бабьего догляду пропадал! Вша источила! Ты, что понадобится, говори.

Григорий, избавившись от лагерного сбора по ходатайству Евгения Николаевича, работал на покосе, изредка возил старого пана в станицу, остальное время ходил с ним на охоту за стрепетами или ездил с нагоном на дудаков. Легкая, сытая жизнь его портила. Он обленился, растолстел, выглядел старше своих лет. Одно беспокоило его - предстоящая служба. Не было ни коня, ни справы, а на отца плоха была надежда. Получая за себя и Аксинью жалованье, Григорий скупился, отказывая себе даже в табаке, надеялся на сколоченные деньги, не кланяясь отцу, купить коня. Обещался и пан помочь. Предположения Григория, что отец ничего не даст, вскоре подтвердились. В конце июня приехал Петро проведать брата, в разговоре упомянул, что отец гневается на него по-прежнему и как-то заявил, что не будет справлять строевого коня: пусть, дескать, идет в местную команду.

- Ну, это он пущай не балуется. Пойду на службу на своем,- Григорий подчеркнул это слово,- коне.

- Откель возьмешь? Выпляшешь? - пожевывая ус, улыбнулся Петро.

- Не выпляшу, так выпрошу, а то и украду.

- Молодец!

- На жалованье куплю,- уже серьезно пояснил Григорий.

Петро посидел на крылечке, расспросил о работе, харчах, жалованье; на все придакивая, жевал обгрызенный окомелок усины и, выведав, сказал Григорию на прощание:

- Шел бы ты домой жить, хвост-то ломать нечего. Думаешь, угоняешься за длинным рублем?

- Я за ним не гоняюсь.

- Думаешь с своей жить? - свернул Петро разговор.

- С какой своей?

- С этой.

- Покеда думаю, а что?

- Так, с интересу попытал.

Григорий пошел его проводить. Спросил напоследок:

- Как там дома?

Петро, отвязывая от перил крыльца лошадь, усмехнулся:

- У тебя домов, как у зайца теремов. Ничего, живем помаленечку. Мать - она об тебе скучает. А сенов ноне наскребли, три прикладка свершили.

Волнуясь, Григорий разглядывал старую корноухую кобылицу, на которой приехал Петро.

- Не жеребилась?

- Нет, брат, яловая оказалась. Гнедая, энта, какую у Христони выменяли, ожеребилась.

- Что привела?

- Жеребца, брат. Там жеребец - цены нету! Высокий на ногах, бабки правильные и в грудях хорош. Добрячий конь будет.

Григорий вздохнул.

- Скучаю по хутору, Петро. По Дону соскучился, тут воды текучей не увидишь. Тошное место!

- Приезжай проведать,- кряхтел Петро, наваливаясь животом на острую хребтину лошади и занося правую ногу.

- Как-нибудь.

- Ну, прощай!

- Путь добрый!

Петро уже выехал со двора; вспомнив, закричал стоявшему на крыльце Григорию:

- Наталья-то... Забыл... беда какая...

Ветер, коршуном круживший над двором, не донес до Григория конца фразы; Петра с лошадью спеленала шелковая пыль, и Григорий, не расслышав, махнул рукой, пошел к конюшне.

Сухостойное было лето. Редко падали дожди, и хлеб вызрел рано. Только что управились с житом - подошел ячмень, желтел кулигами, ник чупрынистыми колосьями. Четверо пришлых рабочих, нанявшихся поденно, и Григорий выехали косить.

Аксинья отстряпалась рано, упросила Григория взять ее с собой.

- Сидела бы дома, нужда, что ль, несет? - отговаривал Григорий, но Аксинья стояла на своем и, наскоро покрывшись, выбежала за ворота, догоняя повозку с рабочими.

То, чего ждала Аксинья с тоской и радостным нетерпением, то, чего смутно побаивался Григорий, случилось на покосе. Аксинья гребла и, почувствовав некоторые признаки, бросила грабли, легла под копной. Схватки начались вскоре. Закусив почерневший язык, Аксинья лежала плашмя. Мимо нее, объезжая круг, покрикивали с косилки на лошадей рабочие. Один молодой, с подгнившим носом и частыми складками на желтом, как из дерева выструганном, лице, проезжая, кидал Аксинье:

- Эй, ты, аль припекло в неподходящее место? Вставай, а то растаешь!

Сменившись с косилки, Григорий подошел к ней:

- Ты чего?..

Аксинья, кривя непослушные губы, хрипло сказала:

- Схватывает.

- Говорил - не езди, чертова сволочь! Ну, что теперя делать?

- Не ру-гай-ся, Гриша... Ох!.. Ох!.. Гриша, за-пря-ги! Домой бы... Ну, как я тут? Тут ить казаки...- застонала Аксинья, перехваченная железным обручем боли.

