Григорий Мелехов в зеркале литературной критики в период создания и завершения романа (1928-1941)

Критика "Тихого Дона" надолго, на целых двенадцать лет, опередила окончание романа - редкий случай в истории литературы. Первая статья о романе появилась в апреле 1928-го, а публикация его завершилась в марте 1940 года. К настоящему времени об этой знаменитой книге создана целая отрасль литературоведения, одних диссертаций насчитывается более сотни.

Критическая литература о "Тихом Доне" легко делится на три периода. Первый совпадает со временем публикации романа и с ее окончанием, оказавшимся столь неожиданным для многих (1928-1941 гг.). Второй период следовало бы ограничить 1942-1956 годами. Именно во второй половине сороковых годов появились первые монографические исследования о творчестве М. Шолохова, однако обсуждение темы в них велось на уровне последних предвоенных лет. В начале пятидесятых годов, под влиянием ряда обстоятельств, была подвергнута грубой и бесцеремонной переделке языковая ткань романа. Только в 1958 году автор восстановил текст "Тихого Дона" в том виде, в каком он, с незначительными изменениями, существует до сих пор. Последний, третий период - с 1957 года до наших дней. Именно с конца пятидесятых обсуждение романа перешло на более высокий, чем до войны, уровень, углубилось, обогатилось многочисленными и плодотворными спорами. В общем и целом это поступательное движение продолжается и поныне.

Естественно, что стержнем обсуждения и центральной точкой многочисленных споров стал образ Григория Мелехова. Ни у кого не было сомнений, что он является не только главным героем выдающегося романа, но и собирательным типом русского народного характера, судьба которого неразрывно переплелась с историей великой русской революции. Было что толковать и о чем спорить. И спорили, причем ожесточенно. О герое "Тихого Дона" высказывались самые различные точки зрения, разнообразные, часто полярные оценки, делались сравнения и параллели, выходившие порой за грань серьезного. Например, один литературовед утверждал, что Григорий Мелехов сходен с... Остапом Бендером. Так прямо и говорилось: "Оба они, и Мелехов, и Бендер, пытаясь обрести свой особый (так в тексте. - С. С.) путь, в отрыве от народной почвы, вступают в конфликт со временем"^*. Такое суждение стоит особняком и может быть отнесено к числу литературоведческих курьезов, но по нему можно судить о размахе критических колебаний.

^* (Старков А. "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок" И. Ильфа и Е. Петрова. М., 1969, с. 48.)

Обратимся же к истории толкований образа Григория Мелехова, рассматривая ее в хронологической последовательности.

Напомним, что первая книга "Тихого Дона" публиковалась в первых четырех номерах ежемесячного журнала "Октябрь" за 1928 год. Главным редактором журнала был тогда А. С. Серафимович - сам коренной казак с Верхнего Дона. Он же первым выступил с критической оценкой романа. Его статья появилась в "Правде" под названием "Тихий Дон"^* в апреле 1928 года, непосредственно после завершения журнальной публикации. Серафимович так оценил шолоховских героев: "...огромная литературная способность сразу взмыла Шолохова, и его увидали... Без напряжения, без усилий, без длинного введения сразу вы попадаете к казакам, к этим мужикам-хлеборобам в мундире, с мужицким нутром, однобоко и уродливо искривленным царско-помещичьим строем... Да, темны и дики - и внезапно и неожиданно вдруг прощупываете вместе с Шолоховым чудесное сердце, чудесное сердце в загрубелой казачьей груди".

^* (Правда, 19 апреля 1928 г.)

Нет сомнений, критическая судьба "Тихого Дона" началась под счастливой звездой! В конце двадцатых шла острейшая литературная борьба, интересы различных групп и группочек сплошь и рядом выплескивались на печатных страницах в виде яростных баталий, а чаще обыкновенных склок. В этих условиях оценка первой части романа, данного на страницах центрального органа РКП (б), значила многое; во всяком случае, она как-то ограждала начинающего писателя от главной, пожалуй, опасности: подвергнуться поношению от деятелей РАППа, этих бывших, а потом скрытых приспешников Л. Троцкого, которые в ту пору пытались командовать отечественной литературой. Авторитет Серафимовича - признанного прозаика, старого большевика, друга семьи Ульяновых - был исключительно высок. Новаторское, в высшей степени своеобразное и яркое произведение Шолохова было в некоторой мере ограждено от литературно-политического остракизма, по крайней мере на какое-то время.

В том же году статья Серафимовича была перепечатана "Роман-газетой" в качестве предисловия к изданию романа^*. Деятели так называемого "пролетарского" искусства весьма прохладно встретили появление шолоховской народной эпопеи. В записной книжке Серафимовича обнаружена любопытная запись за 1927 год: "С Лузгиным сидим в ресторане Дома Герцена. Уговариваю печатать Шолохова "Тихий Дон". Упирается"^**, А ведь М. Лузгин был не только видным рапповцем, но заместителем Серафимовича в журнале...

^* (Роман-газета, 1928, N° 12/24.)

^** (ПриймаК. С веком наравне. Ростов-на-Дону, 1981, с. 173.)

Публикация второй книги "Тихого Дона" продолжается без перерыва: с пятого по десятый номер того же "Октября". После завершения в периодической печати двух частей романа и оперативного их опубликования в "Роман-газете" (непосредственно после появления в журнале) печатались многочисленные критические толкования "Тихого Дона", и давалась оценка его главного героя.

Примечательны суждения одного из ведущих литературных критиков той поры И. Машбиц-Ветрова^*. Давая в общем положительный, хотя и довольно снисходительный, отзыв о романе, он так оценивал мир его героев: "Шолохов - писатель одной, и достаточно узкой, темы... Узость и постоянство темы Шолохова не означает еще ограниченности творческого кругозора... В нашей литературе до сих пор казаков показывали достаточно односторонне и по шаблону. Шаблон этот был введен еще Гоголем и Толстым. Он состоял в том, что казачество - все равно украинское, донское, уральское или кавказское - показывалось лишь с одной, наиболее блестящей, так сказать, декоративной стороны... От этой относительной и потому неверной традиции, к сожалению, мало ушла и литература современная. Серафимович ("Железный поток"), Бабель ("Конармия"), Гладков ("Конь огненный") - все эти писатели показывали казаков опять-таки, главным образом, в героически-боевом ореоле. Шолохов впервые в нашей литературе подошел к казачеству по-иному, изнутри".

^* (Новый мир, 1928, N° 10, с. 225, 229.)

Образ самого Григория Мелехова рассматривался критиком вскользь и довольно упрощенно: "Григорий Мелехов - наиболее яркий, наиболее внимательно и полнокровно очерченный тип ищущего, революционно перерождающегося казака... Вначале Григорий - обычный, ничем не выделяющийся парень, малый работящий, неглупый и пылкий... Мы еще не знаем, чем кончит Григорий (роман еще не закончен), но, по всей видимости, автор ведет его к коммунизму". Конечно, последнее суждение отдавало вульгарным социологизмом, что было присуще и самому Машбиц-Ветрову, и многим его коллегам.

Сходную оценку первым двум частям романа вынес и В. Ермилов - он, в ту пору еще молодой критик, был одним из секретарей РАППа. С оценкой романа он выступал на пленуме РАППа 1 октября 1928 года - сразу после завершения журнальной публикации. Статья Ермилова была напечатана в органе РАППа, журнале "На литературном посту", где главным редактором был небезызвестный Л. Авербах, глава названной организации^*: "Когда автор описывает казацкий быт, казацкий уклад, когда - короче - нити стягиваются вокруг Григория Мелехова, у Шолохова хватает и красок, и мастерства, и художественно выполненных деталей. Но когда нити стягиваются на другом полюсе-рабочем Бунчуке или Штокмане, герои эти начинают говорить газетным языком... В некоторых местах роман "автобиографичен": Шолохов там смотрит глазами Мелехова - человека, постепенно идущего к большевизму. Сам автор этот путь уже проделал, доказательством чего служит беспощадно выводимая Шолоховым дикость традиций казачества, многие отвратительные черты быта".

^* (На литературном посту, 1928, N° 20-21, с. 141.)