Григорий побежал за пасшейся в логу лошадью. Пока запряг и подъехал, Аксинья отползла в сторону, стала на четвереньки, воткнув голову в ворох пыльного ячменя, выплевывая изжеванные от муки колючие колосья. Она распухшими, чужими глазами непонимающе уставилась в подбежавшего Григория и, застонав, въелась зубами в скомканную завеску, чтобы рабочие не слышали ее безобразного, животного крика.

Григорий уложил ее на повозку, погнал лошадь к имению.

- Ой, не гони… Ой, смерть!.. Тря-а-а-а-аско!..- кричала Аксинья огрубевшим голосом, катая по днищу повозки всклокоченную голову.

Молча порол Григорий лошадь кнутом, кружил над головой вожжи, не оглядываясь назад, откуда валом полз хриплый, рвущийся вой.

Аксинья, стиснув ладонями щеки, дико поводя широко раскрытыми, сумасшедшими глазами, подпрыгивала на повозке, метавшейся от края к краю по кочковатой, ненаезженной дороге. Лошадь шла наметом; перед глазами Григория плавно взметывалась дуга, прикрывая концом нависшее в небе ослепительно белое, граненое, как кристалл, облако. Аксинья на минуту оборвала сплошной, поднявшийся до визга вой. Тарахтели колеса, в задке повозки глухо колотилась о доски безвольная Аксиньина голова. Григорий не сразу воспринял наставшую тишину, опомнившись, глянул назад: Аксинья с искаженным, обезображенным лицом лежала, плотно прижав щеку к боковине повозки, зевая, как рыба, выброшенная на берег. Со лба ее в запавшие глазницы ручьями тек пот. Григорий приподнял ей голову, подложил свою смятую фуражку. Скосив глаза, Аксинья твердо сказала:

- Я, Гриша, помираю. Ну... вот и все!

Он дрогнул. Внезапный холодок дошел до пальцев на потных ногах. Григорий, потрясенный, искал слов бодрости, ласки и не нашел; с губ, сведенных черствой судорогой, сорвалось:

- Брешешь, дура!..- Мотнул головой и, нагибаясь, переламываясь надвое, сжал подвернувшуюся неловко Аксиньину ногу.- Аксютка, горлинка моя!..

Боль, на минуту отпустившая Аксинью, вернулась удесятеренно сильная. Чувствуя, как в опустившемся животе что-то рвется, Аксинья, выгибаясь дугой, пронизывала Григория невыразимо страшным нарастающим криком. Безумея, Григорий гнал лошадь.

За грохотом колес он едва услышал тягуче-тонкое:

- Гри-и-ша!

Он натянул вожжи, повернул голову: подплывшая кровью, Аксинья лежала, раскидав руки; под юбкой ворохнулось живое, пискнувшее... Ошалевший Григорий соскочил на землю и путано, как стреноженный, шагнул к задку повозки. Вглядываясь в пышущий жаром рот Аксиньи, скорее догадался, чем разобрал:

- Пу-повину пер-гры-зи... за-вя-жи ниткой... от ру-ба-хи...

Григорий прыгающими пальцами выдернул из рукава своей бязевой рубахи пучок ниток, зажмурясь до боли в глазах, перегрыз пуповину и надежно завязал кровоточащий отросток нитками.

XXI

К просторному суходолу наростом прилипло имение Листницкого - Ягодное. Меняясь, дул ветер то с юга, то с севера; плыло в синеватой белизне неба солнце; наступая на подол лету, листопадом шуршала осень, зима наваливалась морозами, снегами, а Ягодное так же корежилось в одубелой скуке, и дни, отгородившие имение от остального мира, проходили, похожие, как близнецы.

По двору так же ковыляли черные утки-шептуны с красными очкастыми ободками вокруг глаз, бисерным дождем рассыпались цесарки, на крыше конюшни утробным кошачьим голосом мяукали крикливо оперенные павлины. Любил старый генерал всяческую птицу, даже подстреленного журавля держал, и в ноябре дергал тот струны человеческих сердец медноголосым тоскующим криком, заслышав невнятный призыв вольных в отлете журавлей. Но лететь не мог, мертво висело перебитое в сгибе крыло, а генерал, глядя из окошка, как журавль, нагнув голову, подпрыгивает, рвется от земли,- смеялся, разевая широкий, под седым навесом усов рот, и басовитый смех плавал, колыхался в пустом белом зале.

Вениамин так же высоко носил плюшевую голову, дрожал студенистыми ляжками и целыми днями в передней на сундуке до одури играл в дурака сам с собою. Так же ревновал Тихон рябую свою любовницу к Сашке, рабочим, Григорию, к пану и даже к журавлю, которому уделяла Лукерья избыток переливавшейся через край вдовьей нежности. Дед Сашка время от времени напивался и шел под окна выпрашивать у пана двугривенные.