Ясно, что язык Бунчука и Штокмана можно назвать "газетным" лишь очень относительно (именно так и объяснялись в реальной действительности их исторические прототипы). Сомнительны и выражения о "дикости" жителей хутора Татарского, а также оценка их быта, как "отвратительного". Но особенно явственно поверхностное понимание сути "Тихого Дона" проявляется в отождествлении автора и героя. Сейчас, шесть десятилетий спустя, когда жизненный путь Шолохова достаточно хорошо прослежен, а сам роман давно завершен, опровергать или поправлять ермиловские размашистые суждения вряд ли стоит.

Год 1929 оказался очень урожайным на отзывы в печати о первой половине романа. Не менее десятка литераторов напрямую высказали свои суждения, не говоря уже о многочисленных публичных обсуждениях, подробности о которых не сохранились или оказались записанными в столь сжатой форме, что не дают достаточной возможности для их объективной оценки.

В общем и целом суждения критиков о романе отличались тем же снисходительным одобрением и такой же упрощенной социологичностью. От Григория Мелехова по-прежнему требовали последовательного участия в революции и осуждали его судьбу, какой она выстраивалась в "Тихом Доне". Характерны в этом смысле суждения M. Майзель в ленинградском журнале "Звезда"^*: "Первая книга "Тихого Дона" держалась на сочной экзотике местного материала и густой, полнокровной лирике... Вторая книга полностью опирается на исторический документ... Документы подобраны у Шолохова со вкусом, но изобилие их иногда "переключает" роман в другой план... И без того неясная фигура Мелехова, который, как казалось, должен был явиться носителем революционного начала в романе, окончательно потускнела. Его временное участие в гражданской войне на стороне большевиков плохо мотивировано, равно как и последующий быстрый уход к белогвардейцам".

^* (Звезда, 1929, N° 3, с. 186.)

Еще более резко высказывался Фома Гордеев (видимо, псевдоним), объявивший, что продолжение "Тихого Дона" угрожает читателям "сказкой"^*, причем это высказывалось в одном из самых популярных тогда "Журнале для всех", который достигал громадного по тем временам разового тиража - тридцать пять тысяч экземпляров. Рецензент "Звезды", подписавшийся инициалами "Г. Л.", тоже писал о "трудностях", подстерегающих автора при завершении романа и развитии его образов^**. Примерно так же высказался в журнале "Печать и революция" (1929, №2-3) А. Лежнев: "История отношений Аксиньи и Григория напоминает историю отношений Анны Карениной и Вронского... К счастью, лучшие страницы романа (а количество их велико) свободны от нее (подражательности), - и они-то обнаруживают талантливого писателя... Шолохов относится все же скорее к числу тех субъективных художников, которых можно назвать писателями одной темы - и для которых впечатления детства и юношества являются основным "золотым фондом", исчерпать который довольно опасно".

^* (Журнал для всех, 1929, № 4, с. 111.)

^** (Звезда, 1929, N° 8, с. 224.)

В сентябре 1929 года состоялся очередной пленум РАППа. На нем присяжные критики рапповцев Лидия Тоом и Александр Бек объявили, что Шолохов является по сути кулацким писателем, ибо "он с любовью изображает старый казачий быт", а герои "Тихого Дона", в особенности Григорий Мелехов, являются выражением этого настроения^*. Правда, им возражали А. Фадеев, А. Селивановский, В. Ермилов, но аргументы их основывались на вульгарно-социологическом толковании романа и его главного героя. Резче всех это выразил напостовский деятель И. Нович, заявивший там же, что Григорий Мелехов непременно придет к признанию революции, ибо "всякий другой путь, пожалуй, окажется насильственным и отменит опубликованные части романа в их значении для пролетарской литературы"^**. Материалы пленума РАППа относительно оценки "Тихого Дона" в тогдашней печати не публиковались, однако в декабре того же года в журнале "На литературном посту" произведение M. Шолохова было поставлено в один ряд со стихами M. Светлова как высшие достижения "пролетарской литературы" современности^***. Не следует, разумеется, сегодня заниматься оценкой прошлых оценок, но все же сам этот примечательный факт не вспомнить нельзя.

^* (Шешуков С. Неистовые ревнители. М., 1970, с. 254.)

^** (См.: Гура В. В., Абрамов Ф. А. М. Шолохов. Семинарий. Л., 1962, с. 21.)

^*** (На литературном посту, 1929, N° 24, с. 36.)

Снисходительно-покровительственные отзывы о "Тихом Доне" были в ту пору всеобщим поветрием. Вот что писал рецензент второй книги романа Б. Вальбе в популярном тогда журнале ленинградского облоно "Жизнь искусства"^*: "Роман Шолохова... литературное явление, сопровождаемое большими надеждами и ожиданиями. ...Он отчасти вырос из новелл и очерков Тренева и Ф. Крюкова и др. Но все-таки в известной мере ему пришлось строить свое бытописание донского казачества заново... Баталистика Шолохова... - обычный примитив с нагромождением всяких "ужасов войны", которые никого уже не пугают, потому что они стереотипны... И коль скоро во второй книге Шолохов переходит к повествованию о революционных событиях на фронте и в окопах в конце 1916 г., то вместо художественного проникновения мы имеем тут готовые схемы... Шолохов в погоне за "грандиозными" задачами пренебрег тем колоритным "своим", которое так отличает его первую книгу. Шквал событий войны и революции, с такой многоликостью проходящих в этой эпопее, деформировал также композиционную стройность романа. Это сказывается и на центральном герое - Григории Мелехове. На протяжении одной-другой сотни страниц он исчезает совсем... Но вот что бросается в глаза; едва события вновь возвращаются в "родную область" - шолоховская кисть становится сочней..."

^* (Жизнь искусства, 1929, № 14, с 3.)

Отметим, что тут впервые в толковании романа упоминается имя дореволюционного очеркиста казачьего быта Ф. Д. Крюкова (1870-1920). То был скромный по дарованию литератор, оставивший довольно точные зарисовки жизни донских казаков в начале века. Теперь безусловно ясно, что молодой M. Шолохов использовал в качестве жизненно-литературного материала очерки Ф. Крюкова (как и А. С. Серафимовича, историка Р. А. Щербины, многих иных; К- А. Тренев упомянут Б. Вальбе явно случайно: драматург никогда не занимался изучением жизни казачества, но в 1924 году им была написана пьеса "Пугачевщина" - это и дало повод для поверхностного сопоставления с "Тихим Доном" - тоже, мол, о казаках...). Впоследствии история с Ф. Крюковым родила домыслы относительно "Тихого Дона" и его автора, но важно тут подчеркнуть, что рецензент "Жизни искусства" никаких намеков не сделал. С другой стороны, упрек Б. Вальбе в адрес второй книги "Тихого Дона", где, по его мнению, панорама исторических событий заслоняет порой главного героя романа, нельзя не признать обоснованным: здесь автором отчасти использован материал его юношеской "Донщины", когда образ Григория Мелехова у него еще не сложился.

В том же периодическом издании позже высказался о "Тихом Доне" критик Инн. Оксенов. Признав, как очевидное, что роман представляет собой "крупное явление", хотя отличается "почвенностью", что вообще это "черноземное" произведение, автор так характеризовал героев М. Шолохова, разумея при этом прежде всего Григория Мелехова^*: "Социальный образ рядового казачества представляется в романе совершенно стихийным: звериная грубость, невежество, отсутствие элементарной политической сознательности - наряду с буйным брожением сил, еще не находящих себе достойного применения... Эротические сцены занимают большое место на страницах романа... Общий уклон автора в физиологию выражен порой слишком сильно". Вряд ли стоит сегодня всерьез оценивать такие положения критика, как "звериная грубость" или "невежество" героев романа - это о Наталье, Аксинье, Петре Мелехове идет речь?! О Григории Мелехове? Не стоит также толковать оценку "Тихого Дона" как произведения "эротического", тем паче говорить о "физиологии". Все это, скорее, самооценка критика, и к образам шолоховских героев отношения не имеет.

^* (Там же,№ 51, с. 3.)