За все время случилось лишь два события, встряхнувших заплесневелую в сонной одури жизнь: Аксиньины роды да пропажа племенного гусака. К девочке, которую родила Аксинья, скоро привыкли, а от гусака нашли за левадой в ярке перья (видно, лиса пошкодила) - и успокоились.

Просыпаясь по утрам, пан звал Вениамина:

- Видел что-нибудь во сне?

- А как же, такой чудесный сон.

- Рассказывай,- коротко приказал пан, скручивая папироску.

И Вениамин рассказывал. Если сон был неинтересный или страшный, пан сердился:

- Э, дурак, скотина! Дураку и сны дурацкие снятся. Приловчился Вениамин выдумывать сны веселые и

занимательные. Одно тяготило его: надо было изобретать, и вот за несколько дней начинал он придумывать веселые сны, сидя на сундуке и шлепая по коврику картами, пухлыми и сальными, как щеки игрока. Тупо влипал глазами в одну точку, измышлял и до того дошел, что в действительности совсем перестал сны видеть. Просыпался, тужился, припоминая, но позади была пустота - гладко, как стесано, и черно, не то что сна - лица ни одного не видел.

Выдыхался Вениамин в нехитрых своих выдумках, а пан сердился, изловив рассказчика в повторах.

- Ты мне, пакость этакая, и в четверг этот сон про лошадь рассказывал. Что же ты, черт тебя побери?..

- Обратно видал, Николай Алексеевич! Истинный Христос, в другой раз вижу,- не теряясь, врал Вениамин.

В декабре Григория с сидельцем вызвали в Вешенскую, в станичное правление. Получил сто рублей на коня и извещение, что на второй день рождества выезжать в слободу Маньково на сборный участок.

Григорий вернулся из станицы растерянный: подходило рождество, а у него ничего не было готово. На деньги, выданные казной, и на свои сбережения купил на хуторе Обрывском коня за сто сорок рублей. Покупать ходил с дедом Сашкой, сторговали коня подходящего: шестилеток, масти гнедой, вислозадый; был у него один потаенный изъян. Дед Сашка, теребя бороду, сказал:

- Дешевше не найдешь, а начальство недоглядит. Хисту^* у них не хватит.

^* (Xист - ловкость, сноровка, умение.)

Оттуда Григорий ехал на купленном коне верхом, пробовал шаг и рысь. А за неделю до рождества явился в Ягодное сам Пантелей Прокофьевич. Кобылу, запряженную в кошевки, не въезжая во двор, привязал к плетню, захромал к людской, обдирая сосульки с бороды, лежавшей на воротнике тулупа черным бруском. Григорий растерялся, увидев в окно отца.

- Вот так ну!.. Отец!..

Аксинья зачем-то кинулась к люльке, кутая ребенка.

Пантелей Прокофьевич влез в комнату, напустив холоду; снял треух и перекрестился на образ, обводя стены медлительным взглядом.

- Здорбво живете!

- Здравствуй, батя,- вставая с лавки, отозвался на приветствие Григорий и, шагнув, стал посредине комнаты.

Пантелей Прокофьевич сунул Григорию мерзлую руку, сел на край лавки, запахивая полу тулупа, обходя взглядом Аксинью, пристывшую у люльки.

- Собираешься на службу? - А то как же?

Пантелей Прокофьевич замолчал, оглядывая Григория испытующе и долго.

- Раздевайся, батя, назяб ить, небось?

- Ничего. Терпится.

- Самовар поставим.

- Спасибочка. - Соскабливая ногтем с тулупа давнишнее пятнышко грязи, сказал: - Там привез тебе справу: два шинеля, седло, шаровары. Возьми... Все там.

Григорий без шапки вышел и взял с саней два мешка.

- Когда выступать? - полюбопытствовал Пантелей Прокофьевич, вставая.

- На второй день рождества. Что ж, батя, едешь?

- Поспешаю пораньше возвернуться.

Он простился с Григорием и, так же обходя взглядом Аксинью, пошел к двери. Уже держась за щеколду, стрельнул глазами в люльку, сказал:

- Мать поклон велела передать, хворает ногами. - И, помолчав, натужно, словно тяжелое поднимая: - Поеду, тебя провожу до Маньковой. Ты готовься.

Вышел, окуная руки в тепло вязаных рукавиц. Бледная от пережитого унижения, Аксинья молчала. Григорий ходил, искоса поглядывая на нее, норовя наступать на одну скрипучую половицу.

На первый день рождества Григорий возил Листницкого в Вешенскую.

Пан отстоял обедню, позавтракал у своей двоюродной сестры, помещицы, велел запрягать.

Григорий, не успевший дохлебать миску жирных, со свининой, щей, встал, пошел в конюшню.

В легких городских санках ходил серый, в яблоках, орловский рысак Шибай. Повиснув на поводе, Григорий вывел его из конюшни, торопясь, запряг.

Ветер перевеивал хрушкий, колючий снег, по двору текла, шипя, серебристая поземка. За палисадником - на деревьях нежный бахромчатый иней. Ветер стряхивал его, и, падая, рассыпаясь, отливал он на солнце радужными, сказочно богатыми сочетаниями красок. На крыше дома, около задымленной трубы, из которой косо струился дым, зябкие чечекали галки. Они слетели, вспугнутые скрипом шагов, покружились над домом сизыми хлопьями и полетели на запад, к церкви, четко синея на фиолетовом утреннем небе.

- Скажи, что подано! - крикнул Григорий выбежавшей на крыльцо дворовой девке.

Вышел пан, окуная усы в воротник енотовой шубы. Григорий укутал ему ноги, пристегнул волчью, обшитую бархатом полсть.

- Поогрей его.- Пан указал глазами на рысака. Запрокидываясь с козел, удерживая в натянутых руках тугую дрожь вожжей, Григорий опасливо косился на раскаты, помнил, как по первопутку пан за неловкий толчок сунул ему в затылок крепкий не по-стариковски кулак. Спустились к мосту, и тут, по Дону, Григорий ослабил вожжи, растирая перчаткой охваченные ветровым огнем щеки.

До Ягодного долетели в два часа. Пан всю дорогу молчал, изредка стучал согнутым пальцем Григорию в спину: "Останови-и" - и делал папироску, поворачиваясь к ветру спиной.

Уже спускаясь с горы в имение, спросил:

- Рано завтра?

Григорий повернулся боком, с трудом разодрал иззябшие губы.

- Рлано,- получилось у него вместо "рано". Затвердевший от холода язык будто распух; цепляясь за подковку зубов, выговаривал нетвердо.

- Деньги все получил?

- Так точно.

- За жену не беспокойся, будет жить. Служи исправно. Дед твой молодецкий был казак. Чтоб и ты,- голос пана зазвучал глуше (Листницкий спрятал от ветра лицо в воротник),- чтоб и ты держал себя достойно своего деда и отца. Ведь это отец получил на императорском смотру первый приз за джигитовку?

- Так точно: отец.

- Ну, то-то,- строго, будто грозя, закончил пан и совсем спрятал в шубу лицо.

Григорий с рук на руки передал рысака деду Сашке, пошел в людскую.

- Отец твой приехал! - крикнул тот ему вслед, накидывая на рысака попону.

Пантелей Прокофьевич сидел за столом, доедая студень. "Под хмельком",- определил Григорий, окидывая взглядом размякшее отцово лицо.

- Приехал, служивый?

- Замерз весь,- хлопая руками, ответил Григорий и - к Аксинье: - Развяжи башлык, руки не владают.

- Тебе попало, ветер-то в пику,- двигая при еде ушами и бородой, мурчал отец.

На этот раз он был гораздо ласковее. Аксинье коротко, по-хозяйски, приказал:

- Отрежь ишо хлебца, не скупись.

Встав из-за стола и отправляясь к двери курить, будто невзначай раза два качнул люльку; просунув под положок бороду, осведомился:

- Казак?

- Девка,- за Григория отозвалась Аксинья и, уловив недовольство, проплывшее по лицу и застрявшее в бороде старика, торопясь, добавила:- Такая уж писаная, вся в Гришу.

Пантелей Прокофьевич деловито оглядел чернявую головку, торчавшую из вороха тряпья, и не без гордости удостоверил:

- Наших кровей... эк-гм... Ишь ты!..

- Ты на чем приехал, батя? - спросил Григорий.

- В дышлах, на кобыленке да на Петровом.

- Ехал бы на одной, моего бы припрягли.

- Не к чему, пущай порожнем идет. А конь справный.

- Видал?

- Чудок поглядел.

Говорили о разных нестоящих вещах, волнуемые одним общим. Аксинья не вмешивалась в разговор, сидела на кровати, как в воду опущенная. Каменно набухшие груди распирали ей створки кофты. Она заметно потолстела после родов, обрела новую, уверенно-счастливую осанку.

Легли спать поздно. Прижимаясь к Григорию, Аксинья мочила ему рубаху рассолом слез и молоком, стекавшим из невысосанных грудей.

- Помру с тоски... Как я одна буду?

- Небось,- таким же шепотом отзывался Григорий.

- Ночи длинные... дитё не спит... Иссохну об тебе... Вздумай, Гриша,- четыре года!

- В старину двадцать пять лет служили, гутарют.