Многочисленные толкования первой половины "Тихого Дона" подытожила рапповская критикесса Л. Тоом. Без колебаний она объявила, что Коршуновы и Мелеховы - в равной мере кулаки (доказательством в отношении последних выдвигалось то, что у них "собственная косилка", а дом - "полная чаша"). Далее делался логичный вывод: "...быт этих... кулацких и полукулацких хозяйств... показан изнутри, с любовью и нежностью; показан так, как показывали в свое время дворянские писатели свои поместья, усадьбы, гнезда" (Молодая гвардия, 1929, № 15, с. 66). В авторитетном журнале "На литературном посту", вышедшем в начале 1930 года, то есть до опубликования третьей книги романа, она повторила, как итог, упреки М. Шолохову в идеализации "собственников", то есть казаков-хлеборобов. В этом контексте образ Григория Мелехова толковался так^*: Первая, "самая сильная" часть "Тихого Дона" "проникнута эмоциями безмятежного слияния с природой и великого счастья полурастительного существования трудового собственника. В этом - высшая истина истин, утверждает художник первой частью своего романа. Дальнейшее развитие повествования является отрицанием этой истины, этой величавой гармонии. Носитель этого отрицания - Григорий Мелехов - ищет чуть ли не по всему свету иной правды. Ищет и... не может найти". Далее Л. Тоом напоминала расхожую мысль вульгарного социологизма, что основная идея "Тихого Дона" состоит, мол, в "извечности земледельческого труда, в естественной гармонии с природой", что оценивалось как сугубо отрицательное явление.

^* (На литературном посту, 1930, № 11, с. 44.)

Третья книга шолоховского романа начала публиковаться в том же "Октябре" в первых трех номерах 1929 года. В общей сложности напечатано было только двенадцать глав шестой части, то есть самое начало (всего их там шестьдесят пять). Однако в четвертом номере журнала продолжение "Тихого Дона" не появилось (без всякого объяснения причин), и этот перерыв длился без малого три года.

В наши задачи не входит подробное рассмотрение истории публикации романа, однако прекращение его печатания в "Октябре", слухи и сплетни вокруг "Тихого Дона" и его автора вызвали соответствующую заминку в литературной критике: за два года (1930-1931) удалось обнаружить лишь одну журнальную публикацию, посвященную оценке романа. Необходимо кратко объяснить причины происходившего; в настоящее время картина тут обстоятельно выяснена в исследованиях В. Гуры, К. Приймы и С. Шешукова. Рапповские деятели Северного Кавказа бранили "Тихий Дон" в печати. Невозможно было отрицать художественное мастерство произведения, поэтому делались прозрачные намеки на молодость автора и даже на использование им чужих текстов. Сибирские рапповцы напечатали статью под заголовком, который приобретал характер политического обвинения: "Почему "Тихий Дои" понравился белогвардейцам?"

Однако главные события вокруг романа разворачивались в Москве. В шестой части "Тихого Дона" описывается "расказачивание" в станице Букановской весной 1919 года, которое проводил Малкин - реальный деятель того времени, под своим именем выведенный в романе. Много лет спустя, уже в семидесятых, М. Шолохов вспоминал: "С этим Малкиным мне довелось встретиться в Москве. Тогда он уже работал в ОГПУ. А его букановские дела я описал в тридцать девятой главе третьей книги "Тихого Дона"... Из-за этой главы и была задержана публикация романа в журнале "Октябрь" почти на три года"^*.

^* (Прийма К. Указ. соч., с. 172.)

Но дело было, разумеется, не только в пресловутом Малкине. Все тот же М. Лузгин, выполняя указания тогдашнего литературного начальства, возвратил М.Шолохову рукопись, ссылаясь на то, что тот, мол, оправдывает антисоветское вешенское восстание... Стойкий защитник "Тихого Дона" А. Серафимович с осени 1929 года отошел от руководства "Октябрем", на его место встал А. Фадеев. К сожалению, этот одаренный писатель не понял значения шолоховской эпопеи, в марте 1930 года он написал от имени редколлегии журнала письмо, где автору предлагались неприемлемые переделки. Шолохов отказался их принять, задержка с публикацией продолжалась.

В начале 1931 года вышел первый номер нового периодического издания "РАПП", который именовал себя "Журналом марксистско-ленинской литературной теории и критики". В органе с таким внушительным заголовком помещалась статья ведущего рапповского деятеля Дм. Мазнина под названием: "Какова идея "Тихого Дона"?"^*. Там роману давалась следующая безоговорочная оценка; "Тихий Дон" - произведение очень сложное... Каждому читателю бросается в глаза двойственность "Тихого Дона", наличие в нем сложного переплета различных классовых влияний... Выступая как художник-реалист, Шолохов на многих страницах дает реалистическое саморазоблачение казачьих традиций... Дед Гришака - эта старая развалина явно иронически обрисована Шолоховым... Сходное положение мы видим в показе Пантелея Мелехова... Петр Мелехов показан в романе как прямой наследник взглядов, настроений, традиций старого, крепкого казачества, карьерист, для которого мила была империалистическая война, потому что сулила офицерские чины... Если внимательно всмотреться в образ Григория Мелехова, то можно заметить, что перед нами не столько средняк во всей конкретности своих типических свойств, сколько мелкобуржуазный интеллигент, мучающийся в поисках решения проблемы гуманизма".

^* (РАПП, 1931, N°. 1, с. 158-165.)

Не следует задерживаться на данной тут оценке благородного деда Гришаки или Петра, которому была "мила" свирепая бойня империалистической войны, или Григория, названного "интеллигентом". (В заключительной части романа Григорий словно бы высказывает ядовитое возражение рапповскому начетчику: "Ну, какой там из меня интеллигент... Я и слово-то это с трудом выговариваю".) Главное в установочной статье Мазнина другое: прозрачные намеки на "двойственность" романа, на наличие в нем "различных классовых влияний"... В пору сплошной коллективизации такие слова звучали очень грозно (вспомним трагедию А. Платонова в связи с его рассказом "Впрок", случившуюся примерно в то же время).

Судьба "Тихого Дона" в то напряженное время казалась очень неясной, личная судьба его автора - тоже. Много лет спустя М. Шолохов рассказывал нескольким лицам (в том числе и автору этих строк в марте 1981 года в Вешенской), что тогдашний деятель ОГПУ Г. Ягода сказал как-то писателю, встретившись с ним на квартире М. Горького: "Миша, а ты все же контрик, твой "Тихий Дон" ближе белым, чем нам". Ясно, к какому исходу могли привести намеки матерого провокатора.... Судьба романа решилась на встрече с И. В. Сталиным в июне 1931 года. Сталин дал согласие на публикацию третьей книги романа; она была напечатана в 1-8-м и 10-м номерах "Октября" за 1932 год.^*

^* (См. также новейшую публикацию на эту тему В. Осипова (Советская культура, 1987, 23 мая).)

Несмотря на сказанное, третья книга романа доходила до читателей с немалыми трудностями. Уже в ходе журнальной публикации из текста были без согласия автора сделаны выброски (например, сцена расстрела пленных казаков и Петра Мелехова в главе XXXIII и др.). Писателю удалось добиться восстановления произвольных сокращений: в номере 5 - 6 они были напечатаны мелким шрифтом в самом конце журнала; при этом дано разъяснение от редакции, что части текста пропущены "по техническим причинам". Такое наивное объяснение никого, разумеется, не могло убедить, особенно если учитывать политическую остроту "пропущенных" отрывков романа. Трудности возникли и с отдельным изданием книги; правление издательства ГИХЛ тоже пыталось навязать М. Шолохову свою правку, но писателю и здесь удалось отстоять текст. На эту "борьбу" ушло много времени, третья книга романа вышла в издательстве лишь в первой половине 1933 года.

Подробности этой многолетней возни вокруг третьей книги в ту пору не были известны общественности, однако различные слухи и пересуды широко распространялись, особенно в Москве, в литературной среде. Подобное не могло не породить определенной настороженности критиков в отношении толкования романа, тем более его последней книги. И это несмотря на то, что М. Горький положительно оценивал "Тихий Дон" (хоть и не без некоторых оговорок относительно художественных качеств)^*, а авторитетный в ту пору деятель партии и государства М. И. Калинин публично назвал в сентябре 1934 года шолоховский роман "лучшим художественным произведением" советской литературы^**.

^* (См.: Горький М. Собр. соч.; В 30-ти т., т. 25, с. 253.)

^** (См. сб.: М. И. Калинин о литературе. Л., 1949, с. 71.)

В итоге получилось, что если первые две книги "Тихого Дона" вызвали многочисленные отклики в печати и на литературных публичных обсуждениях, то число высказываний о третьей книге оказалось куда меньше, а суждения критиков были половинчатыми и уклончивыми (на это справедливо обратил внимание В. Гура^*.

^* (Гура В. Как создавался "Тихий Дон". М., 1980, с. 162.))

Одним из первых откликов критики стала пространная и довольно неопределенная статья Галины Колесниковой в журнале "Октябрь" в начале 1933 года. Сделав вначале оговорку, что "Тихий Дон" - произведение очень сложное, содержащее в себе ряд внутренних противоречий, упрекнув автора за то, что в первых частях он "не показал классовой борьбы" на Дону во время революции, Колесникова далее делает М. Шолохову комплимент^*: "В третьей книге классовая борьба разгорается со всей силой... Пантелей Прокофьевич, столп собственности, разоблачен до конца... Масса мелких деталей, которыми пересыпает Шолохов третью книгу, блестяще показывает мелкособственническое нутро крестьянина". В этих словах - основная оценка шолоховских героев. Вот что говорится о Григории Мелехове в этой связи: "Незаметно для себя Григорий превращается в собственника-казака, который боится поступиться клочком своей земли. В Григории характерно, что он все время преодолевает чувство собственности... Но вместе с тем Григорий один из тех, у кого понятие собственности уже сломилось. Он далеко ушел от своего отца и брата Петра, который, по существу, является омоложенным образом со всеми его характерными свойствами".

^* (Октябрь, 1933, N° 2, с. 210-212.)

Итак, отношение к "собственности" объявляется основой духовной жизни Григория Мелехова. Критик словно и не заметила в третьей книге романа выразительной сцены, когда Григорий твердо заявляет в споре с отцом и братом (сцена происходит в феврале 1918 года, и оценки Григория носят отчетливый политический характер): "Иногородним коренным, которые в Донской области живут издавна, дадим землю" (5, XIII). Упрощенно понимая схему "товар - деньги - товар", критик не восприняла сложность духовного мира Григория и других героев романа, однако грозно упрекала Шолохова в недопустимом по тем временам "объективизме": "Он специально занят проблемой показа человечности в белогвардейце и жестокости в большевике. Шолохов все время ходит на острие ножа. Он, как жонглер мечами, играет острыми положениями и противопоставляет их друг другу".

Заслуживает внимания пространная статья Ф. Гинзбурга о неоконченном шолоховском романе ("Знамя", середина 1933 г.). В начале статьи автор полемизирует с точкой зрения В. Шкловского, который зачислил автора "Тихого Дона" в число "почвенников"; сам Гинзбург считал, что Шолохов "не просто крестьянский писатель, идущий к пролетариату", а "писатель, отражающий в своем творчестве всю мучительную трудность и противоречивость этого пути"^*. Сейчас не следует спорить, был ли автор русской "Илиады" писателем "пролетарским" или "крестьянским", важно проследить, что критик говорит далее. Общая оценка героев "Тихого Дона" такова: "Казаки Шолохова - не только пластичны и красочны, они звучат на протяжении всего романа в разлитых на его страницах песнях. ...Но всмотримся пристальней в описываемый Шолоховым быт, и мы увидим, что не радует нас цветение донника и яркие, пестрые наряды казацких девушек, не веселит лихая удаль молодых казаков. Пусть в "Тихом Доне" звучат элегические нотки по адресу уходящей в прошлое бездумной и сытой жизни зажиточного казачества, но Шолохов одновременно разоблачает этот зверино-примитивный быт, где властно и неприкрыто диктуют свои законы желудок и пол".

^* (Знамя, 1933, N° 6, с. 124 и др.)

Далее критик сосредоточивает свое внимание уже непосредственно на главном герое "Тихого Дона": "Григорий - фигура ярко индивидуальная, стоящая значительно выше своей среды, если не по интеллектуальному уровню, то по усложненной эмоциональной и психологической структуре, по склонности к рефлексии... Шолохов раскрывает перед читателем гармоничную, торжествующую, несмотря на все препятствия, любовь Григория и Аксиньи, поднимая Григория этим его глубоким, красочным чувством над средой. Но власть земли, власть собственности - сильней любви... И нужно было Григорию пройти через испытание жизни с нелюбимой женщиной (Натальей), чтобы он почувствовал: Аксинья ему дороже хозяйства. Решительным разрывом Григория с семьей и хозяйством из-за любимой женщины Шолохов опять поднимает Григория над средой..." Как видно, над оценкой главного героя романа довлеют те же социологические схемы: "власть земли", "зверино-примитивный быт", а как высшая положительная награда звучит противопоставление Григория Мелехова его родным и близким.

И опять обсуждение "Тихого Дона" в литературной критике шло очень вяло и робко, хотя роман издавался в 1935-1937 годах неоднократно, был экранизирован (на основе первых пяти частей) и т. д.^* В то время, когда автор заканчивал свою народную эпопею, появилась лишь одна примечательная критическая статья В. Перцова ("Знамя, ноябрь 1936 г.). В осторожных выражениях, пересыпая текст цитатами И. Сталина и К. Ворошилова, критик высказывает не только оценку главного героя романа, но и рекомендации автору в отношении развития этого образа: "Образ Григория Мелехова - темного, дикого юноши-казака, человека сильных страстей, в котором империалистическая война разбудила понимание социальных отношений и возвысила до чувства социального протеста против прежних хозяев жизни, воплощал в себе с огромной художественной силой переход от физиологических страстей к социальным. Этим завершается первый том романа. Художественным стержнем последней (четвертой) книги "Тихого Дона", очевидно, должен стать новый качественный скачок - окончательный разрыв с прошлым и осознание большевизма, как единственного пути для всего трудового казачества". Опять же следует отметить тут оценки Григория Мелехова: "темный", "дикий", а сомнительный комплимент, что он "человек сильных страстей" звучит в данном контексте двусмысленно.

^* (Фильм "Тихий Дон" создан в Москве на "Союзкино" в 1930 году (немой вариант), а в 1933-м - звуковой. Сценарий и режиссура О. Преображенского и И. Правова, роль Григория исполнял популярный актер А. Абрикосов, картина имела большой зрительский успех. В мае 1936 года в Москве была впервые исполнена опера композитора И. Дзержинского "Тихий Дон" (Литературная газета, 1937, 15 марта).)

Другие - не очень многочисленные - критические работы о "Тихом Доне" конца тридцатых годов отличались, к сожалению, малой содержательностью. После выхода в свет первой книги "Поднятой целины", которая получила единодушно восторженную оценку, при отсутствии даже попыток критического анализа, М. Шолохов сделался заметной фигурой, его деятельность вышла далеко за пределы писательской работы: на Первом съезде писателей он избирается в руководящие органы союза, занимается разнообразной общественной работой, участвует в представительных форумах и конгрессах, награждается орденами, в тридцать седьмом году его избирают депутатом Верховного Совета СССР. Одна из хвалебных, но бессодержательных статей о Шолохове так и называлась: "Кандидат Новочеркасского округа"^*. Похвалы в адрес М. Шолохова сделались в ту пору модой. Вот примеры из одной лишь "Литературной газеты". Я. Эйдельман: "Оставаясь в своей "провинции", Михаил Шолохов больше любого нашего писателя знает страну, всю нашу действительность, видит все мельчайшие изменения в психике советского человека" (1937, 20 окт.). Валентин Катаев: "Всей своей деятельностью, всеми страницами своих книг Михаил Шолохов доказал свою большевистскую стойкость, высокую идейность, беспредельную преданность партии Ленина-Сталина" (1937, 26 окт.).