- На что мне старина...

- Ну, будя!

- Будь она проклята, служба твоя, разлучница!

- Приду в отпуск.

- В отпуск,- эхом стонала Аксинья, всхлипывая и сморкаясь в рубаху,- покеда придешь, в Дону воды много стекет...

- Не скули... Как дождь осенью, так и ты: одно да добро.

- Тебя б в мою шкуру!

Уснул Григорий перед светом. Аксинья покормила дитя и, облокотившись, не мигая, вглядывалась в мутно черневшие линии Григорьева лица, прощалась. Вспомнилась ей та ночь, когда она уговаривала его в своей горнице идти на Кубань; так же, только месяц был да двор за окном белел, затопленный лунным половодьем.

Так же было, а Григорий сейчас и тот и не тот. Легла за плечи длинная, протоптанная днями стежка...

Григорий повернулся на бок, сказал внятно:

- На хуторе Ольшанском...- и смолк.

Аксинья пробовала уснуть, но мысли разметывали сон, как ветер копну сена. Она до света продумала об этой бессвязной фразе, подыскивая к ней отгадку... Пантелей Прокофьевич проснулся, лишь чуть запенился на обыневших окнах свет.

- Григорий, вставай, светает!

Аксинья, привстав на колени, надела юбку; вздыхая, долго искала спички.

Пока позавтракали и уложились - рассвело. Синими переливами играл утренний свет. Четко, как врезанный в снег, зубчатился плетень, и, прикрывая нежную сиреневую дымку неба, темнела крыша конюшни.

Пантелей Прокофьевич отправился запрягать. Григорий оторвал от себя исступленно целовавшую его Аксинью, пошел проститься с дедом Сашкой и остальными.

Закутав ребенка, Аксинья вышла провожать.

Григорий коснулся губами влажного лобика дочери, подошел к коню.

- Садись в сани! - крикнул отец, трогая лошадей.

- Не, верхом я.

Григорий с рассчитанной медленностью затягивал подпруги, садился на коня и разбирал поводья. Аксинья, касаясь пальцами его ноги, часто повторяла:

- Гриша, погоди... что-то хотела сказать...- И морщилась, вспоминая, растерянная, дрожащая.

- Ну, прощай! Дитё гляди... Поеду, а то батя вон где уж...

- Погоди, родимый!..- Аксинья левой рукой хватала холодное стремя, правой прижимая завернутого в полу ребенка, и глядела ненасытно, и не было свободной руки, чтобы утереть слезы, падавшие из широко открытых немигающих глаз.

На крыльцо вышел Вениамин.

- Григорий, пан зовет.

Григорий выругался, взмахнул плетью и поскакал со двора. Аксинья бежала за ним следом, застревая в сугробах, засыпавших двор, и неловко вскидывая обутыми в валенки ногами.

На гребне Григорий догнал отца. Крепясь, оглянулся. Аксинья стояла у ворот, прижимая к груди закутанного в полу ребенка, ветер трепал, кружил на плечах ее концы красного шалевого платка.

Григорий поравнялся с санями. Поехали шагом. Пантелей Прокофьевич повернулся спиной к лошади, спросил:

- Значится, не думаешь с женой жить?

- Давнишний сказ... отгутарили...

- Не думаешь, стал-быть?

- Стал-быть, так.

- Не слыхал, что она руки на себя накладывала?

- Слыхал.

- От кого?

- В станицу пана возил, хуторных припало повидать.

- А бог?

- Что ж, батя, на самом-то деле... что с возу упало, то пропало.

- Ты мне чертовщину не расписывай! Я с тобой по-добру гутарю,- озлобляясь, зачастил Пантелей Прокофьевич.

- У меня вон дитё; об чем гутарить? Теперича уж не прилепишься.

- Ты гляди... не чужого вскармываешь? Григорий побледнел: тронул отец незарубцованную болячку. Все время после рождения ребенка Григорий мучительно вынашивал в себе, таясь перед Аксиньей, перед самим собой, подозрение. По ночам, когда спала Аксинья, он часто подходил к люльке, всматривался, выискивая в розово-смуглом лице ребенка свое, и отходил такой же неуверенный, как и раньше. Темно-русый, почти черный был и Степан,- как узнать, чью кровь гоняет сердце по голубеющей сетке жил, просвечивающей под кожей ребенка? Временами ему казалось, что дочь похожа на него, иногда до боли напоминала она Степана. К ней ничего не чувствовал Григорий, разве только неприязнь за те минуты, которые пережил, когда вез корчившуюся в родах Аксинью со степи. Раз как-то (Аксинья стряпала на кухне) вынул дочь из люльки и, сменяя мокрую пеленку, почувствовал острое, щиплющее волнение. Воровато нагнулся, пожал зубами красный оттопыренный палец на ноге.