^* (Литературное обозрение, 1937, № 21.)

В начале 1939 года его избирают делегатом с решающим голосом на XVIII съезд ВКП(б) от Ростовской партийной организации, 17 марта он выступил на пленарном заседании^*. Говоря на съезде о литературе, Шолохов обошел конкретные вопросы и оценки, лишь внес несколько предложений относительно бумаги... Нелишне напомнить, что конец тридцатых годов, по известным причинам, был эпохой исключительно сложной. Если признанному писателю приходилось выступать с такой осторожностью, то каково же было рядовым литераторам, критикам? Это обстоятельство надо иметь в виду при дальнейшем рассмотрении нашего сюжета.

^* (XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической Партии (б). М., 1939, с. 474 и др.)

Например, Б. Костелянец разбирал творчество М. Шолохова (и "Тихий Дон", в частности) в статье под обязывающим названием: "Лучшие книги советских писателей"^*; ясно, что серьезного анализа тут ожидать не приходится: "внес свою долю в сокровищницу советской литературы этого года" и т. п. Бессодержательными комплиментами отличались также статьи В. Гоффеншефера ("талантливейшая эпопея")^** и совсем слабенькая статья Л. Мышковецкой^***. Были другие выступления в том же духе в разных печатных органах, на них не стоит задерживать внимания.

^* (Книга и пролетарская революция, 1938, № 12, с. 144.)

^** (Литературный критик, 1938, N° 5.)

^*** (Литературная учеба, 1937, N° 10-11.)

В конце 1937 года началось издание новой, седьмой части "Тихого Дона", первой половины четвертой, заключительной книги романа; в мартовском номере 1938 года в "Новом мире" журнальная публикация была завершена. Продолжение публикации вызвало ряд выступлений в литературной критике. Некоторые из них продолжались в том же стиле безоговорочного захваливания романа и его автора. Например, критик С. В. Березнер писал: ""Тихий Дон" вошел в сокровищницу молодой советской литературы... Трудно переоценить познавательное и воспитательное значение романа... Эпопея Шолохова - яркий художественный документ, с исключительной убедительностью показывающий нравственную силу большевизма, величие и непобедимость его идей". А далее повторялись тезисы о якобы изображенном М. Шолоховым "идиотизме деревенской жизни" (применительно к казачеству), о том, что автор, мол, обрисовал "домостроевские нравы казачьей семьи и ее сытое, животное довольство"^*. Словом, повторялись привычные толкования уже не существовавшего РАППа.

^* (Литература в школе, 1939, N° 1, с. 54.)

На этом фоне резко выделялась статья критика В. Гоффеншефера "Персонажи "Тихого Дона"", опубликованная в "Литературной газете" в августе 1939 года^*, то есть еще до завершения публикации романа. Никак не впадая в преувеличения, эту работу следует назвать выдающейся в ряду всех предшествующих истолкований шолоховской эпопеи (в следующем году критик выпустил книгу о Шолохове - одну из первых монографий о творчестве писателя; книга в основном соответствовала духу рассматриваемой статьи^**). Дадим основные положения этой в высшей степени принципиальной работы: "Вот перед нами Григорий. Вы никак не можете втиснуть его в классификаторскую клетку "положительного" или "отрицательного" героя. Шолохов заставляет нас глубже вглядеться в этого человека, познать противоречие между его подлинным положением человека труда и его ложным положением в стане эксплуататоров... Речь идет об изображении крестьян. О крестьянах было написано немало произведений и в русской и в западной литературе. Но, не боясь упреков в преувеличении, можно сказать, что в "Тихом Доне" впервые в истории мировой литературы изображение крестьянина, его жизни, борьбы, психологии поднялось до уровня классического изображения типов так называемых культурных классов.

^* (Литературная газета, 1939, 26 августа.)

^** (Гоффеншефер В. Михаил Шолохов (Критический очерк). М., 1940.)

...Там, где Мопассан изображает аристократию или буржуа, он анализирует их психологию, описывает их переживания. Там, где им изображаются труженики земли, он рисует их только в их внешних действиях, в их "первобытной непосредственности", проявляя в подобном изображении людей огромное мастерство.

И сейчас вот, в особенности после появления четвертой книги "Тихого Дона", становится особенно ясно, насколько роман Шолохова противостоит этой традиции, как много сделано этим писателем для подлинного художественного воплощения жизни и характера крестьянина, изображение которых поднято им до той высоты, которая позволяет нам утверждать, что Шолоховым проделана здесь почти такая же историческая по своей значимости работа, какую проделал когда-то А. Н. Островский в смысле изображения жизни и характеров русской купеческой среды, или Горький - в смысле изображения рабочего".

К оценкам В. Гоффеншефера следует присмотреться, они не только были выше уровня критических взглядов двадцатых и тридцатых годов, но зашли далеко вперед будущих толкований "Тихого Дона" в годах шестидесятых и даже семидесятых. Соотнесение Шолохова с Мопассаном в изображении образа жизни крестьянина прозвучало тогда по-новому, справедливо утвердив художественное новаторство шолоховской эпопеи. Еще в 1933 году в цитированной работе критика Ф. Гинзбурга проводилась параллель между героями Шолохова и героями романа О. Бальзака "Шауны"^*. Обратим внимание на это сочинение французского классика, которое многократно издавалось в нашей стране в русском переводе. Роман Бальзака был написан в 1827 году и опубликован в 1829-м. В основе его сюжета - действия крестьян-повстанцев в Бретани под руководством монархистов во время Великой французской революции. Бальзак рисует крестьян сугубо черной краской, как тупую и злобную массу, не способную к развитию и усовершенствованию. Вот одна из авторских характеристик^**: "...если Вандея превратила разбой в войну, то Бретань войну превратила в разбой. Изгнание королевского дома и запрещение религии служили шаунам лишь поводом для грабежей, и события этой междоусобной войны отмечены дикой жестокостью, свойственной местным нравам. Когда подлинные защитники монархии явились в Бретань с целью набрать солдат среди ее невежественного и воинственного населения, они тщетно пытались придать при помощи белого знамени какое-то величие гнусным действиям мятежников. Шауны показали памятный пример, насколько опасно поднимать нецивилизованные массы страны..."

^* (Знамя, 1933, N° 6, с. 130.)

^** (Бальзак О. Шауны, или Бретань в 1799 году. Собр. соч.: В 24-х т. М., 1960, т. 16, с. 131.)

В конце двадцатых и начале тридцатых годов в литературных обсуждениях нередко говорилось о том, что Шолохов в изображении казачества следует "Шаунам" Бальзака, то есть изображает казаков тупой и темной массой, "русской Вандеей". В этих условиях толкование героев Шолохова как "подлинно художественного воплощения жизни и характера крестьянина", изображение которых поднято до высоты героев Островского и Горького, следует, безусловно, признать выдающимся явлением в нашем литературоведении, особенно для эпохи конца тридцатых годов. Работа В. Гоффеншефера, несправедливо затерявшаяся среди прочих толкований "Тихого Дона" и образа Григория Мелехова в частности, являлась тогда подлинно новаторской и заслуживает благодарной памяти. Тем более что роман в пору появления статьи еще не был закончен.

Заключительная, восьмая часть "Тихого Дона" была опубликована в "Новом мире" (1940, № 2, 3). Окончание романа, уже давно признанного в нашем литературоведении, высоко оцененного во всем мире (уже к тому времени переводы его появились, и не раз, во всех основных европейских, и не только европейских странах), эта публикация произвела настоящую сенсацию. Напомним, что седьмая часть романа обрывается на сценах марта 1920 года, когда Григорий Мелехов и ряд его соратников остаются в Новороссийске, откуда уходят белогвардейцы, и явно собираются перейти к красным (что в дальнейшем течении романа и произошло). В конце тридцатых годов многочисленные читатели обращались к М. Шолохову, в органы печати и Союз писателей, прочие инстанции и организации, чтобы автор "Тихого Дона" непременно привел своего героя Григория Мелехова к служению Советской власти. Об этом осталось любопытное свидетельство тогдашнего журналиста, а потом известного писателя Анатолия Калинина; он говорил в Вешенской с автором "Тихого Дона" незадолго до окончания романа: "Глядя в окно, Шолохов говорит:

- Всем хочется хорошего конца. А если, скажем, конец будет пасмурным...