Отец безжалостно кольнул в больное, и Григорий, сложив на луке ладони, глухо ответил:

- Чей бы ни был, а дитя не брошу.

Пантелей Прокофьевич, не поворачиваясь, махнул на лошадей кнутом.

- Наталья спортилась с того разу.... Голову криво держит, будто параликом зашибленная. Жилу нужную перерезала, вот шею-то и кособочит.

Он помолчал. Скрипели полозья, кромсая снег; щелкал подковами, засекаясь, Григорьев конь.

- Что ж она, как? - спросил Григорий, с особенным вниманием выковыривая из конской гривы обопревший репей.

- Очунелась, никак. Семь месяцев лежала. На троицу вовзят доходила. Поп Панкратий соборовал... А посля отошла. С тем поднялась, поднялась и пошла. Косу-то пырнула под сердце, а рука дрогнула, мимо взяла, а то б концы...

- Трогай под горку.- Григорий махнул плетью и, опережая отца, брызгая в сани снежными, из-под копыт, ошлепками, зарысил, привстав на стременах.

- Наталью мы возьмем! - кричал, догоняя его, Пантелей Прокофьевич.- Не хочет баба у своих жить. Надысь видал ее, кликал, чтоб шла к нам.

Григорий не отвечал. До первого хутора ехали молча, и больше разговора об этом Пантелей Прокофьевич не заводил.

За день сделали верст семьдесят. На другие сутки (в домах уже зажгли огни) приехали в слободу Маньково.

- А в каком квартале вёшенские? - спросил Пантелей Прокофьевич у первого встречного.

- Держи по большой улице.

На квартире, в которую попали, стояло пять призывников с провожавшими их отцами.

- С каких хуторов? - осведомился Пантелей Прокофьевич, заводя лошадей под навес сарая.

- С Чиру,- густо ответили из темноты.

- А с хутора?

- С Каргина есть, с Наполова, с Лиховидова, а вы откель?

- С Кукуя,- засмеялся Григорий, расседлывая коня и щупая вспотевшую под седлом конскую спину.

Наутро станичный атаман Вешенской станицы Дударев привел вешенцев на врачебную комиссию. Григорий увидел хуторных ребят-одногодков; Митька Коршунов на высоком светло-гнедом коне, подседланном новехоньким щегольским седлом, с богатым нагрудником и наборной уздечкой, еще утром проскакал к колодцу и, завидев Григория, стоявшего у ворот своей квартиры, прожег мимо, не здороваясь, придерживая левой рукой надетую набекрень фуражку.

В холодной комнате волостного правления раздевались по очереди. Мимо сновали военные писаря и помощник пристава, в коротких лакированных сапожках частил мимо адъютант окружного атамана; перстень его с черным камнем и розовые припухшие белки красивых черных глаз сильнее оттеняли белизну кожи и аксельбантов. Из комнаты просачивались разговор врачей, отрывистые замечания.

- Шестьдесят девять.

- Павел Иванович, дайте чернильный карандаш,- близко, у двери, хрипел похмельный голос.

- Объем груди...

- Да, да, явно выраженная наследственность.

- Сифилис, запишите.

- Что ты рукой-то закрываешься? Не девка.

- Сложен-то как...

- ...хуторе рассадник этой болезни. Необходимы особые меры. Я уже рапортовал его превосходительству.

- Павел Иванович, посмотрите на сего субъекта. Сложен-то каково?

- Мда-а-а...

Григорий раздевался рядом с высоким рыжеватым парнем с хутора Чукаринского. Из дверей вышел писарь, морщиня на спине гимнастерку, четко сказал:

- Панфилов Севастьян, Мелехов Григорий.

- Скорей! - испуганно шепнул сосед Григория, краснея и выворачивая чулок.

Григорий вошел, неся на спине сыпкие мурашки. Его смуглое тело отливало цветом томленого дуба. Он конфузился, глядя на свои ноги, густо поросшие черным волосом. В углу на весах стоял голый угловатый парень. Кто-то, по виду фельдшер, передвинув мерку, крикнул:

- Четыре, десять. Слезай.

Унизительная процедура осмотра волновала Григория. Седой, в белом, доктор ослушал его трубкой, другой, помоложе, отдирал веки и смотрел на язык, третий - в роговых очках - вертелся позади, потирая руки с засученными по локоть рукавами.

- На весы.

Григорий ступил на рубчатую холодную платформу.

- Пять, шесть с половиной,- щелкнув металлической навеской, определил весовщик.

- Что за черт, не особенно высокий...- замурлыкал седой доктор, за руку поворачивая Григория кругом.

- Уди-ви-тельно! - заикаясь, поперхнулся другой, помоложе.

- Сколько? - изумленно спросил один из сидевших за столом.