Шолохов оборачивается и вопросительно смотрит на собеседника.

- Ну, а все-таки что же будет с Григорием?

- Кто знает... - Шолохов неопределенно улыбается. - Помните, Тарас Бульба сказал Андрию: "Я тебя породил, я тебя и убью"^*.

^* (См.: Шолохов Михаил. Тихий Дон. Т. 2. М., 1980, с. 846.)

Впрочем, речь должна идти не только о мнениях читателей. Выдающийся писатель того времени Алексей Толстой, глубоко сочувствовавший Шолохову, твердо полагал, что Григорий Мелехов должен закончить свою судьбу в романе на стороне красных. Он высказался по этому поводу уже после заключительной публикации шолоховской эпопеи, когда представил автора на получение Сталинской премии в 1940 году (всецело, разумеется, ему сочувствуя)^*: "Книга "Тихий Дон" вызвала и восторги и огорчения среди читателей. Общеизвестно, что много читателей в письмах своих требуют от Шолохова продолжения романа. Конец четвертой книги (вернее, вся та часть повествования, где герой романа Григорий Мелехов, представитель крепкого казачества, талантливый и страстный человек, уходит в бандиты) компрометирует у читателя и мятущийся образ Григория Мелехова, и весь созданный Шолоховым мир образов,- мир, с которым хочется долго жить, - так он своеобразен, правдив, столько в нем больших человеческих страстей.

^* (См. сб.: Отечество. Мм 1976, с. 289-290)

Такой конец "Тихого Дона" - замысел или ошибка? Я думаю, что ошибка, причем ошибка в том только случае, если на этой четвертой книге "Тихий Дон" кончается... Но нам кажется, что эта ошибка будет исправлена волей читательских масс, требующих от автора продолжения жизни Григория Мелехова".

От М. Шолохова требовалось в ту пору незаурядное мужество, чтобы закончить главную книгу своей жизни именно так, как он ее закончил.

Однако окончательно завершенный "Тихий Дон" получил громадное признание читателей, стал и остается одной из любимейших книг нашего народа, издавался на всех языках мира, сделался истинной "Илиадой" нашей великой революции. И надо признать, что тогдашняя критика восприняла шолоховский роман именно как выдающееся художественное произведение. Вскоре после его завершающей публикации, в 1940-м и в первой половине 1941 года, появился целый ряд серьезных и обстоятельных статей о "Тихом Доне". Нельзя не отметить, что в сороковом году обстановка в культуре и литературной жизни изменилась к лучшему по сравнению с недавним прошлым. Все это не замедлило сказаться на углубленном понимании шолоховской эпопеи. В спорах о "Тихом Доне" в сороковом и начале сорок первого возникли различные, порой противоположные точки зрения, которые позволили выявить сложные особенности романа. Наконец, что весьма немаловажно для литературоведения, в дискуссиях тех выявились основополагающие толкования романа, надолго ставшие достоянием школьных и университетских учебников, обобщающих трудов, литературных и всяких иных энциклопедий. Вот почему к интересным обсуждениям, возникшим непосредственно после завершения "Тихого Дона", следует присмотреться внимательнее, они того заслуживают. И стоит предоставить слово спорящим в достаточно полной мере, чтобы объективно показать разнообразие их суждений.

Неожиданный для многих финал романа, связанный с судьбой его главного героя, поставил в центре тех обсуждений образ Григория Мелехова. Если считать, что судьба его есть в обобщенно-художественной форме отражение судеб русского народа на величайшем изломе его истории, а это, несомненно, так, то легко понять, сколь идеологически значительными были мнения, носившие внешне сугубо литературоведческий характер. Итак, углубимся в содержание тех споров, строго следуя основным научным ценностям - исторической объективности и беспристрастности.

Первым выступил в "Литературной газете" влиятельный в ту пору критик Ю. Лукин^*. Эта статья появилась 1 марта 1940 года, непосредственно в момент завершения публикаций романа. Сам роман был оценен в самых возвышенных выражениях, однако оценка главного героя была там весьма жесткой и суровой: "Григорий остался одиночкой... Он оказался не в силах выпутаться из переплета сословных предрассудков, которые веками культивировал царизм в казачестве. Григорий мог бы быть нашим человеком, но он безнадежно запутался. Трагический смысл книги, мне кажется, в этом... Григорий остался в живых, но по существу он умер". Важно обратить тут внимание на одно лишь выражение: Григорий Мелехов, мол, "не наш человек"... Такая в высшей степени спорная оценка надолго, однако, осталась у части литературоведов.

^* (Литературная газета, 1940, 1 марта.)

Примерно в том же духе высказывался критик М. Чарный, статья его недвусмысленно называлась: "О конце Григория Мелехова и конце романа"^*. Вердикт критика о судьбе главного героя "Тихого Дона" был не только более развернутым, но и более определенным: "Не доверяет ему друг детства, революционер Мишка Кошевой. Вся заключительная часть романа может создать впечатление, что, не будь этого недоверия... Мелехов не бежал бы, не попал бы опять в антисоветскую банду и не кончил бы так трагически. Но для всего образа Григория Мелехова гораздо существеннее то, что еще до встречи с Кошевым он является перед нами опустошенным, измочаленным до последнего предела... Почему "надоела" Мелехову контрреволюция - это изображено обстоятельно и с огромной силой убедительности. Почему "надоела" революция - не видно... Здесь что-то недосказано... Автор не оставляет на этот счет почти никаких надежд... Так что же - вся почти полностью погибающая мелеховская семья, в том числе и Григорий, это - прошлогодняя трава, обращенная огнем в едкую темную пыль? По-видимому, ответ таков..." Действительно, приговор суров: не только Григорий, но вся его семья достойны лишь уничтожительного конца. Как всякое отсохшее и никому не нужное растение...

^* (Там же, 26 июня 1940 г.)

Продолжая обсуждение "Тихого Дона" в "Литературной газете", критик И. Гринберг осторожно возразил предшествовавшим ему авторам^*: "Разумеется, Григорий Мелехов - это отнюдь не заурядный белогвардеец. Разумеется, ему не по пути с контрреволюционным офицерьем... Вспоминая слова Егора Булычева, можно сказать, что он "не на той улице живет". Но именно в этом-то и заключается смысл романа, именно в этом и состоит трагический его конфликт... Столкновевение логики исторического хода событий и логики личной судьбы Мелехова". Тут было произнесено важное слово в отношении главного героя "Тихого Дона", и слово это в высшей степени важное - трагедия. В дальнейшем споры критиков вокруг этого вопроса не раз повторятся.

^* (Там же, 28 июля 1940 г.)

В высшей степени примечательно прозвучало вскоре выступление молодого тогда критика, впоследствии видного литературоведа Н. Жданова. Впервые, пожалуй, в оценках "Тихого Дона" и его героев появилось понятие "народность". Во времена господства рапповских истолкований литературы и искусства такое понятие было прямо-таки невозможным в смысле положительного его упоминания в печати. Итак, Н. Жданов писал: "Пожалуй, не было еще у нас в нашей послеоктябрьской литературе произведения, в котором с такой силой, в таких масштабах, с таким достоверным и глубоким знанием действительности отразилась бы народная жизнь России... Народ, из несознательного и пассивного объекта истории становящийся ее творцом... Григорий мог быть с народом в его борьбе. Но не стал с народом. И в этом его трагедия". Молодой критик все же отрывал главного героя "Тихого Дона" от русского народа, но, рассматривая его судьбу как "трагедию", явно оспаривал суровые суждения IO. Лукина или М. Чарного^*.

^* (Литературный современник. Л., 1940, N° 7, с. 159, 161.)

Далее в "Литературной газете" высказался В. Ермилов, в недавнем прошлом рапповец. Он выносит Григорию Мелехову суровый приговор^*: "Этот новый, особый, другой Мелехов уже не имеет права на трагедию... Мотивы поступков Григория Мелехова в восьмой части становятся чрезвычайно мелкимидля трагического лица. В самом деле, почему Мелехов идет в банду Фомина, почему, после того как он хорошо осознал неправоту, никчемность борьбы с большевиками, он все-таки продолжает рубать, устилая свой путь трупами, заливать его кровью? Да только из-за того, что ему лично "податься некуда"! Это, разумеется, уже не трагическая тема".

^* (Литературная газета, 1940, 11 августа.)

Примерно в том же духе, продолжая дискуссию в той же газете, высказался критик Д. Лейтес^*: "Какое же типическое ощущение выразил Григорий Мелехов в заключительных главах "Тихого Дона"? Это - ощущение бесконечной усталости от войны... это неистовое стремление к тому, чтобы укрыться от классовой борьбы, остаться где-то в "середке", между революцией и контрреволюцией... Мелехов уже выступает не как социально- бытовой тип, а как выразитель одного из тех типических ощущений, в преобладании которых, в борьбе с которыми крестьянство (и казачество) нашли путь к социализму... Чем больше накапливалось наше уважение и наши симпатии к отдельным чертам Григория Мелехова, тем острее возникал наш стыд за него в конце романа". В том же номере публиковалась повторная статья М. Чарного, где он отстаивал прежнюю точку зрения, ничего нового там не прозвучало, кроме резких и малосодержательных выпадов в адрес И. Гринберга и В. Гоффеншефера.

^* (Там же, 1910, 8сентября.)

"Литературная газета" закончила обсуждение "Тихого Дона", не подводя итогов, но последняя публикация в этом ряду заслуживает внимания; в статье молодого критика П. Громова, тоже ставшего позднее видным литературоведом, высказывалось суждение, довольно своеобычное для того времени^*: "Почему в последний раз ушел к белым Григорий Мелехов? Потому что схематически мыслящим оказался Кошевой. Он создал вокруг Григория атмосферу недоверия, мелкой придирчивости, чем и толкнул его на новое преступление. Кошевой действует как политический схематик... По Кошевому, мир делится на белых и красных... Шолохов не показал историческую несостоятельность схематических взглядов Кошевого на историческую коллизию. Михаил Кошевой абсолютно нехудожественен потому, что Шолохов явно хочет сделать его положительным героем. В неудовлетворенности читателя теперешней судьбой Григория виноват Кошевой, то есть соотношение образов романа, его общая конструкция". Конечно, искать трагедию Григория в неком конкретном виновнике (в данном случае Кошевом) - значит найти причину поверхностную и случайную; ясно, что истоки мелеховской трагедии уходят куда глубже, однако важно отметить тут основное: главный герой романа не объявлялся врагом, обреченным на смертный приговор, а жертвой жестокой игры судьбы.

^* (Там же, 1940, 6 октября.)

На исходе 1940 года обсуждение "Тихого Дона" началось уже в "толстых" литературных журналах. Особого внимания заслуживают две статьи, в которых отразились полярные точки зрения на судьбу главного героя романа. В "Молодой гвардии" высказался весьма видный в ту пору критик и идеологический деятель И. Лежнев (не путать с А. Лежневым, о котором речь шла выше; оба они выступали под сходными псевдонимами). В статье "Две души" Григорию Мелехову выносится безоговорочно смертный приговор, и никаких смягчающих обстоятельств критик для него не находит^*: "Григорий стал не колхозником, а, напротив того, бандитом. Это опрокинуло навзничь все прежние замыслы и догадки некоторых критиков...

^* (Молодая гвардия, 1940, N° 10, с. 119, 136, 144.)

Мало чем отличается Григорий от Прохора по своему социальному положению и по уровню культуры: он такой же средняк-хлебороб, малограмотный и темный. Через те же политические колебания, что и Григорий, прошли тысячи других казаков, совершивших преступления перед революцией и народом заодно с Мелеховым. Но он командовал дивизией, дослужился до сотника, занимал должность генерала, был одним из главарей контрреволюционного восстания 1919 года...

Позорный конец Григория... закономерен. Естественно и вымирание семьи Мелеховых в обстановке гражданской войны... "Вся ваша мелеховская порода... контровая", - говорит Михаил Кошевой. И сурово-правдивый художник... должен был привести в исполнение приговор истории. Так конец эпопеи является концом семьи Мелеховых... Мелехов - воинствующий идеолог сословного казачества. Политически неразвит и культурно отстал".

Попыткой объективно рассмотреть и оценить трагический образ главного героя "Тихого Дона" стала интересная статья Б. Емельянова во влиятельном тогда журнале "Литературный критик" (тираж двадцать тысяч, большая величина по тем показателям). Автор в начале статьи сделал очень тонкое наблюдение о суждениях критиков типа М. Чарного или И. Лежнева^*: "Все самые непримиримые критики покорены художественной силой финала романа. Но, придя в себя, они обрушиваются на роман с обвинениями столь тяжкими, что остается только изумляться, каким образом произведение... признано теми же критиками значительнейшим произведением литературы... Центр спора, вокруг которого по самым причудливым кривым вращаются все предположения критиков... является ли "Тихий Дон" произведением трагическим, а Григорий Мелехов - героем трагедии?" Верное и тонкое замечание: действительно, как можно оценить литературное произведение высочайшей меркой, если его главный герой не типичен а финал романа лишен исторической и художественной убедительности?

^* (Литературный критик, 1940, N° 11, с. 184, 194, 199.)

Далее Б. Емельянов дает свою оценку образу Григория: "Да, Григорий Мелехов несет ответственность за свою прошлую вину - активного участника повстанческого казацкого движения и командира в белогвардейских войсках... Но это - "вина трагическая". Григорий был жертвой "всемирно-исторического заблуждения"... Весь смысл романа, вся трагедия восьмой его части в том, что Григорий в своей сущности остался тем же, каким он был, что Григорий, купив ценой преступления свою жизнь, терпит муки более страшные, чем греческий трагический герой, преследуемый эринниями". Возражая против "деградации" Григория, Емельянов отмечает, что не только он, но и другие "бандиты-убийны из отряда Фомина сохранили некоторые человеческие чувства" (далее приводится сцена добивания раненого Стерлядникова по его просьбе). "Это предсмертное прощение... одно из самых страшных мест в романе. Страшно, что "отходная", произнесенная палачом Чумаковым, - не высокопарная, нелепая речь, что он говорит простые, нужные слова, полные такта и теплоты". Неожиданные слова в общем контексте критики того времени. Автор ясно и последовательно отходит от предписаний вульгарного социологизма, хотя объективность требует все же признать недостаточную глубину его суждений.

На обе эти статьи (И. Лежнева и Б. Емельянова) откликнулся полгода спустя М. Чарный. Его выступление было задиристым, содержало грубые выпады против обоих авторов (и ряда других тоже), но не несло в себе ничего нового и нисколько не углубляло осмысление "Тихого Дона". Основной смысл статьи можно выразить одной краткой цитатой: "Присуждение Шолохову Сталинской премии вызывает большое удовлетворение у всей советской интеллигенции"^*.

^* (Октябрь, 1941, N° 4, с. 214)

В начале 1941 года появилась статья В. Кирпотина в журнале "Красная новь", она была весьма обширна и шла в двух номерах (всего около пяти авторских листов). Молодой комиссар в гражданскую войну, потом выпускник и вскоре один из руководителей Коммунистической академии, автор в 1932 - 1936 годах заведовал Сектором художественной литературы ЦК ВКП(б). К его мнению прислушивались внимательно, и свои оценки "Тихого Дона" и его главного героя он высказал уверенно, пространно и не споря ни с кем из многочисленных участников предыдущих обсуждений, хотя сам о шолоховском романе в печати высказался впервые. Добавим, что журнал "Красная новь", прекратившийся в 1942 году, был старейшим советским литературным изданием и тираж его близился к рекордному: сорок пять тысяч.