- Пять пудов шесть с половиной фунтов,- не опуская вздернутых бровей, ответил седой доктор.

- В гвардию? - спросил окружной военный пристав, наклоняясь черной прилизанной головой к соседу за столом.

- Рожа бандитская... Очень дик.

- Послушай, повернись! Что это у тебя на спине? - крикнул офицер с погонами полковника, нетерпеливо стуча пальцем по столу.

Седой доктор бормотал непонятное, а Григорий, поворачиваясь к столу спиной, ответил, с трудом удерживая дрожь, рябью покрывшую все тело:

- С весны простыл. Чирьяки это.

К концу обмера чины, посоветовавшись за столом, решили:

- В армию.

- В двенадцатый полк, Мелехов. Слышишь? Григория отпустили. Направляясь к двери, он услышал брезгливый шепот:

- Нель-зя-а-а. Вообразите, увидит государь такую рожу, что тогда? У него одни глаза...

- Переродок! С Востока, наверное. - Притом тело нечисто, чирьи...

Хуторные, ожидавшие очереди, окружили Григория.

- Ну, как, Гришка?

- Куда?

- В Атаманский, небось?

- Сколько заважил на весах?

Чикиляя на одной ноге, Григорий просунул ногу в штанину, ответил сквозь зубы:

- Отвяжитесь, какого черта надо? Куда? В двенадцатый полк.

- Коршунов Дмитрий, Каргин Иван.- Писарь высунул голову.

На ходу застегивая полушубок, Григорий сбежал с крыльца.

Ростепель дышала теплым ветром, парилась оголенная местами дорога. Через улицу пробегали клохчущие куры, в лужине, покрытой косой плывущей рябью, шлепали гуси. Лапы их розовели в воде, оранжево-красные, похожие на зажженные морозом осенние листья.

Через день начался осмотр лошадей. По площади засновали офицеры; развевая полами шинелей, прошли ветеринарный врач и фельдшер с кономером. Вдоль ограды длинно выстроились разномастные лошади. К поставленному среди площади столику, где писарь записывал результаты осмотра и обмера, оскользаясь, пробежал от весов вешенский станичный атаман Дударев, прошел военный пристав, что-то объясняя молодому сотнику, сердито дрыгая ногами.

Григорий, по счету сто восьмой, подвел коня к весам. Обмерили все участки на конском теле, взвесили его, и не успел конь сойти с платформы,- ветеринарный врач снова, с привычной властностью, взял его за верхнюю губу, осмотрел рот; сильно надавливая, ощупал грудные мышцы и, как паук, перебирая цепкими пальцами, перекинулся к ногам.

Он сжимал коленные суставы, стукал по связкам сухожилий, жал кость над щетками...

Долго выслушивал и выщупывал насторожившегося коня и отошел, развевая полами белого халата, сея вокруг терпкий запах карболовой кислоты.

Коня забраковали. Не оправдалась надежда деда Сашки, и у дошлого врача хватило "хисту" найти тот потаенный изъян, о котором говорил дед Сашка.

Взволнованный Григорий посоветовался с отцом и через полчаса, между очередью, ввел на весы Петрова коня. Врач пропустил его, почти не осматривая.

Тут же неподалеку выбрал Григорий место посуше и, расстелив попону, выложил на нее свое снаряжение; Пантелей Прокофьевич держал позади коня, переговариваясь с другим стариком, тоже провожавшим сына.

Мимо них в бледно-серой шинели и серебристой каракулевой папахе прошел высокий седой генерал. Он слегка заносил вперед левую ногу, помахивая рукой, затянутой в белую перчатку.

- Вон окружной атаман,- шепнул Пантелей Прокофьевич, толкая сзади Григория.

- Генерал, видно?

- Генерал-майор Макеев. Строгий, дьявол. Позади атамана толпой шли приехавшие из полков и батарей офицеры. Один подъесаул, широкий в плечах и бедрах, в артиллерийской форме, громко говорил товарищу, высокому красавцу-офицеру из лейб-гвардии Атаманского полка:

- Что за черт! Эстонская деревушка, народ преимущественно белесый, и таким резким контрастом эта девушка, да ведь не одна! Мы строим различные предположения и вот узнаем, что лет двадцать назад...- Офицеры шли мимо, удаляясь от места, где Григорий раскладывал на попоне свою казацкую справу, и он, за ветром, с трудом расслышал покрытые смехом офицеров последние слова артиллериста-подъесаула: - ...оказывается, стояла в этой деревушке сотня вашего Атаманского полка.

Писарь пробежал, застегивая дрожащими, измазанными в химических чернилах пальцами пуговицы сюртука, вслед ему помощник окружного пристава, распалясь, кричал:

- В трех экземплярах, сказано тебе! Закатаю!

Григорий с любопытством всматривался в незнакомые лица офицеров и чиновников. На нем остановил скучающие влажные глаза шагавший мимо адъютант и отвернулся, повстречавшись с внимательным взглядом; догоняя его, почти рысью, шел старый сотник, чем-то взволнованный, кусающий желтыми зубами верхнюю губу. Григорий заметил, как над рыжей бровью сотника трепетал, трогая веко, живчик.

Под ногами Григория лежала ненадеванная попона, на ней порядком разложены седло с окованным, крашенным в зеленое ленчиком, с саквами и задними сумами, две шинели, двое шаровар, мундир, две пары сапог, белье, фунт и пятьдесят четыре золотника сухарей, банка консервов, крупа и прочая, в полагаемом для всадника количестве снедь.

В раскрытых сумах виднелся круг - на четыре ноги - подков, ухнали, завернутые в промасленную тряпку, шитвянка с двумя иголками и нитками, полотенце.

В последний раз оглядел Григорий свои пожитки, присел на корточки и вытер рукавом измазанные края вьючных пряжек. От конца площади медленно тянулась вдоль ряда выстроившихся около попон казаков комиссия. Офицеры и атаман внимательно рассматривали казачье снаряжение, приседали, подбирая полы светлых шинелей, рылись в сумках, разглядывали шитвянки, на руку прикидывали вес сумок с сухарями.

- Гля, ребята, вон энтот длинный,- говорил парень, стоявший рядом с Григорием, указывая пальцем на окружного военного пристава,- копает, как кобель хориную нору.

- Ишь, ишь, чертило!.. Суму выворачивает!

- Должно, непорядок, а то б не стал требушить.

- Чтой-то он, никак ухнали считает?..

- Во кобель!

Разговоры постепенно смолкли, комиссия подходила ближе, до Григория оставалось несколько человек. Окружной атаман в левой руке нес перчатку, правой помахивал, не сгибая ее в локте. Григорий подтянулся, позади покашливал отец. Ветер нес по площади запах конской мочи и подтаявшего снега. Невеселое, как с похмелья, посматривало солнце.

Группа офицеров задержалась около казака, стоявшего рядом с Григорием, и по одному перешли к нему.

- Фамилия, имя?

- Мелехов Григорий.

Пристав за хлястик приподнял шинель, понюхал подкладку, бегло пересчитал застежки; другой офицер, с погонами хорунжего, мял в пальцах добротное сукно шаровар; третий, нагибаясь так, что ветер на спину ему запрокидывал полы шинели, шарил по сумам. Пристав мизинцем и большим пальцем, осторожно, точно к горячему, прикоснулся к тряпке с ухналями, шлепая губами, считал.

- Почему двадцать три ухналя? Это что такое? - Он сердито дернул угол тряпки.

- Никак нет, ваше высокоблагородие, двадцать четыре.

- Что я, слепой?

Григорий суетливо отвернул заломившийся угол, прикрывший двадцать четвертый ухналь, пальцы его, шероховатые и черные, слегка прикоснулись к белым, сахарным пальцам пристава. Тот дернул руку, словно накололся, потер ее о боковину серой шинели; брезгливо морщась, надел перчатку.

Григорий заметил это; выпрямившись, зло улыбнулся. Взгляды их столкнулись, и пристав, краснея верхушками щек, поднял голос:

- Как смэтришь! Как смэтришь, казак? - Щека его, с присохшим у скулы бритвенным порезом, зарумянела сверху донизу.- Почему вьючные пряжки не в порядке?

Это еще что такое? Казак ты или мужицкий лапоть...

Где отец?

Пантелей Прокофьевич дернул коня за повод, сделал шаг вперед, щелкнул хромой ногой.

- Службу не знаешь?..- насыпался на него пристав, злой с утра по случаю проигрыша в преферанс.

Подошел окружной атаман, и пристав стих. Окружной ткнул носком сапога в подушку седла, икнув, перешел к следующему. Эшелонный офицер того полка, в который попал Григорий, вежливенько перерыл все до содержимого шитвянки и отошел последним, пятясь, закуривая на ветру.

Через день поезд, вышедший со станции Чертково, пер состав красных вагонов, груженных казаками, лошадьми и фуражом, на Лиски - Воронеж.

В одном из них, привалившись к дощатой кормушке, стоял Григорий. Мимо раздвинутых дверок вагона скользила чужая равнинная земля, вдали каруселила голубая и нежная прядка леса.

Лошади хрустели сеном, переступали, чуя зыбкую опору под ногами.

Пахло в вагоне степной полынью, конским потом, вешней ростепелью, и далекая маячила на горизонте прядка леса, голубая, задумчивая и недоступная, как вечерняя неяркая звезда.