Кирпотин начал с обобщающих характеристик героев "Тихого Дона"^*: "Века рабства и темноты подавили в крестьянских массах в прошлом чувства протеста, развили в них сознание фаталистической обреченности, обезличивающей покорности". Вряд ли тут дана точная оценка русского крестьянства в целом, но к казачеству это не подходит вовсе, в том числе тому, которое изображено в шолоховском романе: вспомним задиристых братьев Шумилиных, Ивана Котлярова или деда Гришаку, многих иных и, наконец, - самого Григория Мелехова: никак невозможно отыскать у него "Обреченность" или "покорность"; автор тут шел от старой и вульгарной схемы.

^* (Красная новь, 1941, N° 1, с. 177, 183, 193, 195; N° 3, с. 191, 183.)

Или вот что говорится о женских типах романа: "Красавицы Шолохова крепки сложением, плотны. Худоба, "воздушность" в казацкой среде вызывает презрение. Представление о плотности как о непременном признаке красоты отразилось даже в станичных модах: в праздник казачки, чтобы казаться плотнее, надевали на себя 4-5 юбок". Опять в оценках видна предвзятость; СЛОВО "плотность" означает в общем-то полноту (как антоним "воздушности"), но из главных героинь романа такое говорится лишь о Наталье - матери двоих детей. Явно не отличается "плотностью" Аксинья, а хуторская красотка Дарья, напротив, стройна, "как красноталовая хворостина". То же показано и в облике жены Аникушки, Елизаветы Моховой, многих иных.

Общая оценка героев "Тихого Дона" выраженная в форме сравнительного литературоведения, выглядит следующей: "Шолохов пишет под сильным влиянием Толстого. Однако человек Шолохова грубей, примитивней, физиологичней человека Толстого. Причина различия заключается, конечно, и в различии среды, изображенной у Шолохова и у Толстого". Итак, мнение авторитетного автора недвусмысленно: "среда", изображенная в шолоховском романе, отличается природной, изначальной примитивностью.

Отсюда логически вытекала оценка Григория Мелехова, чему была посвящена вторая половина обширной статьи. Выписки из нее представляют существенный интерес, ибо точка зрения критика оказала немалое воздействие на дальнейшее развитие нашего литературоведения: "Шолохов не раз подчеркивает, что Григорий человек полуграмотный... Невежественный, неразвитый мозг Григория не мог устоять перед чужими аргументами, как бы они ни противоречили друг другу. Под влиянием агитации Гаранжи сознание было прояснилось,- но ненадолго... Как только Григорий расстался с Гаранжой, он опять превратился в человека аффектов и физиологически окрашенных страстей. В политических и социальных событиях, во всем том, что выходило за пределы его личной жизни, Григорий, несмотря на то что он несомненно является значительным и привлекательным характером, - человек стадного поведения.

Недостаток умственного развития, темнота и приверженность к патриархальным традициям естественно сопровождалось недоверием к городу, к городской культуре, к политическому сознанию, идущему из города... Недоверие к городу и городской культуре испытывает и лучший герой "Тихого Дона" - Григорий Мелехов...

В умственной неразвитости, в политической отсталости героев Шолохова отразилась противоположность между городом и деревней... Григорий и ему подобные, несмотря на заключенную в них необузданную жизненную силу, односторонние и узкие люди...

Несмотря на ничтожность своих знаний, Григорий все же больше думал, больше искал, чем другие казаки. Нет, в межеумочной позиции Григория, в его стремлении к личному покою, уже после того как процесс колебания основной массы крестьянства, в том числе и казачества, закончился, проявилась более полная, более реакционная и более страшная сила, чем простая малограмотность, - сила ограниченности и идиотизма деревенской жизни, сила сословной исключительности, толкающая к полуанархическому бандитизму, сила тупого упорства собственника, сопротивляющегося трудной правде социализма".

Характеристика вполне определенная и не нуждается в пояснениях. Как главное личное качество Григория Мелехова названы низкие умственные способности и малограмотность, а в общественном смысле - "собственник", для которого главная ценность - свой клочок земли. Отсюда В. Кирпотин делал вывод, носивший политический характер: "Григорий стал чужим казачеству, Григорий стал чужим своему народу". Не стоит оспаривать или тем более возмущаться подобной оценкой Григория Мелехова, важно обратить внимание на цепкую устойчивость таких воззрений: в несколько смягченной форме они надолго осели на страницах учебников, формируя мировоззрение миллионов граждан.

К сожалению, такого рода оценки "Тихого Дона" разделялись многими критиками той поры. Вновь выступил в начале 1941 года И. Лежнев, заголовок его статьи звучал недвусмысленно отрицательно - "Мелеховщина". Автор вновь толковал о "тысячах предрассудков и реакционных поветрий" среди героев романа, однако в оценке самого Григория прозвучала новая нота, и она заслуживает внимания^*: "Выгодно отличается Григорий среди остальных персонажей романа своей принципиальностью, бескорыстием... С омерзением относится Григорий к грабежам на войне, ведет систематическую борьбу с этой, также казачьей, "традицией" ...Он - рыцарь без страха и упрека, патриот-воин беспредельной храбрости, человек долга и чести. Он многосторонне одарен... Его чувства тонки и сложны. Ему близки идеи социальной справедливости... В образе Григория Мелехова воплощена двуличность мелкой буржуазии... В груди героя романа сожительствуют и бурно сталкиваются две души: одна - полупролетарская, другая - "хозяйская"... Вся его судьба ярко выраженная борьба тех двух начал... "Мелеховщина" - это трагедия мелкобуржуазной раздвоенности".

^* (Звезда, 1941, N° 2, с. 169.)

Что ж, суждения о "хозяйской" душе и "мелкобуржуазной раздвоенности" Григория Мелехова не новы, подобное говорилось уже не раз, но все же прозвучало тут существенное добавление, вызванное общим течением времени. Кое-каких слов в оценке Григория Мелехова еще не встречалось, причем главное из них, конечно, - "патриот". В прежней статье того же автора ничего подобного не было, но время изменилось: приближался июнь 1941 года...

Тогда же вспомнил о патриотизме и М. Чарный. В "Литературной газете" от 16 марта он писал: "Тихий Дон" - народное произведение... "Тихий Дон" - патриотическое произведение. Присуждение Шолохову Сталинской премии вызовет большое удовлетворение у всей советской общественности".

Л. Левик в популярном журнале "Знамя" писал, что Григорий Мелехов есть прежде всего "собственник", а это и определяет суть его натуры. Правда, высказывалось это в относительно осторожной форме^*: "Оказывается, что право на то, чтобы "жить да поживать мирным хлеборобом и примерным семьянином", то есть на то самое счастье, о котором всю жизнь мечтал Григорий, нужно было завоевать с оружием в руках. Григорий же, вместо того чтобы завоевывать это счастье, боролся с теми людьми, которые хотели завоевать его для всего трудового народа и для самого Григория в том числе".

^* (Знамя, 1941, N° 4, с. 210.)

Перед самой войной в "Новом мире" вышла статья литературоведа В. Щербины, в то время ответственного секретаря (главного редактора) этого журнала. Общий смысл выступления В. Щербины резко противостоял пренебрежительному, по сути - презрительному отношению к миру "Тихого Дона". Без нажима и полемических выпадов автор четко и недвусмысленно выразил свой взгляд^*: "Отношение наше к героям "Тихого Дона" не сводится к осуждению. Они обладали оригинальными, самобытными характерами. Некоторые казачьи черты высоко ценит и современный советский человек". Заканчивалась эта примечательная статья ясным выводом: "Тихий Дон" - патриотический роман в самом высоком смысле этого слова".

^* (Новый мир, 1941, N° 4, с. 203.)

Начавшаяся война прервала обсуждение "Тихого Дона". Однако первый этап споров, происходивший во время работы автора над романом и непосредственно после его завершения, исключительно важен и имеет самостоятельное литературоведческое значение. Художественные достоинства "Тихого Дона" столь очевидны, что оспаривать их было невозможно. Критические копья скрестились вокруг образа главного героя. Именно тогда и выявились две полярные точки зрения: согласно первой, Григорий Мелехов - трагический образ, герой народного эпоса, а с противоположной - отщепенец, порождение темного быта, враг. С тридцатых годов и вплоть до нашего времени слышны в нашем литературоведении отголоски литературных баталий прошлых лет.